Текст книги "Дорога к победе"

Автор книги: Иван Мозговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Иван Петрович, слушая Марию, чувствовал, как к горлу медленно подкатывался ком и тут же спазмом сдавило сердце, а на глазах выступили слезы. Он усилием воли переборол себя, и чтобы не заметили женщины, шатающейся походкой поспешил к повозке. За спиной он услышал голос Солохи: "Иван Петрович, надо срочно вызвать саперов или минеров, как их там называют, и прочесать этот клин от дороги, а то ненароком еще кто подорвется. Да и бабы не поедут бороновать после такого случая, побоятся."

– Хорошо, хорошо, – пообещал бригадир, приходя в себя от наступившей слабости. Внезапно перед глазами возник образ живой, вчерашней Раи, когда она стояла возле коров, строгая, задумчивая, слушая его разговор с Полиной. «Эх, Рая, Рая» – вздохнул он...

– Иван Петрович! – услышал он голос деда Миная, – давай гуртом корову погрузим на повозку и отвезем на двор хозяину, там и освежуем. А то в пыли ее так заделаем, что мясо и собаки есть не будут.

– А вы ее уже прирезали? – уточнил бригадир, приходя в обычное, повседневное состояние.

– А долго ли умеючи, – не без бахвальства ответил дед Минай.

– Вот и хорошо. А теперь, бабоньки, подходите смелее, будем грузить! -обратился бригадир к женщинам, стоявшим, по-прежнему, гуртом и разговаривающим о нелепой смерти Раисы.

– Вряд ли мы погрузим такую махину, – засомневалась одна из женщин.

– В ней весу не меньше полтонны.

– Полтонны, может, и не будет, а четыре центнера, наверняка, – не согласилась с нею Мария.

– Пусть и четыре, я согласна. Для нас и четыре много, – не сдавалась женщина. – Все за нее мы сразу не сможем взяться, а больше восьми человек. Теперь подсчитай сколько придется килограммов на одну женщину. Усекла?

Пока женщины решали вопрос о том, как им погрузить корову на повозку, бригадир подогнал повозку к прирезанной корове и вместе с дедами стал пристраивать под нее бревна. Затем подсунули веревки и когда закончили подготовительные работы, подозвал на помощь женщин. Он разъяснил, где и за что браться каждой, и когда они разошлись по своим местам, скомандовал: "Взялись, дружно, раз!"

Веревки натянулись, но туша коровы лежала неподвижно.

– Э, бабоньки, так дело не пойдет! – укорил он женщин и, подойдя к корове, взял ее за хвост.

– Ну, взялись, раз! – командовал он, упираясь в землю и подтаскивая корову за хвост.

– Раз! Еще, раз! Еще, раз!

На этот раз туша коровы сдвинулась и медленно поползла вверх по бревнам.

Закончив погрузку коровы, Иван Петрович расправил вожжи и тронул лошадь.

Спустившись с пригорка мужчины услышали причитания женщин, доносившиеся с подворья Солокиных: там оплакивали Раису, рано ушедшую от родителей.

Вывернувшись из переулка, они увидели разноцветную толпу женщин и детей, собравшихся у двора Солокиных.

Разноголосые женские причитания то ослабевали, то вновь усиливались.

– Сейчас женщины еще больше запричитают, – как бы про себя произнес дед Минай. – Век уж прожил, а так и не научился спокойно переносить женский плач.

– А этому не научишься, – проговорил дед Федор. Это дается человеку при рождении вместе с душой. Один человек проживет свой век и курицы не обидит, а другой так и старается кошку придавить, чью-нибудь собаку прибить, а то и человека прирезать, вот из таких и выходят головорезы.

– Иван Петрович, ты б меня заменил кем-нибудь корову разделывать, – жалобно запросился дед Минай у бригадира. – Это же будут выть над душой, пока корову не разделаю.

– А кем я могу вас заменить? – отвечал бригадир, повернувшись к деду.

– У меня людей, ты сам знаешь, раз-два и обчелся. Так что ты как-нибудь потерпи.

