Текст книги "Скиф"

Автор книги: Иван Ботвинник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

II

На пиру, увенчанные розами и лилиями, вокруг Великой Прорицательницы теснились мудрецы-звездочеты, поэты и зодчие. Жрица с интересом оглядывала гостей и внимала их беседе. Остроумная легкость аттической речи без труда укладывалась в отточенные афоризмы.

Филипп возлежал рядом с желтолицым широкоскулым человеком в желтом халате, затканном черными иероглифами. Тибетский мудрец презрительно косился на тонкие пальцы соседа, унизанные перстнями, и на его красочные армянские одежды – странник из далекой заиндийской страны еще не вымолвил ни слова.

Медленно, по каплям, пили сладкое, терпкое вино. В середине пиршества завязался излюбленный философский разговор о первопричине Бытия. Молодой эллин – платоник – в венке из белых нарциссов, с красиво посаженной кудрявой головой, заговорил об Идеях – прообразах всего сущего.

– Я сомневаюсь, чтобы Началом, формирующим все видимое и невидимое, была мысль, – возразил Филипп. – Мысль бессильна, пока мы не претворим ее в дело. Если моя мысль, самая заветная, самая страстная, не в силах освободить мою родину, от Рима или даже, возьму пример попроще, заставить горячо любимую женщину, разделить мою страсть, то как же мысль может породить вещество?

– Ты не эллин! – Стоик в темном плаще на аскетически худом теле посмотрел на слишком изысканный наряд Филиппа. – Ты дитя Востока. Эллада – начало духовное, а Восток – масса непросветленная, косная материя. Недаром Демокрит, кладущий началом материальный атом, был выучеником восточных мудрецов.

– Столетиями вы спорите, из чего состоит мир! – Филипп залпом выпил вино. – Придумали Эроса и Антиэроса, но никто из философов прославленной, Эллады, звездочетов Азии, огнепоклонников Ирана – никто из вас не учит, как уничтожить зло! – Филипп повысил голос, чувствуя, что на него все смотрят. – Как улучшить этот мир? Будь он неудачной игрой атомов или искаженным воплощением вечно прекрасной идеи – как освободить его от страданий? Толкуете о высшем познании, а ваши соотечественники – рабы слепнут от едкой пыли в римских каменоломнях, теряют по капле кровь в глубинах океана, вылавливая жемчуг для ваших наложниц, задыхаются в алмазных рудниках Нубии, гибнут, терзаемые зверями на аренах италийских цирков! Вы думаете, идея Платона о Вечности Прекрасного утешит мать, когда у нее на глазах замучили сына?

– Уничтожь страдание – и Жизнь прекратится, тихо уронил молчавший до того сосед Филиппа.

– Ты хотел сказать: уничтожь грабеж – и обогащение прекратится? – живо возразил Филипп. – В этом ты прав…

– Мудрость не в силах уничтожить зло, – обрадованно вставил стоик, – она учит терпеливо сносить его. Высший подвиг – в терпении!

– Тогда осел – величайший герой! – зло усмехнулся скиф. – Никто не терпит больше его.

– Вы, эллины, – дети. – Великая Прорицательница улыбнулась устало и снисходительно. – Вы говорите многое о немногом, а мы привыкли говорить немного о многом. Отпей из моей чаши.

Она протянула кубок Филиппу и прикоснулась губами к тому краю, откуда он отпил.

– Ешь, пей и веселись, все прочее не стоит и щелчка! – крикнул с конца стола румяный циник.

– Друг мой! – поднялся ему навстречу Филипп. – Мне римляне не дают веселиться. Мою жену бросили на растерзание зверям. Друга распяли, моя сестра и названый отец в плену, каждый час ждут казни. Я вижу среди вас немало греков. Не из любви к путешествиям они здесь, они бежали из Эллады, чтоб не стать, рабами. Что же ни Платон, ни Аристотель не помогли защитить Афины? Молчите, любители Истины? – Филипп горько скривил губы. Он понимал, что выпил лишнее, что подобный спор – мальчишество, но обычная сдержанность покинула его, и он насмешливо выкрикнул: – Бросьте, философы, толковать о Первопричине! Пишите оды об александрийских устрицах, спешащих в римские утробы, – это вам больше к лицу, только это!

