Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

На улице шел дождь. Шел с самого полудня. Через открытую форточку было слышно, как приглушенным дробным шелестом он стелился по шиферной крыше дачи и, стекая во подвесному железному желобу, монотонно гудел в водосточной трубе. Изредка в эту однообразную и тоскливую музыку осеннего ненастья врывался прилетевший со стороны железной дороги чугунно-надсадный гул тяжелого товарного состава, который проходил мимо дачной платформы на полной скорости, огласив тревожно-предупреждающей сиреной электровоза утонувшие в дождевой хмари и непроглядной темени молчаливые, мокрые дачи, в которых еще кое-где рыжими квадратами светились окна.

Шел двенадцатый час ночи.

Закрывшись от всех домашних в натопленной гостиной, Кораблинов рассказывал молодому драматургу Ряжскому историю о том, как старый артист влюбился в красивую девушку и как на любовь его она ответила оскорбительной пощечиной.

Почти рядом с чугунным жерлом камина, положив голову на широкие лапы, дремал Палах. Время от времени, когда в камине сухо и звонко трескался уголек, он нехотя и полусонно открывал глаза, бросал равнодушный взгляд на горящие поленья и тут же снова, не шелохнувшись и не дрогнув ухом, смежал свои рыжеватые веки. Как и хозяин дома, Палах уже изрядно пожил. Ему шел восемнадцатый год. А для собаки это уже глубокая старость.

Помолодевший от нахлынувших воспоминаний и откровений, Кораблинов вышагивал по ковру, застилающему пол просторной гостиной, и не упускал мельчайших деталей в своем рассказе. Он отлично помнил даже цвет платья, босоножек, в которых более пяти лет назад порог его квартиры переступила семнадцатилетняя девушка. Она-то, по замыслу Сергея Стратоновича, и должна стать героиней задуманного фильма, сценарные наброски которого он сделал уже год назад.

В камине догорали сосновые поленья. И только кое-где над кровавыми, рдяными углями в мареве жары еще плясали голубоватые огненные язычки, напоминающие уголки газовых цветных косынок, полоскавшихся на ветру. Осенними вечерами Сергей Стратонович любил работать на даче, у горящего камина.

Кораблинов закончил свой рассказ, грузно опустился в старинное кресло с потертой бархатной обивкой и сурово посмотрел на драматурга, который во время его рассказа то, будто завороженный, доверчиво смотрел широко открытыми глазами на Кораблинова, то поспешно, словно боясь, что сможет забыть очень важную деталь из рассказа старого режиссера, принимался делать какие-то беглые заметки в своем блокноте. Всякий раз, когда он склонял голову над блокнотом, на его высокий и чистый лоб падали крупные волны длинных светлых волос и закрывали лицо.

Кораблинов смотрел на молодого драматурга и, казалось, мысленно взвешивал – по плечу ли будет ему его замысел? Потом, переведя взгляд на камин и наблюдая, как в нем постепенно, почти незаметно для глаза, умирает над маленьким угольком мотылек пламени, заговорил:

– Мне кажется, что на этом материале можно сделать добротный сценарий. – Кораблинов устало опустил глаза. – Это, пожалуй, будет моя последняя работа в кинематографе.

Кораблинов от всех скрывал, что с каждым годом давление крови у него повышалось. Из второй стадии гипертония как-то незаметно переползла в третью, последнюю. Врачи настоятельно требовали, чтобы он немедленно прекратил работу и доживал свой век в тишине, на пенсии. А иначе… Приближение этого «иначе» Сергей Стратонович ощущал все чаще и внушительнее. Иногда его так пошатывало, что он ходил держась рукой за стенку, скрывая свое нездоровье от жены и от друзей. И головные боли… Эти мучительные боли в затылке – как они иногда изнуряли его.

– Кто будет ставить фильм?

– Волчанский. В него он вдохнет не только всю душу режиссера-художника, но и всю свою почти фанатическую убежденность, которая держит его на земле…

– Но он же болен? И, говорят, серьезно.

