Текст книги "Первые ласточки"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
– Чего? – не понял Роман.
– Да ты, Роман Иванович, все какие-то клички даешь, – грохочет секретарь.
– Да, да, – поправился Роман Иванович. – Это по привычке… извини. Вот их можно. И еще Григория не мешало бы, да у него грамотешки маловато.
– Ну, гляди сам. Однако без актива, без опоры пропадешь!
Плотно окружили активисты секретаря и принялись рассказывать о дележе ягельных пастбищ, о каслании оленей, о худых чумах, о рваной одежде… Ох ты, насколько же ты бедна, северная окраина. Дыра сплошная, заплатку некуда поставить. «Да зачем заплату, – встрепенулся Роман, – все нужно по-новому. Все! Сызнова! С самого что есть начала!»
…Поздним, но светлым вечером Куш-Юр возвращался с партийного актива. Он нес в руке свернутую трубкой брошюру и чуть грустно улыбался – есть теперь у него биография Ленина. Брошюру раздали каждому участнику актива, многое из жизни и деятельности вождя узнавалось впервые.
И Роман чувствовал вину – почему о том он не знал ранее? Почему не искал об этом книг? Всю свою жизнь он старался строить по-ленински, но не всегда знал, правильно ли думает? В ссылке и в первые годы революции, да и в гражданскую было легче. Ему давали конкретное задание, подсказывали, как его можно выполнить, и Роман выполнял. И товарищи никогда не сомневались в том, что Роман выполнит задание. А теперь… теперь ему приходится не выполнять, а решать все самому, почти одному. Решать – это брать на себя ответственность! И он брал, но порой ценой таких сомнений и колебаний!
Роман пошел на кладбище, пошел к своим товарищам по ссылке, к тем, кто остался навечно в этой насквозь промерзшей земле, что не рождает хлеба, одни лишь мхи и ползучую березку. Он постоял и перед свежими могилами тех, кто ушел недавно, обнажил голову и поклонился Прохору и Акиму, верным друзьям своим.
«Не сомневайтесь, друзья-товарищи, – мысли его были ясны и не разорваны, не смяты скорбью. – Нас станет много, год из года мы будем расти. Перед нами огромная работа, и, кроме нас, никто не сделает ее… Не сомневайтесь, дорогие товарищи!
Нужно принять в партию Вечку, Халей-Ваньку, Пызесь-Мишку… И Варов-Гриша… – И вдруг ускорил шаги: – О, Григорий уже бочку керосину достал! О, овсом никак кормит коня…»
– Эй, Гриш! Ты уже разбогател, видать? – крикнул Куш-Юр. – Керосин и овес достал?! Ловко!..
– А что ты так поздно идешь? Не могу дождаться вестей. Кто вместо Ленина?
– Сталин! – ответил Куш-Юр и коротко рассказал о партактиве, жестикулируя свернутой в трубочку брошюрой. – Биография Ленина, Владимира Ильича. Во, смотри!
– По дороге почитаем, – тряхнул головой Гриш и радостно поведал о своем удачном походе в райторг, о встрече с Уля-Ванем: – Вот он и помог «разбогатеть»…
5
Через два дня вечером, успев сделать все, что намечали, Гриш и Куш-Юр тронулись в обратный путь. Было тепло – не надевали парки-гуси, сидели в одних малицах. Скрылось солнце, и на западе, над синими хребтами Урала, поднималось золотистое небо без единой тучки. Карько шел неторпко, волоча нагруженные розвальни.
– Смотри, председатель, не забывай, на чем лежишь. – Гриш, пряча улыбку, посмотрел через плечо. – Растянулся, как барин, и куришь. Взлетим на воздух – поминай как звали…
Куш-Юр, лежа на парке, хмыкнул:
– Испугался? Я на гусе и могу курить. – Но, затянувшись несколько раз, бросил окурок в снег. – Ты, Григорий, наверное, трусишь, как этот… Данька-Манька…
– Эй! Забыли-запамятовали спросить у хозяина про Даньку-Маньку. Может, тот дома уже? – вдруг вспомнил Гриш.
– Верно ведь! – Председатель даже сел. – Поздно – вон где мы… А не поехал ли он к Питляру в буран? Вот нечистая сила!..
– Не должон… А ну, Карько, прибавь ходу! – Гриш шевельнул вожжами, как будто бы от этого ускорялась встреча с Данькой-Манькой. – Похвастаемся – есть еще одна бочка керосину. Так ведь, Роман Иванович?
