Текст книги "Первые ласточки"

Автор книги: Иван Истомин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Вот и пришел похвастаться – выручила деревяшка. Пусть торчит наконечник.

– Могло ведь угробить стрелой, – горевал председатель. – А чей самострел?

– Не говорят. Видать, давнишний, заржавленный, – ответил Коктэм-Вань.

– Главное, что ты не пострадал. Вот лешак-дьявол!.. – Гриш принялся затачивать топор. – Ну-ка, Иля, покажи дяде Ване, как ты ходишь.

Илька уверенно прошел на костылях до своей кроватки и сел на нее.

– Добро! Помаленьку совсем научишься, – похвалил Коктэм-Вань.

Глава 14
Ревность, горе и смех

1

Как-то вечером Сандра зашла в сельсовет за Романом, тот задержался – разговаривал с приезжими из чума. Она не стала ждать, вышла на улицу под оглушительный колокольный звон – звала в себя церковь. Тихэн призывал молиться Богу.

По дороге Сандре встретилась Эгрунь, веселая, нарядная, красивая – торопится в церковь. А Сандра перед ней – серенькая, как рябчик, в обыкновенной малице и кисах, пузатая. Она молча прошла мимо, но Эгрунь остановила ее:

– Стой-ка! Почему не идешь в церковь отмаливать грехи?

Строго посмотрела на нее Сандра:

– Мне бояться нечего – я чистая. Убили во мне веру Мишка с Парассей. Мы – безбожники и безбожницы!..

– И я безбожница! Но для приличия все-таки надо отмаливать! – Эгрунь звонко хихикнула и вдруг вспомнила: – Да-а, когда-то я вовсю крутила с Романом. Ты тогда жила в Вотся-Горте. Куш-Юр целуется ох как! Так горячо – чуть не выжимал мне душу. Вовек не забуду! Поманю – и придет! Соперницей буду тебе. Ха-ха-ха!.. – долго на улице раздавался звонкий смех Эгруньки.

Как по голове ударили Сандре, она словно онемела – Роман целовался с Эгрунькой? Даже прижимал ее к себе? И молчал?

Сандра чуть было не рванулась в сельсовет, но сдержала себя и, ничего не видя, побежала домой.

– Что с тобой? – спросила Марпа, увидев ее в слезах.

Не снимая малицы, Сандра захлопнула дверь в комнатушку и бросилась на кровать.

«Что же это такое? – думала она, и крупные слезы катились по ее лицу. – Эгрунь ведь заманит любого мужика. И ты, Роман, туда же, целовался и обнимался с ней. И теперь грозится заманить тебя. Ты ведь сельсовет, позору сколько». – И она зарыдала.

Хозяйка забеспокоилась – что случилось, почему плачет? Али с Романом Иванычем стряслось что?

Марпа открыла дверь и заглянула в темную комнатку. Сандра рыдала, лежа на кровати в малице.

– Что случилось с Романом Иванычем? – спросила хозяйка.

– Ничего… Закрой дверь…

Марпа пожала плечами, отошла к лампе на кухне.

Через некоторое время пришли Евдок и Куш-Юр.

– Вот и мы! – Евдок обнял мать. – Почему темно в комнате у Романа Ивановича? Не пришла еще Сандра?

– И малицы ее нет на месте, – добавил Куш-Юр.

– Пришла, – кивнула головой Марпа. – Лежит в малице, плачет. Не зажигает огня…

– Плачет?! – Роман ринулся к двери и исчез за ней.

Мать и сын прислушались к глухим голосам. Слышно стало, как засмеялся Роман Иваныч, за ним вскоре и Сандра. Чиркнули спичкой – зажигали, видно, лампу. Поминали Эгруньку, обзывали ее всякими словами.

– Богомолка нашлась, дура. – Куш-Юр, выходя из комнатки, на ходу расстегивал полушубок.

– Дура и есть. – Сандра вышла за ним, стала снимать малицу.