Так разговаривая, они подьехали до двора Солокиных. Толпа женщин расступилась, давая им дорогу. Иван Петрович соскочил с повозки и, ни к кому не обращаясь, пошел во двор, повозился там с засовом, открыл ворота. Затем взял лошадь за уздечку и задом стал загонять повозку во двор.

На крылечке избы появился строго подтянутый старик – хозяин дома. На нем была черная сатиновая рубашка со стоячим воротником и солдатские хлопчатобумажные галифе, обут в мягкие домашние тапочки. Лицо, несмотря на постигшее его горе, было выбрито до синевы: по-видимому брился до того, как узнал о смерти дочери. Он на какое-то мгновение задержался на крыльце, окинув взглядом повозку, въезжавшую задним ходом на его двор, на свою корову, неподвижно лежащую на этой повозке, и бригадира, загоняющего лошадь вместе с повозкой на двор. На этой повозке бригадиром только что была привезена его родненькая дочь.

– А не наваждение это? – подумал про себя Григорий Павлович. – Может, сам дьявол перевоплотился под образ бригадира? – мелькнула в затуманенной его голове мысль. – Не с ума я схожу на старость лет?

Но женский вопль в несколько голосов снова потрясший воздух, вывел его из оцепеневшего состояния, и он почувствовал, что это не наваждение и не сон, а настоящая жизненная реальность свалилась на его голову, на его семью.

Он медленно спустился с крылечка, под женский плач приблизился к повозке и, поздоровавшись со своими сверстниками, тихо промолвил: "Отбороновалась и откормила нас своим молочком."

После таких слов женщины, окружившие повозку, еще больше запричитали, и на дворе поднялся невообразимый крик.

Иван Петрович, видя, что помощи ожидать неоткуда, подвернул повозку, приказал деду Минаю принести и разбросать по ту сторону повозки солому. Когда дед исполнил его указание, он, согнувшись, подлез под край повозки и, поднатуживаюсь, приподнял ее, корова сползла с повозки и плюхнулась на солому.

– Минай Иванович, вы тут оставайтесь за старшего и побыстрее разделывайтесь с коровой. Хозяин вам поможет, я с ним уж говорил. А я поеду председателя искать: гроб из чего-то делать надо. И он, не ожидая вопросов, сел на повозку и выехал со двора.

Но председателя искать не пришлось. Слухи о постигшем Солокиных горе уже дошли до него, и он спешил как-то утешить стариков и помочь им во всем необходимом в таких случаях.

Поравнявшись с повозкой бригадира, он остановил свою лошадь и, не слезая с дрожек, спросил: "Ну, как там старики?"

– Еле держатся на ногах, больше трех часов плачут, – ответил бригадир.

– Сам, Григорий Павлович какой-то заторможенный, но на ногах держится, а женщины, так те совсем попадали.

– Да, от такого горя упадешь, – с горечью молвил председатель. – Какую красавицу и работницу потеряли. – Как это случилось? – спросил он после долгого молчания.

Иван Петрович вкратце объяснил, как это случилось.

– Срочно надо саперов вызвать, а то как бы беда не повторилась, – размышляя вслух, произнес председатель. – Боронование на том участке пока не проводите, – после небольшой паузы предупредил председатель.

– Хорошо, Максим Федорович, – согласился бригадир. Помолчали...

– Максим Федорович!

– Что там еще?

– На гроб доски надо.

– Присылай кого-нибудь, дам распоряжение.

– А теперь поехали к старикам.

И он тронул лошадь. Иван Петрович развернулся и последовал за ним, держась на определенном расстоянии из-за пыли, поднятой лошадью председателя.

6

Жаркие весенние дни, стоявшие в ту пору, не позволили долго держать покойницу в маленькой душной избе, поэтому похороны решили проводить на второй день. Погода, как и в прошедший день была отменной, особенно утром, когда свежий воздух буквально пьянил ароматом распустившихся деревьев и подрастающих трав.

Природа, как бы готовилась принять в свое лоно непогрешимую девственницу, так рано ушедшую от грешного мира сего, который погряз в войнах, разбоях, зависти, уничтожении друг друга, воровстве и обмане.

Она встретит ее у порога и проводит до могилы на погосте своей первозданной красотой, благоуханием и вечностью жизни и смерти на земле. О, плачьте, родные и близкие, знакомые и просто люди, пришедшие проститься с юной красотой, частицей той же природы.