Но тот не ответил. Он смотрел назад, на затянутый маревом Обдорск. Ехали уже по Оби к Катра-Вожу, хоть взглянуть на прощание – когда еще придется побывать. И Куш-Юр вновь увидел высоко над Обдорском светлую точку – горящую лучистую лампочку.
– Что за ерунда. Кругом светло, а лампочка горит над селом. Смотри!.. – кивнул Куш-Юр.
– Высоченная мачта, я видел, – ответил Гриш, оглядываясь. – Сами пользуются телеграфом, а весть нарочным…
– Верно ведь, телеграф… Да, оторвались Мужи от всей страны, от Москвы. Сколько печальная весть шла до Обдорска? Нельзя жить в таком отрыве. Нельзя. – Председатель сидел, навалившись спиной на керосиновую бочку. – Мы много судили об этом на партактиве, но ничего толком не могли придумать. Хорошо, что хоть есть телеграф в Березовом и Обдорске.
– Да, – вздохнул Гриш, думая о своем. – Значит, все сделал: свозил я тебя в Обдорск, получил бочку керосину Петул-Васю, купил пять фунтов березового трута для него и огниво. Вот обрадуется – спичек-то ведь нет у нас. Пусть торгует. А еще я купил подковы и немного гвоздей. Это себе. Уплатил я долг Уля-Ваню. А еще – достал три платка красивых, матери, жене и дочери, а парнишке – бумаги. Пусть Илька учится рисовать.
Приближались к Катра-Вожу. Навстречу попадались оленеводы, пролетали упряжки, но Гриш не останавливал лошадь. Наконец Катра-Вож. Уже была сумеречная ночь. Наскоро закусили чаем в ямской избе и в путь. Никакого Даньку, проезжающего обратно в Обдорск, здесь не видели. Значит, он еще в Мужах или попадется в дороге.
Но сколько ни ехали, сколько ни встречали людей, конных и оленеводов, никто не видел парня. И питлярские не слыхали о таком. Уже проехали Лор-Вож и Васяхово, а его нет и нет. Председатель и Гриш не на шутку стали тревожиться – пропал парень. И керосин тоже пропал…
Вдруг навстречу, не доезжая Мужей, показалась из-за поворота небольшая лошаденка с розвальнями, а седока не видно. Слышно только – поет кто-то детским звонким голосом по-зырянски песню про двух товарищей, служивших в одном полку.
– Мать родная! Канев Данька, кажется, – обрадовался Гриш, останавливая своего коня.
Куш-Юр поддакнул:
– Ну конечно он. По лошадке вижу. Вот нечистая сила!
Пение смолкло, и высунулся из-за лошади Данька-Манька.
– Тпру-у! Знакомые, что ли?.. – удивился Данька и остановился.
– Вуся! – крикнули разом Гриш и Куш-Юр.
– Здравствуйте, – заулыбался Данька Канев. – Вы все еще едете из Обдорска?
– А куда ты девался? – набросился на него Куш-Юр. – Где ты шлялся-пропадал? Мы тревожились не в шутку – пропал, думаем, в буран. Заблудился и замерз где-нибудь по дороге к Питляру…
– И-и… – звонко засмеялся парнишка. – Не заплутал! Привез вам керосин. Пользуйтесь на здоровье. А теперь везу почту… Вон мешки в розвальне…
– Хорошо, что довез керосин, – улыбался Гриш. – А мы еще достали бочку из райторга. Покажи-ка, Роман…
Куш-Юр, куря, как обычно, цигарку, повернулся назад и откинул парку, под которой была бочка с керосином.
– Вот, пожалуйста. Мы умеем доставать…
– Ну и ну! – тряхнул головой Канев Данька. Он увидел горящую цигарку и стегнул свою лошадь.
– До свидания надо говорить! – засмеялся Гриш. – Испугался!
– Прощайте!.. – Данька, отвернувшись, помахал им рукой. – Взлетите!..
– Не взлетим!.. – смеясь, ответил Куш-Юр и, поправив парку на бочке, снова лег. – Молодец! Сызмальства помогает родителям.
Через несколько дней после возвращения в Мужи созвал Куш-Юр в Нардом селян на сходку. Рассказал о своей поездке в Обдорск на партактив, сообщил, что теперь во главе народа Сталин. Объявил, как парторг села, о ленинском приеме в партию. Захотели вступить комсорг Вечка, его помощник Халей-Ванька и кладовщик Пызесь-Мишка. Но Варов-Гриша на сходке не было – он возил из лесу бревна для новой избы.