– Про кого это вы? – спросила Марпа.

– Про Эгруньку, нечистая сила! Ходит, баламутит людей, – пробурчал Куш-Юр.

– В церковь зовет меня отмаливать грехи… – слабо усмехнулась Сандра. – Еще хвастается, что целовала Романа и обещает стать соперницей мне…

– Нашла, холера бесстыдная. – Куш-Юр повесил малицу Сандры, вспомнил былую игру Эгруньки, она чуть не стреножила его. – У меня есть Сандра, любимая, дорогая. Дай-ка я поцелую тебя… ревнивую…

Сандра улыбнулась, но отстранила его:

– Ревнивая и есть. Погоди… Вон Евдок что-то хочет сказать…

– Я буду охранять Романа Ивановича, – сказал мальчик. – Каждый раз вечером начну сопровождать его домой. Не дадим ходу классовому врагу.

– Вот это да! – захохотал Куш-Юр. – Не дадим ходу!!

2

Илька с Федюнькой вышли во двор и увидели перед крыльцом дядюшкиного дома оленью упряжку. Илька присел на крыльцо, а Федюнька побежал к оленям. Вскоре из дядюшкиного дома вышли оленевод – высокий седой старик Елисей и его дочь – тетка Малань. Старик Елисей был сильно расстроен и без конца жаловался. Тетка Малань вытирала слезы.

– Ой-е-ей! – сокрушался старик Елисей. – Убежать дочери Ирке с остяком Микулем! Кормил его, сироту, сызмальства, а он… угнал дочь на оленях. Опозорили! Дочь связалась с остяком. Куда убежали – не знаем. Не видно следов. Тьфу!.. – Елисей выругался и застонал.

– Ой, беда-беда!.. – плакала тетка Малань. – Убежала сестра с остяком! Голову сняли, окаянные!..

– О Господи, такой позор… – Старик взял хорей и отошел с упряжкой к амбару. Сзади нарты лежала туша мяса. Елисей развязал тушу, и они вдвоем с Малань заволокли ее в амбар.

Выглянула из избы раздетая Елення: почему сидишь, мол, Иленька, и увидела упряжку и старика Елисея.

– Ох, несчастье! – сокрушенно стонал старик, подходя к нарте. – Паршивец и есть этот Микуль. Украсть дочку Ирку…

– Батюшки!.. – Елення приложила к губам передник. – Ирка убежала с остяком! – И скрылась в избе.

Малань заперла амбар и, все еще плача, постояла возле отца, а тот на чем свет проклинал непутевую дочь и остяка.

А Елення дома смеялась: «Вот так новость – зырянка убежала с остяком! Был бы он яран – куда ни шло, это у оленеводов случается. Взять Эгруньку и Яран-Яшку. Но с остяком… не бывало. Надо сходить узнать».

Она только накинула шаль, как зашла Наста, жена Петул-Вася. Наста красивее всех троих снох – черноволосая, чернобровая, черноглазая зырянка с приятным овальным лицом.

– Ты новость слыхала? – с порога начала Наста. – У Елисея Ирка убежала с остяком!..

– Слыхала, слыхала! Собралась пойти к вам… – Елення отложила шаль. – Что такое! Не видано, не слыхано!..

И они стали рядить да судить, то смеясь, то негодуя. Подумать только – с остяком связалась. Первый раз зырянка выходит за остяка.

– Наверно, поженились, коли убежали от глаз. – Наста засмеялась.

– Конечно. Вот ведь непутевые…

С внучкой на руках пришла старуха Анн.

– Ох!.. – вздохнула она, отпуская внучку, вылитую Насту. – Что же это такое творится? Без ножа зарезали, срамота на все село! – Она опустилась на скамейку, моргая заплаканными глазами.

– Ой, не говори, матушка! – Елення принялась раздевать ребенка. – Что же делать!..

