Текст книги "Скиф"
Автор книги: Иван Ботвинник
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
– Что с тобой? – Фабиола испуганно отшатнулась.
– Я видел позор Эллады! – Филипп сел за стол и уронил голову. – Я потерял все, чему поклонялся! Я нищ и бездомен.
Фабиола вскрикнула:
– Ты снова в опасности?
Филипп отвел ее руки.
– Я потерял все, – повторил он. – Твой Рим растоптал меня, растопчет все, чем я еще владею. Я потерял все, я теряю последнее.
– Только не мою любовь! Отнимут богатство, я стану работать на виноградниках и приносить хлеб в нашу хижину. – Фабиола прижала к губам его пальцы. – Я не покину тебя.
– Мне не нужна твоя жертва. Я не смею, я не верю больше. Силы неравны, слишком неравны.
– Ты горд, мой добрый! Ты не хочешь, чтоб я помогла в беде? Клянусь богами Фабиев, я ни в чем не упрекну тебя. Мои клиенты знают все тайные тропы в Апеннинах, они помогут нам!
– Ты ничего не знаешь обо мне, – Филипп горько усмехнулся. – В Александрии я…
– Молчи! Молчи! Ты болен! – Она положила на его лоб руку. – Я не слышу, я не хочу слышать тебя!
Голова Филиппа горела. Фабиола уложила его и сама растерла разогретым маслом. В бреду он звал Иренион, проклинал ее и снова звал.
В середине ночи горячка сменилась ознобом. Филипп впал в забытье. В редкие минуты полусознания он открывал глаза и умолял не бросать его. Фабиола ни на минуту не отходила от его изголовья.
Круглая голубоватая луна светила в окно. Большие светлые квадраты дрожали на полу и в ногах постели. Фабиола спала, уронив голову на ложе, Филипп с нежной благодарностью взглянул на ее осунувшееся лицо. Она проснулась.
– Моя богиня, – прошептал он, – ты не покинешь меня?
– Где ты, Кай, там и я, Кайя, – ответила Фабиола брачной клятвой римлянок. – Расскажи мне твое горе.
– Горя нет, оно ушло. Многое ушло из моей жизни… Ты согласна быть моей женой?
– Я уже сказала: где ты, там мой Рим.
Фабиола по-матерински обхватила ладонями его голову. Прильнув к ее груди мокрым от слез лицом, Филипп рассказывал…
– Ты должен выкупить ее, – Фабиола разжала руки.
Филипп ждал слез, но она не плакала, не просила уверений. Сдвинув брови, строгая, молчаливая, она собирала своего возлюбленного в путь.
IXЛукулл встретил молодого варвара весьма любезно. Как жаль, он только вчера променял красивую гречанку на искусного повара! Она понравилась консуляру Бруту… Что касается ее мужа, то Лукулл с радостью избавится от дармоеда.
– Нет, нет, какой выкуп! – Хозяин замахал руками. – Я должен заплатить тебе за то, что уведешь этого бездельника. Мне сейчас не до его побасенок. Завтра я покидаю Рим. – Он помахал рукой и довольно рассмеялся. – Восток… Восток манит меня….
Полидевка привели с веревкой на шее. Взяв болтающийся конец и бормоча формулу дарения, Лукулл передал раба из рук в руки.
– Теперь он твой.
Филипп увел Полидевка.
После дождя в прозрачном воздухе влажно блестели мраморные колоннады, портики, черные вздыбленные квадриги на триумфальных арках. Перед самым Сенатом вздымались ростральные колонны, украшенные медными позеленевшими носами карфагенских кораблей, захваченных римлянами в битве при Лилибее. В этой битве Рим навсегда сокрушил мощь старой державы Африки. Вечный Город, живой, дышащий полной грудью, кипящий избытком сил, лежал у ног лазутчика Митридата. И этот город был заклятым врагом его отчизны.
