Текст книги "Скиф"
Автор книги: Иван Ботвинник
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
– Царевич, ты словами ткешь узор своих песен, но и мои ковры – те же песни! Я подбираю цвета и сплетаю их в узоры. В моих коврах жизнь Армении, ее любовь, ее песни. – Айрапет улыбнулся. – Когда же я сотку для тебя, царевич, свадебный ковер?
Артаваз грустно покачал головой.
– Сотки мне ковер, где, усталый от битв, я смогу отдохнуть.
– Отдых? Это тебе не нужно. Вот смотри: по малиновому полю мчатся золотые нити – это сверкают в битве мечи. А вот сочно-зеленый орнамент – это зреет виноград…
– Мой Айрапет, как я устал! А недовольство все растет. Я обложил высокой пошлиной римские товары для блага армянских изделий – кричат: я душу торговлю. Пустующие земли храмов я велел разделить между беднотой – вопят: Артаваз безбожник! В недород бесплатно раздавал зерно из царских житниц – упрекали: я друг воров и бездельников и враг труда – ограбил крестьян для оборванцев! Кажется, сами стихии против меня: землетрясения, тучи горячего пепла, чудовищные ливни, разливы рек, мор – все на моих людей!
– Царевич! – Встревоженный, тяжело дышащий Порсена переступил порог мастерской. – Я едва нашел тебя… Мужайся: все цари Востока и народ римский осудили тебя как мятежника. На помощь Тиграну спешат тетрархи Иудеи и Галатии, князья Каппадокии и Коммагены.
– Весь мир против меня, – Артаваз величественно поднялся, – но правда и народ армянский со мной!
– С тобой, царевич. Да станешь ты вторым Гайком, да воскресишь не только в песне, но и наяву дела Вахтанга! – горячо воскликнул Порсена: он не знал еще всего, что надвигалось на его любимого ученика.
Войска Тиграна и его союзников сжимали кольцо вокруг Артаксаты. Во всех селах и городах Армении местные богатеи устраивали пиршества, поили и кормили оравы бездомных бродяг, призывая их изгнать Артаваза-безбожника. Жрецы в храмах учили, что неурожай, мор, трясение земли, губительные наводнения, все эти бедствия – кара небес, посланная на армян за то, что в своем безумии они хотели злодея, поднявшего руку на отца, наречь царем. Женщины, плача, уговаривали мужей не мешаться в опасную игру. Кто заступится за Артаваза, того проклянут боги: недаром курица кричала петухом; недаром у соседа Айваза корова принесла двухголового бычка; недаром в этом году дважды зацвел миндаль…
Артавазу предстоял выбор: или дать бой на улицах столицы и не оставить камня на камне от сердца Армении, или уйти, перевалить через горы и в солнечных долинах Колхиды, у Фасиса, соединиться с понтийским войском и по весне ударить на Помпея.
Царевич собрал последних верных. Он никого не зовет с собой. В горах возможна смерть, но он, ашуг и царь, не отступит даже перед лицом смерти. Небо и горы, снега и вьюги вызывает Артаваз на бой за правду родной земли. Кто силен духом и готов пойти с изгнанником на такой бой против всех стихий, пусть следует за ним. Но кто колеблется, пусть лучше останется внизу.
Артаксату покинули ранним утром. Филипп шел в середине отряда. Потом отстал. Началась вьюга. Крутые горные тропы обледенели, ноги скользили, дыхание перехватывало от беспощадного ветра. Откуда-то с высоты доносилось одинокое пение:
«К вечному солнцу возвращается пламя…» Чей это голос? Филипп прислушивался, но не мог узнать. Снежный крутящийся столб ударил его справа, он упал, попробовал подняться, но ноги сорвались, и посол Митридата, гремя доспехами, покатился в пропасть.
Сугроб ослабил падение. Филипп не разбился, но, оглушенный, долго не мог пошевелиться. Перед глазами прыгали снежные мотыльки. Откуда-то издалека донесся знакомый звук. Филипп прислушался. Мычал бык. «Значит, близко люди!» – Филипп с трудом поднялся, шагнул по снежной дороге, отчаянно закричал…
…В Артаксате ткач Айрапет приютил чудом спасшегося Филиппа. До весны нечего было думать об отъезде. Без денег, без друзей, в чужом городе – посол Митридата притих. Зимние бури прибавили седины в его волосах. С каждым днем из бронзового зеркальца старый скиф Гиксий все ясней и ясней подмигивал внуку.