А в комнате, где лежала покойница, пахло чадом от пламени горящих свеч, расплавленным воском, затхлостью от давно непроветренных вещей, человеческим потом и чем-то еще кислым, застоявшимся.

Лицо, обрамленное темно-коричневым платочком, было как живое, казалось, девушка только что уснула, и стоит ее окликнуть, как она откроет глаза и скажет: "Люди! За что вы меня убили в такие молодые годы, я почти не жила, никому не нанесла зла, не принесла горя и так мало любила?"

Но она больше никогда не произнесет слов и никогда не откроет своих молодых красивых глаз.

Она лежала в гробу во всем том, что было припасено для себя ее матерью, а судьба распорядилась по-своему – все досталось молодой дочери. Священника не было, и панихиду по усопшей читала бывшая еще до войны председателем церковного совета женщина, ходившая в певчих и по отцу доводящаяся родной теткой усопшей. Певчие, в основном старухи, одетые во все черное, пели псалом "За упокой души рабы господней."

Тут же у гроба сидели с заплаканными лицами подруги, то и дело сморкались в платочки.

Сегодня во дворе стояла тишина: родственники и близкие уже не причитают, а сидят тихо у гроба, другие медленно, не спеша передвигаются в кухне, по двору, занимаясь кто чем может по хозяйству, готовят еду для поминок. И даже односельчане, пришедшие отдать последнюю дань праху усопшей, заходят в комнату перекрестившись в угол на образа и, постояв молча некоторое время у гроба, уходят и лишь за воротами промеж себя начинают высказывать вслух свои замечания.

Кругом тоскливая тишина.

После двенадцати часов люди зашевелились, группами стали подходить односельчане, чтобы проводить в последний путь. Пришел бригадир с несколькими дедами для несения гроба на кладбище, громче запели певчие и когда стали выносить покойницу снова запричитали родственники.

Похоронная процессия до кладбища шла медленно; за гробом молча шествовали родные, и лишь в задних рядах вполголоса разговаривали женщины.

– И надо же так жестоко наказать Дмитриевну! – говорила одна из них. – В одну минуту потерять взрослую дочь и корову-кормилицу.

– Это божье наказание, не иначе, – ответила ей другая.

– Может быть и так, но чем она провинилась перед Богом? Женщина она тихая, своим поведением никого не обидела. Сколько я ее помню, ни с кем она не ругалась, никому дорогу не перешла. Никому не завидовала.

– А как горе убивает человека, смотрю я на Гришку и своим глазам не верю, – бубнил тихим баритоном мужчина своему соседу, идущему рядом с ним. – Сгорбился, постарел на несколько лет, а какой мужик бравый был. Еще до войны косили мы рожь около "Вербочек" и пришлось мне идти за ним, так поверь, на что уж я на силу не жаловался, но за ним угнаться не смог. Замотал. Да, мужик что надо был, а случись горе – и сник. И что интересно, сгорел за сутки.

– А что ты думаешь, потерять так внезапно взрослую дочь! Это для родителей что-то да значит. В голодный тридцать третий год, я помню, умирали целыми семьями. Но то ж был голод. А сейчас?

– А сейчас война... Многие ребята гибнут... Но такая, нелепая смерть для родителей тяжелый удар.

Так люди сопровождая усопшую в последний путь, говорили между собой о ее смерти и о горе родителей, и лишь подруги Раи шли молча, переживая утраченное каждая по-своему.

Похоронная процессия продвигалась медленно, часто останавливалась: гроб несли старики и подростки.

Кладбище было расположено не так далеко, прямо за огородами у церкви, разрушенной восемь лет тому назад, но изнуренным тяжелой работой и недоеданием людям в таком возрасте ноша казалась тяжелой.

Наконец, показалось кладбище, обнесенное небольшим земляным валом с беспорядочно разбросанными холмиками насыпанной земли, покрытыми прошлогодними сухими травами да бурьяном, с покосившимися, черными от времени, деревянными крестами.