Рим, как чужеядное растение, мог процветать лишь на трупах поверженных царств. Тысячи и тысячи варваров, темных и безвестных, сгинули в рабстве, умерли от непосильного труда на галерах, чтобы Тибр оделся в мрамор, римские матроны низали жемчуг. И сколько варваров они еще погубят!
Но нет! Не так уж монолитна эта римская мощь. Он, Филипп, кажется, отыскал в ней трещину. Слухи о бежавших из Капуи гладиаторах становятся все тревожней и тревожней. Шепотом из уст в уста передают: уже не несколько когорт Клавдия Глабра, а два легиона под началом Публия Вариния разбиты наголову восставшими рабами. О, если бы жив был Аридем! Объединить восставших. Не цари, а восставшие рабы опрокинут державу волков!
Дома Филипп призвал Полидевка и, тронув конец все еще болтавшейся на его шее веревки, хмурясь, сказал:
– Отпускаю тебя на волю. Возьми веревку, завязанную на твоей шее, в собственные руки в знак того, что отныне ты сам ведешь свою судьбу. Более достойным мы добудем свободу мечами. Прощай!
Полидевк, угодливо выгнув спину, не двигался. Филипп невольно вспомнил слова Аридема о нерушимых цепях добровольного рабства. Ни меч, ни золото не в силах освободить того, кто раб духом. Выгнутая спина Полидевка подтверждала это.
– Позволь мне, мой благодетель, остаться в Риме. Что я буду делать на родине? Там на одного слушателя десять риторов. А здесь для рабов я открою школу красноречия. В римских домах дорого ценят обученных слуг. Я заживу…
– Веревка в твоих руках, иди! – оборвал его Филипп.
XАрна ждала у калитки. Стояло морозное утро. На траву пал иней. Лужи вызвездились льдом.
– Я иду в горы. Ты хотел, господин, видеть вождей Самниума? Идем со мной.
Филипп не расспрашивал. В Риме его уже больше ничто не удерживало. Фабиола знает его тайну, и он надеялся на великодушие ее любви, но кроме Фабиолы его тайну знали Иренион и Полидевк – на этих, свыкшихся с рабством, он не надеялся…
Дорога вела в гору. По ее краям то тут, то там поднимались вверх зонтикообразные кроны искривленных ветрами пиний. Убегавшие к морю пологие холмы курчавились вечнозеленым кустарником. У самого берега синь Тирренских вод мутилась желтизной Тибра.
Арна рассказывала молчаливому спутнику о древнем поверье своей родины. Когда самниты терпели поражение в бою или другое тяжелое горе обрушивалось на народ Самниума, богам сулили весну… На алтарях Марса-Мстителя, бога справедливых войн, закалывали весь скот, рожденный в несчастное время. А юноши и девушки, родившиеся в годину горя, посвящали себя борьбе за независимость родимых гор. Достигнув совершеннолетия, они поднимали оружие против Рима.
Так было в тот страшный год, когда самниты восстали в последний раз. Наемники Суллы победили вольнолюбивых горцев. Ужасен был гнев диктатора и бесчеловечна расправа с побежденными. Народ не забыл мучеников. Среди бежавших из Капуи есть и односельчане Арны. Она слышала: издавна пленных самнитов заставляли биться на аренах римских цирков.
Филипп напряженно слушал. Восставшие рабы становятся грозной силой, легионы Рима надолго окажутся скованными у Апеннинских ущелий. Жаль, Митридат не отважится открыто поддерживать восставших рабов. Он не может простить себе Аридема: напугал этой поддержкой всех восточных царей.
Горы стали круче. Вечнозеленые лавры сменились зарослями диких азалий. Нагие ветви больно хлестали.
Тропа спускалась к урочищу. Над купами азалий мелькнула тростниковая крыша хижины. Два волкодава с лаем кинулись навстречу. На пороге показался старик в плаще из козьих шкур мехом наружу.