Глава 4
Югыд-би
1
Ох и трудная весна выдалась нынче. Ребятишки болели оспой почти до белых ночей. Некоторые умерли, но Илька с братьями и сестрами выжили. Помог, видимо, способ Петул-Вася – детям давали откусывать кусанный больным кусок хлеба.
В прошлое лето все пойменные покосы затопило, вода стояла до осени, и сена запасли совсем мало. Пришлось подкармливать скотину, коров и лошадей щучками-щурогайками, благо их народилось тьма. А коровам еще давали кору молодого тала да ольхи. Заготовкой коры занимались все, кто умел держать нож. И Илька тоже, как только выздоровел после оспы. Натащат охапками таловых, ольховых прутьев, и работай: кору в таз, а палки высушат – и на топливо. И нынче этим же занимались.
– Фу-у, даже устала! – пожаловалась двенадцатилетняя Февра, сестра Ильки и Федюньки, бросая ножик в сторону. – А меня подруги ждут. Играют вон на улице…
Доставалось и Гришу – он с раннего утра до ночи возил из тайги лес.
– Старый дом весь ушел в землю. Вот-вот потолок обвалится. Надо, край как надо, пока не поздно, строиться.
Лес хороший, бревна ровные, будто свечки. Весной, когда немного оттаяла земля, чуть южнее дома братьев заложил Гриш первый венец.
Вскрылись реки, прошел ледоход, чуть спала вода, и отправился Гриш на лов весенней рыбы вниз, за Обдорск – взяла рыбаков шхуна-парусник, идущая из Тобольска, они ехали со своими лодками, привязанными сзади вереницей. Рыбаков снабдили сетями, мережей и продуктами на дорогу.
Не получилось только с начальством, Госрыбой – Куш-Юр хотел поставить Гриша главным над всеми бригадами, но из Обдорска прислали более грамотного человека.
– С меня одного бригадирства хватит, – заявил он, прощаясь с Куш-Юром на шхуне. – А потом изба ждет не дождется.
– Да-а, – согласился председатель. – Но строишь уж больно маленький домик.
– Зато сделаю красивым-раскрасивым! Терем-теремок! – смеясь, ответил Гриш. – Так задумано – для детей сказка.
А Елення, пока муж был на путине, делала кирпичи, заготавливала мох для избы, сено для скота – как могла, не жалея сил.
Наступило лето. Раздетый выбрался Илька ползком на улицу, за ним выскочила сестра Февра и четырехлетний брат Федюнька. Тепло, солнечно, безветренно. Высыпали во двор из соседнего дома их сверстники, двоюродные братишки и сестренки. Шуму стало – не разберешь. Взрослые кирпичи делать собрались – земля оттаяла глубоко. Для замеса глины приготовили место – настелили доски возле забора. Ребята сразу же давай играть на этих досках, пока нет женщин. Играют в круг, вертятся, шалят. И Белька, лайка, с ними. Только Илька остался один на деревянном настиле между домами, сидел и тяжело вздыхал.
Вышла из дома старая бабушка Анн с внучкой на руках, годовалой Груней.
– Охо-хо, – сказала бабушка. – Вот где весело-то! А Илька, коньэр, не может играть. Сидит один. – Она опустилась на крыльцо. – Иди ко мне, Иленька!
Илька обрадовался бабушке. Он торопливо, будто боялся, что она уйдет обратно в дом, двинулся с места. Опираясь о настил левой рукой и отталкиваясь правой ногой, подполз к бабушке.
– Как я люблю тебя, бабуня! – Илька обхватил ее за колени и прижался к ногам, обутым в меховые туфли-тюфни.
Бабушка погладила Ильку по темным волнистым волосам.
– Спасибо, родной. Я тоже люблю тебя, – и вздохнула: – Охо-хо! А вот другие тебя забывают… – Она усадила внучку Груню на колени и, качая, приговаривала:
Топ, топ, топаем,
Топаем да думаем:
Шум и гам – на все село,
А Иленьке невесело…
– Бабушка вышла! – закричал девятилетний босоногий Петрук. – Поет что-то.
– Ага, вспомнили – человек остался тут. – Бабушка перестала качать ребенка. – Ильку-то бросили? Эх, вы-ы!..
Ребята принялись оправдываться, перебивая друг друга.
– Ладно, сейчас мы его развеселим. – И, хитро моргнув глазами, бабушка начала:
Никэн-Вась, Никэн-Вась,
Шел за зайцем, торопясь,
Через гору, через пруд,
А зайчишки – тут как тут.
Спохватился: «Белый свет!
Есть пищаль – патронов нет!»
А зайчишки: «Ха-ха-ха!..» —
И взялися за бока!