Пошатываясь, он вышел.

Молодой месяц уже скрылся. Было темно и душно. В саду пряно пахло цветами. Закутанная в светящееся покрывало жрица следовала за Филиппом. Обошла и стала впереди.

– Истина в святилище Богини, но хватит ли у тебя смелости взглянуть на ее лик?

– Хватит! – Филипп горделиво выпрямился.

Храм был пуст. Неясное пламя плошек отражалось в изразцовых стенах. Жрица исчезла за завесой, отделяющей святая святых.

– Войди!

Гость откинул завесу. Совершенно нагая, с распущенными волосами, Великая Прорицательница указывала на ложе.

– Ты жаждал Истины? Вот она!

Филипп разочарованно отвернулся.

– Я не ищу наслаждения.

– Боишься? – Жрица почти весело улыбнулась. – Чего же ты ищешь? О какой Истине толковал за чашей?

– Об Истине действенной!

– Вот она перед тобой, Истина действенная. – Лицо жрицы, полное, смуглое, не очень красивое и не очень умное, стало вдруг значительным. – На ложе родятся, томятся неясными снами, любят, зачинают грядущую жизнь, рождают в муках, болеют, скорбят и умирают.

– И это все?

– Другой Истины я не знаю. Ее нет!

Жрица закинула руки за голову и босой ногой провела резкую черту по полу.

– Зачатие, рождение, смерть – вот и все. Ты не решаешься?

– Не это я искал, – Филипп не договорил: а чего же он искал? Поймав презрительный взгляд жрицы, он молча сжал ее в объятиях.

Прежде чем поднять завесу грядущего, Великая Прорицательница обычно делила ложе с вопрошающим ее странником. Ибо нигде до конца так не раскрываются тайная тайных чужой души, как в миг обладания. Ни жалкий купец, пекущийся о прибылях, ни несчастный влюбленный, терзаемый ревностью, ни льстивый придворный, трепещущий от царской немилости, – никто из малых и слабых не представал перед жрицей. У алтаря Матери-Девы преклоняли колени только венчанные владыки, полководцы, мудрецы и поэты, вопрошающие о судьбах царств и народов. Филипп мог быть кем-то из них.

Утром Великая Прорицательница знала о нем многое.

Набожному паломнику было велено совершить омовение и очищенным после греховной ночи предстать перед ликом Матери-Девы.

В бассейне плавали странные цветы с большими белыми чашечками и жесткими круглыми листьями.

Храм был полон благовонных курений. Одна чаша с водой, другая с вином стояли перед алтарем. Жрица молилась. Филипп преклонил перед ней колени.

– Слабый и трусливый! – раздался вдруг суровый голос. – Зачем ты вмешиваешься в игру судьбы? Кто ты, сын гетеры, что берешься быть судьей народов и царей?

– Оставь свои нравоучения для здешних глупцов, – вспылил Филипп. – Я просил узнать о моем родственнике, молодом купце, ведущем тяжбу за наследство…

– Кровь отца не принесет счастья сыну, но твой замысел удастся, – ответила жрица. – А счастья тебе не видать, близко, близко, но – нет…

– Благодарю тебя, – Филипп встал. – Скажи твоим будущим любовникам, что ты встретила скифа, не жаждущего вашего счастья.

– Пойдешь искать Истину?

– Не беспокойся, давно нашел. Она в победе созидателей-творцов над тунеядцами и евнухами духа!

– Бедный ослик! Не сломай спины под тяжестью чужих истин, – усмехнулась жрица.

III

В фамильном склепе Антониев прибавилась урна с прахом юной весталки. Девушку хоронил весь Рим. Негодовали на трусость и бездеятельность Сената. Себялюбие отцов отечества сделало возможным это святотатство.