Гостя ввели в хижину и усадили у очага. Под ногами шуршала сухая душистая трава. На полках стояла простая, не покрытая резьбой каменная и глиняная утварь. В углу темнел глиняный сосуд с квашеным молоком. Пахло сыром и козьим пометом.
Старик налил гостю чашу дружбы – козье молоко, смешанное с диким медом. Филипп выпил и, указывая на двух огромных волкодавов, прикорнувших в тепле, начал:
– Что бы вы сказали, добрые люди, если бы они, поверив волчьей клятве не трогать овец, стали защищать волков от пастухов?
– Говори ясней, мы люди простые, – прервал его старик.
– Я дивлюсь, с какой поры молодые италики спешат записываться в легионеры Рима и, забыв плен своей родины, несут цепи другим народам? Разве так добывают свободу?
– Я слышал о тебе, – медленно заговорил старик, наклоняя голову. – Мой сын Бориаций хотел разыскать тебя, но я отсоветовал: нас слишком часто обманывали.
– Зачем мне вас обманывать? – Филипп оглянулся. – Мы не несем вам рабства, моему царю не нужны ваши горы. Но у нас один общий враг – Рим. Вам нужны деньги и оружие. Царь даст вам это. Люди владыки Морей Олимпия приведут в тихие лагуны Адриатики биремы, груженные копьями, мечами и доспехами. Денег вы получите столько, сколько нужно для войны… Пора! Вы исполните вашу мечту – италийский вол свергнет ярмо и растопчет римскую волчицу.
– Он прав, отец! – Арна поднялась и пророчески простерла руки. – Италики свергнут иго Рима! Наши отцы будут отомщены!
Собаки, настороженно подняв головы, залаяли, но тотчас же, оборвав лай, обрадованные, бросились к двери.
В хижину входил высокий, угрюмого вида горец. Волкодавы устроили возле его ног восторженный танец – путались в полах козьего плаща, прыгали на грудь, старались высунутыми красными языками дотянуться до лица вошедшего.
– Бориаций, – догадался Филипп и уже не отрывал взгляда от угрюмого горца.
Приласкав собак, Бориаций сел у очага и испытующе посмотрел на Филиппа.
– Мне рассказывали о тебе, – сдержанно начал он после долгого молчания, – но я думал – ты уже на Востоке…
– Я хотел бы уехать другом. – Филипп выдержал пытливый взгляд самнита и добавил: – Я уже говорил с твоим отцом. Этот разговор меня не обрадовал. Арна рассказала тебе наши условия. Я могу повторить…
Бориаций мотнул головой.
– Я помню их. Скажу тебе сам: ни одному восточному царю мы не верим, но если Митридат пришлет нам оружие, мы… возьмем его в руки, – проговорил он низким прерывающимся голосом.
– Не спеши! – Старик осуждающе покачал головой. – Италия не пойдет за варваром. Мой дед помнил Пирра и Ганнибала. Они обещали больше, чем Митридат, но мы остались верны Риму, первенцу Италии.
– И получили за верность оковы! – мрачно отрезал Бориаций. – Вспомни, как Сулла отблагодарил нас!
Он встал и, налив в чашу молока, надрезал над ней руку. Кровь капнула в молоко.
– Это – чаша братства. Пей и будь нашим другом. Но помни, мы ищем дружбы, а не покровительства, – хмуро предупредил Бориаций.
Филипп осушил чашу дружбы, вынул из-за пазухи хлебец и, переломив его над очагом самнитского вождя, протянул половину Бориацию.
– Вкуси мой хлеб, благородный воин. К чему начинать нашу дружбу сомнениями? Я уговорю царя дать вам оружие, оно будет в ваших руках.
– Так, без всяких условий! – Бориаций снова встал, давая понять, что разговор окончен.
Заходящее солнце залило хижину кровавым отсветом.
– Пора в путь, я провожу тебя! – Бориаций накинул на плечи гостя козий плащ и первый раз скупо улыбнулся. – Если Спартак пробьется к нашим горам, мы встретим его как друга. И от вашей помощи не откажемся…
Они вышли.
Деревья, точно вычеканенные на багровом фоне заката, зловеще чернели. Где-то тревожным клекотом перекликались хищные птицы.
Глава четвертая
Скифия
IНа пристани к нему быстро подошел Люций. Филипп с тревогой заметил на одеждах отчима неподрубленные края – знак скорби по усопшему.
– Мужайся, мальчик, я горевал не меньше тебя.
Он обнял пасынка и торопливо рассказал: последний каприз Тамор остановился на молодом даке Гаруле. Гарул был счастлив. Он созвал на празднество полгорода. Когда приглашенные собрались, их ввели в пиршественную залу. Среди моря живых цветов в царственных нарядах возлежала недвижная Тамор. Она приняла яд, чтоб умереть любимой…
– Это похоже на мою мать, – вздохнул Филипп, – боги не дали ей вечной молодости, она осудила их. Где ее урна?
– Тамор пожелала последовать скифскому обычаю. Ее тело мы опустили в золотой чан с медом, чтобы предохранить от тления. Быстроходная бирема отвезла ее прах к родным берегам. Виллу и все драгоценности она завещала тебе.
– Я богатый нищий, – печально усмехнулся Филипп, ему было тяжело говорить о покойнице. – Как живет Фаустина?
– Больше ты ничего не хочешь узнать о матери?
– Она мертва, отец…
Люций осуждающе свел брови, но ответил:
– Бедная сиротка живет при мне. Ее сватали молодые изгнанники из прекрасных фамилий, но всем – отказ…
– Она любит тебя.
Люций возмущенно вскинул голову.
– Ты смеешься: мне сорок, а ей двадцать два!
– И все-таки она любит только тебя, отец.
– Ни одна дева в мире не заменит мне Тамор.
– Моя мать в могиле, а быть любимым – высшее счастье.
– Еще большее счастье любить самому. Но, если ты прав, я согласен дать защиту и мое имя бедной сиротке.
– И еще, – Филипп немного помедлил. – Я женился в Риме. Жена моя – Фабиола, дочь старого Фабия. Согласись, отец, быть хозяином моей виллы. Не отказывай мне. Судьба обрекла меня на вечные скитания, и да будет очаг твой очагом моей Кайи, – грустно улыбнулся он.
* * *
Под вечер, закутанная в военный плащ, без провожатых, на виллу пришла сама Гипсикратия. Скоро и она и Митридат уедут в глубь Азии, где должны разгореться главные бои с римлянами. Перед отъездом царица захотела проститься с друзьями у их очага. Она поужинала с семьей, с интересом прочитала несколько строк из папирусов Люция, милостиво взглянула на рукоделия Фаустины.
– Это – мак?
– Роза, – обиженно пояснила Фаустина. – А это стрекоза над водяными лилиями.
– Очень мило, – Гипсикратия зевнула и кивком головы пригласила Филиппа в сад. – Царь очень доволен тобой. Он сказал, чтоб я наградила тебя всем, что пожелает твоя душа. Но я ответила, что ты служишь не ради награды.
– Ты права, – коротко ответил Филипп.
– Почему ты так печален?
– Печален, царица? – Филипп отвернулся. Да, он тосковал о Фабиоле. Только сейчас он понял, как глубоко привязалась его душа к римлянке. В минуту горя Фабиола его утешила, в миг слабости пощадила. Он твердо решил: кончится война – он привезет ее в свой дом, к Люцию и Фаустине…
Гипсикратия доверчиво коснулась его руки.
