Текст книги "Скиф"
Автор книги: Иван Ботвинник
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
Хождение в гимнасий стало для Филиппа мукой. Теперь нельзя было в одиночестве бродить вдоль взморья, перепрыгивать с камня на камень, дышать освежающим йодистым запахом водорослей – и это запретили! Агенор строго-настрого приказал рабу, провожающему детей в гимнасий, ходить через город и не пускать мальчиков шататься по взморью.
Никий любил базар, да и раб предпочитал более короткий путь. Суета, шум, гомон, жаркое дыхание толпы не угнетали Никия, как Филиппа, а, наоборот, забавляли и бодрили. Он любил останавливаться перед лавочками керамиков. Глиняные расписанные горшки, золоченые свинки, ярко раскрашенные уточки и петушки, свиристелки приводили его в восторг.
А разносчики ледяной сладкой воды – ярко-красной, оранжевой, травянисто-зеленой! Как они поют! Их колокольчики так и звенят в такт пению!
А медный ряд, где, склонив головы над горном, с обожженными лицами и волосами, перехваченными у висков темной лентой, в синих и алых хитонах искусные ремесленники куют молоточками узорные коробочки, браслеты и диадемы с цветными дешевыми камешками для небогатых модниц…
Влево от медников тянулись ряды со снедью. Шумные, веселые торговки, окликая прохожих, предлагали им жареное семя, орешки в меду, сушеные и вяленые плоды. Молодые толстощекие гречанки прохаживались с высокими корзинками на головах и пели:
– Горячие, горячие лепешки…
Плечистые полунагие рабы рубили на части туши быков, свиней и овец.
Рыбный ряд спускался к морю. Смуглые бородатые рыбаки продавали еще живую, трепещущую рыбу, крабов и черные блестящие ракушки с жирными улитками-мидиями.
В самом дальнем углу базара, точно пещеры сказочных циклопов, зияли черные и закопченные входы в кузницы. Оттуда слышался непрерывный грохот и вырывалось пламя.
На поляне возле кузниц толпились стада овец, пригнанных из степей Скифии. Одетые в короткие, расшитые по краям и на груди кафтаны, в длинные, навыпуск, также украшенные узорами, матерчатые штаны, в остроконечных шапках, отороченных мехом, с колчанами и кинжалами на кожаных поясах, скифы плотно сидели на своих резвых крутобоких лошадках. Молчаливые, настороженные, с обветренными бронзовыми лицами, с рыщущими беспокойными глазами, кочевники всегда будили у горожан неясную тревогу.
Филипп увидел: от толпы скифов отделился молодой всадник. Дорогая накидка из черной, расшитой бисером ткани поверх кафтана, золотые насечки на самостреле и колчане, увитом широкими алыми лентами, обилие золотых блях и ожерелий на всаднике и лошади свидетельствовали о его знатности. Темно-рыжие волосы густой гривой падали на откинутый узорчатый башлык. Всадник горячил коня и тут же, горделиво выпрямившись, привстав на стременах, натягивал поводья. Филипп, удивленный, остановился. Круглое румяное лицо, вздернутый нос, надменный пухлый рот, серо-зеленые улыбающиеся глаза девушки-всадника показались ему знакомыми.
– Ракса! – воскликнул он. – Как ты выросла! Я не сразу узнал тебя!
Ракса опустила голову.
– У нас беда, Филипп, – заговорила она, и ее прерывающийся печальный голос подавил радость встречи. – Дядю Гимера растоптал дикий тур. Дед послал за тобой…
– Я поеду, конечно, поеду! – горячо отозвался юноша. – Вернусь домой. Ты подождешь?
Ему не очень хотелось, чтобы Ракса ехала следом за ним, но она поехала. Опять была горделивой, высокомерной – внучка царя!
Агенор даже не дослушал Филиппа, сразу же приказал готовить его к отъезду. Он скрывал это, но был рад хоть на неделю-две избавиться от нелюбимого сына. Отец Бупала несколько раз ловил его на пристани и начинал жаловаться, что «дикий паршивый скиф, этот барс, свирепый, как и все его дикое племя», чуть не загрыз его бедного малютку.