Семья Айрапета окружила беглеца нежными заботами. Словоохотливый хозяин дома часто звал его в мастерскую и, склонясь над быстро снующим челноком, поверял ему свои думы. Об Артавазе никто ничего не слышал. Горная вьюга погребла его дружину. Спаслись немногие, отставшие в пути. Тигран снова торжествует.
Глава вторая
Осада
IПомпей раскинул над Курном[41]41
Курн – древнее название реки Куры в Грузии.
[Закрыть] розовые шатры. Он любил пышность во всем. Дабы навечно утвердить в памяти колхов свой поход, Помпей Великий повелел построить мост над бурным Курном – римский мост, прочный, рассчитанный на тысячелетия.
Согнали пленных. С криками и воплями полчища варваров вырубали в горах и тянули в долину тяжелые каменные плиты. Часто эти плиты срывались и погребали строителей. Но надсмотрщики из-за подобных мелочей ни на минуту не останавливали работ – пленных хватало.
Филипп спустился к воде. Три луны он брел по горам. С мешочком сухих лепешек за плечами, с охотничьим ножом за поясом, он пересек хребты Армении. Видел облака и парящих орлов под ногами, мерз на заснеженных перевалах, задыхался от густого, влажного зноя заболоченных долин – и теперь перед ним бурлил Курн. Вчера утром был съеден последний сухарик. Он подошел к работающим.
– Брат, дай хлеба.
Пленники тащили на канатах каменную глыбу. Один из них, черноглазый, поросший густой бородой, оторвался от работы и начал было отвязывать от пояса туго стянутый узелок.
– Дара? – воскликнул Филипп. – Я бы не узнал тебя!..
– Вот и встретились. – Перс печально кивнул.
– Опять базар открыли? – Римский легионер толкнул Филиппа. – Чего стал? Тяни!
– Я не пленник, разве я обязан?
– Варвар – значит, тяни! – заорал солдат.
Спорить было бесполезно. Филипп взялся за бечеву. Он вмиг стер ладони в кровь.
– Куда так тянешь? – зашептал сосед, немолодой колх. – Себя береги.
– А он? – Филипп указал глазами на стража.
– Если делать все, что волки требуют, – подсказал высокий худой араб, – ноги протянешь, держись за бечеву – и все.
Воя истошными голосами, пленники налегали на бечеву, но глыба не трогалась с места.
– Ленивцы! Дети шакала и змеи! – кричал надсмотрщик, бичом подгоняя нерадивых.
Наконец каменная глыба стала на место. Оторвавшись от бечевы, Филипп зашатался и упал. Он был так измучен, что не заметил поднявшейся вокруг новой суеты.
На дороге показались два римлянина. За ними рабы несли на палке большой котел. Впереди шествовал центурион с черпаком в руках. Котел установили на возвышенности. Пленные роем облепили его.
Легионеры отгоняли чересчур нетерпеливых. Центурион торжественно разливал зловонное варево.
– Это тебе. – Дара поставил перед Филиппом миску с черной жижицей. – Другой пищи не дают, – как бы извиняясь, добавил он. – Ешь.
Преодолевая отвращение, Филипп залпом выпил вонючую похлебку.
– А бежать отсюда нельзя? – спросил он, вытирая рот тыльной стороной ладони.
– Бежать? – Дара на миг задумался. – Можно, но некуда. Болота, лихорадка, змеи, в горах непроходимые леса, а в лесах барсы.
– Лучше быть растерзанным дикими зверями, чем так…
– Умереть? А воевать с волками? – Дара положил на кодеин Филиппа потрескавшуюся, с обломанными ногтями руку.
Разве не знаешь, дружок,
Что хорош тот горшок,
Что пламень сердитый обжег,
Он в лютой закалке побыл,
Покупателю люб и горшечнику мил.
Он вынул глиняную свиристелку, оглянулся и заиграл, подмигивая.
– Без моих стишков и песенок люди совсем, падут духом. Мне нельзя бежать…
– Тебе удалось выкупить невесту?
– Нет, ее выкупил другой. Пока я воевал, отец с матерью умерли. Братишек за долги угнали в рабство.