– Эта работа будет его лечить. Я знаю Волчанского, а он знает свое дело.

– Кто будет играть главную роль?

– Светлана Каретникова. Старого актера, руководителя драматического коллектива завода, будет играть Брылев.

– А знаменитого режиссера?

– Я.

И снова в гостиной с желтыми бревенчатыми стенами повисло молчание, в котором слышалось только слабенькое потрескивание угольков да тяжелое, отрывистое дыхание Кораблинова и протяжные вздохи Палаха.

– Как вы думаете, получится сценарий?

– Он уже получился, Сергей Стратонович, – с нотками благоговения перед большим художником ответил Ряжский, обеими руками приглаживая свои длинные белокурые волосы и поправляя очки в золотой оправе.

«То есть?» – взглядом спросил Кораблинов, порывисто вскинув свою большую седую голову. Значение вопросительного взгляда драматург понял.

– Он уже создан вами. Все, что остается сделать мне, – это добросовестно застенографировать то, что я об этом слышал от вас раньше и за три часа нашей беседы сегодня.

Кораблинов тяжело поднялся и из груды бумаг в секретере извлек набросок сценария. Подавая его драматургу, он наказал:

– Сократите эпизод, где старый актер буйствует в своем кабинете после того, как ему чуть не влепил пощечину его любимый ученик. Только обязательно оставьте монолог Алеко из «Цыган». С остальным обращайтесь как вам заблагорассудится. И вот еще, чтобы не забыть… – Взлохмаченные брови Кораблинова сошлись у переносицы. – Всю путаную философию насчет украденной войной и разрухой юности выбросьте. Нытье!.. Поближе познакомьтесь с Каретниковой, я уже говорил ей о вас, покажите ей черновой вариант сценария и работайте вместе. Каретникова во многом вам поможет. Она не только талантливая актриса, но и умная женщина. Прошу вас учесть и другое – Сценарий мы должны закончить через месяц. Мне уже нужно торопиться. Я боюсь не рассчитать силы и время.

– Я вас понимаю. Что касается меня, я буду над сценарием сидеть день и ночь. Некоторые эпизоды я уже вижу, как наяву.

В первом часу ночи Кораблинов проводил Ряжского до самой платформы. Остаться ночевать тот наотрез отказался – дома будут волноваться.

Освещая фонариком черную асфальтированную дорожку, Кораблинов бросал через плечо:

– В этих местах я уже тридцать с лишним лет. Знаю здесь каждый закоулочек. Много дум и планов пронеслось и проползло над этими дорожками. Когда-то они были незаасфальтированными. А сейчас у нас хороший председатель поссовета. Генерал в отставке, ветеран четырех войн, весь в орденах… Дошел аж до облисполкома, а своего добился – весной здесь все у нас заасфальтировали. Хорошо, когда у власти стоят авторитетные люди. И народ подчиняется, и наверху относятся с почтением. – Увидав поблескивающую лужицу на асфальте, Кораблинов остановился. – А вот здесь дорожники схалтурили, уложили асфальт прямо в выбоину. За ними только гляди да гляди. План. Гони!.. А то не будет премиальных. А вот у нас, у киноактеров, нет премиальных. Хоть из кожи вылезь, хоть заставь зарыдать зрительный зал – ставка, и больше ни рубля.

В желтом освещении дорожных фонарей Ряжский видел, как с черного непромокаемого плаща Кораблинова струйками стекала вода.

– Ну вот и дошли. До электрички осталось пять минут. Я уж дожидаться не буду. Пойду назад.

Они простились. Ряжский сбивчиво благодарил старого режиссера за то, что тот доверил ему такое ответственное и огромное дело, которому он отдаст всего себя, это будет его первой серьезной работой в кинематографе.

– Ну что ж, я рад, если материал вас зажег. Без огонька даже дороги нельзя асфальтировать. Будут выбоины, а потом лужи.