– Прости, я снова прошу тебя… Дошли тревожные слухи. Я скрываю их от Митридата. Это убило бы его душу. Его первенец, царевич Махар, мечтает о титуле царя романолюбивого. Он осуждает отца. Ты поедешь в Скифию нашим послом…
– И по дороге заехать в Пантикапей и все разузнать о Махаре?
– Да. И скажешь только мне. От меня Митридату легче выслушать страшную правду. – Гипсикратия приблизила к нему свое лицо. – Будь мне братом!
Филипп благодарно наклонил голову.
– Я не забуду твоих слов, царица.
IIФабиола печально оглядела атриум[32]32
Атриум – в римском доме – внутренний дворик, иногда крытый.
[Закрыть]. Очаг остыл, и легкий пепел лежал на не сгоревших до конца головнях. Лары, маленькие восковые боги, грустно глядели с каменной божницы. Семь столетий, со дня основания Рима, молились здесь Фабии. Теперь их очаг опозорен – Фабиола носит под сердцем дитя варвара. Через несколько недель позора уже не скрыть. Собственные рабы донесут цензору нравов, и ее подвергнут унизительному и страшному суду…
Фабиола вздрогнула и отошла от каменной божницы. Внезапно вспомнила: в доме Луцилиев живет рабыня, преданная молодому понтийцу. Надо сейчас же послать за ней. Эта девушка должна знать, где Филипп.
…Самнитка явилась к вечеру. Почтительно остановилась у порога и ждала. Стараясь держаться как можно спокойней, Фабиола приветливо поздоровалась с рабыней.
– Благодарю тебя, госпожа. – Самнитка с прежней почтительностью наклонила голову. – Господин благополучно достиг берегов Пропонтиды[33]33
Пропонтида – ныне Мраморное море (между проливами Босфор и Дарданеллы).
[Закрыть], но дальнейших известий нет.
– Арна, – Фабиола стремительно, словно бросаясь на меч, подошла к ней. – Филипп Агенорид спас твою честь…
– У рабов нет чести, благородная госпожа, – с горечью ответила Арна. – Но господин спас меня от разлуки с матерью.
– Филипп всегда был добр к тебе, – быстро перебила Фабиола. – Не ради меня, ради него, прошу, помоги мне сохранить его дитя.
Арна густо покраснела. Она понимала, что значит для римлянки-патрицианки обратиться с подобным признанием к рабыне. Впервые в жизни ей, девушке, молодая женщина доверяла тайное тайных. Красота и беспомощность Фабиолы тронули ее до глубины сердца.
– Ради тебя, моя госпожа, я пойду на смерть…
Фабиола, рыдая, кинулась ей на шею.
– Ты любила его? Скажи мне…
– Госпожа, – Арна улыбнулась, – мой жених – Камилл…
– Я знаю, я не ревную. Но ты любила моего Филиппа в глубине сердца…
– Нет, госпожа, – Арна ласково, по-матерински нежно провела широкой сильной ладонью по шелковистым волосам молодой женщины. – Господину я благодарна, а тебя я полюбила… Сейчас… Ты доверилась мне как простая женщина, как сестра… Вели готовить послушных, смирных мулов. Мы поедем в горы. Я спрячу тебя у моей матери.
IIIФилипп стоял у передней мачты. Перед ним был Херсонес, все такой же белый, полукругом раскинутый в глубине бухты. Все те же причалы, то же море, та же пристань и те же цветные плащи купцов, белоснежные одеяния старейшин, кубовые и алые хитоны рабов, полуобнаженные бронзовые тела носильщиков.
Он спустился в каюту и переоделся в темный, не раз чиненный плащ и кубовый залатанный хитон. Босоногий и простоволосый, сошел с корабля и затерялся в толпе. Он шел по родной земле! Никто не узнавал его!
Улицы Херсонеса казались уже, дома ниже. Их наивные аляповатые украшения, когда-то приводившие его в восторг, теперь вызывали улыбку, сады и рощи выглядели реже и потеряли всякую таинственность.