– Загрыз! Зубами, как тигр, вцепился в горло беззащитного ребенка!
Агенор каждый раз обещал высечь своего «паршивого скифа», и сделал бы это, но родителя пострадавшего почему-то не устраивала такая «слабая мера». Он однажды долго мямлил о каких-то торговых затруднениях и в конце разговора недвусмысленно намекнул, что… Агенору… если он благородный человек… если… Одним словом: в жертву деве Артемиде-целительнице принести шесть годовалых ягнят! – вытекало из этого намека.
Агенор возмутился:
– Мой Филипп, да он же котенок, а твой сын не слабее трехлетнего бычка. Это твой буйвол придушил мою крошку! – сразу же проснулись в нем чадолюбивые чувства.
Но все же, решил купец, лучше, если Филипп не будет попадаться на глаза обиженным. Пусть едет. И уже поторапливал рабов:
– Собирайте молодого господина, да быстрее, быстрее!
И Филипп на другой день выехал из отчего дома.
Солнце поднялось, но степь еще не обсохла от утренней росы. Влажные травы искрились мягким золотисто-изумрудным отблеском. Россыпи тюльпанов, темно-пурпуровые узоры диких гиацинтов, разметанные тут и там звездочки нарциссов дорисовывали яркий травяной ковер. Далеко над морем стлался светлый туман. По пронизанному солнечными лучами небу тянулась цепочка гусей.
Филипп и Ракса ехали во главе отряда. Скифы на некотором расстоянии следовали за своей царевной. Ракса, не отводя глаз от лица Филиппа, обстоятельно растолковывала ему скифские династические дела: после смерти Гимера старый царь Гиксий остался бездетным. У Гиксия было трое детей: Тамор – мать Филиппа, Урм – отец Раксы и Гимер. Урм и Гимер погибли. Тамор покинула родину. Если бы Филипп вернулся к своему народу, он стал бы после смерти Гиксия царем. Тысячи храбрейших воинов ждали бы его повелений.
– Как красиво! – мягко перебил ее Филипп, указывая на тающие вдали силуэты гор Тавриды.
Ракса, дико гикнув, пришпорила коня. Скифы с хриплым воем понеслись за нею. Степь, небо, золотые тюльпаны и всадники – все неслось. Наконец Филипп догнал девушку и схватил ее коня под уздцы. Ракса расхохоталась. Ее темно-рыжие космы заплясали по плечам. Она нагнулась и поцеловала юношу в губы, засмеялась, гикнула, и все снова понеслись вскачь. Ночевали в степи. Через несколько дней прибыли в стойбище Гиксия.
Было уже темно. Пылали костры. Виднелись силуэты крытых телег с поднятыми оглоблями. На фоне колеблющегося пламени мелькали длинные тени людей в остроконечных шапках. Где-то рядом пасся табун лошадей. Хруст травы и глухие удары копыт о землю доносились из темноты. В глубине стойбища вздымалось к небу пламя двух огромных костров. Около одного из них, окруженный старейшинами, сидел Гиксий. Все, в том числе и царь, внимательно следили за висевшей над костром лошадиной тушей.
Ракса подвела Филиппа к деду. Гиксий поднял худое морщинистое лицо. В свете костра мелькнули чахлая рыже-седая бороденка и острые, несмотря на годы, светло-золотистые глаза. Гиксий безмолвно указал внуку место у своих ног. Когда Филипп уселся, скифский царь положил на его голову свою легкую теплую руку.
– Я рад, что ты приехал… Ты – эллин, но ты похож на мать. Тамор была первая красавица в степях.
Филипп тяжело вздохнул: все говорят о красоте его матери, а он никогда ее не видел. И увидит ли… Ракса и дед любили его, и любили, наверное, искренно; не избалованный ласками, он всегда внутренне тянулся к ним, но как ему не хватало теперь матери: эллин он или скиф? Только она могла бы сказать, кто он. Дед снял с его головы руку. Филипп еще раз вздохнул и уставился неподвижным взглядом в пространство.