Когда до могилы, вырытой для подруги, осталось несколько метров, Дуся отделилась от всех, срезая угол, подошла к краю ямы и заглянула в нее. Зачем она это сделала, она и сама себе не смогла бы объяснить, но, заглянув в яму, она ужаснулась ее глубиной и подумала: "А говорят, по ночам мертвецы ходят? да разве из такой глубины, да еще навалят земли, вылезешь?"

Ей почему-то представилось, что Раю положат в эту яму живой и как от земляной тяжести ей трудно будет дышать. От этих мыслей у нее на лбу выступили капельки холодного пота, перед глазами поплыла земля, под ложечкой затошнило, и она, испугавшись, резко отступила назад, натолкнувшись на старушку, и чуть не сбила ее с ног.

– Ты чего, девка, на людей бросаешься, – прошмакала старая беззубым ртом, окидывая ее недобрым взглядом .

Не то от старухиного окрика, не то само собой прошло, но Дусе стало легче, и она, обойдя людей, присоединилась к своим подругам.

С кладбища шли молча, а затем Мотя тихо сказала: «Помните, я рассказывала свой сон про Раю? А ведь он сбылся... Улетела ее ангельская, непорочная душа, как улетела она сама во сне.»

– Сон-вещун, а подругу мы потеряли из-за проклятой людьми и Богом войны! – с ненавистью в голосе тихо произнесла Дуся. – Не было бы войны, жила бы и радовалась жизни, а возможно, и своему первенцу-ребенку, наша подруга. Царство ей небесное!

– Пухом ей земля...

С кладбища возвращался народ. Рая осталась под тяжелым слоем земли, с венками из самодельных цветов на могиле, вместе с нею осталась неразделенная любовь, про которую она рассказывала подругам, на которую втайне надеялся и Иван Петрович.

Прошло чуть больше месяца, когда девушки похоронили свою подругу. Срок как будто небольшой, но вокруг изменилось многое: колхозники в колхозе и своих приусадебных участках отсеялись, подлатали пришедшие в негодность за два года коровники, конюшню, телятник; закупили по контракту под будущий урожай у колхозников телят для будущего поголовья крупного рогатого скота, многие колхозники, как ни тяжело, провели небольшой ремонт своим личным подворьям; государство выделило зерна на семена из семенного фонда, и земля, хотя с большим трудом, была обсеяна, несмотря на то, что фронт стоял всего в ста километрах и обе армии готовились к решающим боям. Обстановка была напряжена до предела.

Активную роль по восстановлению колхозного хозяйства играли женщины и особенно молодежь, а в их числе значились и подруги Дуси. Не успели еще закончить боронование, как уже взошла, впервые посеянная в колхозе, сахарная свекла. Культура для колхоза и колхозников новая, а значит, трудоемкая.

Посеяли ее на самой лучшей "барской" земле, где женщины боронили ранней весной, где подорвалась на мине лучшая их подруга.

В поле перед работой, в минуты короткого отдыха женщины обсуждали домашние дела, хлопоты, заботы, тревоги и радости.

Радость была одна – письма. Их приносили сюда, в поле и читали подругам, а иногда и тем с кем работали вместе.

Как же притаить радость при себе, хочется ведь, чтобы и за тебя другие порадовались.

В письмах чаще всего писалось одно и тоже: беречь ребятишек и себя, просьбы писать о своей жизни, здоровье, сохранилось ли хозяйство после оккупации, давались советы, ну и всем, конечно, поклоны.

Письма, нередко, долго шли к адресату, может, где-то лежали, пропуская вперед более важный груз. И кто его знает, где теперь был их сын или муж и что с ним?

Так что трудно было подчас решить: чего больше приносили эти письма – радости или тревоги? Иное письмо было написано вначале оккупации и где-то лежало на полке, собирая казенную пыль, в ожидании, когда освободят от супостата адресат.

В таких письмах, обычно описывалось о том, как отступали, как горели в полях хлеба, как немцы бомбили эшелоны с беженцами.

Такие письма рвали душу на части как читающему, так и слушателям.

К счастью, такие письма приходили редко, а за последнее время ни одного.

