Текст книги "Первые ласточки"
Автор книги: Иван Истомин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Не было, не было. У нашего белесого тоже, – добавила Эдэ и покраснела – встретилась с глазами Ильки.
А Анн продолжала:
– На теле шерсть длинная и густая-густая. Лицо, как морда, вытянуто вперед. Руки длинные, намного длиннее, чем у человека. Походка не такая, как у людей. Они, дескать, выворачивали ноги при ходьбе. Кричали с выдыханием: «Ур, ур, ур».
– А наш белесый повторял вопрос Елисея, загоготал диким голосом: «Куда ты тащишь оленей?» – опять сказала Эдэ. – А тут только «ур, ур, ур…», говоришь ты?
– Ага, – сказала Анн. – Когда кули-черти прошли, собаки сразу же бросились в юрты…
– Ну-ка, ну-ка! Кули-черти, говоришь? – вдруг неожиданно послышался сзади голос Коктэм-Ваня. Он вошел со стороны калитки и ковыляет на деревяшке к брату Самуилу. Коктэм-Вань без шапки, но в фуфайке и в сапоге, нес на плечах мокрую сеть-важан и мешок с уловом – из мешка торчал хвост огромной стерляди. Остановился: – Вуся!..
– Вуся!.. – ответили ему, а кот почуял свежую рыбу, спрыгнул с колен Ильки и уставился на Коктэм-Ваня снизу вверх.
Старуха Анн покачала головой:
– И Вань пришел послушать про кулей-чертей. Опоздал!..
– Нет, не опоздал я! У меня ведь тоже есть рассказывать что. Например, про тунгу! – улыбаясь, заявил Вань.
– Про какого тунгу? – удивилась Эдэ. – Мы толковали здесь про диких людей…
– Вот дикие люди и есть по-зырянски Ыджыд-Вэрса, по-остяцки кули-черти, а по-ярански – тунгу. – Вань, опираясь на деревяшку, свободной рукой поправил волосы цвета сливочного масла. – Тунгу, а не тунгусы или другие какие северные люди. Старый и бывалый знает – я видел их когда-то перед германской войной, когда еще на двух ногах ходил. Это было около Ныды, почти в Обской губе. Тунгу встречаются осенью, когда темнеет в тундре. Мы промышляли с остяками и яранами на купца, и я видел троих тунгу. Наши чумы окружал высокий трехаршинный тальник. Так вот ночью часто лаяли собаки. Однажды этот лай стал особенно остервенелым. Я спросил у знакомого ярана. «Не все собаки лают, а только черной шерсти. Их у нас в своре три. Выйдем – покажу, на кого они лают. Только смотри не на собак, а на них осторожно, сквозь пальцы». И вот в полночь мы вышли из чума. Уже висела луна – большая, красная. Вдруг снова раздался лай трех черных собак. В нескольких десятках аршин я увидел высокого-высокого человека, а сзади, чуть поменьше двоих. Всего их трое. Смотрю сквозь пальцы. Головы и плечи диких людей выше тальников. Они шагали очень быстро, аршинными шагами, напролом через заросли. Глаза у них горели красным углем. Шерсть черная, густая. Таких страшных и таких высоких людей я никогда не встречал ни раньше, ни позже. Страшилища быстро удалились, даже не посмотрели на нас. Я старика-ярана спросил, мол, что это – лешие? А он испуганно прошептал: «Не смей говорить этих слов. Ты накличешь их. Зови просто „тунгу“. Они приходят сюда каждый год. Живут в лесу под корягой. Разговаривать не умеют, только страшно свистят и кричат: „Ру, ру, ру“».
– А Орымко рассказывал: «Ур, ур, ур!», – добавила Анн в полный голос, забыв про малышей.
И Эдэ тоже сказала громко про белесого – повторяет, мол, все, что слышит.
Коктэм-Вань махнул рукой:
– Не поймешь их. Иногда тунгу подходят к чумам или юртам украсть девушек, а может, и баб…
– Ой, беда, беда!.. – враз произнесли старушки так сильно, что разбудили детей – послышался визг. Эдэ, заворчав, встала и пошла к малышам, а Анн сказала: – Мы и забыли про детей – в сенях ведь спали они…
– На сене, – засмеялся Илька. – А мы заслушались былей-небылиц!