У второго большого костра стояла высокая царская колымага с открытым пологом. К ней было привязано три вороных коня и один золотистый. У костра и колымаги суетились женщины. Поверх их одежд из тонких и грубых домашних тканей, расшитых яркими узорами, поблескивали и позванивали серебряные и золотые украшения. Женщины то и дело подтаскивали охапки сухого тростника и непрерывно питали пламя. Где-то заржала кобылица. Привязанный к колымаге золотистый конь коротко и призывно ответил ей.
– Пора!
Гиксий встал, держа в руке нож с широким блестящим лезвием. Он направился к царской колымаге. За ним гурьбой двинулись старейшины. Вокруг закричали и заплакали. Спокойная и горделивая до сей поры Ракса рывком разорвала на себе одежду и пронзительно завыла. Она царапала обнаженную грудь, лицо, рвала волосы.
– Зачем молчишь? – шепнула она Филиппу. – Кричать нужно…
Над скифским табором повис истошный вопль. Кричали женщины, кричали мужчины, старики, старухи. Ребятишки проснулись и, путаясь под ногами, присоединили свой плач к воплям и крикам взрослых. Молчал один Гиксий. Золотистого коня схватили под уздцы двое скифов. Из темноты выскочил (третий и тяжелой, окованной медью палицей оглушил испуганное животное. Конь рухнул. Гиксий опустился на землю и коротким взмахом полоснул широким ножом горло вздрагивающей жертве. Та же участь постигла и трех остальных коней. Их кровь собрали в чаши. Гиксий, омыв руки горячей кровью, взошел на колымагу и скорбно склонился над трупом сына, затем старый царь спустился вниз, осушил чашу с кровью и бросил ее в огонь.
– Ну? – Ракса потянула за руку Филиппа. – Простись с братом твоей матери. Он поедет от нас далеко-далеко…
Филипп покорно пошел за ней. На колымаге, устланной войлоком и шкурами животных, в боевых доспехах покоилось тело Гимера. В ногах лежала голова тура, увенчанная большими острыми рогами. Скифский царевич дорого продал свою жизнь. Тур, растоптавший его, умер от ран, нанесенных Гимером.
– Ступай пить чашу крови! – Ракса снова подтолкнула Филиппа. Теперь она прощалась с Гимером. Выпрямившись во весь рост, она запела. Филипп не мог разобрать слов, но понял: Ракса прославляет подвиги покойного. Он вдруг почувствовал: он обязан выпить эту кровавую чашу, он – скиф, он не отступится от обычаев своих предков…
…Семь дней длилась тризна. На восьмой Гиксий поднял череп давно поверженного врага, наполненный брагой, и возгласил: своим наследником он назначает будущего мужа Раксы. Руку царевны получит самый смелый.
Молодые скифы вступили в состязание: на всем скаку рубили головы коням, показывая свое уменье владеть мечом и свою щедрость – туши убитых коней тут же свежевались, разрубались на куски и шли на угощение зрителей. Под вечер искатели руки Раксы рассыпались цепочкой и по знаку, данному старым царем, все разом гикнули и, низко пригибаясь к гривам коней, во весь опор понеслись по степи. Впереди на своей златошерстной тонконогой лошадке летела Ракса. Поперек седла она с трудом удерживала козла. По условиям игры, победителем становился тот, кто сумеет отнять у нее козла, сохранив ему дыхание. Ракса была беспощадна к своим преследователям, жестоко хлестала их нагайкой и вырывалась вперед. Проскакав круг, она сбросила козла к ногам деда.
– Дедушка! – торжествующе крикнула царевна, – этот год я останусь с тобой, – и, сверкнув глазами, повернулась к Филиппу: – Почему ты не попробовал своей силы?
– Получить удары от женщины, а потом стать царем – нет, это не для меня, – улыбнулся Филипп.
Женихи Раксы состязались в стрельбе из лука. К шесту прикрепили дощечку с маленьким, едва видным отверстием в центре. Вокруг кружочка-отверстия уже выросла щетина стрел. Ракса принесла свой лук и, натянув тетиву, вложила стрелу.
– Ты и стрелять не хочешь? Ведь при стрельбе не будет ударов, – сощурила она озорные глаза.