Шел баран, заблеял: «Бе-э!
Ну, охотник! Тьфу тебе-э!»
Засмеялись дети звонко, словно зазвенели-заплескались весенние ручейки о льдистый бережок.
Голосистая Лиза, четырехлетняя дочка дядюшки Пранэ и тетки Малань, удивленно крикнула:
– Эй-эй?! Бараны да овцы зашли! Чужие!! Травку у нас помнут…
– Где? – встрепенулась бабушка Анн.
– Во-он! Возле начатой избы.
Петрук и девчонки с криком бросились к овцам, хотя сами топтали почем зря зеленую травку…
– Много овечек-то? Я плохо вижу, – бабушка Анн посмотрела из-под ладони…
– Пять овечек, – сказал Илька. – Две черных… Нестриженые они, косматые.
– Ну, это Кузь-Матрены овцы, – безошибочно заключила бабушка. – Наши-то на поскотине с коровами, зелень-травки небось со цветочками щиплют. А эти – срамота! Два шага шагнули и – рады.
Ребятишки смолкли вдруг, видно, кого-то увидели.
Из-за старого дома выступила сама Кузь-Матрена. Длинная Матрена. Престарелая соседка, живет наискосок к Югану, возле старого кладбища. Глухая она, но чрезмерно осведомленная обо всем.
– Кузь-Матрена идет, – шепнул бабушке Илька.
– Ну, легка на помине. – Бабушка прижмурила глаза, вгляделась в длинную, как жердь, соседку.
Кузь-Матрена шла осторожно, щупая посохом землю, боясь промочить ноги в меховых туфлях. Вышли из старого дома женщины – целая орава, видно, чаевали.
– Вот и мамы! Вот и мамы!.. – загалдели ребята, идя следом за Кузь-Матреной. – Сейчас будет глина! Айдате скорей!..
Елення, подпоясанная, как и все женщины, кушаком и в башмаках на голых ногах, взяла Ильку на руки.
– Оп-па! Тяжелый ты стал… – И обратилась к матушке: – Мы пойдем за амбар копать глину.
– Идите, идите! Веселей будет ему, – ответила матушка.
– Вуся, Анн, – приветствовала соседку Кузь-Матрена старческим дрожащим голосом.
– Вуся! Привет!
– Мужики на рыбалке, а бабы кирпичи собираются делать, – кивнула Кузь-Матрена на женщин. – Ватагой дело спорится. Так жизнь и идет. Так и идет.
– Идет жизнь, – ответила Анн и указала место рядом с собой. – Садись да расскажи, как живешь-поживаешь.
– Не слышу!.. – Кузь-Матрена приложила руку к уху.
– Садись, говорю, тогда услышишь. – Старуха Анн прибавила голос. – Как живешь-здравствуешь?
– Верно говоришь, солнышко теплое, – улыбнулась Кузь-Матрена.
На ней пусто, как на жердине, до самой земли повисал выцветший сарафан. Поверх кокошника – синий платок в белую горошину. Лицо вытянутое, сморщенное, словно подгоревшая шаньга, безбровое, с маленькими смешливыми глазками, с мясистым носом и выдвинутым подбородком. Она долго приноравливалась, чтобы присесть на низкое крыльцо. Наконец присела, как угнездилась.
– Вот теперь хорошо! – И подставила ухо: – Что говоришь?
– Как живешь-здравствуешь?
– Живу, слава Богу! – ответила Кузь-Матрена. – Вот только слышу немного слабо. Да глаза уже не те. И ноги тянет войтээ, северный ветер, рематизм называется. И зубов некоторых нету. А про внутренности лучше и не говорить – все дрянь. Даже память теряю…
– Охо-хо! Худо дело!..
– Худо, худо, – качала головой Кузь-Матрена. – А так остальное – хорошо, здорова…
Старуха Анн хохотнула:
– Остальное!.. Ну ты скажешь! А как живет муж твой, Эндрей?! Что-то давно не видела кума…
– Болеет. Лежит, не встает. А может, уже выживает из ума – древний стал. – Кузь-Матрена вздохнула. – Пора – девятый десяток подходит. Сегодня говорит: «Вот беда! Овечки-то наши давно потерялись. Надо искать. Пойду сам». А сам даже не встает. А овечки в ограде. Потом, верно, сюда подались.
– Да-а, – посочувствовала старая Анн. – А овечки-то ваши, верно, были здесь!
– Знаю, знаю, – закивала Кузь-Матрена, – я потому и пришла. Время стричь их. Тепло стало. Пускай пока травку щиплют, а мы поболтаем немного. Ты все возишься-нянчишься?