– Мы уже тут горевали, горевали. – Наста так и не села. – Будут теребить на все село – родня убежала с остяком…

– Вот то-то и оно. – Старуха Анн никак не могла успокоиться. – Ой, беда-беда!..

Вечером пришли с работы Вась, Гриш и Пранэ, и когда собрались в доме и выслушали старика Елисея, то выяснилось, что никакой беды-то и нету.

– Микуль – остяк, верно. Но вырос-то он у тебя, в чуме оленевода, а не в юрте-землянке, – возразил Вась старику. – И притом юрта-землянка-то ничего не значит. В избе ли, в юрте ли, в чуме ли – от хозяйки зависит чистота! А тут еще любовь – к остяку ли, к ярану ли, к зырянину ли, к русскому ли… Это ноне нарушать нельзя! Нет, нельзя! Любовь – все! Никаких гвоздей!

Гриш поддержал:

– Верно. Куш-Юр любит Сандру, а Сандра – его. Поженились. Я, примерно, люблю Еленню… – Он посмотрел на нее, выглядывающую из-за косяка. – И она меня. Попробуйте запретить нам любить друг дружку. Ого!..

– Точно! – сказал Вась. – На свадьбе была драка из-за Еленни…

– Ну, хватит про меня, – возразила Елення. – Про Ирку да Микуля надо говорить.

– Так вот я и говорю, – продолжил Гриш, – что Ирка любит остяка Микуля. Ну и что ж? Микуль сам увез ее подале, чтоб не видели их в первую ночь. Так ведь?

– Так, – ответил Пранэ. – Мы с Малань тоже любим друг друга. Я бы тоже пошел в оленеводы. Но не умею караулить животных – растеряю оленей. Мне вообще-то не везет, даже на рыболовство. И дети умирают. Вот Лизка заболела скарлатиной – уже лежит, не может говорить. Конечно, умрет, – он тяжело вздохнул. – Тебе, тесть, надо помириться – остяк дак остяк. Не все ли равно. Главное, чтоб друг друга любили.

– Но где их искать? – сокрушался старик.

– Найдем, – Пранэ встал. – Может быть, уже приехали обратно. С повинной головой.

– Может быть, – вздохнул Елисей.

– Смех и горе. – Старая Анн, держа на руках младенца, тяжело поднялась на ноги и хотела идти в комнату к больной Лизе. Но Петул-Вась остановил ее.

– Лечил бы чем-нибудь, – сказала старая мать. – Погибнет…

– Не знаю, чем лечить. Я не врач, даже не фельдшер. Говорят, хороший лекарь наконец-то едет к нам в Мужи. Вот он-то, может, и вылечит скарлатину.

– Хороший лекарь?.. Фельдшер?.. К нам в Мужи?.. О-о-о! – заговорили кругом.

Старая Анн тяжело вздохнула и пошла в комнату к больной Лизе.

3

Лиза болела около недели и умерла – задушила ее скарлатина. Утром Илька услышал об этом от матери. Он не заплакал, а вытаращил глаза – ее же схоронят? Стал проситься к Лизе. Но мать и отец запретили – девочка умерла от скарлатины. Илька ничего не понял.

В этот же день Пранэ выкопал могилу, а Гриш сделал гроб и крест. Схоронили назавтра, в воскресенье, под вечер. Угадал холодный день, но провожать Лизу вышли все ребята. Они остановились поодаль, и Илька на нарточке вместе с ними. Пранэ запряг Воронка. Надо отвезти покойную в церковь, чтобы отслужить молебен, а потом на кладбище. Заплаканная Малань села возле гроба, рядом усадили старуху Анн.

– Охо-хо, – старуха Анн поискала слепыми глазами. – А Илька-то где? Иди-ка сюда, Иленька! Попрощайся с Лизой…

– Лиза тебе, Илька, помогала передвигаться. А теперь… – Малань уткнулась в гроб.

Илька силился взглянуть на лицо Лизы, но не мог – мешала покатая оглобля.