Филипп нехотя взял лук. Отказываться было неловко. Он прицелился тщательно и спустил тетиву. Стрела вошла в кружок. Филипп растерянно опустил руки. Ракса подбежала к нему. Ее глаза горели счастьем, щеки разрумянились. Полуоткрытые свежие губы коснулись его щеки.
– Ты лучше всех, ты будешь моим мужем! – Царевна обняла его. Молодые скифы, размахивая оружием, закружились в воинственной пляске. Филипп осторожно снял со своих плеч руки Раксы.
– Я не буду твоим мужем, Ракса. Ты не будешь моей женой…
Он отошел в сторону и сел. Ракса последовала за ним.
– Я знаю, тебе сейчас нельзя оставаться с нами, ты хочешь учиться по обычаям эллинов, но я буду тебя ждать.
– Я совсем не хочу жениться на тебе! – рассердился Филипп.
– Я буду тебя ждать – год, два, пять, десять – я всегда буду ждать. Это не наша воля. Табити[7]7
Табити – верховное скифское божество.
[Закрыть] избрала тебя для меня.
– Твоя Табити – демон!
– Не говори о богине плохо. Я знаю: ты не хочешь меня потому, что у тебя есть невеста в Херсонесе!
– У нас не женятся раньше двадцати одного года. – Филипп покраснел. – У меня нет невесты.
– Ты лжешь, я видела ее. Она твоя соседка. Когда мы проезжали, она стояла у калитки и смотрела на тебя.
Филипп промолчал. Это была правда. Он радовался: Иренион больше не сердится на него, она вышла его провожать!
Гиксий подозвал внуков и, усадив подле себя, приказал подать вина.
VIЛето пролетело незаметно. Филипп и Никий гостили у своей кормилицы. Ее муж присматривал за небольшой экономией и загородным виноградником Агенора. Вся его семья жила в маленьком домике на крутом холме. Вдали синело море.
Мальчики купались, ловили рыбу, доставали из-под камней мидий и крабов. Никий подружился с Евменом – молочным братом Филиппа. Филипп предпочитал играть с маленькой Евнией – молочной сестрой Никия. Девочка была слепой от рождения. У нее было тонкое, удивительно милое и одухотворенное личико, но голубые, чистые, широко раскрытые глаза ничего не видели. Филипп приносил цветы из степи и часами лежал возле Евнии на траве, глядя, как слепая девочка перебирает чуткими, точно зрячими, пальцами нежные лепестки. Она знала бесчисленное множество сказок о цветах. Филипп мог слушать ее без конца. Он охотно верил, что белые ромашки – это звезды, упавшие темной ночью на землю. Нарцисс был мальчиком дивной красоты. Увидев себя в ручье, он влюбился в свой образ и умер от тоски. Кудрявый гиацинт тоже был мальчиком, который по несчастной случайности погиб от дружеской руки Аполлона. Его кровь каждую весну выплескивается из земли и превращается в темно-пурпуровые бутоны. Фиалка была маленькой царевной, ее обижала злая мачеха… Тут Филипп каждый раз вздыхал. Девочка ушла в поле и обратилась в цветок. А ландыш тоже маленькая девочка…
Евния замолкала и надолго погружалась в задумчивость. В такие минуты Филипп прерывал молчание и начинал говорить сам. Он рассказывал ей о героях и мудрецах Эллады, о подвигах и приключениях Одиссея. Но чаще всего – о странном философе Диогене, который всю жизнь просидел в бочке. Когда Александр Македонский – победитель вселенной, прерывающимся от волнения голосом рассказывал Филипп, спросил однажды у мудреца, чего он хочет, то Диоген ответил ему: «Не заслоняй, государь, мне солнце. Я созерцаю красоту, ибо красота превыше всего».
Евния слушала затаив дыхание, она хорошела и становилась похожей на Иренион. Филипп осторожно целовал ее пушистые белокурые волосы. Она трогала своими тонкими нежными пальчиками его лицо и говорила:
– Ты добрый, очень добрый и красивый.
– Я некрасивый, – печально отвечал он. – Иренион никогда не полюбит меня.