– Былей-небылиц! Верно, Илька, – кивнул Коктэм-Вань, – это ведь было давным-давно. Теперь вроде не встречаются тунгу, или куль, или вэрса. Поди, вымерли все черти, а может, убежали куда-нибудь. Вот вспомнил только, что дикие люди бывали на земле… Ну, надо отнести брату важан. Он тоже хочет важанить ночью. – Коктэм-Вань поправил на плечах сеть и мешок с уловом.
Анн полюбопытствовала:
– Видать, стерлядка здоровенная попалась…
Вань пообещал, что в следующий раз поймает осетра и, поддерживая ногу-деревяшку рукой, кивнул:
– Пока!..
– До свиданья!.. – ответили хозяева.
Илька смотрел внимательно, как удаляется Коктэм-Вань на деревяшке, и вздохнул: «Молодец Вань! Кормит семью, хоть и без ноги. Вот мне бы так хотелось когда-нибудь!..»
Глава 24
Елення
1
У Сеньки Германца стряслась беда – ночью во время сна рухнула полать. Едва не ушиблись спящие на полати мальчуганы Гаддя-Парасси. Она испугалась очень – могли ведь искалечиться. Доски полати выскочили из пазов планки, потому что стена отходит в наружную сторону, и все рухнуло вниз. Щербатая лампа, как на грех, пустовала без керосина с весны.
Рано, как только начал брезжить рассвет, Гаддя-Парасся, оставив ревущих детей, пришла к Еленне. Плача и проклиная председателя, сообщила про их беду – рухнула полать. Парнишек чуть не убило.
– Горе-то какое! – кричала она на крыльце избы Еленни.
Елення зашикала – разбудит весь народ. Сказала, что сегодня же добьется от Биасин-Гала конкретного ответа. Пусть Парасся успокоится, идет к своим детям, а Елення сейчас же пойдет к Биасину.
Парасся, всхлипывая, ушла, а Елення не смогла уснуть – чувствовала свое бессилие, не может она никак убедить Биасин-Гала помочь многодетной Парассе. Она встала, начала брякать подойником, несколько раз выходила к корове. Увидела свою матушку Анн и поведала – пусть снохи подождут ее у берега, если она задержится.
Матушка покачала головой:
– Ох-хо-хо! И зачем тебе это дело! Избрали куда-то делегаткой, ну и пускай разбираются сами!..
Елення добиралась до председателя долго – он жил на северной окраине села. Пока шла, все думала, как бы покрепче поругать Биасин-Гала. Народ уже встал, даже обратил на нее внимание, чуть не бегущую куда-то, но она ничего этого не замечала. Гала она застала дома. Он удивился:
– Елення? Что так рано? Что-нибудь случилось у тебя?
– Не у меня, а у Сеньки Германца. Рухнула полать ночью, – сообщила Елення. – Надо делать что-то. Разваливается избушка, вот-вот упадет, слеги не спасают снаружи, а дом Озыров пустует. Куда это годится? Сегодня непременно надо вселить семейство Германца в дом Озыров. Хотя бы дать им пару комнат.
Гал сказал, что вместе надо сходить к Парассе. Может, она врет, что рухнула полать. Велел Еленне подождать его, пока он одевается.
И пришлось Еленне вместе с Биасин-Галом шествовать к Парассе, а не идти по берегу к снохам. Гал и Елення осмотрели снаружи слеги по бокам крылечка и заметили, что они ушли еще больше в землю, верхние бревна совсем высунулись наружу. Зашли в домишко – нету полати. Вместо нее одно бревно висит, доски на полу – кучей, а напротив около единственного окошка стена подалась внутрь. Вот-вот рухнет потолок у входа. Гал наклонился, чтоб не задеть бревно, сказал:
– Сегодня перейдете к Озырам в дом. – И Еленне: – Ты можешь ехать на покос…
– Наконец-то! – Елення подошла к Парассе, чмокнула в щеку и воскликнула: – Вот и все! Мы с тобой, Парасся, победили! Вселяйтесь и живите, а я когда-нибудь забегу! Посмотрю, как вам живется у соседей-Озыров!.. Уехали в Тобольск. Не вернутся.
И Елення побежала на берег.
2
Прошло несколько дней. Сенька Германец с двумя женами и оравой детей жил в доме Озыров. Все любопытные – взрослые и малыши, а также Елення со снохами, их ребята, даже старушки Анн и Эдэ, навестили Германца, потому что никогда не видели богатый дом. Но Сенька-то был из самых бедных бедняков, к тому же не приученный жить в чистоте и опрятности.
