Текст книги "Первые ласточки"

Автор книги: Иван Истомин

Глава 22
Ловушка

В школе во время большой перемены ученики завтракали тем, что брали из дома: хлеб, оладьи, шаньги.

Но Яков Владимирович, вопреки заведующему школой, придирчивому, строгому, не привыкшему до сих пор к еде северян русскому Сергею Сергеевичу, дозволил есть мерзлую рыбу и мясо, только обязательно убрать за собой. Он как зырянин понимал, что учащимся трудно отвыкать от северной, многовековой привычки.

Ребята возликовали, особенно те, у кого были нельмушки, щучки, налимчики и кариши – мелкие осетры и стерлядки. Хранили рыбу на улице, на вышке, и с нетерпением ждали большой перемены. С шумом доставали, располагались в классе на полу, расстелив малицы. И начинали айбарць – ели мерзлую рыбу или мясо.

– Эх, будем есть кариши! – Илька ликовал, спустясь на пол возле кучи рыбы. – Федюнька! Венька! Живее! Берите ножички!..

Но это было вчера, а сегодня у них не оказалось ни крошки с собою. Вот что случилось – Варов-Гриш из Березово привез часы-ходики и повесил в горнице. И все ахнули – тикают. Идут и тикают. И красивые – выпуклый циферблат, есть две стрелки, а вокруг по блестящей жести нарисованы всевозможные цветы. Внизу похожи часы на паньзи, на игрушку, на легкую деревянную лопаточку с черенком и зарубиной над ней, спускаемой с помощью шпагата вверх – называется это маятником. Маятник ходит взад-вперед, и свисает откуда-то изнутри тяжелая гиря на длинной цепочке. Сзади часов – деревянная коробка и петелька, чтоб вешать на стену. Теперь не опоздаешь на уроки или куда-нибудь – есть ходики-часы. Слышно их на всю избу. Венька даже ночевал у Гриша – спал с Федюнькой на детской кроватке, а Илька на полу под ходиками, завернувшись в меха. Слушали долго, как ходят и тикают часы. Но не могли уснуть – с непривычки, видно. В избе ночью тихо, а тут будто кузнечик стрекочет, не дает спать. Стали уже поворачиваться с боку на бок. Наконец уснули ребята. Но Гриш до утра не мог вздремнуть – тикают и тикают ходики. Не вытерпел – встал и остановил маятник. Кое-как уснул.

А когда проснулись ребята – видят-слышат: ходики стоят. Солнце пошло на юг – светит вовсю, и на улице народ.

Что тут сделалось! Ребятишки – в слезы. Проснулся Гриш – мать родная! Ругает и себя, и часы. Мальчики быстренько оделись, не поели, ничего не взяли с собой, бросились в школу и, конечно, опоздали.

Яков Владимирович нахмурился, а ученики стали дразниться.

– Больше так не будет, – обещал Илька на перемене.

Федюнька захныкал:

– Я хочу есть. Большая перемена, а Педька, жаднюга, не дает кусочек мяса. Забыл, как ел у нас в Рождество. Ухх!..

– А не сходить ли нам домой? Живем рядом, и нарточки внизу, – предложил Илька.

Вскоре они были на улице, падал легкий снег. Добрались до дому. Венька хотел перемахнуть через свою ограду, но Илька предложил остаться, похлебать простокваши с лепешками и – обратно. Они ввалились в избу.

– Вот подвели вас ходики, – сказала Елення из кухни. – Раздевайтесь. У меня суп почти готовый. Простокваши нету, и молоко кончилось – корова-то стельная…

Ребята сняли малицы, сели за столик. Елення налила в общую деревянную чашку суп-бульон, еще не сдобренный мукой, а в отдельной тарелке – мясо с костями. Похлебали бульон деревянными ложками, попробовали мясо, но оно не доварилось – долго возились с едой.

А в горнице ходики тикают – тик-так, тик-так…

– Во, часы ходят! Надо посмотреть, когда кончим… – сказал Федюнька.

Потом пили чай с сахаром. Потом пошли в горницу, а там Февра сидит на ящике, читает книжку, она скоро кончает ученье-мученье. Целых три года она проучилась и еще нулевой класс! Ходит давно во вторую смену.

– Вон тикают! – Федюнька подошел вплотную к ходикам, задел свисающую цепочку с гирей.

– Не трогайте! Папа не велел задевать! – строго сказала Февра.

Ребята чуть-чуть отошли от часов и принялись обсуждать ходики. Один говорит: гвоздь идет до конца, чтоб вешать на него маятник и гирю, другой – три гвоздя, чтоб было крепче.

Шум подняли – чуть не дерутся, а время идет – уже одиннадцать часов.