Шепотом рассказывали, что варвары пытались осквернить весталку, но богиня не допустила, и тогда Антонию подвергли жутким пыткам, чтоб выведать от нее военные тайны. Но истая квиритка не выдала Рима.

Матери и братьям героини выражали сочувствие. Незнакомые женщины приносили на могилу Антонии цветы. Юноши клялись отомстить. Дело шло не о семейном горе Антониев, а о позоре всего Рима, не сберегшего свою жрицу.

Цезарь всенародно обнимал и утешал Антония. Пусть мужается! Быстрой местью брат несчастной не воскресит мученицы, но покажет варварам, как похищать квириток!

…Приготовления к карательной экспедиции шли очень быстро, но, измученный скорбью, сжигаемый нетерпением, сам флотоводец неожиданно слег перед отплытием. Мечась в лихорадке, Антоний призвал к себе своего друга и побратима Куриона: и, сняв с руки кольцо флотоводца, передал ему командование.

– Отомсти, – умолял он.

Но блестящий оратор, гроза народных сходок, Курион на море был беспомощен, как цыпленок, брошенный в воду.

Вначале вымуштрованные моряки Антония почти не нуждались в указаниях: дело шло о привычных маневрах. Им удалось оцепить острова Эгейского моря. Отдельные кормчие не раз вступали в поединок с биремами Олимпия и побеждали. Наладились отчасти и коммуникации с Азией: занятые обороной архипелага, пираты не могли, как прежде, безраздельно властвовать над всем морем.

Но больших успехов у римлян все-таки не было: Куриону для развертывания морских сражений не хватало ни опыта, ни таланта флотоводца, к тому же морские ласточки постоянно ускользали у него из-под носа.

Помня наставления Антония и вытеснив пиратов с архипелага, Курион решил одним ударом покончить с Киликией. Он привел колонну трирем к вражеским берегам, запер гавань и решил взять Олимпия измором.

Две или три биремы пробовали прорваться, но тут же были потоплены.

Римские моряки железными баграми сорвали протянутые меж подводных камней цепи, и триремы сплошной стеной двинулись в глубь бухты. Численный перевес был на стороне Олимпия, но на узком пространстве он не мог бросить в бой даже половину своих бирем.

Флот пиратов казался уже обреченным. Олимпий распорядился затопить все суда и заградить трупами потопленных кораблей путь к берегу.

Поседевшие на море пираты медленно, сносили с родных бирем снасти, оружие, свои пожитки… Лица моряков были угрюмы и скорбны. Для каждого его бирема давно стала живым существом, родным и близким.

Гарм отказался расстаться со своим судном. Он просил владыку Морей повременить с потоплением флота.

Олимпий, тяжело дыша, махнул рукой…

– Это все из-за тебя! Надо было вернуть девчонку…

– Нас обманули, и потом… Не все ли равно? Рано или поздно… – Гарм минуту помолчал. – Я что-то надумал, владыка. – Он потрогал коралловую подвеску в ухе, нажал замочек и, сняв, протянул ее вождю пиратов. – Возьми на намять…

Олимпий недоуменно и горестно посмотрел на Гарма.

– Да хранит тебя Посейдон, что ты надумал?

– Вели, владыка, готовить биремы к бою. Крепите паруса. Придется нам погоняться за их триремами.

Широкие брови Олимпия взметнулись.

– Ты в уме?

– Да! – Гарм стоял твердо, по-моряцки широко расставив ноги. – Сделай, владыка, как я сказал, – с неожиданной мягкостью добавил он. – Мои люди пойдут на это.

Старые гелиоты, прошедшие с Гармом долгий путь от сирийских каменоломен, вольных лесов Ливана, те, что бок о бок сражались с ним в отрядах Аридема, молча выслушали своего главаря и так же молча понесли в трюм своей красавицы биремы сухой хворост, покатили бочки со смолой. Гарм встал у руля. Береговой ветер надул поднятые паруса. Белые, тугие, они понесли гелиотов навстречу римской флотилии. Испуганными, изумленными взглядами провожали пираты смельчаков.