Роль безнадежно влюбленного нравилась Филиппу. Он все чаще и чаще уверял себя, что гибнет и чахнет от неразделенного чувства, и досадовал на бронзовое зеркальце, которое в последнее время носил с собой: заглянет – оттуда смотрит совсем непохожий на него юноша – круглощекий, коричнево-румяный и… смеющийся.
«Смеюсь?!» Филипп ложился на прибрежные камни и пробовал настроить себя на грустный лад. Но палило солнце, шумело и искрилось море – он взвизгивал, прыгая на песок, изгибался, как ящерица, кувыркался и, громко крича, бросался грудью на гребень прибоя и плыл все дальше и дальше от берега. Ему хотелось затеряться и раствориться в море, оказаться на острове, заселенном циклопами, сразиться с ними… Набегавшись и нагулявшись за день, уже смыкая веки, он вспоминал Иренион. Но это уже была обязанность влюбленного. Только соберется как следует потерзаться ревнивыми муками, как – на тебе – приходит сон, крепкий, безмятежный. Во сне те же цветы, орехи, медузы, море, кормилица, Евния, но… не Иренион.
Лето уже было на исходе. Ночи стояли душные. Звезды обрывались с небосклона и падали в море. Виноградные лозы созревали.
Однажды на заре виноградники ожили: наполнились гулом голосов, звоном бубнов и пением. Начался сбор винограда.
Днем приехали Агенор и Клеомена. Агенор торопливо обнял первенца и бросился к Никию. Но Клеомена уже сжимала сына в объятиях. Никий отвечал на ласки матери, болтал без умолку: как он купался, какая огромная медуза попалась ему однажды, но он не закричал, не испугался, а зачерпнул ее ивовой плетенкой и выкинул на берег.
– Дай мне посмотреть на него! – Агенор ласково отнял у жены Никия и что-то шепнул ему. Клеомена быстро подошла к Филиппу и прикоснулась к его щеке губами.
– О, смотри-ка, какой он стал румяный, красивый и совсем не похож на скифа! – певуче похвалила она пасынка, оглядываясь на мужа. – Скоро ты будешь эфебом. Я сама сшила небе хитон из тонкого египетского полотна и плащ из моего гиматия. Он немного поблек, но рабыни выкрасили его соком шелковицы. Блестит, как новый, а где разорвано, я заштопала. Сама Арахна не заметит. Я старалась для тебя, а ты… ты, кажется, чем-то недоволен?
Филипп сказал, что он всем доволен, и даже попытался улыбнуться.
За обедом мачеха лучшие куски подкладывала Филиппу и Никию. Юношу это растрогало. Он благодарно посмотрел на нее. «Если бы она всегда была такая, я звал бы ее мамой», – подумал он.
Отец разлил по чашам вино. Одну пододвинул старшему сыну.
– Пей, – разрешил он, – завтра перед лицом девы Артемиды архонт препояшет тебя мечом, и ты острижешь свои детские кудри. – И тут же воскликнул: – О боги! Двенадцать белопенных овец принес я в жертву деве Артемиде, чтоб одарила тебя мужеством и разумом. Ты слышишь? Двенадцать!
VIIХрам девы Артемиды, покровительницы Херсонеса, навис над морем. К нему можно было пройти только через священную рощу. Стояло безветрие. Лишь изредка порывы бриза шевелили серо-зеленые листочки маслин, и в такие минуты казалось: деревья о чем-то таинственно перешептываются. О чем? Может быть, о том, кто и сколько пожертвует сегодня деве Артемиде? Впереди гнали стадо крупных быков и овец. В жертву богине принимались лишь животные белой масти. Отец Бупала дарил ей двадцать четыре быка. На некотором расстоянии от стада, подальше от избитой копытами пыли, шли юноши. Они были облачены в белые льняные хитоны, ни разу не надетые до этого дня. Держась за руки, молодые эллины пели гимн, в котором прославлялись чудесные деяния юной богини. У всех были просветленные, счастливые лица. Филипп держался в паре с Бупалом.
