Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

VII

Площадь перед театром была безлюдна. Дворцовая стража успела разогнать народ, собравшийся приветствовать любимого актера.

Во дворце Эмилий Мунд требовал немедленной выдачи Митридата, заточения Артаваза и казни Порсены.

– Ты требуешь невозможного, – сердито возражал Тигран. Его толстый, изрытый оспой нос покраснел от сдержанного гнева. – Старого Понтийца, если он вам нужен, берите сами, но его… надо найти… Я не знаю, где укрывают его горцы. Артаваза я приструню, но Порсену трогать нельзя: народ разнесет мою столицу.

Артаваз и Порсена не ведали, какие идут разговоры в царском дворце. Они шли по улицам старой Артаксаты. Над городом вздымались снежные вершины гор. А внизу красная армянская земля дышала своим теплом.

Узкие улочки предместий были полны людского гомона. От уличных мангалов – маленьких переносных печурок, пылавших перед лавочками, – струился жар. На них жарили каштаны, тыквенное семя, пекли тонкие, как папирус, чуреки.

Разносчики в плоских шапочках и длинных белых рубахах, перехваченных цветными поясами, продавали вяленые дыни и длинные бусы из крупных орехов, залитых застывшим виноградным соком.

Сапожник, греясь у мангала, чинил каблучок сафьяновой туфельки. Громоздкий ткацкий станок, вытащенный из мастерской на улицу, преграждал пешеходам дорогу. Переговариваясь с сапожником, ткач метал в кроснах челнок.

– Взгляни, царевич, какой прекрасный узор, – заговорил Порсена, указывая своему спутнику на работу ткача. – Какие яркие и вместе с тем гармоничные, не кричащие тона! Это наш край: сочный, полный жизни, трудолюбивый и скромный. Твоей следующей темой должен быть Гайк огнеликий, тот, что победил тьму, прорубил горы и дал начало рекам, оросившим армянскую землю.

– Сейчас я полон Прометеем, учитель, – отозвался Артаваз, рассматривая красочные узоры ткани. – Мне хочется найти достаточно сильные, прекрасные армянские слова, чтобы передать дух великого Эсхила. Я уже написал несколько строк, в которых… Но лучше послушай:

 
На Зевса восстал я, о людях скорбя,
Я пламя похитил из небесных чертогов,
За это казнен, но лишь прах мой
Прикован к скале – жалкое тело мое,
Дух же свободен. В огне он живет,
Что в хижине каждой пылает!..
 

– Это не совсем Эсхил, – Порсена улыбнулся, – но это царевич Артаваз. Ты вложил в Эсхилова Прометея свои мечты.

– Не скрою. Я хотел бы дать моему народу армянского Прометея. Таким я его вижу. Переводя Эсхила, я думаю о моем деде. Он стоит перед моими глазами – старый, нет, не старый, а только седовласый, вечно юный царь – кочевник. Ни полчища врагов, ни пустыни не смогли сломить его – титана, заточенного в горном замке моего отца.

 
– Над Зевсом смеюсь я в плену!
Равным себе насильника я не сочту!.. —
 

во-гречески продекламировал Артаваз.

Их остановил сапожник.

– Я уразумел: молодой господин из тех, кто слагает стихи, – сказал он, подбрасывая в руке сафьяновую туфельку. – По-гречески я не могу, но армянскую сказку рассказал бы!

Порсена и Артаваз переглянулись и пошли дальше.

– Жаль Артаксату.

Артаваз любящим взглядом окидывал раскинувшуюся в садах старую столицу: путаные переулочки предместий, широкие, обрамленные купами дерев площади, круглые своды мозаичных храмов. Вблизи на их стенах можно было рассмотреть: Гайк, в оранжево-алых одеждах, с пламенеющими волосами и огненной бородой, вонзает меч в зелено-темного демона тьмы, а Вахтанг, весь лазорево-ясный, изливает сияние на родную землю… Даже запах лавчонок, пряный, сладкий и подчас назойливо резкий, был дорог молодому царевичу.