Наша армия наступала мощно, в этом убедились и сами жители села, через которое на Белгород шли нескончаемым потоком войска. Радовались люди такому потоку, но вот поползли слухи, что застопорился фронт у Белгорода и Курска, и снова люди встревожились, спрашивали друг друга, что же дальше будет?

Война шла совсем недалеко, и слухи по селам ползли разные, одни страшнее других.

Говорили, что немцы разбили наши войска под Харьковом и скоро придут снова к нам.

В один из таких тревожных дней заехал председатель в поле к женщинам на свекловичное поле посмотреть на их работу своими глазами, поговорить о жизни, рассказать о состоянии дел на фронте – одним словом подбодрить женщин.

Женщины, как всегда, при встрече с председателем начали с жалоб: одной надо избенку починить, другой – сарай, третьей – помочь телушечкой, хотя знала, что колхоз сам закупает телят у колхозников.

Затем перешли к обременительным налогам, займу, как будто председатель мог их отменить.

И в конце о положении на фронте.

Как он думает, спрашивали женщины: погонят немцев дальше, из нашей земли?

– Обязательно погонят, – утвердительно говорил он им, хотя сам в этом был не уверен.

– От вас, дорогие женщины, тоже многое зависит. Фронт сейчас через каждого человека проходит... Линия фронта в наше время находится в каждой шахте, в каждом цехе, на каждом колхозном поле. А как же иначе? Недодаст шахтер угля – стали на домне меньше выплавят, недополучит стали рабочий в цехе – снарядов меньше выпустит, но если вы хлеба недодадите – совсем плохо получается. От голодного человека хорошей работы не жди: ни от шахтера, ни от рабочего цеха, и тем более, от солдата на фронте. Видите, как тесно связан наш народ, одно звено в этой связи недоработало и вся цепь огромной машины начинает буксовать.

Председатель обвел притихших женщин взглядом и произнес: "А кому это выгодно? Конечно, Гитлеру!"

Женщины молчали, обдумывая сказанное председателем.

– Тут особых разъяснений не требуется, одним словом, повысить темпы прополки, этим самым вы поднимите урожайность свеклы. А это значит, увеличится выпуск сахара.

Он достал кисет, свернул цигарку, прикурил, оценивающим взглядом окинул женщин и спросил: "Так как же? Повысим темп прополки?"

– Хорошие годы до войны по тридцать соток за день подсолнуха выпаливали, а вот свеклы не приходилось,– ответила за всех женщин Мария Козлова. – Культура для нас новая, трудоемкая.

– Осилим ли...

– С таким настроением, конечно не осилите, – не согласился председатель. – Надо настроиться, взять обязательства между собой, вызвать на соревнование другое звено, бригаду.

– Да как-то страшновато, – замялась Мария.

– На фронте тоже страшно, а идут в атаку. – А вы попробуйте! Я верю, у вас получится...

– А вдруг осрамимся,– засомневалась Солоха.

– Вот будет смеху, на весь колхоз, а то и район.

– Никакого смеха я в этом не вижу, – повысил голос председатель. – Смеяться будем после войны, а сейчас надо трудиться от зари до зари и перекрывать все нормы, установленные еще до войны, в мирное время. А сейчас идет жестокая война и работать надо по-военному. Другого пути у нас нет. Или немцы нас, или мы немцев.

– Как молодежь,– обратился он к девушкам, сидевшим чуть поодаль – Справимся?

– А мы что, как все...,– неуверенно ответила за всех Дуся.

– Я предлагаю вот что, – спокойным голосом начал председатель. Завтра же установит твердое задание на день каждому. И чтобы не уходить с поля, пока задание не выполнено. Иначе свекла зарастет сорняком. Вы сами знаете, что земля обработана на очень низком агрономическом уровне, и чуть задержимся с прополкой – сорняки погубят свеклу. Это во-первых. А во-вторых, я думаю, Кущеева, – обратился он к Дусе, – вам с девушками надо включиться в соревнование. Ну, скажем, для начала, со своими подругами. А потом и с другим звеном.

– Я подумаю..., – сказала Дуся, посмотрев на своих подруг.

– А что тут думать? – Дело молодое, за подол юбки дети не держат, да и завтрак мать приготовит. Не то, что у Ивановны. Надо накормить, обстирать и присмотреть. А вам что, проснулась, умылась и в поле...