– Вожусь, нянчусь!.. О-о-о! – Старуха Анн, смеясь, быстро взяла внучку на руки. – Вот тебе и раз! Проговорила с тобой! Новые чулочки на нее надела, а она… молчком…
Кузь-Матрена засмеялась:
– Это у них в обычае… Кажись, Груней зовут?
– Груней! Вот так и живу – вожусь, нянчусь, старею! Что мне делать больше! А кум, говоришь, древним стал, ум за разум заходит?
– Ум за разум, – вздохнула Кузь-Матрена. – На днях разговор завел про Ухту. В Ухте ведь он родился и вырос, а я сама-то из села Усть-Ухта. Молодость там прошла, встретились там и поженились. Потом сюда, за Камень пришли. Нужда заставила. Так вот до женитьбы-то он в Ухте работал, соль добывал. А помимо соли-то горящую воду, непть называется… Красивый Эндрей-то был. И я тоже ничего.
– Ты, оказывается, хорошо помнишь?
Кузь-Матрена, довольная, усмехнулась:
– Когда как… А про что мы говорили-то?
– Вспоминала молодость, – подсказала Анн.
– Да! Да-да, – закивала Кузь-Матрена.
– А что это он разговор-то про Ухту завел?!
– Эндрей-то? – Кузь-Матрена приставила левую руку к уху. – Вспомнил свою молодость ухтинскую. Никогда не вспоминал, а тут вдруг вспомнил. Меня-то, говорит, в Ухте вспоминают, ждут, наверно. Придется съездить в Ухту, привезти соль и горящую воду. За Камнем-Горой-то, в Мужах али Березовом, нету в помине соли и непти. Сказывает, съезжу, пожалуй, непременно. Девок хоть увижу. Вот лешак-старик. Тьфу!.. – И обе засмеялись.
– Ой, мне ведь идти пора, – спохватилась Кузь-Матрена. – Овечки-то мои убегут от стрижки. Я про них и забыла. – Она с великим трудом поднялась на ноги, опираясь о посох.
Из-за амбара вышла шумная ватага. Взрослые несли на носилках глину, дети баловались. Илька был на руках у Еленни.
2
– Вот и осень пришла-пожаловала. – Гриш стряхивал у порога снег с меховой обуви. – Река стала насовсем. Хорошо, что успели привезти сена на распутицу. Теперь можно и терем-теремок достраивать помаленьку. А там гимги-морды[9]9
Гимга – большая плетеная рыболовная ловушка.
[Закрыть] поставлю и – на лыжи, лесовать-охотиться. Нельзя мне бросать это дело сейчас – каждый рубль-копейка пригодится…
– Пригодится. – Радостная Елення стояла у печи, помешивая в небольшом чугунке кашу. Засмеялась: – Заварил кашу – доваривай…
Гриш вернулся с путины с неплохим заработком – от сдачи рыбы рыбтресту получил больше двухсот рублей. К его приезду Елення и мох приготовила, и кирпичи сделала, и сено поставила. Все как надо. И ребятишки живы-здоровы. Февра уже ходит третий год в крохотную школу, а Илька целыми днями корпит над «писаниной» – научился держать пятерней огрызок карандаша и рисует на клочках бумаги «гуренек» – домовых и банных.
После завтрака Гриш, одетый по-рабочему, взял топор и нетерпеливо направился к заветному дому – будущему терем-теремку. Словно впервые внимательно осмотрел венец. Походил, полюбовался, задумался. И вдруг понял – прав был Куш-Юр – мала избенка.
«Ну что это? Одна комнатушка, – размышлял Гриш. – Пока дети растут – терпимо. А больше станут – каждому постель нужна. Илька больной, – ему покой надобен. Как же это я не догадался раньше? Надо сразу строить избу из двух комнат. Материалу, что ль, нет? В тайге живем-здравствуем. И место позволяет – можно удлинить сруб. Сейчас же, пока земля совсем не застыла…»
И, не откладывая, тут же начал копать ямки. Елення, увидев в окошко непонятную его работу, подошла, и Гриш объяснил. Елення задумалась – лишние расходы, а потом согласилась – пусть делает как хочет. Она свое обещание выполнила – мха заготовила больше, будто знала. И кирпичи готовы.
Гриш за десять дней сумел уложить в ямки поперечные чурки, построить вторую половину венца и поднять несколько рядов до окошек. Изба получилась длинная, немного на лодку смахивает, – зато из двух комнат.