– Я посетил Тигранокерт совсем недавно, – задумчиво проговорил Артаваз. – Меня туда повез отец. Сколько народу погибло там при воздвижении дворца!

– Но, говорят, новая столица прекрасна?

– Прекрасна… – усмехнулся Артаваз. – Улицы на римский манер – прямые как стрела, пышный орнамент где нужно и не нужно. Роскошь неумная, кричащая. Мне было совестно. Точно это не столица древнего мудрого народа, а вывеска торгаша. А эти вечные славословия на каждой стене: «Великому царю царей Тиграну! Светочу мудрейшему из мудрых!» Я не знал, куда глаза девать, но отец упивался. Нет, моей столицей я сделаю старушку Артаксату… – Артаваз сжал руку Порсены. – Сколько дум, сколько сил во мне, учитель, но… – Он вздохнул. – Между моей мечтой и ее воплощением – жизнь моего отца, а я не желаю ему смерти!

Друзья подошли к домику на краю обрыва. Разросшийся фруктовый сад отделял его от улицы. Большие шелковицы, ширококронные смоквы, маленький крепкий кизил набухли почками.

– Шамкиз! Солнышко мое! – крикнул Порсена, распахивая двери.

Круглолицая черноволосая толстушка радостно всплеснула руками.

– Царевич! Пришел отведать моих запеченных курочек? Ты осчастливил меня. Когда ты сидишь у нас и толкуешь с моим Порсеной, я вспоминаю нашего Нурика. Он всего на один год был моложе тебя. – Она засуетилась вокруг гостя.

– Да, мы одиноки, – глаза Порсены стали грустными, – не дал нам бог утешения…

– Я б гордился таким отцом, – Артаваз поцеловал руку актеру. – Почему мы не выбираем сами родителей?

– Тогда вместо царства армянского тебе досталось бы царство Мельпомены, – пошутил Порсена.

– Я не был бы в убытке…

– Тебе надо самому становиться отцом, – посоветовал старый актер.

– Нет, учитель! Из тех, кого я знаю, – Артаваз задумался, – я знаю только одну, на чьи кудри я возложил бы венец Армении:

– Так возложи его!

– Не шути, учитель! Я видел ее лишь однажды несколько мгновений.

– «И взорами сказали мы друг другу…» – с ласковой шутливостью продекламировал Порсена.

– Она была без чувств – израненная в битвах, как воин, измученная пустыней, но если бы ты видел ее лицо! Это был лик божества, прекрасный, дышащий полным совершенством. – Артаваз помолчал. – Она одна в моей душе – подруга моего деда.

– Гипсикратия? Но я слышал, она некрасива, далеко не роза Ирана, не лилия долин армянских, – просто худенький мальчик с нездоровым землистым лицом…

– Гипсикратия?! И это говорит художник! – живо возразил Артаваз. – Где ты видел красоту одухотворенную круглой, румяной? Нет, Гипсикратия и есть сама красота. Она вся в движении, напоена яркими огневыми красками жизни, изменчива и постоянна в каждом мгновении!

– Ты поешь песню любви, мой мальчик. – Порсена пододвинул к нему блюдо. – Шамкиз заслушалась! – Старый актер лукаво подмигнул и улыбнулся своей милой черноглазой толстушке.

* * *

Кассандра, царица Армении, не была счастлива с Тиграном. Горечь пережитых лет легла скорбными складками в углах ее рта. Некогда Кассандра тайно и безнадежно любила Армелая.

Армелай был старше, к тому же женат и имел детей. Однажды царевна сама пришла в шатер к полководцу. Армелай со своей обычной, чуть насмешливой учтивостью дал понять ей, что он отнюдь не пылает… – и препроводил ее к отцу. Он, конечно, ничего не сказал царю, но после этого случая Митридат-Солнце поспешил выдать дочь за первого подвернувшегося жениха. Тигран, толстый, скользкий и мелочно-хитрый, вызвал у нее лишь брезгливое презрение. Но он стал отцом ее детей. Впрочем, дочь Шушико, тихую, покорную армяночку, она тоже не любила. Всю нежность, всю неизрасходованную страстность своей души Кассандра отдала сыну: она учила Артаваза греческим словам, искала в нем сходства с Армелаем.