– Везет же Хавронье, – позавидовала одна из женщин, когда отъехал от них председатель.

– На фронт не взяли, мотается, как бугай по селу. Морда красная, хоть спичку поджигай.

– У него же бельмо на глазу, – заступилась за него Фрося, маленькая, сбитая телом, женщина.

– Причем тут бельмо! – злилась молодайка. Что он, бельмом ласкает жену?

– Нашла кому завидовать,– вмешалась в их разговор Маруся Хулдобина, проводившая мужа на фронт и ожидавшая письма от него с нетерпением. – Я такой жизни, как у Хаврошки, не завидую, – сказала она.

– Лучше одной жить: знаешь, что муж на фронте выполняет свой священный долг перед Родиной, перед людьми. Если и приласкает где молодку, так за глазами. А этот на виду бегает, как кобель по чужим бабам. Каково жене?

– Женщин кому-то надо ублажать, – снова отозвалась Фрося, – Все работа и работа... Ха-ха-ха.

Так, переговариваясь между собой женщины медленно двигались в ряд по полю с тяпками в руках, то нагибаясь, чтобы прорвать чересчур загущенный рядок нежных ростков свеклы, то вновь разгибаясь, чтобы быстрее, несколько раз шагнув, догнать своих подруг, ушедших вперед.

И так они попеременно, то нагибаясь и задерживаясь на некоторое время на одном месте, то вырываясь вперед, двигались по свекловичному полю.

На их пути оказалось то место, где ранней весной вместе с коровами взорвалась на мине Рая Солокина.

Женщины, не сговариваясь, остановились и, опершись на ручки тяпок, молча смотрели на то жуткое место, где не так давно разыгралась кровавая трагедия. Сохранилась еще впадина: след от воронки взорвавшейся мины.

Они стояли в торжественно-скорбном молчании, будто у только вырытой могилы. Чем-то жутким противоестественным, до ужаса ненужным и гибельным дохнуло от земли с того места, где погибла так нелепо молодая девушка. Свидетелям той трагедии снова предстала перед глазами та страшная картина во всей своей жути и никчемности.

Женщины призадумались, а Полина, прижавшись к плечу Дуси, вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками, уронив тяпку, которая звонко брякнулась о землю.

От металлического звука женщины невольно отпрянули назад, а Мотя, ойкнув, присела инстинктивно, совсем по-детски отвернулась и, вобрав голову в плечи, закрыла лицо руками, как будто ее поза могла спасти от внезапного взрыва. Но взрыва не произошло, и женщины оправляясь от внезапно нахлынувшего на них страха, стали двигать руками, головой, к ним возвратилось ясное сознание. Они тут же стали обсуждать ту, как будто вчера происшедшую, кровавую трагедию и перебивая друг друга, хотели высказать сполна, что накопилось у них на сердце.

– Ой, бабоньки, не дай Бог такое еще раз увидеть, – говорила Мария Козлова. – Прибежала я, первая... Смотрю, и вижу коровы в одном месте, Рая, бедная, в другом... Кругом земля кровью забрызгана, страсть...

– А я успела за тобой, как взглянула – и обмерла, – доказывала Фрося, поворачиваясь то к одной женщине, то к другой. Ноженьки пристали к земле, как их кто приклеил... А Рая лежит с кишками на животе. У – ух ..! Вспоминать жутко...

– Да, жаль девушку, – с сожалением произнесла Солоха. Рано ушла с грешной нашей жизни. Забрал ее Бог к себе на небеса, в рай...

Одна Дуся, впершись глазами в место, где лежала когда-то Рая, стояла молча о чем-то думая. Женщины, посмотрев на Дусю, постепенно умолкли, вспомнив, что Раю, у ее первой могилы надо почтить молчанием и, устыдившись, окончательно стихли.

В наступившей тишине явственно слышались степные звуки, которые раньше как-то не замечались.

Внезапно наскочил ветерок, закружил в своем воздуховороте земляную пыль, обрывки сухой, прошлогодней травы, выхватил из земли еще слабые, не укрепившиеся ростки свеклы; зашелестела, громче обычного листва деревьев в лесочке и внезапно, как и начал, стих, так и не преодолев полосу деревьев, заплутался в ней.