Тут подошло время ставить гимги-морды. Эта работа артельная, мужчины работали ватагой.
Есть на берегу Малой Оби, южнее села Мужи, за три версты, приметное место – Кедровое. По этому месту издревле строили по первопутку подводную изгородь поперек реки – перегораживали и ловили рыбу гимгами. Много требовалось жердей, чтобы перебросить редкий тын от берега до берега. С января уже не ловили – начиналась порча воды, загар. Весной в ледоход весь лес уносило в море, и каждую осень начинали сызнова. Но лошади, чтобы вывозить жерди, были не у всех, даже гимги не у каждого. Зимой рыба свежая, даже выпрямиться не успеет на снегу, так полукалачиком и застывает. Поневоле приходилось объединяться – бери, безлошадный, коня и вези к Кедру толстые и длинные жерди на себя и на хозяина коня, если он того хочет. Потом, сообща, все разом долбят лунки и загораживают реку неплотно стоящими жердями. После этого тянут жребий – кому в каком месте ставить гимги. Прорубь для них вырубают с напарником и проверять ездят вместе.
Гриш не беспокоился – гимги есть, две, большие, высокие, не влазят в дверь. Съездил за жердями, нашел напарника – Сеньку Германца, у того жеребец-жеребенок, дал Гриш ему коня привезти жердей. Сенька ленивый, зато Гриш пронырливый, бойкий, приучит он шевелиться Сеньку мало-мальски. Никто не берет Сеньку в напарники, даже Гажа-Эль, гуляка.
Загородили Обь, вытащил Гриш жребий на свой пай с Сенькой и поставили гимги, условились просматривать по воскресеньям.
А потом пришло время охотничать до марта. Попутно с охоты дровишки да бревна для избы возить.
3
Прошла зима. Опять, как и в прошлом году, в апреле собиралась в Нардоме сходка-митинг в память Ленина. Распахнулись над Мужами белые ночи. Лед на окнах растаял, через них с южной стороны гляделась церковь, а с западной – низкое солнце, то и дело заслоняемое входящими людьми. Голландская печь не топилась, на сцене стояла незажженная лампа – без них тепло и светло. В глубине сцены, в простенке между окнами, большой портрет Ленина. Над ним кумачовый лозунг: «Мы наш, мы новый мир построим».
Сельчан пришло много – битком набит Нардом, пришли послушать о Ленине, ведь многие в прошлом году из-за оспы ничего не слышали. Куш-Юр к тому же сулил показать большой портрет Ленина, присланный из Обдорска. Даже бабы пришли – вон у нетопящейся печи сидят Елення, Сандра, другие женщины. Сандра совсем выздоровела, побелела, румянец на лице, глаза блестят. А Варов-Гриш, Сенька Германец и Гажа-Эль в другой стороне, на одной лавке. Гурьбой пришли недавние богачи Озыр-Митька и Квайтчуня-Эська с дружками, чтоб показать они отныне за новую власть. Но подмигивали друг дружке усердно, корчили рожи и усмехались. И Эгрунька с Яшкой с ними. Она нет-нет, да ревниво следила за Сандрой. «Выздоровела, холера. Теперь крутит, наверное, с Романом. Видела, шли вместе…» – чуть вслух не произнесла Эгрунька.
Из внутренней двери вышел Куш-Юр. Улыбнулся, направился к сцене, держа знакомую Варов-Гришу брошюру и листки бумаги.
Куш-Юр уже давно не брил голову, отросли русые волнистые волосы и закрыли шрамы. Но все равно его зовут за глаза Куш-Юром, Гологоловым. Он чисто побрит и празднично одет – в черном костюме, коричневатом свитере и серых валенках.
Восхищенно ахнула Эгрунька, а Сандра зарделась. По рядам прошел шумок.
– Успокоились? – Голос Куш-Юра звучал приподнято и упруго. – Вуся! О-о, народу-то сколько пришло! Очень рад за вас! Побеседуем. Ведь завтра день рождения Ильича. Пятьдесят пять лет ему бы исполнилось. А на днях прислали нам из Обдорска большой портрет Ленина. Вот, смотрите!.. – Куш-Юр отошел немного в сторону и вгляделся в зал, тепло улыбнулся молодым партийцам – комсоргу Вечке, Халей-Ваньке и Пызесь-Мишке.
– Хороший портрет, – сказал кто-то в зале. – На зырянина похож. Хороший портрет.
– Хороший, – подтвердил Куш-Юр и увидел возле печи Сандру. Это его так обрадовало и согрело, по-доброму затревожило, что он потерял приготовленные слова и начал беседу немного не так, как задумал. Но в зале никто не заметил – все слушали.