– Я на тебя не сержусь, – дружески шептал ему Бупал. – Я сразу же забыл эту историю. А ты? – И тут же доверительно и немного хвастливо сообщил: – Я уже купцом был этим летом. Ездил с отцом в Ольвию. Скупали меха и мед. Сколько скифов прибыло туда – и алазоны, и каллипиды, и скифы царские, и кочевники! Дикие, страшные, в кольчугах, с колчанами, стрелами, а я с ними торговался, как взрослый…
Юноши вошли в ограду храма. На самом острие мыса, нависшем над морем, возвышался обточенный камень, Не задерживаясь, один за другим, юноши становились у края пропасти, подстригали волосы и с молитвой бросали их в волны родного Понта Эвксинского. Отходили в сторону и благоговейно умолкали.
Отныне они – под покровительством всемогущего владыки морей Посейдона – бога, который живет на дне моря. Одетый в лазурный хитон, в тихую погоду он добродушен и ласков, нежится на солнце и не вмешивается в дела мирские. Но в бурю, которую он же и вызывает, Посейдон становится страшным. Дни и ночи гоняет он своих зеленых белогривых коней по морской пашне и не дает им отдохнуть ни минуты. Оттого свирепы и неукротимы эти кони-волны. Под их копытами опрокидываются корабли, рушатся скалы, гибнут и уходят на дно мореходы – счастлив, бесконечно счастлив тот, кто находится под покровительством Посейдона!
Почтив владыку морей, юноши входят в храм. Здесь перед ликом богини-девственницы жрец облачает их в плащи, а архонты препоясывают чресла мечами. Отныне они – эфебы. Теперь три года они проведут в воинских упражнениях, будут участвовать в походах, охранять границы своей родины. Достигнув двадцати одного года, перед ликом неустрашимого Геракла они пройдут еще через одно посвящение – в мужи, получат право вступать в брак и участвовать в общественной жизни. Так было заведено в Элладе испокон веков.
Филипп с любопытством рассматривал святилище. Гладкие стены храма от солнечных лучей прозрачно розовели, но под сводами стоял сумрак От этого ионические колонны, подпирающие свод, казались особенно высокими, уходили куда-то в бесконечность. Над жертвенником возвышалась статуя Артемиды – гордая прекрасная дева с золотым луком в руках, застывшая в стремительном беге. Складки ее пеплоса[8]8
Пеплос у греков и пеплум у римлян – вид верхней одежды, плащ.
[Закрыть], развеваемые ветром, окаменели.
Церемония посвящения прошла неожиданно быстро. Сколько лет говорили и готовились к этому торжественному мигу, и вот – на бедре Филиппа меч, на плечах плащ, он в задумчивости выходит из храма…
У ограды эфебов ждали родные. Никий, издали увидев остриженного и препоясанного мечом брата, вскрикнул, побежал навстречу, хотел обнять, но постеснялся и порывисто схватил его руку. Агенор торжественно возложил на голову сына традиционный розовый венок. Клеомена хозяйским глазом окинула фигуру пасынка, сказала ворчливо:
– С тобой еще будет хлопот, – и к чему-то добавила: – Да хранят нас боги!
Старый ритор Дион встретил своего любимца на улице. Агенор ради семейного праздника пригласил старика к общему столу. Обед проходил оживленно – и отец, и Никий, и даже мачеха оказывали Филиппу всевозможные знаки внимания. Это размягчило сердце юноши. «Люди хорошие – все-все, они любят меня, и я люблю их», – думал он. В конце обеда он совсем расчувствовался и поцеловал мачехе руку. Та приняла это как должное и чуточку, краями губ, усмехнулась. Филипп не заметил этой усмешки. Он спешил к соседям.
Иренион и Алкей сидели в саду. У них был Полидевк. Молодая хозяйка встретила друга детства приветливо. Она тоже выросла за это лето, но похудела. Ее лицо точно озарилось изнутри нежным светом. Легкий шафрановый пеплос был схвачен на плечах жемчужными фибулами. Иренион мягко обняла Филиппа и усадила рядом с собой.
– Я все еще не могу привыкнуть к тому, что ты взрослый, – притронулась она к его уже немного ощипанному венку. – Розы осыпаются, – сказала она с сожалением.
Филипп тряхнул головой, и дождь лепестков посыпался на ее колени. Она вскочила.