Венька не сдается, подойдя к стене, заглядывает снизу – не видны ли в часах блестящие желтые зубчики?

– Зубчики, зубчики видно!.. – заорал он и хотел выпрямиться, но задел головой гирю, и тиканье постепенно остановилось – маятник не хотел идти.

– Ой!.. Ой! – Венька, морщась, ухватился за голову.

– Испортил ходики! – завопила Февра. – Вот теперь попадет от папки!..

Венька толкнул маятник, и ходики снова затикали.

– Марш, марш! – воскликнула Елення из кухни. – На улице-то тепло, хоть снег валит, а вы спрятались вроде…

Тут спохватились ребята – опять попадет от учителя.

Они суматошно надели малицы на себя – и на улицу. А там снег валит хлопьями вовсю. Даже ограды не видно.

Ничего не говоря, побежали к школе. Что-то ожидает их, оставит Яков Владимирович после уроков без обеда.

«Ну, мы малость позавтракали и пообедали уже. Можем и остаться…» – подумал Илька.

Открыли дверь, слышат – в их классе поют. Сегодня суббота – всего три урока. Вот беда!

Они пуще расстроились, разделись, а в классе разноголосо тянули известную зырянскую песню «Ай, люли-люли».

Венька приоткрыл дверь и просунул голову. Яков Владимирович дирижировал и казался почему-то сердитым.

Допели песенку, учитель увидел Веньку.

– Та-ак, пришли наконец!.. Безобразие!.. Опаздываете целый день!.. Садитесь все! Из класса ни с места! Проведем небольшое собрание.

Илька, торопясь, дополз до парты, сел.

Яков Владимирович, волнуясь и хмурясь, заговорил, что класс сегодня вел себя негодно. Ему попало от заведующего школой Сергея Сергеевича.

«Ах, вон почему учитель не в духе», – подумал Илька.

Учитель продолжал: во время большой перемены заведующий заглянул в нулевой класс и ужаснулся – ученики едят мерзлую рыбу и мясо! И на полу, на малице! Срам какой! То-то, мол, он наблюдал с зимы возле школы ораву собак и видел отбросы. Даже спрашивал у Силовны – откуда столько объедков? У вас же нет псов?

– Был он тут? – спросил Яков Владимирович хмуро.

– Был!.. А мы и не знали… – хором ответил класс.

– Вот как вы подвели меня, – учитель качал головой. Он начал говорить, что разрешил заменять завтраки мерзлой едой, зная их как детей исконных рыбаков и оленеводов, а они?.. Как попало убирают отбросы. Помойная яма возле школы. Нек-ра-си-во!

– Получил выговор, – сказал Яков Владимирович.

– А что такое «выговор»? – спросил Илька.

– Узнаешь, когда вырастешь… – Учитель верно был сильно сердит.

Долго беседовали, Яков Владимирович все-таки запретил есть в классе мерзлую рыбу и мясо.

– Ты, Иля, любознательный. Хорошо, – одобрил учитель и отпустил ребят домой.

– Ой, чернильницу забыл в парте, – крикнул Венька на пороге Ильке и Федюньке. – Вы спускайтесь, а я мигом…

На улице Илька, стоя на костылях, внимательно и напряженно смотрел на конек входной вышки. И Федюнька тоже. А Педька хохотал, глядя вверх.

Венька сбежал по лестнице и остановился на крыльце в том месте, куда поглядывали ребята.

– Что вы смотрите вверх? – спросил Венька.

– Быстрее к нам!.. – заорали все трое.

– Нарточка моя вон где! Свесилась!.. Грохнется кому-нибудь на голову!.. – волновался Илька.

Венька оторопел, согнулся, проскочил к ним, задрал голову.

– Кто-то сделал ловушку? Упадет, может ушибить…

– Не знаем… – Федюнька тоже морщил лицо. – По слуховому окошку залезли. Вон! Следы на крыше!..

– Нарточку жалко… – пожаловался Илька. – Как достанешь?

– Вернусь, может, застану Якова Владимировича. – Венька посмотрел вверх и шмыгнул в дверь.

Учитель уже собирался уходить, как в дверях появился Венька и доложил:

– Илькина нарточка висит на самом коньке вышки. Висит над входом и может ушибить кого-нибудь. Она свесилась уже – сделал кто-то ловушку…

– Да?! – сердито удивился учитель. – Может убить с такой высоты на самом деле!

Вдруг послышался треск у входа в школу и голоса. Учитель и Венька ринулись из школы. А нарточка, верно, с треском упала на крыльцо, ударилась о ступеньки и отлетела в сторону, к Ильке. Когда же Педька перевернул ее, обнаружилось, что правый полоз до копыльев треснул и веревка отрезана целиком.