Куш-Юр на зырянском языке заговорил о жизни и деятельности Ильича, и это казалось всем сидящим в зале куда понятней, чем на русском. Вот ведь как научился говорить по-зырянски. И Куш-Юр почувствовал, что люди как бы приблизились к нему, нет, наверное, это он приблизился к ним. Правда, редко-редко затруднялся сказать то или другое слово и что-то неправильно произносил, но это не вызывало усмешки. Больше часа говорил председатель. О том, как заветы Ленина претворяются в жизнь России и в жизнь отдельных народов Крайнего Севера. Куш-Юр привел местные примеры, близкие и понятные мужевцам. Поведал об Обдорском районе, что возник вместо Обдорской волости. Отметил, что Тобольский окрисполком скоро примет Положение о родовых Советах. Рассказал о том, что Комитет Севера ВЦИК под руководством Смидовича разрабатывает программу по оленеводству и ветеринарии. И про многое другое, что было близко, понятно и дорого собравшимся, про лампочки Ильича, что вспыхивают по стране.
Потом председатель отвечал на вопросы. Все были довольны беседой.
– Ну что – нет больше вопросов? – спросил Куш-Юр.
– Нет! Спасибо! – И стали расходиться.
Но тут Варов-Гриш задал Куш-Юру вопрос по-русски:
– А почему, Роман Иваныч, у нас в селе Мужи досей поры-времени нету югыд-би? Нет светлого огня, электричества? В Обдорске, в Березовом есть! Мы видели с тобой, помнишь? А у нас – по старинке, керосиновой лампой живем. Куда это годится? Нам тоже лампочки Ильича надо…
– Товарищи! Постойте, товарищи! Садитесь, миряне-зыряне, – останавливал Куш-Юр людей. – Тут спрашивают про югыд-би, про светлый огонь…
– Югыд-би?.. В белые-то ночи?.. Ха-ха-ха! – раздался смех, прокатился хохоток, кто-то свистнул, но остановились, грудясь у двери.
– Да не в белые ночи, а в темные! – уточняя, выкрикнул Варов-Гриш. – Есть задумка одна…
– О-о, это надо послушать!.. – И стали снова рассаживаться, кто где угадал. – Послушаем, что Гриш набалагурит? Какую новую парму-артель придумал? Какую социализму?
Из женщин оставалась лишь Эгрунька, чтобы послушать про мужскую задумку, про югыд-би. Куш-Юр, не увидев Сандры, немного потускнел, но взял себя в руки.
– Продолжим сходку. – Куш-Юр поднял руку, потребовал тишины. – Кажись, Григория был голос…
– Да, я спросил! – твердо ответил Гриш.
– А курить-то можно? – взмолился голос.
– Курите, курите! Недолго задержимся! – разрешил председатель. – Ты спрашиваешь, Гриш, почему до сих пор в Мужах нет югыд-би? Потому что нету у нас электростанции, нету такой электростанции, как в Обдорске или в Березовом. Задумка-то у тебя какая?
– Хорошая. Если подумать-покумекать, то можно и нам завести свою электростанцию, – запальчиво ответил Варов-Гриш и пригладил ладонью усы.
– Ну-ка, ну-ка! Иди-ка на сцену! Отсюда говори!.. – Куш-Юр сел за стол и вынул из кармана кисет.
– А что? Могу сказать и оттуда. – Варов-Гриш встал и начал пробираться к сиене.
Вокруг опять оживились:
– Во! Сидел бы лучше на своем месте! Не выдумывал!..
Озыр-Митька тонким голосом мстительно добавил:
– Не рыпался бы. Югыд-би хочет придумать. Тьфу! Коммуния-то ведь развалилась, нету ее! И югыд-би развалится. Дом строит ведь курам на смех – длинный, как гроб. Строи-тель… Ну, де-ла-а!..
Гриш широко и уверенно шагнул на низенькую сцену, повернулся, пристально посмотрел в зал на Озыр-Митьку. Он был зол и спокоен.
– Да-а, и придумаю! – начал он. – А ты про коммуну-то не говори – не злобствуй, наговорились! И про дом молчал бы! Сделаю – увидим! Может, твой двухэтажный хором станет кому гробом! Лучше скажи, почему вдруг вы друзьями захотели стать, зачем пришли послушать беседу о Ленине? Не верится, чтобы волчица с важенкой подружилась!
– Что-о! – в один голос крикнули Озыр-Митька и Квайтчуня-Эська. И угрозно встали.