– Живут в хоромах, а зайдешь – конюшня, – говорила Елення про житье Германца на новом месте, гребя со снохой Настой и Марьэй на Аспуг-Оби. – Придется учить их соблюдать чистоту…
– Грязнули, не научишь. – Малань правила лодкой, наверное, в последний раз – должна вот-вот родить. В середине лодки лежали вязанки сена и травы – они ехали домой. Легкий ветер с севера рябил воду на неширокой Аспуг-Оби. Направо от гребцов виднелись сидящие на настилах важанящие люди.
– Не догадается ведь кто-нибудь из рыбаков оглушить осетра, а потом выронить в воду. Мы бы ехали и поймали оглушенную рыбу. – Елення смеялась своей выдумке, работая гребью.
Мать с дочерью улыбнулись, а Малань вдруг воскликнула:
– Стойте, стойте! Не гребите! Вроде плывет большущая нельма брюхом вверх! Ей-богу!.. Проехали уже! Гребите обратно! Быстрее!..
– Неужели?!. Вот повезло-то!.. – засмеялись гребцы и принялись грести обратно. Остановились, бросили в уключинах греби, кинулись с двух бортов искать на воде рыбину. – Где нельма?!. Не вижу!..
Лодка, потеряв управление, вертясь-крутясь на месте, качалась из стороны в сторону и плыла помаленьку к устью Аспуг-Оби. Вязанка сена свалилась на воду, и греби выскочили с уключины и поплыли тоже.
– Малань, поймай веслом! Поймай!..
– Не достает, Елення! Лови ты!..
– Мама, я вижу рыбу! Какая большая!..
– И я вижу!..
Наконец торжественный возглас на корме:
– Есть! Угадала мизинцем под жабры! Сейчас затащу в лодку! – Малань умирала от смеха. – Ух, какая большая!.. Вот это добыча!.. – Она показала голову нельмы: – Смотрите, какая башка! Насилу подняла за жабры! Хвост на дне лодки, а голова – мне до плеч.
Елення хохотала:
– Только ворожила я – и тут как тут!..
– Нам с мамой тоже пай! – заявила Марьэ.
– Тоже, тоже! Всем нам по паю, всем! – смеялась Малань и опустила нельму на дно лодки. – Давайте ловить потерянные вещи! Ой, беда, беда! Чуть не утонули!..
– Глубже воды не утонем! – хохотнула Елення, загребая доской ближе к плывущим гребням.
3
Караван судов, состоящий из каюка[20]20
Каюк – речное грузовое судно.
[Закрыть] и привязанных вереницей трех калданок, шел из Пырысь-Горта. Это километрах в сорока ниже Мужей по извилистой в этих местах Малой Оби. Шли против течения Петул-Вась с сыновьями Колькой и Петруком, Варов-Гриш, работавший летом рыбоприемщиком и сдавший рыбу на пароход, и Пранэ. Выехали сегодня утром и сейчас в наступающих сумерках завернули в протоку у Ханты-Мужей, чтобы не делать лишнего хода и не огибать последнюю кривизну до села. Протока, называемая Ыджыд – Большая, была осенью неширокой и тихой. В каюке, оставшемся после сдачи Гришу, виднелись бочки и ящики с запасенной соленой рыбой. Тут же вокруг мачты были гимги, одежда, дорожные вещи и утварь. Собаки находились в калданках среди мешков с узлами сетей и длинных кольев. День угадал почти безветренный, и ехали без паруса, который был приготовлен у мачты. У руля стоял Петрук и распевал песни, зырянские и русские. Голос у него звонкий и слышался далеко-далеко.
– Хороший голос, сильный, – похвалил Гриш племянника. Гриш, как и братья, оброс волосами и щетинкой. – Вырастет – будет певцом-молодцом. А что? Как Шаляпин. Слыхали, поди?
– Слыхали, – сказал Вась. – Он может стать и художником, и даже поэтом или писателем. Да-да, я знаю. Учиться только надо. Слышишь, Петрук?
– А? – мальчик перестал петь. – Да, надо учиться. О, через два дня начнется новый учебный год! Я буду в третьем классе. А потом, наверное, поеду учиться в Обдорск. Да, айэ?
– Конечно. А Колька пусть останется с двухклассным образованием, – ответил отец и продекламировал: – «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…»
– И читальщиком стал ты, – засмеялся Колька. Он очень похож на отца – голубые глаза и нос с горбинкой.
Пранэ усмехнулся:
– Читальщик, а не рассчитал. Прозевал ведь ты, Вась, отпуск!..
– Да-да, – закивали все остальные, а Вась посуровел.
– И как так получилось? Отпуск кончился давно, я опоздал выйти на работу, – тужил Вась. – Правда, немного – три дня с добавкой. Рыба уж больно хорошо ловилась в последние дни. Попадет, наверное от Биасин-Гала.
– Э-э, слушаться его, Биасина. – Колька устало шевелил гребью.
– Но, но, – Вась посмотрел строго на сына гребя рядом.
Вдруг Петрук воскликнул:
– Вот и начало протоки! Выходим на Обь! Сколько лодок с сеном! Все спешат домой с покоса…
Гребцы перестали грести, заулыбались.
– Наши-то, поди, тоже там. – Гриш смотрел на лодки.
Вась и сыновья стали искать своих людей. А Пранэ махнул рукой, улыбаясь:
– Моя Малань сейчас дома с новорожденным. По моему расчету получается так, хотя я и не «читальщик». Опять, наверное, дочка. Кого же больше принесет моя Малань…
Но тут в одной лодке, самой ближней к берегу, чуть впереди, послышался крик младенца. Потом еще. На корме той лодки никого не было, виднелась только согнутая спина, а в носовой части лодки гребли двое потихоньку.
Пранэ крикнул, положив руки рупором:
– Эй-эй! Это мы, из Пырысь-Горта! Как Малань?..
В лодке с сеном услышали, обрадовались, раздались голоса:
– Это вы?.. Ой как хорошо!.. Малань родила сына!.. У нас есть нельма! Большая-большая!.. Ворожила тетя Еля!..
– Сына? Вот это здорово! – возликовал Пранэ так, что едва не свалился в воду. – Поехали догонять их! Я сам сяду к рулю, а вы гребите!
Глава 25
Незабываемая осень
1
Пришла осень, заморозила землю, запорошила. Малая Обь начала застывать. Илька, Венька и Федюнька учились в первом классе. Только троих не перевели весной – белобрысый Димка болел долго и пропустил много, а также Анка и Нюська с «гнилыми языками», дочери Сеньки Германца, так и не научились выговаривать «р», и вообще бестолковые какие-то – не смогли за две зимы выучить счет до десяти. И Педька не приехал до сих пор из тундры. Яков Владимирович не знает, перевести ли его в другой класс. Зато в первом классе учеников прибавилось – четверо второгодников. И кроме них еще новая ученица – русская, Люська, прибывшая из Тобольска к тете, учительнице Любови Даниловне, жене Вечки. Любовь Даниловна в этом году вместо Якова Владимировича, который остался в нулевом классе, потому что знает зырянский язык.
Нулевой и первый класс занимались попеременно в одной комнате, в две смены. Остальные комнаты днем почти пустовали – из них, убрав перегородки, сделали клуб для работы вечерами и в выходные дни. Старшие ученики Мужевской трехклассной школы занимались теперь в доме, где раньше помещался сельский Совет и Нардом. Сельсовет и женотдел сейчас в бывшей двухклассной церковноприходской школе.
Однажды перед 7 ноября, перед десятилетием Октября, Любовь Даниловна задержала учеников после уроков. Смеркалось, и горели только что зажженные керосиновые лампы, а с потолка свисали несколько электрических патронов.
– Вот видите – югыд-би будет на днях! Обязательно будет! – учительница кивнула на патроны.
Она начала говорить о том, что за эту большую отеческую заботу о северянах, за югыд-би надо благодарить нашу Советскую власть, нашу большевистскую партию, нашего дорогого Ильича, по заветам которого мы строим социализм. Нужно вступить в пионеры, стать юными ленинцами.
– Я желаю вступить! – Федюнька готовно вскочил с места.
Все засмеялись – Федюнька был самый маленький по возрасту и не подходил в пионеры. Он принят в школу «адъютантом» из-за Ильки. А Илька вытаращил глаза – ему можно, оказывается, вступить в пионеры, носить красный галстук, как и Петруку.
– Но в пионеры не всех берут! Надо заслужить. – Любовь Даниловна стала перечислять, каким должен быть пионер, стоя между партами нарядная – в клетчатой юбке, голубой кофточке, кудрявая блондинка с черными глазами.
Слушали ее внимательно, потом стали переглядываться и шептаться. Годных в пионеры много, но и плохих тоже немало, особенно нарушителей дисциплины и прогульщиков. Решили считать вполне подходящими вместе с русской Люсей еще семь учеников, среди них Илька и Венька.
Любовь Даниловна сказала, что завтра после уроков она и пионервожатый Евдок начнут учить с будущими пионерами торжественное обещание.
Когда вышли на улицу, то было почти темно. Илька без конца делился радостью с Венькой и Федюнькой – он вступает в пионеры.
Вдруг они услышали, что сзади кто-то идет-пыхтит. Остановились, подождали. А это тот самый рослый мальчик, юноша Квайтчуня-Верзила Самко, который сломал костыль у Ильки, а потом устроил ловушку. У него отец, Квайтчуня-Эська, богатый, и сын лентяйничает, дурит, год учится, а год – нет. Теперь, слышно, посещает третий класс, последний.
– А я знаю! А я знаю!.. – завопил ломким переходным голосом Квайтчуня-Верзила, остерегаясь ребят и приподняв на плечо сзади подол малицы, чтоб бежать. – Был только что в клубе! Вас принимают в пионеры! Ха-ха-ха! – И он запел по-русски с зырянским акцентом:
Пионеры юные,
Головы чугунные,
Сами оловянные,
Ноги деревянные…
– Уходи отсюда!.. – закричали ребята враз.
Квайтчуня-Верзила, увидев, как Федюнька и Венька наклонились, чтобы взять конские голяши и закидать его, быстро юркнул мимо них.
– «Ноги деревянные…» Это про меня… – вздохнул Илька. – Ну и пускай! Мы еще посмотрим!..
Отец и мать Ильку похвалили – будет пионер в семье. А Февра большая уже, в комсомол приняли. Вот-вот должна прибыть она в Мужи – хватит уж ей странствовать, теперь выучилась – вожатой будет; Федюнька сожалел, что не дорос еще, а то бы тоже вступил в пионеры. Илька сказал о торжественном обещании пионеров – вдруг да оно окажется трудным. И вспомнил еще про Квайтчуня-Верзилу – ноги деревянные, мол…
Родители хмыкнули.
– Да ну его! Дурак – дурак и есть! Ломал костыли и нарточку! – Гриш достал из-под футляра швейной машины три небольших гофрированных коробки, открытых по торцам, и принес осторожно на стол. Посмотрел на висящий с потолка шнур с патроном. – Скоро кончим канителиться с керосином. Будет югыд-би! Вот тогда и выучишь назубок торжественное обещание. Видели такие пузырьки? Сегодня получил у Будилова. – Он, улыбаясь, вынул осторожно из одной коробки прозрачный, продолговатый пузырек с пуповиной на круглом конце, внутри стекла что-то непонятное, вроде проволочки, а другой конец – металлический, чтобы ввинчивать в патроны.
Ребятишки обрадовались:
– Ур-ра-а!.. У нас тоже скоро будет югыд-би!.. Быстрее ввинти, айэ!..
Но отец и мать сказали – рано еще. Можно, в крайнем случае, один пузырек в горницу и ждать, когда дадут югыд-би.
2
– Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно стоять за дело Ленина, за законы и обычаи юных пионеров, – зачитал текст пионервожатый Евдок пятерым ученикам: из желающих вступить в пионеры накануне двое отказались и ушли домой – не разрешили родители.
– Понятный текст? – Любовь Даниловна, раздав листочки ученикам, чтоб записали обещание, отошла от ребят к длинным партам, где сидел Федюнька, ожидающий Ильку. Она тоже дала ему листок черкаться, если хочет.
– Понятно, – ответили ученики, а Илька добавил: – Совсем немного, а я думал, длинное…
Горели керосиновые лампы, но были уже включены и электрические пузырьки в свисающие сверху патроны. Вот-вот должны разгореться. Федюнька то и дело поглядывал на пузырьки, думая о своей избе – вот обрадуются родители.
– Я буду писать на доске этот текст, а вы списывайте на листочки. Потом выучите хорошенько… – Евдок только взял мел, как вспыхнуло электричество! Все даже пригнулись, заморгали.
– Югыд-би! Югыд-би!.. – закричали ребята. – Вот и дождались. Какое яркое!..