– Не вижу Лизы…

Гриш взял на руки Ильку, поднял, и мальчик увидел посинелое, похудевшее личико Лизы. Ему стало не по себе, что-то напугало его в облике Лизы, и он тихо заплакал. Гриш хотел усадить его на нарточку, но он забрыкал ногой.

– Хочу проводить Лизу вместе с бабушкой, – громко плакал Илька.

Елення проверила одежду на сыне, и Гриш привязал сзади саней нарточку с Илькой.

Свежая могила вырыта рядом с другой, с сестриной, занесенной сейчас толстым снегом и заметной лишь по детскому кресту. Вокруг множество других крестов, свежих и старых, уже перекосившихся, занесенных снегом до половины. Илька внимательно следил за мужиками. Они заколотили крышку гроба и понесли к вырытой яме, потихоньку опустили вниз. Все начали кидать и яму комочки мерзлой земли.

– И за тебя тоже, Илья, – крикнула Елення и бросила комочек земли.

Мужчины засыпали могилу. Ушла, навсегда под землю ушла Лиза, и нет оттуда возврата. Не выдержал Илька – залился слезами, да так громко, будто его режут.

– А-а-а!.. Ой-е-ей!..

4

Сенька Германец поехал за сеном, добрался, отгреб, наложил воз, сколько мог, и тронулся обратно. Только залез на воз – Пеганка зашагала. Сама по брюхо в снегу, а везет легко: Сенькин воз – не воз для коня, будто копна. Так и не тронул Семен вожжами.

«Умная лошадь, хоть как ни говори, – размышлял Сенька, лежа на животе. – Везет и в ус не дует. Но почему иногда дурит, хоть плачь? Может, я виноват? Не натирает ли где хомут али шлея? Или конь издевается надо мной? Но тогда бы он не пошел за возом, будто привязанный. Нич-чего не понимаю…»

Выбрались на ровную дорогу. Сенька стегнул Пеганку кнутом со множеством узлов. Пеганка остановилась.

– Но-о, по-шел!.. – и добавил еще. Конь не двинулся и понурил голову. – Неужели не любит битье?! – Сенька торопливо слез с воза.

– Пеганка, Пеганочка, – лепетал Сенька, привстав на цыпочках и дотрагиваясь до ее морды, а Пеганка испуганно косилась на кнут. – Это ведь не живой, кнут всего. Гляди! – И Сенька закинул кнут в придорожный сугроб. Пеганка вдруг отпрянула назад, затем рванулась вперед, тараща глаза в сторону, куда упал кнут, и бросилась вскачь. Германец упал, откинутый возом. А лошадь бежит, будто и не воз тащит. И Сенька стал отставать, бежал, пока хватало сил, а лошадь едва видна.

Проклиная себя и коня, Сенька долго брел, пока не догнал Пеганку-Поганку – все же она остановилась, не дойдя до въезда в село. Сенька кое-как залез на воз и упал на спину лицом кверху – будь что будет. Пеганка подождала и степенно вошла в село.

Назавтра Сенька Германец появился среди рабочих, плотников и пильщиков, на своей лошади – вылечилась Пеганка. Он рассказал, как это случилось. Люди верили и не верили.

– А что? – задумался Варов-Гриш. – Я даже не имею кнута. А Сенька сделал специальный кнут с узлами, чтоб бить коня. Сам виноват.

– Конечно, сам, – кивнул Германец.

Гажа-Эль, прервав пиление, подошел к Пеганке.

– Вот якуня-макуня! Дай-ка сюда вожжи, лекарь-пекарь, – и легонечко тронул коня. Конь пошел. – Смотри-ка, идет ведь. Значит, виноват кнут. А ну-ка, испробуем сильнее… – Гажа-Эль хлестнул вожжой изо всей мочи.

Лошадь остановилась. Все засмеялись, а Гажа-Эль, бросив Сеньке вожжи, хохотал:

– Вот тебе и вылечился! Нет, мой Гнедко лучше Пеганки-Поганки!