Филипп молчал. Дара не нуждался в утешениях. Он сам находил силы утешать других.
– Тебе-я помогу бежать, – понизил он голос. – Митридат вырвался из волчьей западни и отступает к Тавриде. В два-три, дня догонишь. Ночью я проведу тебя мимо часовых.
Он внезапно умолк. Филипп невольно обернулся! По гребню холма плыли розовые носилки. Огромные, роскошные, они напоминали шатер, установленный на золотые поручни. Могучие нумидийцы, в ярких зеленых и алых набедренниках, уверенно продвигались по узкой горной тропе. Их сопровождали воины в блистающих на солнце латах и шлемах. Филипп вопросительно взглянул на Дару. Оживление сошло с лица перса. Губы, еще минуту назад тронутые улыбкой, сжались в злой гримасе.
– Помпей, – шепнул перс. – Он сам следит за строительством моста.
IIПоследнее прибежище киликийских пиратов, город Коракесион, был осажден.
Римляне не заперли устья бухты. Но стоило морской ласточке вылететь из родного гнезда, её тут же окружали триремы, и с обоих бортов брали на абордаж.
Лучшие воины владыки Морей, верные заветам гелиотов, погибли в первых же боях. Уцелели, как всегда, трусы и мародеры. Каждую ночь тайными тропами они уходили в горы, унося под одеждой награбленное добро и хлеб, ставший дороже золота.
Молодежь, выросшая в Коракесионе, впитала в души традиции гелиота Гарма, но это в большинстве своем были еще дети, незрелые телом, неопытные разумом. На кораблях мальчики худенькими руками с трудом натягивали канаты, наваливались ватагами на рычаги, травя якорные цепи.
Высохшие от голода, терзаемые страхом за родных и близких, женщины целыми днями толпились в порту и на улицах. Рыдая, они умоляли владыку Морей прекратить их муки. А как? Чем он мог им помочь?
Старый пират знал: с падением Коракесиона Митридат обречен. Гибель царя Понта загасит последние искры свободы. Погибнут Митридат и Олимпий – вся ближняя Азия станет римской провинцией. Падут на землю повсюду тени крестов, побегут прямые как стрелы римские дороги, мощенные камнем, и по ним, подпираемые копьями легионеров, побредут в неволю толпы рабов. Хлеб, свободу, семьи отнимут у людей.
Олимпий решился: лучше пусть примут лютую смерть невинные, но Коракесион, последнее прибежище морских ласточек, должен устоять. Он повелел: всех неспособных носить оружие – женщин, калек, старцев – посадить на биремы, поднять паруса, и пусть береговой ветер вынесет корабли в открытое море. Коракесион должен стоять. Пираты продержатся еще несколько недель…
…Пожелтевший, как мумия, с седыми космами, торчащими в разные стороны из-под огромной тяжелой короны, Олимпий молча проезжал по вымершему городу. Да, столица уже перестала существовать, понял он. В начале осады пираты избегали битв, потом жадно искали их, как избавления от позорной крысиной смерти, а теперь уже ни у кого нет сил принять бой… Морские ласточки погибли… Их неоперившиеся птенцы пытались защитить родное гнездо – напрасно. Старый пират сглатывал слезы: нет Гарма, нет тех, кто мог бы подсказать выход, а выход где-то есть, он где-то рядом… Олимпий вдруг круто остановил коня. А горный замок? Столица, пустая, безмолвная, пусть ждет победителей, а он соберет своих верных юношей и запрется с ними в горной крепости. Когда волки ворвутся в город, они прежде всего раскроют пасти на оставленные сокровища, будут рвать друг у друга добычу… Олимпий в разгар дележа, как барс, нагрянет с гор и уничтожит насильников.
Так рассчитывал владыка Морей. Однако он не учел главного. Антония не прельщала добыча. Он мстил. Овладев столицей пиратов, он не дал квиритам и часа отдыха.
Олимпий с дружиной еще не достигли замка, а горцы Италии, ловкие и сильные (с ними был и Антоний, он не отставал от самых проворных), с легкостью серн взобрались по неприступным скалам Тавра и преградили пиратам путь к отступлению.
Бой завязался в узком ущелье. Юноши Олимпия напрягали последние силы, чтобы хоть на миг задержать лавину врагов, но лавина катилась, подминая под себя десятки и сотни трупов.