Когда Кораблинов вернулся с платформы и, стараясь не разбудить Серафиму Ивановну, снял мокрый плащ и прошел в гостиную, был уже час ночи. Палах встретил его как старого и единственного друга.

Дождавшись, когда Кораблинов усядется в кресле перед камином, он лег и положил свою голову на ноги хозяина.

Кораблинов еще долго сидел неподвижно перед остывающим камином. Сидел до тех пор, пока не померк в нем последний кровавый уголек.

«Вот так и я, как этот уголек… До последних дней, до последнего удара сердца ломовой лошадью буду впряжен в этот тяжелый воз русского искусства. Никаких пенсий, никаких покоев!.. А может быть, уйдем вместе с Палахом».

Достав из тайника в столе папиросу, Кораблинов закурил. Закурил по-воровски, жадно пуская дым в жерло камина: зачем доставлять лишние огорчения жене и лечащему врачу?

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

На кинофильм «Третий тур» народ шел валом. Имена Светланы Каретниковой и Владимира Путинцева не сходили с уст знатоков кинематографа. Театральная критика сделала из их дебюта предмет широкого разговора. Слава на Светлану и Владимира обрушилась сразу, неожиданно. Но только они одни знали, кто был настоящим «виновником» успеха. Зритель не видит черновой работы.

Любуясь красотой зеленолистной кроны могучего дуба, человек не задумывается над тем, какими соками напиталась эта крона, какую гигантскую работу проделали корни, чтобы ветви дуба вспыхнули сочно-зеленым пожаром.

«Не мне, не мне рукоплещите!.. – хотелось во всеуслышание крикнуть Светлане, когда она читала в газетах похвалы по своему адресу. – Вы почти забыли Кораблинова и Волчанского… Особенно Волчанского… А ведь это его лебединая песня и, пожалуй, последний творческий взлет большого, но и тяжело больного художника.

…А через месяц после премьеры фильма в Москве появились мартовские мимозы – первые предвестники весны.

Поздно ночью, уже во втором часу, в еще необжитой, недавно полученной квартире Путинцевых раздался телефонный звонок. Кто-то, извинившись за беспокойство в столь поздний час, сообщил, что умирает Волчанский, что перед смертью он просит Светлану и Владимира навестить его.

Ночью Владимир не решился передать эту весть беременной жене. А рано утром, как только пошли первые троллейбусы, он, заметно осунувшийся за ночь, подошел к кровати Светланы, поцеловал ее вспотевший во сне висок и, боясь встретиться с ней глазами, проговорил:

– Волчанский умирает…

Всю прошедшую неделю Светлана почти не выходила из дома: шел девятый месяц беременности. А в последние дни, когда на улице стояла гололедица, Владимир почти умолял ее быть особенно осторожной.

Светлана молча поднялась с постели, накинула на себя платье-халат и стала причесываться перед зеркалом.

– Ты хочешь пойти? – спросил Владимир, глядя сбоку на осунувшееся и подурневшее лицо жены.

– А разве я могу не пойти? – не глядя на мужа, сквозь зубы, в которых была зажата шпилька, строго ответила Светлана.

– На улице гололед, – тихо произнес Владимир. – Дворники сбрасывают с крыш снег и лед. К тому же на тротуары падают огромные сосульки.

Владимир понял, что остановить Светлану нельзя. Да и он сам понимал, что Светлана не может не выполнить воли Волчанского, который многое сделал в ее судьбе. Она должна проститься с умирающим.

Владимир сходил за такси, и когда поднялся на лифте на лестничную площадку, то Светлана уже стояла в дверях квартиры, одетая в свое любимое осеннее пальто и в белой меховой шапочке.

– Почему не в шубе? Ты же простудишься.

– Так мне лучше, в шубе жарко и душно, – ответила Светлана и вошла в лифт.

До самой Большой Домниковской, где жил Волчанский, у которого они за последний год успели побывать не однажды, они не обменялись ни словом. И только лишь когда машина остановилась перед аркой серого пятиэтажного дома с лепными украшениями на фронтоне, она тихо, словно стыдясь шофера, произнесла:

– Помоги мне, Володя.

Опираясь на локоть Владимира, Светлана вышла из такси, и они направились к дому, где последний раз были в январе, когда Волчанский был уже болен. Здесь почти ничего не изменилось. По-прежнему посреди двора громоздились штабеля асбестовых труб и железобетонных плит. Скверик двора утопал в грязных сугробах начинающего таять снега. Пушистые мартовские снежинки, как прощальный взмах зимы, кружась в воздухе, цеплялись за голые ветки молоденьких кленов. Перед тем как войти в подъезд, с минуту постояли на каменном крылечке.

Лифт в подъезде Волчанского не работал.

Отдыхая после каждого лестничного пролета, они поднялись на пятый этаж. Остановились перевести дух. На двери та же потускневшая медная дощечка с красивой монограммой: «В. Н. Волчанский». Настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за высокой дубовой двери, Владимир нажал кнопку звонка.

Встретили их, как встречают в домах, где умирает глава семьи, любимый человек, кормилец, – молча.

За последние два месяца болезни Волчанский резко изменился. Он очень похудел. Полыхающие лихорадочным блеском глаза стали еще больше. Они жадно глядели из глубоких темных глазниц, обрамленных черными венками бровей, чем-то похожих на черненое серебро.

Светлану Волчанский узнал сразу. Он обрадовался. По-детски обиженно и беспомощно вздрогнули его посеревшие губы.

– Светлана… – Пересохшие губы хотели произнести что-то по-отцовски нежное, но, болезненно искривившись и несколько раз беззвучно сойдясь и разойдясь, с трудом произнесли: – Хорошо, что пришли…

Что могла ответить на это Светлана? Ответить человеку, который последний год своей жизни целиком посвятил себя работе, ставшей ее судьбой… И вот он умирает.

– Как же так, Владислав Николаевич… – с трудом сдерживая рыдания, проговорила Светлана.

Больше она ничего не могла выговорить. Наклонившись к изголовью кровати, она поцеловала Волчанского в щеку. Скатившаяся из ее глаз слеза упала на серые губы умирающего. Светлана машинально достала платок, потянулась рукой к лицу режиссера, чтобы стереть слезу, но… не успела. Ее рука замерла на полпути. Остановил взгляд Волчанского.

– Будьте всегда такой же умницей и такой чистой, какой я вас знал… Вы большая актриса. Вы нужны… искусству…

…Всю дорогу домой Светлану душили слезы. И чем настойчивее уговаривал ее Владимир успокоиться, тем бессильней становилась она перед рыданиями.

До вечера она лежала в постели, испытывая головокружение и неотступную тошноту. А в десятом часу, когда Владимир пошел в аптеку за лекарствами, она встала, подошла к телефонному столику и позвонила на квартиру Волчанского. Ей ответил народный артист, профессор Бушмин. Она узнала его по голосу и назвала свое имя.

– Умер большой русский артист… Волчанский… Великолепный художник… Кристальной честности коммунист… Мой талантливый ученик…

ЭПИЛОГ

Кораблинов обрадовался, когда увидел на переходе через Большую Серпуховскую улицу высокую, сутуловатую фигуру старика, ведущего за руку малыша лет трех-четырех. В старике он без труда узнал Петра Егоровича, который завидел его издали и приветственно помахал рукой.

Старика Каретникова Кораблинов не видел больше года, с тех пор как на некоторое время оборвалась его связь с заводом.

– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Петр Егорович и широко раскинул руки, словно собирался обнять не только Кораблинова, но и памятник вождю, весь зеленый скверик и рабочих, тянущихся цепочкой к проходной завода.

Поздоровавшись, они присели на свежевыкрашенную скамью.

Розовощекий бутуз в коротеньких льняных штанишках и белой рубашонке-косоворотке в мелкий синий горошек чем-то напоминал Кораблинову лубочного мужичка-пастушка – настолько необычной при современных модах на детскую одежду была на нем рубашонка. Прижимаясь плечом к ноге своего прадеда, мальчонка сурово и исподлобья посмотрел на Кораблинова, словно стараясь понять, хороший перед ним человек или плохой.

Как взрослому, как ровне, Кораблинов протянул мальчугану руку и напустил на свое лицо серьезное и деловитое выражение.

– Здорово!

– Здорово… – прокартавил малыш и изучающе, настороженно продолжал смотреть на Кораблинова в упор. Кораблинов твердо и даже с нарочитой сердитостью сверху вниз смотрел на малыша, стойко выдерживающего его взгляд.

«Есть что-то от прадеда», – отметил он про себя, а сказал строго:

– Ну что ж, будем знакомы… – И Кораблинов назвал свое имя и отчество.

– Петр Третий, – без улыбки, серьезно прокартавил бутуз.

– Что-что?! – Кораблинов полагал, что малыш сразу ответил на два вопроса, один из которых он еще не успел задать. Так бывает иногда с детьми – у них спросишь только имя, а они с усердием, залпом, выпаливают о себе все: и имя, и фамилию, и даже адрес.

– Петр Третий! – внятно и твердо повторил мальчуган и перевел взгляд на прадеда. Удостоверившись, что он ведет себя правильно (Петр Егорович одобрительно кивнул головой), теперь он уже смотрел на Кораблинова так, будто ожидал его обязательных дальнейших вопросов, к которым он готов.

– А кто же тогда Петр Второй? – спросил Кораблинов.

Малыш шустрыми серыми глазами стрельнул в Петра Егоровича.

– Главный дедушка.

– А Петр Первый? – продолжал свой назойливый допрос Кораблинов, видя, что старшему Каретникову диалог правнука со старым режиссером был по душе. Он сидел довольный, светился лицом и старался спрятать в усах гордую ухмылку.

– Дедушкин дедушка! – ответ мальчугана был чеканный и уверенный.

– Так сколько же у тебя дедушек?

– Два.

– Кто они?

– Один – главный дедушка, – маленький Каретников посмотрел на Петра Егоровича, – а другой – просто дедушка Митя, мамин папа.

– А как твоя фамилия? – не переставал наседать Кораблинов на своего юного знакомого.

– Каретников-шестой! – все так же бойко и напористо произнес правнук Петра Егоровича.

– Что-что?! Ох ты какой! – лицом своим Кораблинов старался выразить удивление и неверие, чтобы вызвать мальчонку на дальнейшие откровения. – А почему, собственно, шестой, а не пятый, не седьмой?

– Каретникова-пятая – моя мама!

– А седьмой?

– Каретников-седьмой будет мой сын!

Кораблинов был поражен и не знал: продолжать дальше разговор с мальчиком или, погладив его по головке и назвав умником, приступить к делу, во имя которого он встретился с Петром Егоровичем? Но тут же его разобрало любопытство, и он спросил у старика, на чью фамилию записали мальчика в свидетельстве о рождении – на фамилию отца или на девичью фамилию матери.

Петр Егорович погладил по выгоревшей на солнце головенке правнука и показал ему бабочку-лимонницу, севшую на спинку соседней скамьи. На вопрос Кораблинова он ответил, когда малыш стремглав метнулся к бабочке:

– Мы люди русские. Светлана свою девичью фамилию сменила сразу же после свадьбы на мужнюю. У нас полагается только так. Это сейчас пошла дурная мода – некоторые дочери знаменитых папаш и больших начальников выходят замуж, а фамилию мужа не принимают. Нехорошо.

– Так почему же тогда Петруха зовет себя Каретниковым-шестым?

Петр Егорович махнул рукой.