Илька заплакал.

– Квайтчуня-Верзила устроил ловушку! Учитель говорит… – крикнул Венька.

– Он, он, думаю… – подтвердил учитель.

– Сломал нарточку Верзила… – канючил Илька.

– И веревка отрезана. Во, смотрите… – показал Педька.

Учитель вдруг повернулся назад и крикнул:

– Стой, стой! Вон ты где? На вышке! Слезай сейчас же!.. – И шагнул в сени.

Верзила слез, улыбаясь криво, но вдруг ойкнул – учитель потрепал за уши и выгнал на улицу.

Верзила, держась за уши, побежал быстро, как стрела из лука.

– Вот холера! – Яков Владимирович впервые выругался при учениках и покраснел. – Я тебе дам!..

Вдруг навстречу Квайтчуня-Верзиле вышел из-за угла школы Куш-Юр и нечаянно столкнулся с ним так, что Верзила упал в снег.

– Куда ты бежишь? Едва меня не сшиб… – сказал председатель. – А-а, уши надраил кто-то… – и посмотрел на ребят, увидев Якова Владимировича. – Что случилось?!

– Нахулиганил!.. – ответил учитель.

– Постой! Пойдем-ка, узнаем, что ты наделал! – Куш-Юр схватил мальчика и повел к крыльцу школы.

– Сделал ловушку! Вон там, на коньке! – волнуясь, заговорил Яков Владимирович. – Можно же убить или испугать человека… Вуся, Роман Иванович!

Подошла учительница Елизавета Даниловна, небольшого роста и совершенно седая. Она преподает во втором классе, где еще занятия не начались. Была она в теплом пальто, на ногах валенки. Под мышкой держала старенький, пухленький портфель.

– Здравствуйте! О чем это вы тут так громко разговариваете?

Яков Владимирович, по-прежнему волнуясь, начал объяснять, то и дело показывая на конек и на сломанную нарточку.

– Ой-е-ой! – заойкала Елизавета Даниловна и даже отступила назад, глядя сердито на виновника. – Ушибить ведь ты мог! Даже убить кого-нибудь! Что же ты, бессовестный, делаешь? Не учишься, говорят? За такие дела раньше ой как били! Как наказывали! Да-а!..

– Я уши ему надрал, – признался Яков Владимирович.

– Мало… Да что теперь… Э-э… – Учительница быстро поднялась на крыльцо.

Илька пожаловался председателю:

– Сломал нарточку…

– Вот нечистая сила! – рассердился и Куш-Юр, не выпуская все еще Верзилу. Сказал: – Приведешь родителей в сельсовет. Понял?

Глава 23
Были-небылицы

1

Весной, как раз в Ленинские дни, Куш-Юра выбрали в члены райкома, и он с семьей уехал в Обдорск. Сандра перед отъездом прощалась с подругами, даже поплакала. Но радость, гордость за Романа переполняли ее душу. И если глаза то и дело блестели от слез – это были счастливые слезы.

Теперь Елення, как делегатка, уже без Сандры шефствовала над семьей Сеньки Германца. Гаддя-Парасся вновь жила на старом месте, у Сеньки. Она ждала приезда нового председателя Биасин-Гала, чтобы получить квартиру. У Германца полон дом жильцов – взрослых и детей. Елення навестила их несколько раз, но без председателя не могла придумать ничего.

Настала пора сенокоса, и Елення пропадала весь день на покосе. И Сенька ставил сено, забрав в лодчонку трех дочерей – Анку, Нюрку и Нюську и, конечно, Верку-Ичмонь.

– Вот беда еще с этим Германцем. – Елення спускалась по взвозу, несла гребь на плече и лукошко с дневным пропитанием. Все остальное у них находилось на покосе – и косы-горбушки, и вилы-грабли, и чайник-котел, и кружки-ложки – все спрятано под сеном.

Елення казалась ниже ростом, одетая, как и все косари, в замотанную вокруг головы шаль, в кофту с подкладом, в подпоясанный многослойный сарафан и в бахилы. Она шла ровным шагом, а мысли ее были сбивчивые, беспокойные, приходится думать о людях, заботиться. Ей доверено многое, и она это понимает.

– Что делать с той семейкой? Бегай-беспокойся за Парассю…

Марьэ, старшая дочь Насты, русоволосая и круглолицая, сказала:

– Нянчиться нечего… – И зевнула. Она не выспалась.

– Усни, доченька, пока едем в лодке, – Наста завершала шествие.

– Поспи, племянница. Ты настоящая помощница, – вздохнула Елення. – А моя Февра в тундру уехала! Беспокоюсь за нее.

– Сами отпустили. Сейчас косили бы с ней вместе, – улыбнулась племянница и снова зевнула.

– Не беспокойся, Елення! Племянница вернется жива-здорова! Выручили маму мою, Эдэ. – Малань, приложив руку козырьком, засмотрелась вдаль на тихую, чуть туманную Обь, над которой только-только начало всходить солнце.

Конец августа. Заметно укоротились дни, ночи почти темны и прохладны, а утра туманны. Участились утренники, лужицы подергивались звонким ледком. Цветы пожухли, но сенокос еще не кончился.

Каждый день в раннюю утреннюю пору отплывали от села вверх и вниз порожние лодки, а поздно вечером, груженные зеленой травой или свежим сеном, возвращались обратно. Так устроена жизнь – надо торопиться, чтобы запастись кормом для скота, пока не появились «белые комары».

Наста, Елення и Малань отчалили от берега и направились вниз, наискосок за Малую Обь, а там пешком по грязи перевалить около версты ко второй лодке и переправиться на покос через речку Аспуг-Обь. Она неширокая, но богатая в эту пору скатывающейся рыбой – промышляют там сетями-важанами. Наста и Елення гребут, Малань правит лодкой, все клюют носами, а Марьэ устроилась на дне лодки и спит.

Спали в эту рань и оставшиеся домовничать старушки Анн и Эдэ. Она приехала из чума к Ярасиму и осталась летовать.

Когда стало светло, они поднялись – им хватало забот и хлопот управляться с ребятишками и скотом. Целыми днями, особенно дождливыми, стоит шум и рев ребятишек. В такую погоду приходилось детей постарше выгонять в соседнюю Еленнину избу, чтобы малыши могли спокойно поспать…

А сегодня день хороший, солнечный и даже теплый, не будут дома ребятишки – разбегутся туда-сюда.

Дождавшись, когда встали все дети и поели, Эдэ сказала старшим:

– Сходите по ягоды. Я соскучилась по голубике да бруснике. И морошки можно. Они поспели уже давно. А нам, старушкам, недосуг. Да и старый человек, что заезженный олень. Толку-то от нас…

– Во-во. Возьмите лукошки али банки и айдате. – Анн кормила двухлетнего внука Федула молоком, в котором размочены кусочки хлеба. – Слава Богу, день сегодня ладный.

– Я пойду по ягоды и грибы, – изъявил желание Федюнька.

– И мы тоже!.. – послышались девчоночьи голоса. Девочки ринулись гурьбой искать лукошки.

А Илька запечалился – ему теперь не подойти на костылях к Югану – грязь кругом. Надо, выходит, опять ловить удочкой щуругаев.

– Придется ловить! – вздохнул Илька, сидя на скамье напротив бабушки Анн. – Но не сейчас – надо сначала придумать хорошую приманку для щучек.

Старуха Анн тоже вздохнула:

– Ох-хо-хо! Тебе, коньэрэй, что остается делать? Ловить хоть щуругаев. И кошки будут сыты, и мы изжарим для себя.

– Хоть рыбки поедим, коли нет оленины, – сказала Эдэ, тоже кормя Груню молоком с хлебом из кружки.

2

К полудню, когда ребята разошлись из дому, старухи решили выйти на улицу и посидеть-погреться на солнышке. Малышей одели в легкие малицы, чтоб взять с собой.

– Мы пойдем на ульку? – спросила малышка Груня бабушку.

– Конечно, на улицу. – Эдэ накинула шаль. – Ты хорошо стала говорить.

– А вот у меня внук Федул и чуть старше Груни, а не говорит ведь до сей поры. – Старуха Анн неторопливо одевала внука. – Все понимает, а говорит только: вав, вав… Вавлё, что ль, хочет сказать, – она засмеялась.

Эдэ удивленно посмотрела на Анн:

– Вавлё?! Он разве известен и здесь? Вот чудеса! Мы думали, рассказывают лишь пастухи за Камнем о Вавлё.

– Да ведь Вавлё-то был схвачен в Обдорске, – отвечала Анн. – Давно это было… Ну, пошлите на улицу, там наговоримся…

Старушки вышли и сели на завалинке старого дома на солнечной стороне. А малыши увидели возле крыльца густую, еще зеленую травку и кинулись к ней.

– Петул-Вась ведь лекарь. Почему до сих пор не лечит сына Федула? – спросила Эдэ.

– Говорит, ребенок слышит все, значит, и разговор появится. Это, мол, бывает, – ответила Анн. Она посмотрела на солнце, зажмурилась:

– А Вавлё-то точно в Обдорске был схвачен…

И две старушки, посматривая иногда на малышей, заговорили о Вавлё.

Илька, сидя на полу в сенях у распахнутой двери, сперва не слушал их голоса, погруженный в какую-то думу. Но потом вдруг до его слуха дошло: «Вавлё».

«Может, Вавлё-Максим? – подумал Илька. – Наверно, бабушка Анн рассказывает про его чудачества».

– Бабушка Анн! Ты говоришь про Вавлё-Максима? – крикнул Илька.

– Не-ет, – ответила старушка Анн. – Мы вспоминаем настоящего Вавлё…

– О-о, надо послушать. – Илька быстро перелез через порог на крыльцо, взял костыли, подошел к бабушкам, сел на край толстущего лиственничного пня. Ноги его были обуты в чурки-тюфни из старой кожи с длинными, до колен, чулками, как и у всех ребятишек в эту пору.

Бабушка Анн уставилась на внука:

– Мы толкуем про Вавлё настоящего, а не про Вавлё-Максима. Давно это было. Ты, Иленька, еще и в помине не был. Ну да, расскажу вроде сказки о Вавлё и его племяннике. Может, вспомню али придумаю сама…

– Давай, давай, бабушка, – обрадовался мальчик и сел поудобнее. – Люблю слушать сказки…

Бабушка Анн шевельнулась на месте, причмокнула губами и языком, видимо готовясь к началу сказки. Подперев рукой впалую щеку и качаясь из стороны в сторону, бабушка запела чуть дрожащим голосом:

 
На далеком Севере у моря-океана,
У моря-океана да Обдорска, считай,
Родился мальчик у яранов в чуме,
Родился в чуме, и назвали его Вавлё…
 

– В малице родившийся… – Эдэ вспомнила эту подробность.

– Во-во, – поддакнула старуха Анн и продолжила сказку.

Но тут Илька спросил:

– Как это родился в малице? В животе у мамки, что ли, был так?

Бабушка Анн ласково сказала:

– Ты слушай, а не мешай. Ладно? А то могу ведь и запутаться… Так вот, слушайте:

 
…Вавлём назвали его, Вавлём стали звать.
Рос Вавлё у яранов да у бедняков.
И большой вырос и справедливый:
У оленщиков отбирал лишних оленей
Да раздавал беднякам безоленным.
Вот за это Вавлю и ненавидели,
Ненавидели в тундре оленщики…
Вот позвал Вавлё однажды племянничка:
– Иди-ка ко мне, мой племянничек,
Разговор с тобой есть очень важный,
Очень важный да нужный и большой —
Десять лет мы уже не бывали в Обдорске,
В Обдорске да в домах-избах.
Хлеб мы едим – один затхлый остаток.
В Большой Обдорск надо съездить, однако.
Еду всякую да прочие товары привезти…
Согласился племянник, стали готовиться:
Песцовые шкурки они складывают на одну нарту;
Лисьи шкурки они складывают на другую нарту;
Десять нарт-вандеев таких набралось…
 

– А богато живут – шкурок-то сколько! – добавила Эдэ и, вспомнив наказ Анн, закрыла рот.

Илька зашикал – нельзя мешать бабушке.

– Ничего, – сказала она. – Теперь можно. Вспомнила наконец.

 
Вот поехали в путь-дорогу дальнюю,
В путь-дорогу дальнюю да на оленях.
Едут и едут по снежному полю,
К Ларьях-озеру уже подъехали.
Кто-то один из них заметил-крикнул:
– Семь гусей летят, семь гусей!
Это в зимнюю-то пору, морозную?!
Что бы это значило, что значило?..
И племянничек тоже удивляется:
– Видно, это дурной знак! Видно, дурной!
Смотрите, смотрите – один-то гусь
Совеем опускает левое крыло!
Дядя, дядя! Видно, это дурной знак!
А Вавлё усмехается, говорит племяннику:
– Пустое это! Что может знать крылатый гусь?..
– Нет, он знает, – говорит племянник. —
Крылатый гусь летает везде!..
– Это пустая примета древних стариков, —
Отвечает опять дядя Вавлё. —
Пустую примету они придумали…
Только не сдается его племянник:
– Дядя, дядя! Давай-ка отнесем амдер,
Отнесем амдер на берег озера!
Выставим вместо знака-паса!
В сухую оленью шкуру-амдер
Пустим-выстрелим стрелу из лука!
Что-нибудь она да покажет нам!
Дядя, дядя! Амдер дай мне, амдер дай!
Вавлё дал амдер своему племяннику.
Племянник тот амдер поставил стоя.
Вавлё взял и пустил стрелу,
Стрелу из лука, будто играючи.
Видно, попал Вавлё в цель-отметину —
Показалось на оленьей шкуре
Пятнышко крови, как будто свежей.
И племянник тоже пустил стрелу из лука,
По сухой оленьей шкуре выстрелил,
Выстрелил и тоже попал в цель.
Он взял шкуру – шкуру оленью, сухую,
И понес показывать пастухам-оленщикам.
Те смотрят – верно, ведь выступила,
Выступила кровь, как стрельнул Вавлё.
А племянник говорит, а племянник тревожится:
– От моей стрелы не выступила кровь,
Не вышла кровь на сухую шкуру!
Дядя, дядя! Вернемся назад скорее!
Видно, это плохой, дурном знак!
На сухой оленьей шкуре-амдере
Кровь не должна выступить, не должна!..
– Пустое это, – говорит опять Вавлё. —
Одна жилка на шкуре не просохла.
Моя стрела попала как раз в нее.
Оттого и пятно крови выступило.
Пустая примета – стрельба по оленьей шкуре.
Выдумка древних, седых стариков.
Поехали дальше – надо спешить нам.
В Большой Обдорск, в Большой Обдорск!..
Вот отъехали от озера и видят —
Приближается навстречу белая упряжка.
Повстречались они да и поздоровались.
Встречный мужчина и говорит-жалуется:
– Уж так долго не наведывались, Вавлё!
Тебя ведь хотят избрать из яранов
Вместо остяцкого князя Тайшина!
Меня отправили на поиски тебя,
А ты сам, Вавлё, явился! Молодец!
Поехали вместе с твоим аргишом.[18]18
  Аргиш – олений обоз.


[Закрыть]
С твоим аргишом да не очень большим!..
Вот опять тронулись с места, поехали:
Белая упряжка впереди как ведущая;
Вторая упряжка, конечно, у Вавлё;
Остальные сзади аргишом-караваном.
Едут и едут, едут и едут.
Вон уже показался Большой Обдорск.
Где-то находится изба князя Тайшина.
К избе князя Тайшина подъехали.
Помощник князя вышел навстречу:
– Скиньте парки! Снег отряхните!
Заходите, заходите в избу князя,
В избу князя как большие гости!..
В избе было наготовлено питья-еды,
Питья-еды да сколько пожелаешь.
Вавлё и племянника усадили за стол,
Усадили за стол да в отдельной комнате,
Вавлё посадили в красный угол,
В красный угол да самый почетный.
И племянника тоже хотят усадить,
Хотят усадить возле своего дяди.
Но племянник отказывается от красного угла,
От красного угла отказывается он.
Вавлё подносят большую кружку водки,
Большую кружку водки да полную.
И племяннику тоже полную поставили,
Поставили перед ним, молодым-юным.
Он лишь пригубляет, пригубляет только.
Глядит, а Вавлё пьет, дядя Вавлё пьет,
Будто никогда не видывал водки.
Всю полную большую кружку опорожнил…
Вдруг свет погас, погас свет вдруг.
Потом обратно стало светло как днем.
А дядю Вавлё, оказывается, схватили,
Схватили да скрутили у стола.
Видит племянник – вяжут дядю Вавлё,
Вяжут дядю Вавлё проволокой.
И на него, на племянника, накинулись.
Племянник рукой взмахнул, отпрыгнул,
Отпрыгнул в сторону и хотел выскочить,
Хотел выскочить на улицу – дверь за запоре.
Тогда кинулся он к окошку обледенелому,
Хотел выпрыгнуть, да не мог – решетка,
Железная решетка ведь на окошке.
На шесток вскочил удалой племянник,
Глянул через трубу – небо виднеется,
Небо виднеется, и подтянулся тут.
Подтянулся тут и плечами двинул,
Плечами двинул – треснула печь напополам.
Наверх взобрался – небесный свет увидел,
Небесный свет увидел – сказал, как заклинание:
– Когда-нибудь дядю Вавлю проведаю,
Проведаю дядю Вавлю, в гости явлюсь к нему.
Отыщу его голову, дядину голову буйную,
В Большой Обдорск явлюсь в гости,
Явлюсь в гости в Большой Обдорск!..[19]19
  Из зырянского фольклора (авт.).


[Закрыть]
 

Ну вот и все. Вся песня-сказка.

– Хорошая!.. – в один голос сказали Илька и Эдэ, которая даже встала и стояла теперь спиной к малышам.

– То-то же, – заговорила уже другим тоном старуха Анн. – А ты, Иленька, думал – мы беседуем про Вавлё-Максима? Был когда-то мой деверь с таким именем. Прозвали уже здесь, в Мужах, в честь Вавлё – Вавлё-Максимом. Стоял, как Вавлё, за бедняков. Мужевские-то бедные люди знали от обдорян про Вавлё. А Озыр-Макко да Квайтчуня-Епко ненавидели Вавлё-Максима. Они даже не хотели слышать слово «Вавлё». Угрожали Максиму расправиться с ним. Он и уехал обратно за Камень. Холостой еще был…

– Эй вы, бабушки! Прозевали малышей! – засмеялся Илька и кивнул головой на настил между домами. – Детей-то не видать!

Старушки всполошились. Эдэ, стоявшая спиной, повернулась и быстро пошла искать ребятишек. Поднялась с завалинки бабушка Анн, переваливаясь с боку на бок, засеменила за Эдэ.

– Груня! Федул! Где вы?.. – звала Эдэ с настила. – И здесь не видать! Ой, беда-беда!

И старуха Анн тревожилась, подслеповато заглядывая туда-сюда, звала малышей.

Малышей нигде не было, и две старухи пошли-побежали на своих просмоленных тюфнях вокруг старого дома, надеясь догнать их. Обошли кругом, окликая детей, а их и здесь не оказалось. Бабушки не на шутку испугались.

Илька встал на костыли и поднялся на настил. Сделал несколько шагов и остановился перед пустующими сенями. Они были наполовину закрыты ветхой дощатой стеной, а дверь посередине открывалась внутрь сеней. Весной Федюнька, любящий коней, решил держать в них заблудшего жеребенка и натащил сена. Но хозяин жеребца сразу же узнал потерю и, смеясь, отобрал Федюнькиного «коня». С тех пор лежит там это сено. Не туда ли они зашли?

– Точно! – закричал Илька, заглядывая в дверь. – Малыши тут, спят на сене! Ха-ха-ха!..

Старушки обрадовались:

– Наконец-то!.. Вот они где!..

Детишки лежали на сене спиной друг к дружке и держали в ручонках по пучку зеленой травки. Наверное, хотели похвастаться перед бабушками, да уснули на вольном воздухе.

– Слава те Господи! – бабушка Анн заговорила тихо, чтоб не разбудить детей. – Пускай поспят немного. Отойдемте. – И опустилась напротив на крыльцо своего дома.

Илька сел рядом с ней, а Эдэ пошла к стойке и стала подниматься по взвозу на сеновал, чтобы взять белье. Оно развешано на веревке между двумя жердями недалеко от распахнутых ворот сеновала. Эдэ прощупывать стала белье, но вдруг испуганно закричала:

– Ой, леший! Спасите!.. – И ринулась вниз по взвозу, оглянулась назад, приложив руку к сердцу. – Там кто-то есть! Глаза горят красным цветом. Боюсь!..

– Это кошка забралась в сеновал, – засмеялся Илька и крикнул что было мочи: – Кис-с, кис-с, кис-с!..

Кошка появилась на пороге сеновала, быстро прибежала к людям, стала ластиться к хозяину.

Эдэ облегченно вздохнула:

– Ну, надо же!! Как испугалась я! Никогда не знала, что глаза у кошки могут гореть! В чуме у нас нет кошек. Подумала – леший, Вэрса. Он забрал двух оленей у нас…

– Вэрса? – Старуха Анн перекрестилась. – Про Яг-морта, Лесного человека, слыхали, а это – впервые…

– Не говори. – Эдэ тоже перекрестилась и села рядом с Илькой. – Даже не хочется вспоминать его. Жалко двух оленей. Не просто Вэрса, а Ыджыд-Вэрса – Главный леший ведь был…

И Эдэ рассказала, стараясь говорить приглушенно, чтоб не накликать Ыджыд-Вэрса. Илька слушал, разинув рот и лаская на коленях кота Ваську.

…Было это давно – только что поженились они с Елисеем. Он после смерти родителей, их убило молнией возле чума, остался хозяином маленького стада – десять голов оленей всего. Начал искать жену и нашел сиротку Эдэ в соседнем чуме. Поженились. Откочевали на эту сторону Камня-Урала – место между Войкаром и Сыней. Год угадал трудный, от копытки гибли олени, и каслать стало нечем. Елисей и Эдэ решили не кочевать весной с остатком стада за Камень, а обойтись где-нибудь здесь возле речки Сыни. У оленеводов гнездо, как у кукушки – сегодня здесь, завтра там. Но тут пришлось сидеть в одном месте.

– Вот тут мы с Елисеем и видели тогда Ыджыд-Вэрса и потеряли двух оленей из оставшегося стада, – рассказывала Эдэ, приглушая голос. – Высокий-высокий он! Выше доброй сосны! И сильный-сильный! Одного быка-оленя хвать под мышку, а другого – на плечо!..

– Это Яг-морт. – Анн тоже шептала вполголоса, нежно касаясь плеча Ильки. – Он все лето наших коров охраняет. Видела его с лодки несколько раз – высокий-высокий, выше елей. Вот и взял он двух оленей, коли нечего у вас охранять. Потом возвратит обратно…

И Илька закивал головой – верно, мол, мать сколько раз сообщала им, ребятишкам, что видели Яг-морта с лодки.

– Да не то! Яг-морта знаем. Он человек добрый, на нас похожий, – упорствовала Эдэ. – А это другой – дикий человек, Ыджыд-Вэрса. Потеряли мы двух оленей. Не вернулись они больше. Мы с Елисеем пастушили ночью… было ведь светло как днем. Вдруг олени в небольшом нашем стаде забеспокоились. Откуда-то чудовище появилось сзади над оленями. Высокий-высокий человечина, выше хорея. Глаза горят, как угли, темно-красным цветом. Хорошо видим – покрыт длинной белесой шерстью. Одежды никакой. Наклонился он, взял в одну руку наобхват быка-оленя, а второй рукой забросил на плечо другого. «Куда ты тащишь оленей?!» – закричал ему Елисей. «Куда ты тащишь оленей?!» – загоготал пронзительно дикий человек, прыгнул через порожистую речку Сыню и был таков. Ой, беда-беда! Что такое? Страшно делалось нам с Елисеем. Может, еще придет за оленями? И нас сожрет. Решили в чуме спрятаться. Я была тогда беременная – Малань родилась потом. Беда! В чум не могу бежать. Спряталась кое-как, а собаку отогнала – пускай лает, отпугивает его. Хорошо помню – мои мозги сорока не выклевала еще. Вот вам крест…

– Страсти-то какие. – Бабушка Анн убрала руку с плеча внука и вздохнула: – Ох-хо-хо!..

– Ну и ну! Как интересно!.. – прошептал Илька.

– Мы до утра не решались выйти из чума – пищалей-то не было в тундре, – продолжала рассказывать Эдэ. – Без пищаля, что против дикаря? Караулили, выглядывали в щели. Наконец с Елисеем вышли, смотрим кругом – вроде нет страшилища. Ушел, наверное, куда-то и быков-оленей унес с собой. А маленькое стадо как будто бы и не тревожилось из-за чудовища. Охота взять оленей-быков, да идти страшно – порожистая Сыня, не попадешь на тот берег. Плюнули – откочевать лучше от Сыни. Решили посмотреть место у лиственницы, где возник он над оленями. Следы большие-большие, плоские, как у медведя. Пальцы расставлены в стороны. Пятки востроватые. Мы взяли да стоптали следы почти до Сыни. Чтоб никто не знал о диком человеке. И откочевали в сторону Саран-Туя. Вот до сей поры и молчала я. Даже и Малань, и Ирка, и Микуль не знали о виденном диком человеке. А тут вон из-за кота даже рассказала сама…

– Правильно, бабушка Эдэ. – Илька ласкал кошку, и вдруг хитро улыбнулся: – А ты не врешь случайно?

– Что ты, что ты! – заторопилась Эдэ, а затем вспомнила о данном Елисею слове ничего не говорить о встрече дикого человека и заулыбалась: – Вру, вру я. Хотела тебя, Илька, позабавить…

Старуха Анн высоко вскинула брови:

– Почему не могло быть? Очень даже могло. Сейчас только вспомнила – слышала я даже подобный случай от остяка Орымко. Голова у него была – на голой макушке волдырь – ударил кто-то во время пьянки дном бутылки и оставил «печать», – Анн засмеялась. – Так этот Орымко рассказывал – он видел сам двух кулей, чертей. Известно, остяки неохотно рассказывают о виденном куле-черте. Но Орымко был под хмельком – мы ехали на каюке по Горной Оби в Лор-Вож – и рассказал о случае в Устье-Войкарах. Как раз мы проезжали это место. Дело было, говорил он, зимой. С ним были две лайки – обе рыжие. Они ощерились, залаяли и бросились вперед. Потом вернулись, потом опять убежали вперед, и опять вернулись. Боязливо, говорит, прижались ко мне и больше не лаяли. И сразу же, дескать, вышли из леса два куля-черта. Тоже рыжие. Один высокий-высокий, выше, наверное, говорит, трех аршин, а другой пониже. Испугался, говорит. Глаза у них даже днем горят красным светом. Они шли, дескать, мне навстречу. Поравнялись со мной и вдруг посмотрели на меня, только глаза сверкнули. Одежды, говорит, совсем не было у них…