К старому пирату подбежали два мальчика. Они размахивали копьями и кричали:
– Владыка, беги! Через горы – к Фасису[42]42
Фасис – древнее название реки Риони.
[Закрыть], там Митридат-Солнце, беги!
Лицо Олимпия перекосилось:
– Бежать мне, брату Посейдона? От волков? Мне, владыке Морей?
Он выхватил меч и принялся расталкивать свою дружину. Мальчики пытались удержать его, но разгневанный старик, разбросав непрошеных защитников, метнулся наперерез римскому флотоводцу.
Седой полумертвец, с трясущимися от гнева руками, напал на молодого атлета. В глазах разгоряченного битвой Антония на минуту мелькнуло изумление. Старик, весь напружинившись, силился взмахнуть мечом: он не уклонялся от боя, он сам грозил смертью.
Антоний отшатнулся и затем, наклонившись, стремительным ударом головы в живот свалил пирата, набросился на лежащего и хотел уже вязать, но, хрипя и выкрикивая проклятия, полумертвец вдруг судорожной хваткой опоясал атлета и вместе с ним покатился к пропасти. Огромным напряжением сил Антонию едва удалось разомкнуть железные объятия. Уже на краю обрыва, скручивая руки врага, он боялся заглянуть в лицо поверженного. Дикой, несломленной мощью дышали грубые старческие черты. Кругом вздымались черные отвесные стены базальтовых гор. Внизу бушевал поток. И буйство потока, и эта первозданность нагих хребтов как бы довершали гордый лик старого пирата. На миг Олимпий показался римскому флотоводцу ожившим камнем Тавра, полным ненависти и презрения к заморским завоевателям.
Олимпий уже не сопротивлялся. Он только мрачно усмехнулся: всего два локтя от пропасти, а у него не хватило сил…
– Чего скалишься? – Антоний ударил старика по лицу. – Тебе придумают такие муки, что заскрипишь, старый святотатец!
Олимпий медленно разжал губы:
– Я не святотатец. Это ты, римлянин, обманул нас и погубил деву.
– Молчать! – закричал Антоний, чувствуя правду в словах старого пирата. – Молчать!
– Молчу, – с горьким сарказмом отозвался Олимпий. – Кричат трусы. Ты виновен в смерти своей сестры, – повторил он с тем же упрямством.
IIIВнизу лежало море – безмятежно-сонное, мягко-голубое вдали, беспокойно искрящееся, зеленое у берега.
Филипп сбросил плащ и с тихим блаженным стоном распростерся на прибрежных камнях: море, родное, он вернулся, он так устал, море, – и внезапно захлебнулся от гордого внутреннего восторга: он вышел! С каких круч он спустился под носом у римских легионеров, и нет, нет, он не устал, он сейчас же двинется в путь…
Митридат радостно-изумленно развел руками, увидев своего посланца. Он уже не рассчитывал видеть его живым. Гипсикратия не раз приносила по нем заупокойные жертвы.
– А он здоров, крепок, пришел к нам на подмогу! – весело повторил Понтиец.
Но вскоре царь нахмурился.
– Боюсь, раскаешься, что вернулся… Олимпия казнили – последнего моего союзника. Жестоко пытали перед казнью. Вынес все муки, как железный… Теперь очередь за мной. Запрут в Тавриде и, как зверя в западне… – Он не договорил и свирепо мотнул головой на горы. – Не стоило тебе возвращаться…
Филипп пожал плечами.
– А куда я мог пойти? У меня остались только ты и она…
– Я и она! – передразнил Митридат и отвернулся: он презирал чувствительность и вовсе не хотел показать, как он растроган. – Надо торопиться, может быть, еще успеем, прорвемся в степи, – неожиданно добавил он бодрым, почти веселым голосом.
Отступать приходилось по самому берегу. Весеннее тепло сменилось удушающим зноем; пили, процеживая, ржавую воду, кишащую лягушачьей икрой, питались сухарями и дохлой рыбой, выброшенной бурей на берег; шли, облепленные тучами комаров; по ночам в зарослях тростника отстающих подкарауливали дикие звери; шакалы бродили вокруг биваков. Войско таяло с каждым переходом. Не битвы – смертоносные испарения болот, изнурительная желтая лихорадка уносили сотни жизней.