У ворот отцовского дома молодая плотная женщина держала у груди кругленького младенца. Двое малюток играли у ее ног. В нише, укрывшись от полуденного солнца, пряла рабыня.
– Добрая госпожа, это дом купца Агенора?
Молодая женщина недружелюбно оглядела нищего.
– Агенор уже четыре года на кладбище. Это дом купца Никия. Зачем тебе мой муж?
– Я хотел бы увидеть…
Его прервал нежный голос.
– Господин, ты вернулся? – Белокурая рабыня выскочила из ниши. – Я узнала тебя, господин! – Незрячая тянула к нему тонкие чуткие руки. – Ты вернулся наконец!
Во дворе Филиппа окружила челядь. Осуждающе разглядывали его лохмотья. Клеомека, все такая же сухая и желтая, выбежала из дома и, оттеснив рабов, воздев руки, запричитала:
– Вернулся! Обрадовал нас. Агенор, как узнал, что ты спутался с беглым рабом, сошел в могилу. Что тебе, убийце своего отца, надо в моем доме? Вернулся нищим! Слава богам, что ты не мой родной и не мне краснеть за тебя.
Филипп улыбнулся и прошел мимо.
Комната для приема гостей была низкой и темной, а в детстве казалась такой нарядной… Клеомена во дворе продолжала выкрикивать проклятия, но вскоре притихла и, вернувшись в дом, в сердцах поставила на стол глиняную миску с варевом.
– Ешь! Больше ничего не осталось.
– Я сыт, – Филипп отодвинул пахнущую требухой похлебку и снова улыбнулся: все-таки его не хотят заморить голодом. Клеомена такая же – клянет, а в куске хлеба не отказывает…
– Брат! – в трапезную вбежал Никий. – Я только что из лавки. Я не поверил! – Он порывисто и горячо обнял Филиппа. – Мы слышали, что ты погиб страшной смертью. Отец сокрушался о тебе, а потом… – Никий отступил и виновато потупился, – завещал мне все. Мать, жена, малютки… Это наш старший, Персей, он так похож на тебя… А это крошка Сафо, а вот и малютка Никандрия, она еще не отнята от грудн. Ты помнишь Геро? Ты еще часто дрался с ее братом Бупалом. Теперь она моя жена. Взгляни на моих детей и ради них оставь мне отцовский дом, а остальное все принадлежит тебе по праву. Завтра же я передам тебе…
– Я не хочу грабить твоих малюток, – прервал его Филипп. – Из всего отцовского наследства я попрошу у тебя только Евнию. Отпусти ее на волю и дай ей виноградник, где мы играли детьми.
Никий замялся.
– Я продал его.
– Можно выкупить, все дело в цене.
– У меня нет свободных денег.
Филипп засмеялся.
– Вижу, твоя хваленая торговля не привела богатства к твоему дому. – Он отпорол ногтем заплатку, на стол упали два тарпанских рубина и крупный изумруд. – Думаю, этого хватит на устройство моей Евнии.
Клеомена взвизгнула:
– Так ты правда разбойничал на море?! Пират! Висельник! Какое счастье, что ты не мой родной…
– А это Клеомене, взрастившей меня… – Филипп достал из-за пояса ожерелье. Мачеха всплеснула руками.
– Мне? Пират! Висельник! – Но голос ее уже был другим. – Немало крови на твоих жемчугах, – закончила она, с опаской принимая подарок.
– Как на всяком другом богатстве, не больше, – усмехнулся Филипп.
Геро и Никий, оцепенев, глядели на сокровища. На улице раздался шум.
– Брат, тебя ищут, спасайся! – вскрикнул Никий и, хватая на бегу железную палку, бросился к выходу. – Я задержу толпу!
Он остановился у двери. Все было как в сказке: во двор, окруженная роем зевак, входила процессия нарядных рабов. Идущий во главе степенный кормчий в богатых финикийских одеждах учтиво осведомился:
– Этот ли дом почтил своим присутствием посол царя Понтийского, благородный Филипп Агенорид? Этот? Мы хотим видеть нашего господина.
Он двинулся вперед. За ним попарно пошли эфиопы в затканных золотом зеленых туниках, персы в длинных, расшитых жемчугом одеяниях, сирийцы в алых и оранжевых легких хитонах с крупными алмазами на тюрбанах из сияющих дамасских покрывал, иберы и колхи в позолоченных кольчугах. Каждая пара рабов несла тяжелые ларцы, изукрашенные драгоценной мозаикой, с гербами стран, подвластных Тиграну и Митридату.
В воротах одна пара рабов как бы нечаянно споткнулась, и тяжелый ларец, неожиданно раскрывшись, упал на землю. В дорожную пыль посыпались невиданные одежды – златотканые плащи, пурпурные и голубые хитоны, фибулы с гранеными сапфирами и рубинами. Челядь бросилась спасать ларец, но Филипп небрежно махнул рукой:
– Не трудитесь, друзья. Пусть добрые люди возьмут эти безделки на память.
– Как? Что он сказал?
Клеомена ринулась вперед. Она не позволит негодникам грабить ее сыночка. Неважно, что мальчик ей не родной. Это она вскормила и взрастила господина. Никий и Геро, гоните зевак! Боги, как она ждала этого часа! Если Филипп так богат, то почему бы ему не осчастливить свою семью сразу? Бупал давно пишет из Пантикапея, какая там привольная жизнь. Им нужны деньги на переезд. О, если бы Филипп… Филипп все обещал, но – прежде Никий должен устроить дела Евнии, попросил посол царя Понтийского.
* * *
Курчавые лозы сбегали к дороге. За дорогой обрыв и внизу – море, бледно-голубое, с белыми полосами течений. На севере за виноградником – степь, усеянная цветами. От степи тянет мятой, полынью и медвяными травами. Время от времени набегает ветер, море морщится и темнеет.
Филипп положил на колени Евнии ворох душистых левкоев.
– Расскажи мне про девочку-фиалку.
– Это сказка, господин.
– Я не забыл, я ничего не забыл! – Филипп взял ее руки и вздрогнул: кончики пальцев слепой были все в мелких нарывчиках и порезах. – Что с твоими руками, Евния?
– Это от конопли, господин. – Она застенчиво улыбнулась и спрятала руки.
– Неужели они заставляли тебя работать?!
– Нет, господин. Но когда старый господин умер, продали моего отца и брата. Мать моя умерла в чужом доме. Я не хотела, чтоб меня продали. Я безропотно несла все домашние работы. В награду молодая госпожа позволяла мне по праздникам нянчить ее деток. Она мне сказала, что малютка Персей похож на тебя. – Евния подняла на Филиппа невидящие голубые глаза.
– Ты узнала меня после стольких лет! – Он поцеловал ее израненные пальцы. – Не видя, ты узнала меня!
Евния, стыдясь, отняла руки.
– Я хочу, чтоб ты была счастлива. Земная любовь груба. Виноградники и наш дом в городе – хорошее приданое. Ты легко найдешь себе спутника жизни. Но никто не оценит твою чистую душу, твою нежную прелесть…
– Я мечтала, ты вернешься, возьмешь в жены добрую и прекрасную госпожу, а я буду нянчить твоих малюток.
– Нет, Евния, я могу дать душе, полюбившей меня, лишь горе, разлуку и вечный страх за меня.
Он долго рассказывал ей о гелиотах, о том, за что они сражались.
Евния напряженно слушала.
– Как я несчастна, что не могу видеть твоего липа. Я никогда не увижу тебя! – прошептала она в безысходном отчаянии.
На виноградниках стояла тишина. Цикады, стрекоча в траве, ковали чье-то счастье. Они не подозревали о людском горе.