Мальчик очень рано почувствовал скрытую вражду между родителями. Он принял сторону матери, и отец не простил ему этого. Любимицей Тиграна была кроткая Шушико. Недавно он выдал ее замуж. После ухода царевны пропасть между супругами стала еще глубже. Но в последнее время Артаваз дичился и матери: с болью в сердце он убедился, что его музы – божества, такие многоцветные и радостные, мертвы для нее.

Кассандра не спала. Она ждала сына.

– Ты запоздал, мой мальчик, – с тревогой и печалью проговорила царица.

– Ты грустишь, мама? О чем? – Артаваз положил на ее колени голову.

– Это не грусть, мальчик. Эмилий Мунд потребовал, чтобы Тигран выдал Риму моего отца.

– Деда? – Артаваз вскочил. – Они возьмут его только через мой труп!

– Не надо так громко, мой мальчик, – мягко прервала сына царица. – Их не остановят наши трупы! Ты должен спасти деда по-иному…

VIII

Снежная буря в горах была последней перед началом весны. Наступило таяние. Бушевали потоки, низвергались водопады. Прилетели ласточки, и их щебет наполнил потеплевший воздух..

Митридат окреп. Сухой, бодрый, он был полон энергии: спадут горные реки, и настанет пора действовать. Он поднимет народы гор, прорвется в Понт и жестоко покарает изменников. Только бы начать, а там… Он понял: нечего и думать одним ударом отбросить Рим. Надо непрерывно Тревожить волков, не давать им нигде укрепиться. С этой звериной стаей возможна лишь затяжная, самая жестокая, самая беспощадная война – такая война будет, и старый Понтиец еще покажет себя!

Он ни с кем не делился своими мыслями. Рано. Пусть зреют, набухают в голове – ничего, голова крепкая, не расколется. А если и расколется, так ведь от добрых мыслей!

Митридат весело, с ухмылкой озирал крепостные стены.

Гипсикратия в сопровождении стражи ходила в селение и вернулась, ведя за собой упирающуюся козочку. На крепостной стене и между плит выросла молодая трава, и к вечеру, вымя озорной пушистой козочки раздулось. Сумерки огласились жалобным блеянием. Филипп пробовал поймать ее, но она прыгала от него и выставляла рожки. Вдвоем с Гипсикратией они с трудом набросили петлю на рога упрямицы. Филипп держал козу, Гипсикратия теребила вымя, но молоко не показывалось. Измученнее животное кричало.

– Подлая коза! – не выдержала Гипсикратия. – Она не желает давать молоко. Попробуй ты!

Митридат неслышно подошел сзади.

– Постой, мальчик, – благодушно проговорил он, отстраняя Филиппа. – Коза не кифара, нужна сноровка.

Сильные ловкие руки старого царя сжимали набухшее вымя. Молоко звонкими певучими струями билось о стенки подойника.

– Был пастухом, пастухом и умру! – Даже они, его ближайшие соратники, пусть думают, что Митридат-Солнце смирился!..

* * *

Гипсикратия по-прежнему носила одежду воина, но в выражении лица, во всех её движениях появилась женственная мягкость. Она больше не походила на бойкого красивого мальчика, и эта выстраданная женственность придавала ей новую прелесть.

В полдень солнце уже хорошо пригревало. Филипп разостлал на земле плащ.

– Какое небо, густо-синее, без малейшего оттенка! – Он притронулся к руке задумавшейся подруги царя. – В Элладе и Тавриде оно не такое.

– Какое же? Я никогда не всматривалась.

– Ты притворяешься, что не любишь красоты.

– Нет, не притворяюсь. Красота расслабляет наши души. Иногда я ненавижу твои хваленые радости и готова изгнать из Эллады всех художников, только бы вернуть родине ее былую славу.