Кто-то дернул их за малицы, и они сели.
– Да, не верю! Волки оленям не друзья, – отрубил Варов-Гриш и бросил взгляд на председателя. – Я начну говорить издалека.
– Давай-давай! – весело крикнули из зала. – Издалека лучше – хватит на сутки болтать! Вокруг нечего с пустым мешком бегать. Давай, Варов-Гриш, тащи воду в решете.
– Вот лешаки-дьяволы! – улыбнулся Гриш. – Еще и подсмеиваются. Ладно, начну с осени, с подледного лова…
– Конечно! – послышался тот же неунывающий голос. – Позже начнешь – какой толк!
В зале засмеялись. Варов-Гриш тряхнул черной, кудлатой головой.
– Лешаки-дьяволы и есть!.. Мы-то как промышляем? А вот как – при подледном лове поневоле приходится работать ватагой, кол-лек-тив-но, – с трудом произнес Гриш еще не прижившееся слово.
– Это мы знаем, якуня-макуня, – отмахнулся Гажа-Эль. – Про югыд-би калякай!
– Во-во!.. – поддакнули в зале. – Тебя для чего к столу пустили? Сходка кончилась, а ты людей держишь!
– Вот именно! – распалился Варов-Гриш. – Это же артельно, добровольно, кто сколько сможет! Мы можем все сделать! – горячо и убежденно говорил Гриш. – И лес подвезем, чтобы построить тот дом, откуда будут делать югыд-би! Столбы подвезем – у нас хватит лесу. А в остальном помогут нам обдорские али березовские люди. Мы, фронтовики, видели в стране в разных местах югыд-би, знаем, ведаем. И сделаем для себя – для жизни. Али мы хуже? А, Роман Иванович?
– Да-да, да!.. – Куш-Юр встал с места и взволнованно заходил по сцене. – Над этим коллективизмом подледной рыбалки я даже и не думал. А ты, Гриш, заметил. Это здорово! Ей-богу, здорово! Тут и телеграф можно – электричество же! Мать честная!..
– Все вместе можно придумать! – уверенно заключил Варов-Гриш. – Артельно, добровольно, для обчества даже можно выложить дороги из бревен! Пять оврагов в селе! Мосты нужны. – Он сказал это, помня больного Ильку, который вскоре должен ползком добираться в школу.
Но Варов-Гриша не все поддержали.
– Это уж совсем зря, – крикнул кто-то. – Мостки из плах на дорожки – и ладно!
– И вообче – что тут болтать? Чего языки трепать? Один сказки бает, остальные уши развесили. Какая может быть югыд-би? Это же немыслимое дело! Пойдемте лучше домой – здесь душно. – Озыр-Митька брезгливо фыркнул и встал.
– Пойдемте, молодежь! – поднялся Квайтчуня-Эська. – Бог у них, видать, разум отнял. – И неторопливо вышел.
– Куда вы? – Куш-Юр хотел остановить, но увидел, что молодые остались, даже Яран-Яшка с Эгрунькой, успокоился. – Э-э, ладно…
– Задержать надо было, заставить голосовать! – протестовал Гриш. – Кони у них сытые – по пять-шесть голов.
– Ничего, подчинятся большинству. Проголосуем, и… – Куш-Юр собрался что-то сказать, но тут вдруг вскочила на ноги Эгрунь.
– Ой, я ведь забыла кормить ребенка! И ты, Яков, коней-то забыл поить! Вот дурные мы! Пошли! – И вместе с мужем начали пробираться к выходу. За ними и другие из их ватаги поспешили удалиться.
– Кони-то ведь, верно, не поены, – говорил кто-то из них.
– Куда?! – закричал Куш-Юр. – Задержитесь – успеете поить коней.
– Испугались голосовать, якуня-макуня! – засмеялся Гажа-Эль.
– Заставим делать, как большинство! – Куш-Юр выступил вперед. – Варов-Гриш здорово придумал – самим завести электричество и телеграф! Радиотелеграф – вот ведь что! В прошлом году не могли придумать ни в Обдорске, ни в Мужах, а нынче, – повысил голос Куш-Юр, – нынче додумался Гриш. Поддерживаем его – артельно, общественно заведем электричество и телеграф! Не прожить нам без этого!
– И мосты через овраги! – добавил Гриш.
– Молодец ты, Гриш, молодец! Хорошо придумал – помочь сходкой в доставке леса, а в главном – Обдорск поможет! Хорошо отметили рождение Ильича!
Сидящие в зале шевельнулись, скрипнули лавками, заговорили:
