Текст книги "Первые ласточки"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Что я наделал!
Учебный год мы закончили восьмого июня. Из нашего подготовительного класса были переведены на первый курс сестры Шура и Аня Айваседа – ненки из Пура, Гоша Вануйто, Зина Скворцова (ненка по матери), Лена Хатанзеева и я. Все мы успешно сдали экзамены за седьмой класс.
– Вас немного, но педагогический коллектив техникума рад, – сказал директор на итоговом собрании. – С предстоящего учебного года наконец-то в техникуме будет основной курс. Пройдет несколько лет, и вы первыми окончите наш техникум. Вдумайтесь в это и гордитесь!..
Мы горячо аплодировали.
Начались каникулы. Теперь вдоволь можно было отдохнуть, побывать на воздухе. Руководители техникума, видимо, сейчас уже не боялись особенно, что студенты сбегут, не вернутся больше. Всех ребят отпустили по домам, снабдив средствами на дорогу и дав задание – привезти каждому новичка.
Но не все студенты разъехались сразу из-за отсутствия транспорта в дальние районы. Я тоже не спешил домой, так как родители, по слухам, собирались выехать на рыбный промысел.
Вскоре стало известно – директор по служебным делам едет в областной центр Омск, а потом в Москву, в Наркомпрос, и хочет взять с собой несколько студентов на экскурсию.
– Вот бы меня, – заговорил каждый из оставшихся ребят.
Я тоже не прочь был посмотреть настоящие города, но куда мне с костылями – обуза для других.
Однако получилось иначе – зашел Иван Иванович в интернат и давай спрашивать:
– Истомин, ты хочешь побывать в Омске?
– А зачем? – растерялся я.
– Надо показать тебя хорошему врачу. Есть в Омске такой, Рабинович. Может, физлечение назначит тебе. Ногу больную подлечить бы хоть. Освободиться от костылей.
– Вот было бы здорово! – не удержался Петя Янгасов. – Я весь запылал.
– Согласен.
– Собирайся в дорогу, – сказал мне Иван Иванович и сообщил, что с ним поедут также Устин Вануйто, Петя Янгасов и Катя Ненянг из далекого Хальмер-Седэ. – Пусть посмотрят Москву. А в следующий раз съездят другие, – добавил директор.
Дня через три мы поехали на юг на пароходе «Магнитострой», да еще в первом классе, в двух каютах: в одной директор с женой и Катей, а в другой – мы, трое парней. О такой поездке я и думать не мог никогда. Питались хорошо. В нашей каюте стояло даже ведерко со сливочным маслом. Калачи, сахар – чего еще надо?
Ехали одиннадцать дней, любуясь с верхней палубы просторами многоводной Оби, величавыми берегами желтопенного Иртыша, рыбацкими становищами, селениями, Тобольским кремлем. Пока здесь стоял пароход, я нарисовал его в свой альбом, уже чуть не полный дорожных рисунков. Массовик парохода попросил меня оформить судовую стенгазету, и я охотно выполнил это в пути. Но наш директор хотел, видимо, показать, что мы, вчерашние «дикари», и не на то способны.
– Ребята, – сказал он нам однажды, – сегодня в салоне будет вечер самодеятельности. Выступите-ка кто с чем желает. Запишитесь у массовика. Прошу вас очень…
И вечером мы выступили в ярко освещенном салоне перед пассажирами. Я прочитал два своих стихотворения, Петя спел ненецкую и хантыйскую песни, а Устин сплясал под игру массовика на пианино и продекламировал стихотворение Лермонтова «Прощай, немытая Россия». И все аплодировали нам, хотя не ахти-то как хорошо и выступили мы, а директор наш сиял, довольный.
Омск, пыльный и душный, разочаровал нас, северян.
– Фу-у, война (плохо), – сразу же морщится Катя как только мы поехали по городу на грузовом такси. – На воде-то было как хорошо!
– Это с непривычки, – успокоил нас Иван Иванович. – Вот катимся уже на машине. А то ли будет еще.
Устроились в общежитии областной партшколы. Но в тот же день выяснилось, что известного врача Рабиновича нет в Омске – вызвали в Москву по какому-то важному делу, и, видимо, вернется не скоро.
– Что же делать? – загорюнился наш директор. – Может, повезти тебя, Ваня, в Москву, показать профессорам?
Я подумал и отказался – испортилось настроение, да и зачем прибавлять лишнюю заботу и хлопоты директору.
– В другой раз, – ответил я Ивану Ивановичу.
Через три дня я ехал обратно на том же пароходе «Магнитострой» и в той же самой трехместной каюте, только один – пассажиров оказалось мало.
В пути я думал все время: «Не напрасно ли я отказался от поездки в Москву? Там-то, может, и действительно могли подлечить меня врачи. Освободился бы от костылей. Но теперь уже поздно. Придется опять мучиться на этих проклятых палках».
– А что, если в Салехарде пойти к врачам и попросить «чикнуть» недействующую мою ногу? – сказал я сам себе в горьком раздумье. – По колено, например, чтоб ходить на деревяшке. Все же лучше – руки хоть будут свободны.
Эта неожиданная мысль так взбудоражила меня, что я даже не пожелал побыть немного в родных Мужах, а поехал дальше, в Салехард, в педтехникум, который стал для меня вторым родным домом. В педтехникуме я застал курчавого Костю Ненянга из далекого Таза, Тамалькина из не менее дальнего Красноселькупска и Капитошу Баринова, не имевшего родителей. Все остальные студенты давно разъехались по родным стойбищам и селениям.
На второй же день я пошел в амбулаторию. Седоватый хирург Шубин осмотрел меня тщательно, порасспросил об истории болезни и стал уговаривать меня отказаться от операции.
– Не болит ведь нога. Поживи пока так. А в будущем году еще раз попытайся съездить на физлечение, – убеждал он.
– Нет, – продолжал я упорствовать. – Отрежьте ногу. Буду ходить на деревяшке.
– Ну смотри, дело твое, – сдался хирург и дал мне направление в больницу.
Находилась она в двухэтажном деревянном доме на территории рыбоконсервного комбината, за речкой Шайтанкой. Добираться до больницы было нелегко для меня, однако друзья-студенты категорически отказались помочь мне в этом, как и зимой при переходе в другую комнату.
– Что это ты выдумал – резать ногу? – заворчал Капитоша. – Молодой – и будешь без ноги. Где такое видано?
Но уговаривать меня уже было поздно, и я без помощи друзей переправился на перевозе через Шайтанку и лег в больницу четвертого июля. Я попал в трехместную палату на верхнем этаже. Пролежал несколько дней, а операцию мне все не делают.
– Не спеши, у тебя не болит, – каждый раз отвечал мне хирург при обходе.
Только одиннадцатого «тяпнули» мне ногу по колено, затянув ее жгутом и сделав уколы. Ампутировали по частям, начиная со ступни и проверяя кость. Я пролежал на операционном столе два с половиной часа, глядя на белую стену, где висел портрет Анри Барбюса, и чувствуя дребезжание кости под пилой хирурга.
Когда меня усадили на столе, культя оказалась такой легкой, словно отняли от меня несколько пудов. Хотели унести на носилках, но я попросил костыли и потихоньку дошел сам до палаты, поддерживаемый сзади сестрой.
– Ушел с двумя ногами, а пришел без одной ноги, – довольно бодро сказал я товарищам по палате, переступив порог.
Те переглянулись.
– Смотрите-ка. Веселый, как ни в чем не бывало.
Некоторое время я еще чувствовал себя сносно, лежа в постели, и даже взялся было за недочитанную книжку. Однако вскоре появилась такая боль в культе, что я стал метаться в жару, не взвидя белого света. Дежурная сестра не отходила от меня, то и дело поправляя подушечку под культей.
Двое суток я мучился в полубеспамятстве. На третий дали что-то выпить. Я опьянел. Дальше дело пошло на улучшение.
Пока я лежал в больнице, друзья-студенты все же навестили меня трижды, принося небольшие передачи, но ребят почему-то не пустили на верхний этаж повидаться со мной, и мы обменялись лишь записками.
Через десять дней после операции сняли шов с культи, а двадцать пятого июля выписали из больницы. Я позвонил в педтехникум, чтобы кто-нибудь из ребят помог мне добраться до интерната, – я был очень слаб после операции.
Пришел Капитоша Баринов и, увидев меня без ноги, испуганно ойкнул, а потом с горечью стал укорять меня:
– Что ты наделал! Что ты наделал!..
Всю дорогу он хмурился и нес ставший мне ненужным второй мой сапог так, словно это был непосильно тяжелый и неприятный груз. Я ковылял очень тихо, чтобы не потревожить больную культю, и часто останавливался перевести дух. Иногда я садился на какой-нибудь бугорок, и Капитоша бережно поддерживал меня при этом, твердя:
– Вот беда-то. Ну, зачем ты решился на операцию?
Но ни разу не спросил, было ли больно, когда оперировали. Я тоже был в подавленном настроении. А когда переехали на перевозе Шайтанку и начали подниматься на горку, я вдруг почувствовал полное бессилие и плюхнулся на траву. К счастью, культю не ушиб. Капитоша кинулся ко мне:
– Ушибся? Больно?..
Я отрицательно мотнул головой, тяжело дыша. Товарищ опустился рядом со мной и, уткнув лицо в голенище пустого сапога, горько заплакал. Я тоже не выдержал – зарыдал, лежа на боку. Долго пробыли мы тут, молча всхлипывая.
Все лето я соблюдал постельный режим.
Тяжелый год
Пришла осень – дождливая, слякотная, скользкая. Я очень редко выходил на воздух, больше отлеживался, предавшись чтению книг. Да и в столовую ходил в последнюю очередь – стыдно было показаться людям без ноги. А студентов нынче стало много – в техникум приняли большую группу зырян из Салехардской средней школы (видимо, прошлогодний опыт оказался положительным в смысле укрепления контингента студентов). Кроме «старичков» прибыло из районов немало новых на учебу. Ожил, загудел техникум.
Но особенно неудобно было мне перед директором и учителями – ни с кем из них я не посоветовался, идя на операцию. «Осудят, поди», – думалось мне. И конечно, не все из них одобряли мой поступок, хотя это касалось только меня самого.
– М-да, – грустно покачал головой директор, сразу же навестив меня после возвращения из поездки. – Надо было мне взять тебя в Москву. Зря ты лишился ноги…
– Поправлюсь и попробую ходить на деревяшке, – сказал я тоном оправдания.
– Теперь уж только на это надежда. Долечивайся, поправляйся.
Примерно то же говорили мне Алексей Евгеньевич, Николай Петрович и другие преподаватели.
Устин, Петя, Катя, да и остальные ребята, увидев меня без ноги, были поражены, как и Капитоша. Долго расспрашивали, как все это произошло, было ли больно. А потом, стараясь, видимо, рассеять мою грусть, начали наперебой рассказывать о невероятных «чудах», виденных ими в Москве. Я слушал их, разинув рот, и сожалел в душе, что не поехал с ними в Москву.
Началась учеба, но я пока не мог посещать занятия. На основном курсе, кроме нас, прошлогодних шести студентов, появился еще один – Леня Киселев, обрусевший ханты, симпатичный, с горбинкой на носу, развитый парень. О первокурсниках дирекция техникума старалась проявлять особую заботу – сколько лет потребовалось, чтобы создать хотя бы этот маленький контингент. Меня, Гошу и Леню поместили жить в отдельную небольшую комнатку, но уже никто не протестовал против этого. К тому же я, еще больной, нуждался в спокойной обстановке.
Недели через три или четыре и я пошел на занятия. Классы, как и в прошлом году, помещались под железной крышей, но сейчас часть комнат в нем была занята под общежитие девушек, и занятия проводились в две смены. Техникум остро нуждался в помещении. Напротив интерната, чуть левее, строили большое двухэтажное здание средней школы. По слухам, нам обещали там место.
А пока приходилось, особенно нашему малолюдному курсу, заниматься иногда в общежитии, как и в первый год существования техникума, с той лишь разницей, что сидели мы не на топчанах, а на табуретках и писали вместо классной доски на черном лаке круглой печи-контрамарки. Приходилось то и дело вставать, чтоб прочесть начало и конец алгебраического примера или предложения на уроке русского или ненецкого языков. Было очень неудобно. Вся эта неучебная обстановка в какой-то мере расхолаживала студентов. Изучаемый же материал по некоторым предметам оказался весьма трудным для некоторых из нас. К тому же кое у кого имелись небольшие «хвосты» за предыдущие классы.
А тут еще новые трудности поджидали нас.
– Однако, замерзнем мы нынче в интернате, – все чаще начал тужить Гоша. – Дом не отштукатурен. Окна – как ворота широченные. А зима-то – сердитая ныне.
Зима и вправду выдалась исключительно лютая – морозы и морозы. Сколько ни старались топить печи – в общежитии температура не поднималась выше нуля. Чтобы как-нибудь провести ночь, мы, мужской состав, со всех комнат собирались в столовую, где посередине была установлена железная печка. Поочередно дежуря, ее топили круглые сутки, но тепло держалось только возле нее.
– Эй, сосульки! У кого есть лишняя одежда, дайте мне! Напялю на себя и лягу спать, – говорил Федя Янгасов безо всякой шутки.
Так и вынуждены мы были делать. Собираясь ко сну, мы не раздевались, а наоборот, старались одеться потеплее, надевая на себя все, что можно было, вплоть до шапок и рукавиц. Утром, когда мы умывались, вода в кранах намерзала сосульками.
– Хорошо – можно не умываться, – радовались некоторые.
Ласса Салиндер возражал:
– Нет, это худо. Надо умываться. Сюда надо тащить горячей воды. – И сам же первый спешил принести из кухни ведро теплой воды и влить в длинный желоб коллективного умывальника.
Девушкам было лучше – они нынче жили в более утепленном доме под железной крышей.
Холодно, студено, хоть нос не показывай на улицу, а жизнь в техникуме шла своим чередом: учеба, подготовка к урокам, кино, вечера игр. Хороводили и плясали обычно опять же в столовой вечерами в субботу и днем в воскресенье.
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города…
Пели под гармошку Капитоши Баринова, одетые так, будто происходило это на снегу при морозе. Но нам было весело, и мы пели с неменьшим воодушевлением:
Как родная меня мать
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала…
Некоторые плохо знали слова песен, но все равно тянули что-то во весь голос, и получалось забавно, вроде даже интереснее…
Примерно в это время произошла смена руководства педтехникума – Ивана Ивановича почему-то сняли с работы, а на место его назначили директором Исакова (имя, отчество не помню), из уральских коми. Но он проработал недолго. Завучем назначили Алексея Евгеньевича Стопкевича.
После Нового года получили возможность заниматься в кое-как достроенных классах нового здания средней школы, на нижнем этаже. Однако даже и этих аудиторий было мало. Печей еще не было, классы обогревались железными печками. На уроках студенты и преподаватели сидели в пальто и шапках и тем не менее все время мерзли. Застывали чернила, зябли руки.
– В чуме теплее при костре, – сказала однажды Шура Айваседа и пошмыгала носом: – Я уже, кажется, заболела насморком.
– И я тоже, – Гоша вынул из кармана большой носовой платок и демонстративно высморкался. Преподаватель по математике Николай Алексеевич, записывая пример на доске, оглянулся на миг, шевельнул рыжими усами:
– Ужасно. Еле держу мел – так озяб…
Все больше и больше студентов и преподавателей заболевало гриппом. Классы редели.
Как-то на уроке мы сидели всего вчетвером: я, Леня Киселев, Лена Хатанзеева и Нюра Айваседа, черноглазая, вертлявая девчонка. Алексей Евгеньевич проводил с нами уже третий урок подряд, заменяя заболевших преподавателей. Мы повторяли пройденное.
Только закончился урок, как за дощатой перегородкой, в учительской, зазвенел телефон. Алексей Евгеньевич вышел, но скоро появился в дверях:
– Истомин, тебя зовут к телефону. Из редакции кто-то…
Я удивился и в недоумении заковылял неохотно к аппарату, висящему на стене. Оказалось, звонит сам редактор окружной газеты «Няръяна Нгэрм» («Красный Север»). Он поздоровался со мной вежливо, сказал, что слышал о моих литературных увлечениях, и спросил, нет ли у меня собственного стихотворения об оленях или оленеводах.
– Нет, – ответил я и стал чувствовать, что краснею, словно виноват в этом.
– В марте состоится окружной слет лучших оленеводов, – продолжал редактор. – Очень хотелось бы опубликовать в те дни что-нибудь об олене. Может, подумаешь, напишешь? Времени еще много…
Меня бросило в жар: «Опубликовать мой стих в газете? Это же здорово!»
– Хорошо, попробую… – пообещал я дрогнувшим голосом.
Алексей Евгеньевич, узнав суть разговора, обрадовался не меньше.
– Чудесно, – похлопал он меня по плечу. – Просят – попробуй. Не каждому такая честь. Авось, появится твой стих в печати. Радуюсь заранее…
Ребята в классе тоже возликовали:
– У нас свой поэт! Качать его!..
Я – отбиваться:
– Культю ушибете… Да и не сочинил еще…
А тут вскоре – новая беда: на весь педтехникум наложили карантин – вспыхнула эпидемия ангины, появились заболевания свинкой. Некому стало учиться, учить, готовить еду, ухаживать за больными. Начиная с директора и кончая поварихой все лежали в постели с температурой. Только я, Иван Вануйто и Федя Янгасов каким-то чудом никак не поддавались болезням. Но от этого нам было не легче, приходилось все делать самим: Иван и Федя закупали продукты, кололи дрова, топили печи и помогали какой-то старухе готовить еду. Я по предписанию врача измерял больным температуру, подносил лекарства, подавал пить. Словом, делал то, что мог на костылях.
Однако я не забывал о своем обещании редактору – в каждую минуту, сочиняя, «мудрил» над стихом об олене. В конце концов я написал стих и, не имея возможности показать его предварительно нашему болеющему преподавателю по литературе, отправил с Федей в редакцию.
Прошло недели две-три в томительном ожидание результата. Я уже потерял было надежду, что стих мой одобрили и приняли, как вдруг в один из невеселых «карантинных дней» в середине марта Иван Вануйто откуда-то принес свежую газету и воскликнул радостно:
– Тезка! Твое стихотворение напечатано в газете «Няръяна Нгэрм»! Во, любуйся!
– Тише. Больные же кругом, – зашикал я и трепетными руками взял газету. Правда – на третьей странице крупным шрифтом опубликован мой стих «Олень». И автор указан: И. Истомин, студент.
Я засиял небывалой радостью и стал читать про себя.
Люблю смотреть на легкий бег,
Когда олень несется, быстрый,
Копытами тугими снег
Взметая пылью серебристой.
Его ветвистые рога
Назад откинуты дугою,
И шерсть колышется слегка
На шее белой бородою…
Потом перечислялось, что дает олень человеку, как пастух бережет его, дорожит им и поет об олене благодарные песни. Все так, как я написал. Ничего не изменено.
Конечно, стихотворение было далеко от настоящей поэзии, но мне и, как видно, даже редакции оно понравилось – напечатали же! Впервые в моей жизни!
– Ай да Ванька! Пушкин! – весело тормошил меня Федя Янгасов и, схватив газету, хотел было пойти по комнатам общежития, показать больным, но я категорически остановил – зачем их беспокоить, выздоровеют – тогда уж.
Федя неохотно отдал мне газету, и я прибрал ее, как самую дорогую вещь. Нет-нет, да и разверну ее, еще раз прочту свою «писанину». Самому не верится – напечатано. Потом начал при слове показывать и другим выздоравливающим. Все хвалили меня и поздравляли, особенно Алексей Евгеньевич и другие учителя.
Я, разумеется, был доволен, однако у меня хватило скромности – я не кичился этим, единственным, может, самостоятельным стихотворным выступлением в печати. Мне казалось это случайностью, хотя увлечение литературным творчеством стало одолевать меня, как и рисование.
Студенты и преподаватели после болезни оказались настолько слабыми, что малейшая простуда вновь выводила то одного, то другого из строя. Занятия по-прежнему шли с перебоями.
Но как ни довольны были мы, трое парней, что не заболели, хвороба не обошла нас. Когда уже все классы приступили к нормальным занятиям, мы трое оказались в больнице в одной трехместной палате. Для немногих-то здесь нашлось место. Я заболел сразу и ангиной, и свинкой. Пролежали мы около месяца. Вышли – уже весна.
Тяжелой была эта зима, но ни один из нашего техникума не умер при эпидемии и не сбежал из-за трудных условий быта и учебы.
Установилась теплая погода. Это позволило нормально вести уроки в классных комнатах в новом здании средней школы. Педагогический коллектив техникума, пользуясь этим, старался максимально использовать время, оставшееся до конца учебного года. Проводились ежедневные дополнительные занятия, консультации. Выкраивалось время и для культурно-массовой работы, вечерами собравшись в столовой, читали коллективно роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Обычно читал я. Иногда устраивали культпоходы в Дом ненца – смотрели «ожившие тени», звуковое кино, появившееся недавно в Салехарде.
Все студенты первого основного курса выдержали экзамены и были переведены на второй курс. Из третьего подготовительного класса перевели на первый курс пять или шесть человек, в том числе Устина Вануйто. Значит, в предстоящем учебном году в техникуме должно было быть уже два, хотя и небольших, основных курса – первый и второй.
Но тут произошло такое, что за короткий срок неузнаваемо изменило и состав, и деятельность всего педагогического техникума.