И вдруг столб огня вспыхнул над лазурью моря. Загорелась бирема Гарма. Огромной огненной птицей ринулась она на флотилию Куриона. Ветер кидал клочья пламени на триремы. Занимались тугие просмоленные канаты, паруса, снасти… Суетясь и выкрикивая проклятия, римляне бросились тушить занявшиеся суда. Другие, еще не пострадавшие, в ужасе стали уходить от мчавшегося на них живого факела, поворачивали триремы, ломали строй, сталкивались и врезывались в борта друг, друга.

Пылающий корабль направляла твердая рука. Рассыпая искры, он устремился на центр римской эскадры. А за ним огневеющим флагманом, разбросавшись широким веером, розовые от бликов пожара, помчались морские ласточки. Пираты с палуб забрасывали триремы амфорами с горючей зловонной смесью. Падая на палубу, амфоры разбивались, и в клубах удушающего дыма вставало пляшущее пламя.

Вырвавшись на простор открытого моря, пираты перехватывали поврежденные триремы и добивали их. Курион, рыдая, рвал опаленные кудри. Половина его кораблей лежала на дне. Пираты ликовали. Но это была их последняя победа…

IV

Двое юношей, владыка Парфии и его шурин, прохаживались по галерее, обвитой виноградными лозами.

– Будить мысль, поощрять труд, защищать родину от ига чужеземцев – вот три высокие цели правителя! – Артаваз остановился и с жаром прочертил руками воздух.

Невеселая скептическая усмешка на лине Фраата не поощряла к духовным излияниям. Пылкого, увлекающегося Артаваза часто раздражала вялость зятя, но сейчас, захваченный своими мыслями, он не замечал этого. Гонец прервал его речь.

– Ты? – Перед Артавазом стоял Филипп. – Письмо от Гипсикратии? – Он быстро пробежал первые строки и недружелюбно взглянул на гонца. – Почему она послала именно тебя? Не побоялась ради своего спасения подвергнуть лучшего друга… всем опасностям пути?

– У Митридата не осталось больше верных слуг. Читай до конца, – устало отозвался Филипп.

Артаваз углубился в чтение.

– Мама! – Он со стоном закрыл руками лицо. – Отец отравил ее! Не верю! Не верю! Нет, верю! Сердце говорило. Сердце говорило. Где Шушико? Брат, пойдем к ней! Гонец пусть следует за нами.

Узкая узорная дверца вела в женскую половину дворца. Между купами роз бил фонтан. На ковре, возле водоема, отдыхала Шушико, рядом с ней сидели обе ее золовки, парфянские царевны, тонкие, гибкие, с осиными талиями и целым ливнем разбросанных по плечам мелких косичек.

Артаваз подбежал к сестре и упал перед нею на колени. Глухие клокочущие рыдания не давали ему говорить. Шушико прижала его голову к груди и испуганно посмотрела на мужа. Фраат положил руку на ее волосы.

– Царица Кассандра покинула нас.

– Отравили! – дико прокричал Артаваз. – Тигран!

– Неправда! – Шушико перевела глаза на Филиппа. – Как ты смеешь?! Кто тебя послал?!

– Подруга Митридата-Солнца.

– Не верю! Мой родной, это страшная ложь! Из зависти и честолюбия эта злая женщина ранит твою душу, хочет сделать тебя оружием своей мести. Не верю! Не верю!

– Вся Армения потрясена злодеянием Тиграна, – вмешался Филипп.

– Неправда, неправда! – Шушико крепче обхватила голову брата. – Не верю! Не верю! Родной мой! – По щекам ее покатились крупные слезы.

– Брат мой! Молю! Дай мне твоих воинов, – Артаваз вырвался из объятий сестры. – Сегодня отравили мою мать, завтра уничтожат Митридата, послезавтра царь Армении Тигран, да будет он проклят, укажет путь Помпею в твою столицу.