– Ты напоминаешь мне Аридема. Он тоже утверждал, что ненавидит красоту, но чувствовал ее больше, чем те, что кричат о поклонении ей…

– Я чту Аридема, но сравнение с ним не подкупает меня, – упрямо возразила Гипсикратия. – Эллада пресыщена красотой. Нам сейчас нужно мужество! Я не понимаю, как можно говорить о радостях, когда…

– Когда рушатся царства? – подсказал Филипп. – Что ж, изгони из мира веселье и нежные маленькие радости, надежду на воскрешение их, – ради чего мы тогда станем сражаться, совершать великие подвиги?

– Ты – Амур, и есть вещи, которых ты не поймешь, – прекратила спор Гипсикратия. Она сорвала травинку. – Мне рассказывали, что Тамор передала тебе свои чары. Достаточно тебе заглянуть женщине в глаза, и она всю жизнь будет томиться. Это правда?

Филипп улыбнулся.

– Может быть, но на тебя я устал смотреть, а ты…

Дробный стук копыт по каменистой дороге прервал их разговор.

Армянская стража раболепно склонилась. В широко распахнутые ворота въезжал всадник. Его лицо было молодо, вдохновенно и сурово. Узкая диадема стягивала жесткие кудри.

Гипсикратия вскочила и, выхватывая меч, крикнула Филиппу:

– Беги к царю! От Тиграна можно всего ожидать.

Но молодой всадник склонился в седле и прижал к груди руки.

– Привет тебе, Белонна-дева! – крикнул он еще издали. – Я – Артаваз, сын Тиграна. Позволишь ли мне увидеть моего деда, Митридата-Солнце?

– Если ты с добрыми вестями, наш стратег проводит тебя к царю. Но если ты вестник горя, поведай его раньше мне. – Гипсикратия бросила в ножны меч.

– А сам я разве не добрая весть? – Артаваз спрыгнул с коня и, радостно улыбаясь, пошел к ней навстречу.

Филипп еще раз изумился его сходству с дедом: озаренный весенними лучами, гибкий, стройный, к молодой царице приближался точь-в-точь юный Митридат.

Встретившись взглядом с царевичем, Гипсикратия потупилась.

С крыльца стремительно сбежал Митридат.

– Внук! Дорогой гость! – Старый и молодой воины крепко обнялись.

Артаваз торопливо поведал: он приехал за благословением. У него нет больше сил сносить отцовскую милость, и он бежит к парфянам. Царь Парфии Фраат Четвертый – муж его сестры Шушико, и он его не выдаст.

При упоминании имени Фраата Митридат скривил рот а хотел что-то возразить, но Артаваз перебил его.

– Знаю, знаю, дедушка! – и взволнованно добавил: – Фраат Третий в могиле. Мой зять осуждает вероломство своего отца при Акилисене. Он недруг Рима. Не только отцы проклинают недостойных сыновей, но и дети шлют проклятия низким родителям!

– Так было, так будет, – подтвердил Митридат. – Твой отец собирается выдать меня?

– Тигран запуган Помпеем, а трусость дружит с предательством. Но пока он в тайне держит твое убежище.

– Мы ко всему готовы. Живыми нас не возьмут! – воскликнула Гипсикратия.

Артаваз с немым восторгом смотрел на ее зардевшееся лицо.

За обедом пили вина, привезенные царевичем. Гипсикратия смеялась его шуткам. Больной румянец вспыхивал ярче. Глаза блестели. Филипп с грустью наблюдал ее веселье – бедная подстреленная птичка…

После трапезы Митридат удалился на покой. Артаваз наполнил вином чаши и, подняв свою, начал читать стихи.

– Царица из всех Муз чтит только Белонну, – с легкой усмешкой заметил Филипп.

– Нет, – задумчиво возразила Гипсикратия. – Стихи царевича прекрасны. В них то, что я напрасно искала в книгах.

Артаваз вспыхнул от удовольствия.

– Это слова доброго гостеприимства или?..

Филипп прервал его.

– Я хотел бы знать, госпожа, – с еще большей иронией вставил он, – что именно так долго и напрасно искала ты в книгах и что так сразу обрела в стихах царевича Артаваза?

– Жизненную силу и мужество, не сломленные никакими невзгодами. – Гипсикратия ласково улыбнулась Артавазу. – В твоих стихах великая душа царя Митридата.

– Мне тоже так показалось, – серьезно проговорил Филипп. Он встал из-за стола и, извинившись, направился в опочивальню.

Митридат, угрюмый и постаревший, как в дни болезни, лежал на шкуре гирканского тигра: мертвая, оскаленная пасть свирепого зверя, набитая бараньей шерстью, служила ему изголовьем.

– Ты? – Он лениво шевельнулся. – Что они там делают?

– Царевич читает свои стихи…

– Чудесное начало. – Сухой острый локоть придавил голову зверя, и оскаленная мертвая пасть будто ожила и еще больше ощерилась. – Стишки, нежные взгляды, вздохи… Юная чета влюбленных! Муж вздорный, старый, ревнивый… Совсем как в любой комедии. Напрасно ты ушел – подыгрывал бы им на кифаре!

IX

Пришел вечер. Филипп рассматривал лунный узор на полу. Щебет ласточек затих, в ущельях тявкали шакалы. Из горного озерка доносилось звучное кваканье лягушек.

Гипсикратия, сказавшись больной, не вышла к вечерней трапезе. Мужчины поужинали втроем, угрюмо и оценивающе разглядывая друг друга. Филипп еще раз подивился сходству внука и деда. Даже в тембре голоса было нечто общее. После ужина Гипсикратия позвала Филиппа к себе.

– Сегодня встань на страже около моих дверей, мне страшно… Убереги меня, мой золотой.

В лунном свете резкие черты Артаваза приобрели утонченную нежность и мечтательность. Он шел по залу как во сне и подойдя к опочивальне Гипсикратии, остановился.

– Пусти!

– Царица почивает! – Филипп наклонил копье.

– Я уезжаю на рассвете, я должен ее видеть!

– Ты обезумел!

– Пусти!

– Я сказал тебе все, – твердо повторил Филипп. – Она не хочет тебя видеть.

Артаваз ушел. Филипп приоткрыл дверь в опочивальню. Гипсикратия лежала, зарывшись лицом в подушки, и тихонько всхлипывала. «Дева-Беллона… плачет… – На минуту у него больно сжалось сердце. – Она меня никогда не любила…» Он подошел к ее ложу. Хотелось сказать что-то грубое, злое во вместо этого он наклонился к ней, беспомощной, жалкой, и тоскливо прошептал:

– Золотая моя, что мне сделать, чтобы ты не горевала?

Гипсикратия перестала всхлипывать и прижалась мокрой щекой к его ладони.

– Я не могу… Позови его…

Филипп вскочил, вырывая ладонь.

– Кого-я должен позвать?

– Царя, – всхлипнула она снова.

Митридат не ложился. В просторных ночных одеждах он сидел и теребил бахрому покрывала.

– Царица… – Филипп нерешительно остановился на пороге опочивальни.

– Не сплетничай, – оборвал его Митридат, – они оба молоды и прекрасны.

– Солнце, она плачет!

– Не поладила с моим внуком, но при чем тут я?

Она плачет и зовет тебя, государь.

– Не лги!

– Послала меня за тобой, Солнце!

– Врешь! Врешь!

Широкие одежды Митридата вихрем прошумели мимо.

Поздно ночью, стоя на часах, Филипп долго слушал тихий, счастливый смех Гипсикратии и снисходительный шепот, Митридата.

X

После бегства сына Тигран окончательно приблизил к себе Тиридата. Тот осторожно, исподволь стал намекать Великому царю Армении, что корень зла и причина всех бед – старый царь Понта: это он подстрекнул Артаваза, и, пока неуемный кочевник жив, нельзя спокойно спать ни в старой Артаксате, ни в великолепном Тигранокерте. Второй корень зла – царица Кассандра. Если Великий царь подумает…

Великий, царь думал, рассчитывал и однажды растерянно признался:

– Я не знаю, чего они медлят! – шмыгнул он толстым, изрытым оспой носом. – Ждут, чтобы я ради них сам бросился на бешеного барса. Но я бессилен. С востока Парфия, с севера горные разбойники. Горе с этим диким зверьем! – О «втором корне зла» Тигран предпочел умолчать – пусть думают об этом придворные!

Вскоре супруга Великого царя Армении скончалась. Поползли недобрые слухи… Молва утверждала, что царицу Кассандру отравили по приказанию самого Тиграна, а возможно, и он сам подлил в ее чащу яд.

Митридат без особого удивления и скорби узнал о смерти дочери.

– Я ждал, – уронил он, – я всего ждал от Тиграна.

Он приказал Филиппу перенести ложе в свою опочивальню – отныне он наравне со своим телохранителем будет нести стражу.

Дороги подсыхали. Армяне удвоили бдительность. Гипсикратия хотела спуститься в лощину за свежей травой для козочки, но часовые не пустили ее. Начальник стражи учтиво, но твердо пояснил: он получил именной приказ Великого царя Тиграна никого не впускать и не выпускать из горной крепости. Заботясь о безопасности своего тестя, Тигран велел увеличить численность его телохранителей…

Засыпая, Филипп тревожно думал: спадет паводок на Евфрате, и Рим двинет свои, легионы. Царь Понтийский, Махар романолюбивый, обеспечит армию Помпея провиантом и спокойствием в тылу. Митридата поведут за колесницей триумфатора – и все сгинет, как сон…

Он вскочил среди ночи. В ногах его сидела Гипсикратия.

– Что-нибудь случилось?

В темноте ее глаза горели, как подожженные.

– Ты отправишься в Парфию. Медлить нельзя. Отдашь Артавазу мое письмо. Я хочу, чтоб ты знал, что я пишу царевичу… Читай!

Филипп осветил папирус.

Гипсикратия извещала опального наследника престола о смерти матери и напоминала ему, что есть обстоятельства когда узы родства должны быть попраны. Святой долг Артаваза отомстить за гибель матери, спасти деда и освободить Родину. Наградой за все, что он совершит, да будет ему честь ибо…

Дальше Филипп не стал читать. Стража была подкуплена. Он выехал в ту же ночь.

Глава третья
Освобождение

I

Стены храма, пронзенные солнечными лучами, светились Филипп с восторгом разглядывал невиданный в Элладе камень нефрит – нежно-зеленый, с прожилками.

Великая богиня, нагая, строго-величественная, недосягаемая, стояла в центре храма – одной рукой сжимала плод мангровы, другой, вывернутой ладонью кверху, держала голый череп. У подножия, на треножнике из резной слоновой кости в клубах одурманивающего фимиама, восседала Великая Прорицательница.

Вокруг нее, в девичьих розовых одеяниях, в париках с длинными косами, в экстазе плясали юные жрицы – оскопленные служители Матери-Девы.

Богослужение окончилось. К Филиппу торопливо подошел один из юных жрецов, еще не отдышавшийся после дикой пляски, и возвестил, что Великая Прорицательница, умиленная щедростью набожного паломника, просит разделить с нею и ее друзьями вечернюю трапезу. Завтра на восходе солнца она станет вопрошать Великую Матерь, Вечно Родящую, о судьбе странника и его семьи.

Филипп с поклоном принял приглашение. Гипсикратия велела ему перед свиданием с Артавазом посетить храм Великой Матери и попросить у нее совета. «Только не в Галатейском Пессинунте – добавила она, – где даже жрецы стали рабами Рима, а в каком-нибудь восточном городе, куда еще не добрались волки!» В чем же просить совета? Оказалось: подвигая сына на отца, царица боялась гнева богов, но в то же время советовала: в случае, если боги откажут в благословении, действовать так, как будто это благословение получено. «Соглашайся с богами лишь тогда, когда они держат твою сторону», – подумал Филипп и, опомнившись, пугливо пригнул голову: ему почудилось, что крайний идол оторвал взгляд от созерцания Великой Матери и с подозрением метнул его на богохульника.

Молящиеся один за другим покидали храм. Филипп влился в общую толпу. Его удивило: ни в храме, ни на улицах – ни одного женского покрывала. Кто же населяет этот город – персы? парфы? вавилоняне? Персы держат своих жен под замками. Дерзкому, не только проникшему, но и бесстыдно созерцающему женскую половину дома, грозит казнь, как святотатцу. «Милый обычай!» – усмехнулся Филипп и прибавил шагу.

Ближе к базару, сердцу города, вставали дворцы и храмы с причудливыми лепными изображениями – полулюди, полузвери, крылатые божества, змеи с женскими лицами, вздыбленные, ползущие, парящие…

На базаре, под тенистыми навесами, пестрели многоцветные ткани, высились пирамиды и горки нежных плодов. С краю тянулся темный ряд невзрачных ювелирных лавчонок.

Их нельзя было обойти: здесь в скромных шкатулках покоились непревзойденные по красоте и ценности сапфиры Тарпаны, рубины Хоросана, жемчуг Индийских морей всех оттенков, от белопенного до смугло-золотистого и розового, алмазы Нубии, изумруды Эритреи, кораллы и яшма далекой земли серов.

Было здесь и что послушать. Величавый индус размеренным голосом рассказывал о птице Рух: она так сильна и огромна, что легко уносит молодых слонов. Испражняется эта птица алмазами.

– Ты ее видел? – насмешливо спросил Филипп.

Индус рассердился: вся Индия знает о птице Рух, но греки во всем сомневаются, даже в самих себе!

Узкоглазый, желтолицый купец, житель земли серов, обмахиваясь веером, поражал слушателей неменьшим чудом: в мозгу некоторых змей растут изумруды, если добыть такой изумруд, то владелец его будет жить тысячу лет, а если ему столько лет жить не захочется, то он может умереть и через тысячу лет снова родиться.

– Продай мне такой изумруд! – пошутил Филипп.

– Они не продажны, – серьезно ответил желтолицый купец. – Проданный изумруд теряет свою силу.

В лавочку вошел новый посетитель, высокий, полуголый – только от пояса вниз свисало какое-то облохматившееся тряпье, – с желтыми, горящими от голода глазами. Он подошел к прилавку и высыпал перед хозяином горсть монет. Купец быстро пересчитал.

– Это всего половина долга, Мали.

– Господин, поверь мне еще мешочек с мукой, не пшеничной, нет! – извиняющейся скороговоркой проговорил бедняк. – Мне ячменной… ячменной…

– Хорошо, двадцать четыре процента роста! – Хозяин лавки достал тушь и отточенную тростинку, чтобы заготовить вексель.

– Сколько ты должен ему? – повернулся Филипп к застывшему в молящей позе просителю.

Мали назвал сумму.

– Этого ему хватит, – Филипп швырнул на стол хозяина две золотые монеты. – Порви вексель и иди за мной, – сказал он Мали.

Богатый индус закричал вслед:

– Ты называешь себя купцом, а ведешь себя, как презренный пария! Не знаешь пристойности, не чтишь богатства, данного нам богами.

Филипп не оглядывался.

– Господин, ты осквернился о меня. – На длинные ресницы Мали навернулись слезы.

– Ничуть, я очистился от зловония этих денежных мешков. Горек твой труд! Ты вытесываешь камни для дворцов и нуждаешься в хлебе.

– Я слаб. Я уже не могу ворочать тяжелые глыбы. У меня часто идет кровь из горла. Наш труд нелегок.

– Сколько же тебе лет?

– Тридцать.

Филипп чуть не вскрикнул от удивления. Мали был так изможден, что ему легко можно было дать и за семьдесят. «Он свободный человек, – подумал Филипп, – но чем же его участь отлична от рабьей участи? И как им всем объяснить, как поднять их на великое дело?»