Где-то, совсем недалеко, прогудел натяжно громко большой шмель и, найдя ранний цветок, впился в него своим хоботком, а вдалеке, как и в тот день, неистово куковала кукушка, как бы жалуясь притихшим женщинам на свою несчастную, бездетную судьбу.

Женщины, помолчав несколько минут, вначале вполголоса, а затем как обычно, заговорили между собой и принялись за прополку своих рядков. И только Дуся, Полина и Мотя остались стоять молча. Они думали о Рае, так рано ушедшей по нелепой случайности от них, о своей, никому неизвестной судьбе и еще о многом.

– Подруги! – только и сказала Маруся про девчат, продолжая не разгибаясь рыхлить тяпкой землю по междурядью.

Дуся открыла глаза, приподнялась на постели. На стенных ходиках было только без четверти четыре. Она босиком вышла в переднюю. Мать возилась у печки.

– Доброе утро, мама!

– Доброе, дочка. Ты что рано поднялась? Ещё бы поспала... Я ещё завтрак не приготовила.

– Сегодня девчонки решили раньше в поле выйти, председатель просил. Она скрылась за дверью. Во дворе ее охватила свежесть утра. Она посмотрела на двор, светлое небо. В кроне высокого ясеня попискивали синицы. Взгляд упал на куст сирени. Нежно-сереневые еще не полностью раскрывшиеся лепестки казались нежными, ласковыми, и в ее душе осталось, неожиданное и приятное чувство.

Здесь, в этом дворе, доме родилась и выросла она. Родное гнездо, несмотря ни на что, радует. Ей казалось, никакая сила в мире не заставила бы оторвать от радости кропотливого, тяжелого сельского труда. Да она и не мечтала о какой-то иной жизни. Она любила, да и сейчас любит и ей кажется – она счастлива, но не в полной мере, так как бы хотелось. Война отняла отца, Лешку, школу и все то, что дорого человеку, но пока не отняла молодость.

"Значит, надо жить, работать так, чтобы от твоей прожитой жизни в людях остался только приятный след",– подумала она. И решила: сегодня и в другие оставшиеся дни, пропалывать не менее тридцати, а может и больше, соток. Она решительно зашла в комнату, быстренько поела и вышла из дома.

Зашла за Мотей, прихватили Полину, и быстрой походкой направились к „могилкам".

В конце частных огородов им повстречался дед Минай, работавший сторожем на общем дворе и возвращался домой.

– Здравствуй дедушка! – хором приветствовали они деда.

– Доброе утро, красавицы! Куда это, стрекозы, в такую рань вы направились?

– На свеклу, дедушка,– ответила Дуся.

– Раненько... Вон какая роса, полоть будет тяжело. Тяпки землей быстро будут забиваться.

– Ничего, дедушка, очистим, – отозвалась Мотя.

– Недостает, я вижу, вам подружки,– посочувствовал им дед Минай, вглядываясь подслеповатыми глазами в девчат, но заметив быструю перемену на их лицах, сказал:" Простите, старого дуралея. Хотел, как лучше, а вышло наоборот... Простите уж... Я ненароком..."

– Ладно уж, с кем не бывает, – ответила Полина.

– Ну Бог вам в помощь,– пожелал им вслед дед Минай и зашагал к селу.

– О черт старый, рана еще не зажила, а он солью натирает,– ругалась в полголоса Дуся. – И надо же ему повстречаться, испортил с утра настроение. Говорят, если в дорогу собрался и за двором встретил первого мужчину – к удаче. А у нас получилось наоборот.

– Да ты, Дусь, не очень вини его,– заступилась за деда Полина. – Человек старый, по своей простоте брякнул неподумавши не то, что надо. Он и сам раскаивается.

– Да мне от этого не легче, что он теперь раскаивается, – не унималась Дуся. Полина умолкла, поглядывая искоса на подругу, как та, дуясь и сопя, поднималась в гору.

Издали показалось свекловичное поле покрытое огромным, зеленым ковром из сорной травы. И лишь там, где пололи вчера свекловичницы, чернела чистая земля с ровными, зелеными рядками свеклы.