– Я сплету тебе и Алкею новые венки для пира. Тебе надо пурпурный, – шагнула в сторону, остановилась около густого куста и маленькими ножницами срезала темную бархатистую розу, подозвала Филиппа. – Тебе такой подойдет… – и улыбнулась. Но ее улыбку увидел не только Филипп.
– Как бы я хотел быть эфебом, чтобы вступить на первый пир в моей жизни в венке, сплетенном твоей сестрой, – разнесся по всему саду голос Полидевка. – Алкей, я завидую…
– Пойдем с нами, – прервал этот голос Алкей. – Эфебы будут рады, если ты почтишь их праздник. Сестра, приготовь венок и нашему другу!
Полидевк оказался рядом с Иренион и, отстранив Филиппа, начал разбирать цветы, очищая стебли от шипов.
– Эти розы взрастила сама Эос – богиня зари! – восхищался он.
– В Афинах розы пышней, – грустно вздохнула девушка. – Та, которая увенчает тебя на родине, счастливей меня.
– Но не прекрасней! – улыбнулся Полидевк.
– Может быть, ты и прав. Но для кого моя юность? Кто меня видит здесь? Наши купцы да скифы. А они, – усмехнулась она, – заказывая статуи, больше всего заботятся об их размере.
Филипп сердито швырнул охапку роз. Объяснил, что укололся шипами. «Нет, она не любит, она презирает меня!» – подумал он с отчаянием.
* * *
На пиру пили за здоровье любимых товарищей, выплескивая по обычаю полчаши в чашу друга.
– За тебя!
Красиво плеснуть вино на пиру считалось большим искусством. Упражняясь в этом, эфебы залили скатерть и свое платье. Полидевк, окруженный почтительными слушателями, сыпал непристойными шутками и часто заливался смехом, снисходительно похлопывая по плечам своих соседей. Однажды, высоко подняв чашу, он протянул ее Филиппу:
– Выпьем за те розовые пальчики, что сплели нам венки. Наполним чаши!
– За девушек не пьют, такой обычай… – Филипп ожидал, что Алкей разделит его возмущение: имя Иренион произнесено в пьяной компании, но тот лишь оторвался от кифары[9]9
Кифара – струнный музыкальный инструмент.
[Закрыть], которую настраивал, и возразил:
– Пьют за всех, кого любят! Я так понимаю обычай.
– За Афродиту Таврическую – богиню красоты в Херсонесе! – пьяно подмигивая Филиппу, провозгласил Полидевк и осушил чашу.
Алкей между тем перебрал струны кифары и запел приятным высоким тенором:
дружно подхватили эфебы.
Свои меч я на тирана подыму,
– Как Аристогитон! —
выкрикнули юноши.
Погибну я, певец свободы,
– Как Аристогитон! —
снова подхватил хор.
Но буду жить я в памяти народа,
– Как Аристогитон! —
грянули эфебы.
– Что-то о Савмаке никто не поет! – вызывающе заметил Филипп, – а ведь он тоже сражался за свободу и живет в памяти народа.
– Твой Савмак – преступник, – гневно оборвал его Алкей, отстраняя кифару. – Он дикий скиф, возвеличенный рабами. Он проклят свободнорожденными.
Филипп вскочил со своего места.
– Савмак скиф, но он герой, – засверкал он глазами. – А твоего Аристогитона казнили как преступника! – возвысил он голос.
Он смотрел на Полидевка. Ему особенно хотелось услышать возражения от важничающего, презрительно улыбающегося афинянина. Но тот молчал, даже сделал вид, что хочет примирить спорящих.
– Мальчик, я слышал, наполовину скиф, вот и хвалит брата по крови. Не надо, друзья, возмущаться, – усмехнулся он все той же снисходительной улыбкой.
Филипп был сражен. Но это не лишило его дара слова.
– Однако вы, эллины, дрожали перед Савмаком, – выкрикнул он. – Вы готовы были поклониться ему.
Все решили, что он пьян, и прекратили спор. Бупал потянул его к выходу.
– Пойдем на воздух.
Они вышли. Что было дальше – Филипп не помнил. Да и не хотел помнить…