Сенька захныкал:

– Исполтил лошадь, холела! Как теперь буду лаботать-кататься?.. – Он слез с саней, подошел к морде Пеганки, стал говорить-уговаривать коня. Конь послушал, шевельнул ушами и поддался ему – повернулся мордой к покатой дорожке вниз и сделал шаг. Сенька быстренько сел на сани и захихикал: – Идет, лодненький!.. – И показал кулак Гажа-Элю, лепеча: Ты смотли у меня! Не исполти, холела, лошадь!..

– Вот лешак – стращает еще! – хмыкнул Гажа-Эль.

– Пускай дурачится, – крикнул Гриш. – Пошли работать!..

– Пошли, – ответил Вечка и тихонько спросил: – Ну как? Надумал вступать в партию?

Тот кивнул головой:

– Скоро, скоро…

Глава 15
Терем-теремок

1

Будилов приехал в Мужи в новом, 1926 году, приехал один, не с семьей, как ожидал Куш-Юр. Жить устроился в доме недалеко от будущей почты. Мужевские селяне к тому времени закончили зимний лов рыбы и привезли гимги на свои дворы. Перегородку поперек реки оставили – весной унесет ледоходом. Большинству людей делать было нечего.

Будилов был доволен, что площадка для стройки приготовлена и лес почти весь на месте. Куш-Юр по-хозяйски шагал между бревен, занесенных снегом.

– Все-таки не все привезли, черти. Не верят, что будем строить. До последнего момента ждут.

– Ничего, – ответил простуженным голосом басовитый Александр Петрович. – Соберем собрание или сходку, как ты говоришь. Я им расскажу, что такое электричество, чтоб нас заслушались! Ленин говорил: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

Слова Будилова, да еще по-русски, звучали не совсем понятно, но зыряне слушали затаенно, иные раскрыв рот. Большинство сидящих впервые видели его – светловолосого, без усов и бороды, с чуточку уставшим, озабоченным лицом.

– Советскую власть мы держим уже девятый год и бесповоротно! А вот электрификацию нам надо начинать и развивать всемерно. Что такое электричество?

И он рассказал сперва об электрическом токе, как тот образуется. Нарвал бумажки на столе, вынул из кармана костяную расческу, старательно расчесался и только хотел приложить ее к бумажкам, как они сами оторвались от стола и прилипли к зубьям. – Видали?

– О-о-о!.. – загудел зал. – Шаман!.. Шаман!..

Будилов дошел до описания лампочки и вынул ее, небольшую, из гофрированной бумажной коробки.

– Знаем, видели на прошлой сходке, – махнули из публики. – Большую… Только не горела…

– Разбили тогда – уронили на пол, нечистая сила. – Куш-Юр смеялся, сидя тут же на сцене, за столом.

– Я заставлю гореть даже маленькую. – Александр Петрович, улыбаясь, прикоснулся к чему-то похожему на ящик. В тот же миг стало светло-светло, а света от настольной керосиновой лампы не видно почти совсем.

– Ой!.. – закричали в зале, не зная, куда девать глаза, вскочили, радуясь и ликуя: – Вот это да-а!.. Югыд-би!.. Сияет маленькое солнце!..

– Солнце и есть! Ильичево солнце! – продолжал Будилов. – Вот что значит электричество!..

И каждый представлял себе свою избушку вот с таким светом – югыд-би. Так ярко от маленького пузырька, а если лампочку с кулак – фию-у! Сразу полезут в глаза тенеты и пыль. Всех тараканов по углам разглядишь! Вот будет забота!

2

В мартовских светлых сумерках Гриш стоял на лесенке, прибивал искусно вырезанную кружевную доску на лицевую сторону карниза. Изба вся разукрашена сверху чуть не до окон деревянными кружевами. Осталось изукрасить наличники и – готово. Терем-теремок!

За забором раздался громогласный бас Будилова:

– А ты все работаешь?.. О-о, терем-теремок! Ты, Григорий, мастер – из рук золото сыплется! – Он шагнул, увязая в сугробе. Стряхнул снег с забора и удобно облокотился на него.

Гриш повернулся:

– Александр Петрович?.. Да вот делаю-мудрю. – И забил последний гвоздь.

– Так, так… – продолжал Будилов. – Мудришь? А ведь здорово! Терем-теремок!..

Гриш слез с лестницы, довольный работой и похвалой.

– Заходите сюда! Посмотрите кругом дом-избу…

– Пожалуй, стоит заглянуть. – Будилов направился к калитке.

Они не торопясь осмотрели все кругом.

– Да!.. – удовлетворенно хмыкнул Александр Петрович. – Только тын с южной стороны свет загораживает!

– Да. Сосед такой, Иуда-Пашка. Вредный мужик, старовер. Ненароком погубил-отравил собаку мою. Неладно делает Иуда-Пашка…

– Ясное дело! – согласился Будилов. – А изба у тебя – на диво. Красивей, поди, всех в селе.

– Красивей-то красивей, может быть, да вот беда… – Гриш показал, что изба получилась чуток длинноватая, на стыках бревен немного ненадежная. – Закрепить бы надо чем-нибудь, да крупных гвоздей-костылей нет али скобок.

– Тут нужны не костыли или скобы, а здоровенные болты, – уточнил Александр Петрович. – Четыре штуки надо – два на эту сторону и два на ту. Вверху и внизу. И сплошные деревянные стойки с двух сторон – никуда не разойдутся стыки.

Гриш криво ухмыльнулся:

– А где их взять-заиметь, болтов-то?

– У меня, – предложил Будилов. – Мы же будем строить радиомачту – значит, без болтов не обойдемся. Только тебе нужно выбрать, какой длины взять болт. Для этого определи толщину бревен в избе и прибавь еще столько же на стойки, понял?

– Мать родная! – Гриш бросился обнимать Будилова, будто давнего знакомого. – Спасибо, спасибо!.. – Он крепко тряс ему руку. – Зайдите в дом!

– Ну что ж! – Будилов поднялся вслед за Гришем на крыльцо. – Здравствуйте! – рявкнул Будилов и снял шапку.

– Здравствуйте, здравствуйте, – ответила Елення по-русски.

– Мой начальник! Будилов Александр Петрович, – представил Гриш. – А это – моя супруга, Елення. Там – дети. Раздевайтесь…

Гость разделся, повесил одежду, поправил волосы.

– Ну что ж, пойдем посмотрим, как вы живете, – загудел Будилов, как в пустую бочку, оглядываясь туда-сюда. – О-о, ты устроился хорошо. – И ласково-добродушно поздоровался с ребятишками.

Они вразнобой ответили ему по-зырянски, а Февра по-русски и ушла с Федюнькой за матерью. Илька с костылями остался сидеть на ящике.

– Видите, – вздохнул Гриш и кивнул на Ильку. – Рассказывал я вам… Садитесь к огню, вот сюда…

Будилов, в простой зеленой рубахе, плотно обтягивающей широкие плечи, сел напротив Ильки возле окошка.

– М-да, – сказал он, – ничего не поделаешь. Иля, кажется, звать. Свозите в Обдорск, покажите хорошим лекарям. Может, помогут.

– Нет, не помогут, наверно, – засомневался Гриш. – Полтора года назад летом проходило мимо судно с врачом, и Елення показала Ильку доктору. Но лекарь сказал, что помочь он не может и едва ли другие помогут.

– Я помню это, – вдруг осмелел Илька, уловив смысл, и заговорил по-зырянски: – Доктор был в очках, которые все время падали из глаз. Сказал, что я калека и так буду жить. А вот и нет… – И Илька тронул костыли.

Будилов, понимающий мало-мальски по-зырянски, согласно кивнул головой.

В прихожей стало светло, Елення зажгла трехлинейную лампу на стене и стала растоплять железную печку.

– Скоро, скоро будет югыд-би, как вы говорите, – басил Александр Петрович, оглядывая комнату с иконами по углам. – Ты первый додумался.

Гриш вздохнул:

– Первый-то первый, а теперь вот партийцы не дают проходу – тянут меня к себе, в коммунисты.

– И правильно делают, – одобрил Будилов. – Я тоже «за».

Елення вышла из кухни, вытирая передником руки.

– Александр Петрович говорит, пора мне вступить в партию. – Гриш положил руку на плечо жене и посмотрел на гостя.

– Так, так, – забасил Будилов.

Елення оглянулась на иконы и вздохнула:

– Ну что же – вступай в партийцы…

Гриш, не совладав с собой, просиял и поцеловал жену.

– Кушаешь, Александр Петрович, рыбью строганину? – спросил он, пересиливая волнение.

– С удовольствием! Давно я такого не ел, – ответил тот.

Гриш быстро сходил в амбар, принес кариши, нельмушек, вывалил на столик в прихожей и начал разделывать.

– Вот и все! Ужин готов. – Гриш вытер руки. – Строганина не терпит мешкать…

– Ах, хороша! – Будилов не знал, который кусок взять. – Просто разбегаются глаза!..

3

Подошла Масленица.

Илька помнил, что в этот день он когда-то падал в окошко и глубоко порезал лицо. Вылечил дядя Вась – привязал челюсти лентой и зашил порезы шелковыми нитками, что выдернул из праздничного платка Еленни. С тех пор на левой щеке поблескивают едва заметные шрамы.

– Ай-э! – позвал Илька, ощупывая метинки на щеке и глядя в окошко. – Вон как катаются на лошади… Даже на двух. – Он посмотрел на отца. Гриш, как всегда, был занят – вырезал из блестящей жести украшения для хомута. – Ты делай быстрей. Охота кататься. Масленица, слышь?

– Слышу! Понимаю, – вздохнул Гриш, чикая ножницами треугольнички, кругляшки, ромбики. – Масленицу-то забыл-запамятовал, поди?

– Э-э, – махнул рукой Илька. – Не стоит поминать… – Он повернулся снова к окну. – Вон опять… на оленьей нарте… и на лошади… Ну папка же! Скорей!..

– Сейчас-сейчас, – тряхнул головой отец. – Все же надо, чтоб и Карько праздновал-щеголял.

– Пока мы возимся – пройдет Масленица. Мамэ пусть печет блины, а мы прокатимся несколько раз на Карьке. Только ты запряги в нарту, а не в розвальни.

– Наоборот. Помнишь, в прошлом году Пранэ запряг в нарту и чуть не растерял ребят.

Вошла Елення с подойником и Федюнька да Февра.

– Скоро, айэ? – заговорили дети.

– Сейчас, сейчас…

Наконец Гриш закончил возню с хомутом, сделал его нарядным, праздничным. Он наказал Еленне побольше испечь блинов, чтоб поесть со сметаной и с маслом.

А на улицах – гулянье, шум, гам. Всем весело! И солнышко! Как большой масляный блин!

Варов-Гриш сделал полный оборот по праздничной дороге и решил еще раз прокатиться. Он полюбовался на свою избу – терем-теремок. А вот проезд напротив узковат – двое нешироких саней едва могут протиснуться рядышком. Мешает высунувшийся вперед амбар соседа. Это место нужно быстро проехать.

– Эх, хорошо бежит Карько – быстро! – воскликнул Илька и предложил отцу: – Давай, папа, так ехать!..

– Давай, только по ровному месту… – Гриш стегнул вожжой коня, и они проехали до самого поворота, не отставая от других.

– И-и-их!.. – засмеялись ребята. – Вот хорошо-то!

А кругом летели сани, мчались кони. Слышались крики, гиканье разудалых ездоков. Шум и гам не утихали до позднего вечера – Масленица!