– Мы выступим, – медленно проговорил Фраат, – но путь наш будет долгим. Из Армении парфянские войска пойдут дальше. Мы дадим отпор Риму на всех путях.

– Любимый мой! – Шушико, рыдая, бросилась к мужу. – Артаваз лишился разума, не давай ему своих воинов!

– Блюди пристойность, – строго прервал Фраат, подавая ей покрывало, сброшенное в порыве отчаяния. – Завтра мы выступаем.

V

Фраат повел свои войска через горы. Перед встающими головокружительными теснинами мерк переход Ганнибала через Альпы, но это был обычный кратчайший путь парфян.

Отвесные черные стены пропастей, красно-бурые скалы, изумрудная, отороченная белой пеной вода горных потоков, бледно-голубые ледники, сливающиеся с бирюзово-зеленоватым небом, – все это в целом являло необыкновенную гамму красок. Густые спокойные тона переходили в тончайшие переливы оттенков. Ясные контуры ближайших гор подчеркивались призрачностью далеких вершин.

Иногда все войско исчезало в облаках, густых и влажных. Выйдя, долго отряхивали с войлочных плащей крупные капли, а подчас и иней.

Филипп изумлялся выносливости парфян. Они питались мясом без хлеба, на привалах пили полуподогретую талую воду: в заоблачной выси вода закипала чуть теплой, и таким кипятком нельзя было ошпарить даже сушеную конину.

Изнеженный, женственный Фраат делил все трудности похода, более того, держался так, словно он и его войска не балансировали постоянно над пропастями, а совершали увеселительную прогулку. Высокие каблучки, подведенные глаза, узорное женское покрывало, развевающееся за плечами по парфянскому обычаю, не скрывали, а как раз наоборот, еще сильнее подчеркивали мужество и выносливость молодого сухощавого царя Парфии.

Привыкнув к разреженному воздуху и преодолев страх перед безднами, Филипп с интересом разглядывал движущееся войско. Парфяне во многом были для него загадкой. Юноши почти никогда не пели песен о любви. Само понятие влюбленности и обожания взрослым мужчинам было чуждо. Жену парфянин покупал. В раннем младенчестве, иногда еще во чреве матери, родители сговаривали детей, и отец жениха начинал выплачивать выкуп за невесту. У богатых парфян было по нескольку жен-рабынь. Парфянские понятия о пристойности поражали Филиппа. Он не мог не восхищаться доблестью и чувством собственного достоинства парфянских воинов, их сплоченностью, но грубость их нравов его отталкивала…

VI

Очертания и склоны гор стали более пологими, линии далеких хребтов более плавными, долины шире, реки не неслись по узким ущельям, а сравнительно спокойно катились по размытому ложу. Во всем сказывалось мягкое дыхание Гирканского[39]39
  Гирканское – древнее название Каспийского моря.


[Закрыть] моря. Ночи потеплели. На южных лесных склонах росли яблони и груши, в долинах вился виноград.

До сих пор войско продвигалось безлюдным путем. Но в последние дни то и дело стали появляться маленькие деревушки. На просьбу дать напиться девушка ответила по-армянски. Артаваз потупился – парфянское войско вступило во владения ею родины. Пограничная стража почти не сопротивлялась. После небольшой стычки воины Тиграна в знак сдачи подняли вверх копья и просили царевича не гневаться.

Артаваз с грустью отошел от пленных и позвал с собой Филиппа. Светила луна, полная и розоватая. Мягкие очертания армянских гор таяли в полумгле. Царевич остановился у потухшего костра и, дождавшись своего спутника, глухо заговорил:

– Я потерял мать. Мне нелегко потерять мать от руки отца. Я веду чужих воинов на армянскую землю. Цель моя велика, мщенье справедливо, но мне нелегко. Молю тебя… Я стану перед тобой на колени… – Артаваз сделал порывистое движение, но Филипп испуганно остановил его:

– Царевич!

– Скажи правду, ты – ее любовник?

– Нет!

– Не бойся, я не стану твоим врагом, я буду беречь тебя, как брата, если ты дорог ей, но ответь мне, я должен знать – ты любишь ее?

– Да. Но иначе, чем ты…

– Она отвергла меня.

– Она любит Митридата. – Филипп рассказал, как в снежный буран Гипсикратия принесла больному другу молоко.

– Это не любовь – жертва, обманутое честолюбие, но не любовь! – горячо возразил Артаваз.

– Любовь и есть жертва, жертва постоянная, незаметная для того, кого любят, – задумчиво проговорил Филипп.

– Ты это знаешь?

– Да! Я это очень хорошо знаю!

VII

Горы сменились равнинами. Царь Парфии начал готовиться к большому сражению. Он настаивал на беспощадной борьбе, рассчитывая одним ударом опрокинуть армянские войска, штурмом в лоб взять Артаксату.

– Глупо на войне говорить о милосердии. Ты ради власти не щадишь родного отца, а лепечешь, как ребенок, о снисхождении к трусам, сдавшимся в плен.

– Не ради власти, – бледнея, ответил Артаваз. – Кровь армян для меня свята…

Фраат пожал плечами.

– Я все забываю, что ты поэт, – и усмехнулся. – Но я пригласил на военный-совет не ашуга, а царя.

Артаваз резко оборвал Фраага:

– Ашуг или царь, но я сын Армении!

К вечеру горизонт затянуло густым облаком пыли. – Навстречу двигалось огромное воинство, но чье?

Парфяне приготовились к бою. Армяне, приверженцы Артаваза, встали в авангард. Облако пыли приближалось.

Артаваз привстал на стременах. Фраат насмешливо наблюдал смену чувств на его лице. Филипп держался около царевича, собираясь прикрывать его в бою, как и полагается этеру.

От войска Тиграна отделился небольшой отряд. Всадники скакали прямо на парфянских вождей. Их предводитель высоко над головой держал копье.

– Стратег моего отца? – удивился Артаваз и тоже приготовил оружие. – Я не вступлю с ним ни в какие переговоры. – Он подал знал своим воинам. – Я начинаю бой.

Он двинулся вперед, разжигая в себе боевую ярость, но стратег Тиграна неожиданно спешился, нелепо вскинул руки и распростерся ниц почти у копыт его коня.

– Великий царь Армении! Твое воинство ждет твоих повелений, – выкрикнул он и благоговейно поцеловал землю.

Недоумение, радость, боязнь мелькнули в глазах Артаваза. Губы его дрожали, он не мог выговорить ни слова. Фраат тронул поводья.

– Говори! – обратился он к распростертому в пыли армянину.

Поднявшийся с земли стратег торопливо забормотал: узнав о справедливом гневе юного царя, Тигран в страхе покинул Артаксату и устремился В Тигранокерт.

– Где мой дед? – выдохнул Артаваз, очнувшись от скованности.

– Твой отец отдал начальнику стражи именной указ: после первой твоей победы умертвить пленника.

– И его умертвили? – вскричал Артаваз.

– Нет, приказ еще не выполнен.

– Еще? – Артаваз оглянулся. – Скорей, скорей, к горному замку!

* * *

– Ты молода! Если ты отречешься от меня, тебя, пощадят. Спасайся!

– Не оскорбляй меня! – Гипсикратия обнажила меч и отбросила ножны. – В последней битве мы стояли рядом и отразили лучших воинов Лукулла. Мы дорого продадим наши жизни!

– Стража не нападет на нас. Палачи прибудут из столицы. Еще есть время спасайся! – не слушал ее Митридат.

Дробь тимпанов, звон литавр, трубные звуки наполнили разреженный утренний воздух. Стража подобострастно суетилась во дворе.

– Артаваз! – Гипсикратия выронила меч и прижала руки к груди. – И наш Филипп! Парфяне! – Она, плача и смеясь, опустилась у ног царя. – Солнце! Боги не загасили твою жизнь – он успел!

Она, рыдая, обняла колени Митридата Евпатора.