Митридат запретил везти с собой тяжелобольных. Спешить, спешить! Нельзя из-за нескольких губить всех. Дорога каждая минута. Ослабевшие умоляли товарищей прикончить их: все равно растерзают шакалы и дикие кабаны.
А Помпей шел по горам, дыша здоровым, напоенным хвоей воздухом. Пополненное свежими силами войско римлян превосходно питалось. Припасов не жалели – сзади под зоркой охраной двигались тысячи навьюченных рабов.
Филипп подбадривал себя. Если Митридату удастся ускользнуть от Помпея и затем хоть на миг объединить варваров Севера, они еще смогут откинуть римлян за Геллеспонт! Море спасет…
Большое, темное, оно дышало во тьме мерно и спокойно. Луны не было, лишь звездный свет бросал на черную воду золотые змейки. У берегов от ударов волн о камни расходились искрящиеся круги. Филипп всей грудью дышал йодистой крепкой влагой. Глухой кашель заставил его вздрогнуть. У шатра, держась за кипарис, стояла Гипсикратия.
– Почему ты не спишь?
– Мне душно. Я вышла на воздух, чтоб не разбудить царя. Ему нужен хоть краткий отдых.
– Ночная сырость повредит тебе.
– Мне ничего уж не повредит, – грустно возразила Гипсикратия. – Какое море! Я в детстве так любила звездные ночи!.. Позволь мне посидеть с тобой, – попросила она ласково. – Я так тосковала без тебя! Я скоро умру, и мне теперь не стыдно сказать это.
Она прислонилась головой к его плечу.
– Ты будешь жалеть? Я много нанесла тебе боли, но ты никогда ничем не огорчил меня. – Гипсикратия замолчала, прислушиваясь к мерному шуму волн. – Если б можно было любить двоих! – вздохнула она. – С той минуты, как ты пощадил меня, я мечтала о тебе. Мечтала, что мы встретимся, и я скажу… А когда вновь увидела… я уже принадлежала ему. Теперь я думаю, что тебя я тоже любила.
– Я знал это.
– Знал? И никогда…
Он прервал ее:
– Молчи…
– Нет, не буду молчать. – Она счастливо засмеялась а забилась в кашле. – Ты исполнишь мою последнюю просьбу, – проговорила она, отдышавшись. – Когда я умру, отрежь две пряди моих волос: себе и ему. Он так одинок! Вы оба будете помнить меня, не забудете?
Филипп плакал, спрятав в коленях голову.
Утром Гипсикратия не смогла подняться в седло. Как всегда, в кольчуге, в открытом македонском шлеме, с копьем а руках, она подошла к коню, потрепала его по шее, дала кусок лепешки и уже поставила ногу в стремя, как вдруг изогнулась и забилась в долгом судорожном кашле. По подбородку побежала струйка крови. Она удивленно и испуганно посмотрела на ржавые пятна на кончике плаща, которым вытерла лицо, и хотела снова сесть в седло, но снова изогнулась, теперь ужа со спины, и рухнула наземь.
– Царица! – выкрикнул Филипп.
Но она, открыв глаза, невероятным усилием воли приподнялась и потребовала посадить ее на коня. Нельзя медлить. По пятам идут Помпей и смерть. Нельзя из-за нее губить войско. Каждую ночь подвластные князья покидают Эгиду Понта. Нельзя, чтоб заколебались верные!
Все утро она ехала рядом с Филиппом. Днем ей стало лучше. Может быть, с ушедшей кровью вылилась болезнь? Гипсикратия радовалась: в Тавриде она станет пить молоко от черной, без единой отметинки козы – и исцелится. Это чудесное средство. Разве Филипп не слышал о нем? Но Царь-Солнце, конечно, знает? Нет? Какие они незнающие, совсем незнающие! Она шутила, смеялась, пробовала играть копьем, пускала коня вскачь.
…А в середине ночи Филипп проснулся от тяжелого, клокочущего хрипа.
– Солнце, она умирает!
– Ты крепко спал, мальчик. Она уже умерла, – услышал он глухой, незнакомый голос Митридата. – Посиди с ней… Она просила…
…Ущербная луна всходила поздно. Желтоватая, срезанная, она только в предрассветных сумерках повисла над морем. Филипп с трудом разыскал царя. Старый Понтиец, ссутулясь, сидел на прибрежном камне. Волны накатывались на его ноги, отбегали, но он не шевелился.