– Все! Теперь можно попрощаться с керосиновой лампой! – Любовь Даниловна еще краше, чем вчера, от нового света.
Открылась дверь, заглянула сторожиха Силовна.
– И у вас югыд-би? – засмеялась она. – Конец лампам! Отмучилась все же я!..
Вдруг электричество погасло, и стало сумрачно.
– О-о, темно!.. – захныкали ребята.
А учительница сказала:
– Вот так здорово!.. Силовна! Спички давай!..
Силовна, ругаясь и смеясь над своей оплошностью, быстро принесла спички.
Федюнька вдруг закричал:
– Смотрите, смотрите! Югыд-би начинается! Чуть-чуть… Давай, давай!.. – Он встал с места, протягивая руки к электричеству.
– Югыд-би! Югыд-би!.. – завопили радостно ребята.
Электричество зажглось как надо. Но взрослые и Люська не стали так радоваться – опять, может, погаснет югыд-би – светлый огонь. Силовна зажгла лампы – пусть горят. Евдок начал писать на доске торжественное обещание, а Любовь Даниловна проверять, правильно ли списывают ребята. За все время гасло еще несколько раз, но не прекращали работу – горели керосиновые лампы. А Федюнька думал: «Вот интересно-то: зажжется – погаснет, зажжется – погаснет. Играют, что ли?..»
Закончили списывать с доски, пионервожатый еще раз прочитал торжественное обещание и велел выучить текст назубок. Потом будет проверять перед самым праздником и завяжет красные галстуки.
Идя домой в темноте. Илька несколько раз чуть не упал – было скользко. Только открыли калитку, видят – две нарты стоят в ограде между избами. Наверное, Февра приехала.
Но тут вдруг погас яркий огонь, и они ввалились в свою избу при свете керосиновой лампы.
– Вот и ребята пришли из школы. – сказал Гриш, собравшись надеть малицу. – И мне пора на спевку в клуб…
– Февра приехала! – радовалась Елення. – Дождались наконец! Только нету ее – вышла показать новую малицу соседям. Выросла!..
Сыновья пожалели и стали расспрашивать про югыд-би.
– Югыд-би! То зажжется, то погаснет! – Смеясь, Гриш надел малицу и хотел выйти, но тут электричество снова зажглось и больше не мигало. – Вот! Будилов играет в жмурки, а мы не знали. Погасили сперва керосинки. Смотрите, не трогайте пузырек. Ну, я пошел петь. – И вышел за дверь.
А ребятишки, не раздеваясь, зашли в горницу и уставились на яркий пузырек.
– Не смотрите так на югыд-би – ослепнете. – Елення взяла тряпичный узелок. – Вот вам подарок от Февренни – сера жвачная, кедровая.
Они разделись, набросились на серу.
– А кос-яй, копченое мясо не привезли? – Илька уже жевал жвачку со щелканьем, что считалось особым умением. – Я хочу сильно копченого мяса…
– И я тоже, – не отставал Федюнька.
Мать сказала, что сестра кос-яй привезла, но немного, и надо подождать всех, чтоб попробовать.
– Февра привела свою Авку. Я вам рассказывала о ручном олененке, Февре подарил Елисей за хорошую помощь, – улыбнулась Елення. – Теперь подрос. Сзади нарты Февриной стоит на привязи. Увидите вот завтра…
– Мы ведь писали торжественное обещание, – сказал Илька. – Ну-ка, Федюнька, быстренько мне сумку…
3
Гриш, выйдя из избы и направляясь к калитке, полюбовался еще раз, с белой звездочкой на лбу, еще заметной в темноте. Все олени лежали, поскрипывали зубами, а Авка стояла, ожидая, видно, чего-то. Может быть, хлебца от Февры.
«Надо было мне захватить с собой, – подумал Гриш и потрогал олешка за молодые рога. – Расти, Авка, набирайся силы-мощи. Станешь настоящим оленем…» – Он стал переходить в обход упряжек к забору, да запнулся о валяющиеся хореи, чуть не упал – Февра управляла оленями и ездила вовсю.
– Вот черти. Не догадались приставить хореи наклонно, – вслух сказал Гриш.
Он забрал хореи и поставил их на забор, да вдруг задел нижний провод. Загудело чуточку, посыпался иней, но югыд-би не погас. Как ни в чем не бывало, Гриш вышел за калитку и пошел по направлению к клубу.
Когда-то он считался в селе хорошим певцом – пел густым баритоном. Он даже в германскую войну одно время служил в музыкальном взводе барабанщиком, и напарником у него был Бобыль-Антон, пел басом, здешний, мужевский. Он и сейчас живой, только поет редко – болеет после ранения. И Гриш стал тоже редко петь – годы, видимо. Да и работа, семья, прохлаждаться некогда. Молодые растут, у Петрука сильный голос, и Февра поет ничего. Но сейчас, во время подготовки к большому празднику – десятилетию Октября и появлению югыд-би, он по приглашению клуба посещает спевки и разучивает новые песни. Приходят на спевки и другие, даже Бобыль-Антон. Есть и тенор. Как запоют все хором – только держись.
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе!
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!.. —
начал петь он негромко, заложив руки за спину.
А Елисей, Эдэ и Февра, смеясь над югыд-би, вышли во двор.
И Февра тоже подошла к оленям и несла хлебец Авке.
Февра казалась выше ростом, подросла за полгода, а старик и старуха стали вроде ниже, почти вровень с ней.
– Но кому-то, видно, помешали наши хореи. К забору приставил их рядышком. Ишь ты! Сейчас мы уберем их – переведем упряжки к амбару. Надо было давеча оставить там… – Елисей взялся за длинные и тонкие жерди-хореи и хотел откинуть их назад, но вдруг как загудит и сверкнет что-то сверху, старик упал, и хореи свалились рядом. Закричал:
– Ой-е-ей!..
Олени вздрогнули, вскочили на ноги и заметались вместе с Авкой. Эдэ и Февра тоже крикнули, отскочили в сторону, а потом девочка заметила, что в ее избе погас светлый огонь.
– Что ты наделал, дедушка! – захныкала она. – Повредил у нас электричество! Вот у них горит, а тут нет. Наверно, хореями задел провода. Вон гудят еще…
Елисей выругался и стал вставать.
А Эдэ сказала:
– Вот беда-то – испортил Гришу югыд-би.
– Он, что ли, идет по проводам?.. – Старик посмотрел вверх, в темноту, но ничего не узнал и уставился на дом Гриша. – Верно, не горит у него югыд-би. Что делать?..
Из избы выбежали Федюнька, держа в руках малицу, и Елення, раздетая.
– Кто тут дурит? У нас погас югыд-би, а рядом – горит! А-а, это вроде Февра и дедушка с бабушкой… – Федюнька заулыбался, стал быстренько надевать малицу.
– Почему так? – спросила Елення. – И гудело долго…
– Я, я виноват, наверно. Извиняюсь перед Гришем… – Елисей держал в одной руке хорей, а в другой отстегнутую от копыла нарты вожжу передового оленя.
– Гриша-то нет – он на спевке в клубе! – крикнула им Елення. – Гриш, поди, и приставил к забору хореи! Вот так помощь!.. Феврення, не задерживайся зря, дома ждет Илька! Не терпится посмотреть на тебя!.. – И зашла в избу.
А Федюнька кинулся к сестре:
– Испортили югыд-би! Вот уж вам задаст жару папа!..
– Здравствуй, здравствуй, Федюнька! Почему не здороваешься? Эх ты, ученик-мученик… – Февра ласково обняла братишку.
Тот заулыбался:
– Вуся, вуся!.. О, ты высокая стала!.. А я уже твой подарок жую. А Авка? Молоденький еще. А рога есть…
– Конечно. У собак никогда не растут рога, а у олешка – вот. И белая звездочка на лбу, только плохо видно в темноте. Вырастет – будет олень, приданое мне… – Февра поцеловала оленя в лоб, а потом сказала, беря в руки хорей и вожжу: – А ты, Федюнька, тоже чуточку подрос… Садись, прокачу…
Федюнька обрадовался и сел на оленью шкуру-амдер.
Февра, как заправская оленеводка, хорошо владела хореем и вожжой, стала гонять упряжку вокруг старого дома, чтоб брату подольше ехать.
А Елисей и Эдэ, слышно, крикнули: «Стой, куда!» – но потом заулыбались:
– Мы уж думали, дочка, ты повезла брата по старой дороге в чум.
– Неладно получилось с Гришем – югыд-би-то не горит у него… – вздохнул старик.
Но назавтра монтер все исправил – соединил оборванное место на белом изоляторе и не велел трогать провода, а то может поразить, как молния. С электричеством шутить нельзя!
4
Вот и подошел праздник – десятилетие Октября. В селе Мужи встречали этот день как Рождество или Пасху. Даже лучше. Подумать только – с 1917 года прошло всего десять лет, а в избах селян по примеру Березово и Обдорска засиял яркий огонь – югыд-би. И с помощью высокой мачты можно разговаривать с райцентром. Да и жизнь переменилась: русский или зырянин, остяк или яран – все стали равными. Есть мир-лавка – кооперация, Уралпушнина, фельдшерский пункт, школа… Исчезли голод и заразные болезни, ликвидировали эксплуататоров. Не узнать Мужей.
В первом классе занятия отменили – готовились к встрече этого большого дня. Повесили над школьной доской красный лозунг: «Ленин сказал – надо учиться, учиться и учиться». Кто-то склеивал разноцветные бумажные флажки и гирлянды и развешивал их по комнате, не задевая электрических лампочек. Югыд-би стал гореть хорошо утром и вечером. Комсомольцы украсили клуб, повесили большой портрет Ленина в рамочке под стеклом. Осветили электрическим светом сзади и по бокам – называется иллюминацией. Принесли лозунг на красном материале «Да здравствует Советская власть» и прибили над портретом. А по сторонам и внизу повесили зеленые ветки кедра. По углам здания и вверху на крыше – красные флаги.
Такими же флагами украсились и сельсовет, и мир-лавка, и вторая школа, и фельдшерский пункт, и почта-телеграф, а также отдельные дома, где живут партийцы или члены профсоюза, в том числе и избы Варов-Гриша и Петул-Вася.
Вечером, накануне праздника, доклад о десятилетии Октября делал Биасин-Гал. Он говорил со сцены на зырянском языке и так быстро, что съедал отдельные слова. Был он в темном пиджаке с коричневой гимнастеркой и без усов, отчего казался моложе.
– Ровно десять лет назад, – сказал он, – в 1917 году, мы, трудовой народ, под руководством Ленина свергли власть помещиков и буржуазии, установили новую власть – Советскую…
Он напомнил, какие трудности пришлось преодолеть всем, особенно северянам – коми-зырянам, остякам-хантам, самоедам-ненцам. Он говорил сперва о разрухе и голоде, о болезнях и суевериях, о церкви и шаманстве, о сплошной неграмотности и сопротивлении богатеев.
В зале было жарко и душно. Некоторые мужики даже сняли малицы и подложили под себя, и, вслед за ними, слушающие доклад ребята. Женщины не снимали малиц и сидели потные, красные. Илька и Федюнька были раздетыми и протискались между отцом и матерью. Они нет-нет да шептались и трогали алый галстук на груди Ильки, только что надетый. Илька сам на костылях пошел на сцену в числе будущих пионеров, и перед докладом вожатый Евдок под звуки барабана и горна завязал им галстуки.
А Биасин-Гал все говорил и говорил, теперь уже об ином – о югыд-би и телеграфе.
5
Утром, ясным и солнечным, с морозцем, все село начало собираться к клубу. Малая Обь была уже затянута льдом, лишь кое-где виднелись полыньи.
Отсюда, от клуба, демонстрация должна шествовать по улице прямо на юг до сельсовета, а потом свернуть направо и идти до братских могил перед церковью. Распоряжался Вечка, коммунист, начальник милиции, ответственный за порядок в селе. Он был в шапке, в полушубке, с портупеей на боку и в валенках. Ему помогал Устин Вылка, озырянившийся ненец, приехавший по путевке комсомола из Обдорска, заведующий клубом и комсорг, одетый в малицу и кисы.
Они первым долгом поставили во главе демонстрации коммунистов, в том числе и Варов-Гриша, потом членов профсоюза с делегатками и подопечными им женщинами, затем комсомольцев с молодежью, наконец, пионеров и школьников, а сзади всех остальных. Тут были на конях с розвальнями, в том числе и Гажа-Эль с сыном. На лошади приехали Пронька с Туней и Ермилка из Айрусь-Горта, а также оленеводы с упряжками.
Набралась длинная колонна – до самой ограды усадьбы Озыр-Митьки. Кругом кумачовые флаги.
– Вот это да-а!.. – Сенька Германец стоял в распахнутых воротах, уперев руки в бока.
– Эй, Сенька! – окликнул его Биасин-Гал из ведущей колонны. – Ты почему не идешь к народу?