Когда подошли к свекле, Дуся не разговаривая, отмеряла шесть рядков и начала полоть.

– Ты что, по злобе захватываешь столько рядков? – обратилась к ней Мотя. – Вчера по два рядка гнали, а сегодня сразу шесть.

– А ради чего ты сюда пришла до восхода солнца? Могла бы дрыхнуть, как вон другие. Мне еще дома в голову пришло, прикинула: если возьмем по шесть рядков, как раз и получится тридцать соток и я дала себе слово, что с сегодняшнего дня меньше тридцати брать не буду. А раз дала, то надо выполнять. Скажи, что я не права...

– А с нами, чего не посоветовалась? – спросила Полина. – Мы что, тебе уж не подруги?

– А я знала, что вы согласитесь, и даже была в этом уверена.

– Ты что-нибудь понимаешь, Мотя. Я, например, ни капельки. По-моему у нее, что-то с головой?

– Я тоже так думаю, – подтвердила она. – Это от вчерашнего расстройства, а тут еще дед добавил.

– Вы не придирайтесь ко мне по пустякам, – попросила Дуся, продолжая полоть.

– Лучше становитесь рядом и полите. Время-то не ждет... Вон уж солнце поднимается.

– По-твоему понятию тридцать соток в таких зарослях – пустяк, легкая прогулка? – с сарказмом говорила Полина. – Что касается Моти, не знаю, а для меня гробиловка.

– И для меня то же, но раз слово взяла, вернее, дала, то выполнять надо. Таков дружеский долг. Ничего, тут не попишешь...

– Ну если так... Тогда заходи...

И подруги, стали на рядки, принялись полоть.

– Вот так ты, Полин, всегда, – упрекнула ее Дуся.– Вначале языком потрепишь, а затем руками начинаешь работать, а надо бы наоборот. Смотри, сколько времени потратили на болтовню.

И не прошли десятка шагов, как из-за леса брызнули яркие лучи солнца. Сразу вокруг посветлело, ожило, засеребрилась роса на траве. Веселее защебетали птицы в ближнем лесочке.

– Скоро полоть станет легче, – очищая тяпку от налипшей грязи, говорила Дуся.– Под лучами солнца земля быстро подсохнет.

– А там жара начнется, – откликнулась Полина на слова Дуси.

– Хорошо только чай за столом пить, – произнесла Мотя не разгибаясь, – а работать всегда тяжело. Она с остервенением била тяпкой по земле, уж больно заросшей сорняком.

Они прошли с полсотни шагов, когда из-за бугра показались женщины с тяпками на плечах.

– Смотрите, вон наши стахановки идут, – с язвительной усмешкой произнесла Полина. Солнце уж на полдник повернуло, а они только идут.

– Не смейся над ними, Полина, у них ведь малые ребята, – пожалела Мотя женщин. – Хотелось бы на тебя посмотреть, как бы ты справлялась с такой оравой ребятишек и успевала на колхозную работу.

– Ну пускай Иваниха со своей оравой запоздает, это вполне резонно, а Солоха, Фрося чего сидят дома... Собак стерегут?

Подошли женщины. Сбросив тяпки с плеч, и, оглядевшись, стали придирчиво осматривать прополонную девушками площадь.

– Смотрите, сколько оставили сорняков, – говорила Фрося, роясь тяпкой в земле. Конечно, так полоть, и я бы была под "дробным." – Куда только смотрит бригадир...

– Туда, дорогая Фрося, куда смотрят все мужчины, – пояснила Солоха и залилась мелким смехом, показывая свои гнилые зубы. Кончив смеяться, сказала: „Молодые, красивые девушки, не то что мы, беззубые с гобой старухи."

– Какая я тебе старуха, – обиделась Фрося на Солоху. – Я бы так еще приголубила, не хуже молоденькой. Так что, с собой меня не ровняй...

– Давай, давай агроном, наведи порядок,– с издевкой в голосе говорила Мария Козлова. – Если сама любишь спать, так по пустякам не придирайся к другим. Давайте лучше полоть, а то солнце скоро пригреет и снова, как вчера, помешает.