– Ушла, – бормотал Митридат. – Все-таки ушла первая. Не дождалась…
Он положил руку на голову Филиппа.
– Она любила тебя, просила… странно, все те, кто дорог моей душе, любили тебя, – и она, и Армелай… Оба просили… А что просить у меня? Ушла… Все взяла с собой, ничего мне не оставила…
– И мне, государь.
– Да, и тебе. – Митридат кивнул, голова его по-старчески мелко вздрагивала. – Жизнь мою, душу унесла с собой…
Филипп положил на ладонь старика черный тугой завиток.
Велела отдать, когда скорбь твоя станет нестерпимой…
Митридат вздрогнул.
– И об этом подумала… Славная моя подруга!.. – Он тяжело поднялся и, грузно опираясь на плечо Филиппа, старчески расслабленной походкой побрел к стану.
…Митридат был загнан в Таврию и заперт в Пантикапее. На этот раз ему пришлось обороняться от своих же подданных. Города Фанагория, Нимфей, Тиратака и Херсонес восстали. К ним присоединились македонские и греческие наемники. Царевич Фарнак привел мятежников под стены Пантикапея.
Нашлись поклонники Рима и в самой боспорской столице. К удивлению Филиппа, самым ярым из них оказался Персей – сын Никия, худенький, порывистый мальчик, который всем обликом своим и непоседливостью напоминал ему его собственную юность.
В ожидании, пока архонт – градоправитель препояшет его мечом, Персей помогал отцу в лавке. Филипп всячески пытался сблизиться с племянником и дружески заговаривал с ним, дарил книги, красивое оружие. Но все попытки его были тщетными. Персей хмуро уклонялся от разговоров и под всякими предлогами отказывался от подарков. Высоким идеалом мальчика был Аристогитон, сразивший тирана. Принимать подачки от царского прихвостня молодой эллин считал унизительным.
Верной себе оставалась и Клеомена. Она по сто раз на день повторяла, что Филипп ей не родной, но что любит она его, как родного: ведь он их благодетель! Стоит ему шепнуть словечко – и царские милости, как из рога изобилия, прольются на их семью…
Как-то за столом Никий обрадованно сообщил:
– Слава богам, мука дорожает. Сегодня у дверей была давка, мы с Персеем едва успевали отпускать покупателям.
– Чему же ты радуешься? – брезгливо поморщился Филипп. – Что голодная беднота несет тебе последнее? А как Аристогитон, – насмешливо посмотрел он на племянника, – он не восстает против этого?
– Ты никогда не знал цены деньгам, – вмешалась Геро. – А у нас семья. Ты не смеешь так говорить с моим честным сыном!
Филипп промолчал. Спорить было бесполезно. Он хотел в тот же день перебраться во дворец, но мачеха умолила остаться: что подумают люди! Филипп остался, но поставил условия: Никий должен бросить торговлю. Эта лавка позорит начальника дворцовой стражи, этера Митридата-Солнца. Старший брат с великими трудами изворачивается, чтобы найти для солдат лишнюю горсть муки, а младший продает эту муку втридорога.
– А чем жить? – выдохнула Геро.
– Разве вам мало того, что жалует мне Солнце?
Никий только вздыхал после этого разговора. Он был на три года моложе Филиппа, но давно уже утратил юношескую порывистость. Полный, рыхлый, светловолосый, Никий выглядел намного старше своего сухощавого, изящного брата. Он с почтительным изумлением разглядывал драгоценные флаконы с ароматами и золотые шкатулочки с притираниями, которые стояли на столе Филиппа, и не раз высказывал сомнение – пристойно ли мужу так лелеять свою красоту? Он никогда не видывал, чтоб даже женщина так следила за собой!
Филипп смеялся, слушая его вздохи и восклицания.
– Ну, ты лучше знаешь, – махал Никий рукой. – Шутка сказать: царицы любили тебя! А мы с Геро люди простые. В молодости она казалась мне краше всех, а родив мне шестерых, стала такой родной, что уж и не знаю… Может быть, другим она и не кажется прекрасной, но мне за всю жизнь и не приходило в голову искать чужого ложа.
Филипп добродушно подшучивал над ним:
– Завидую не тебе, а Геро…