– Баловство. В прошлые октябрьские праздники, когда были гости, Володька отчудил – встал и поднял тост за Каретникова-шестого. Всем это в застолье понравилось, ну, а Петуху всех больше. Вот с тех пор и пошло. Так и прилипла к нему кличка «Каретников-шестой». А мне, старику, и вовсе любо. Моим именем нарекли. Вот мы и ходим-бродим парой, как два сапога: Петр Второй и Петр Третий, Каретников-третий и Каретников-шестой. Дорогу нам – идут Каретниковы!..

Спугнув лимонницу, тут же скрывшуюся за кустами, Каретников-шестой уселся на скамью и, насупившись, принялся болтать ногами, не достающими до земли.

– А где сейчас твоя мама? – спросил Кораблинов у Петра Третьего, чувствуя, что хотя мальчуган и не смотрит в сторону прадеда и его знакомого, но сам внимательно и сторожко прислушивается к их разговору.

– С папой улетела на съемки. Там будет война, – ответил мальчуган и, набрав в себя побольше воздуха, выпалил: – Папу ранят на Днепре в ноги, а мама будет выносить его с поля боя.

– А что такое поле боя?

– Там, где сражаются…

– Ступай-ка, Петушок, поиграй вон там, рядом с дедушкой Лениным, а мы с дядей поговорим. – Петр Егорович показал в сторону памятника.

Каретников-шестой взял тяжелую прадедову палку, прислоненную к скамье, сел на нее верхом и, подхлестывая себя по ногам прутиком, лихим всадником с гиком помчался к гранитным плитам, выложенным ступенями у постамента.

Деловой разговор Кораблинова с Петром Егоровичем продлился недолго. За какие-то полчаса старый ветеран обстоятельно рассказал о том, что интересовало режиссера, который подробно записывал рассказ Петра Егоровича. Собирая материал о заводе дореволюционных лет, он хотел получить некоторые подробные сведения от современников о предпоследних хозяевах завода – братьях Гопперах, продавших завод Михельсону накануне революции. Память у старика была удивительно ясной и четкой. Ярко, почти до осязаемости зримо нарисовал он портреты последних Гопперов такими, какими они выглядели в те годы в глазах мастерового человека. А закончил совсем неожиданно, как отрезал:

– Другого о них ничего не могу сказать. Чаев с ними не пивал, за одним столом не компанствовал. А когда дошло время бить их и выворачивать карманы с награбленным, они, не будь дураками, взяли и улизнули. Да нам по совести признаться, в эти жаркие дни было не до них. Мы наводили свои ружья и пушки куда повыше – на царскую корону. А этих… этих потом уже добивали, и оптом, и в розницу. Если еще что про них вспомню, телефон ваш у меня есть, позвоню.

Кораблинов закрыл блокнот и поблагодарил старика. Ему даже показалось, что он или устал, или Кораблинов ему изрядно надоел своими дотошными расспросами. Прощаясь, Сергей Стратонович просил передать привет всем Каретниковым и Путинцевым.

– Благодарствую, кланяйтесь своим. – Петр Егорович тяжело, враскачку и как-то толчками, встал, одной рукой опираясь о скамью, другой потирая поясницу.

Чертя кончиком палки по желтому песку, которым были посыпаны дорожки аллей, к прадеду подскакал Каретников-шестой. Сорванец, а жалостливый: сразу понял, что деду пора уходить, а без палки ему уже стало труднее – как-никак опора.

– Ну что ж, Петушок! – Кораблинов протянул руку мальчугану. – До свиданья. Желаю тебе успехов. Расти большим и слушайся дедушек и бабушку. Передай привет маме и папе.

Они распрощались. Кораблинов направился к троллейбусной остановке. Но, словно ощущая на спине своей чей-то взгляд, он оглянулся. Однако чувство оказалось ложным. Никто в спину ему не смотрел. И тут же он поймал себя на мысли: «Обернулся только потому, что мне еще раз захотелось посмотреть, хотя бы вслед, прадеду и правнуку». И он их увидел. Они шли по направлению к проходной завода. Каретников третий держал за руку Каретникова-шестого. И вел восьмидесятипятилетний старик своего в четвертом колене потомка не в зоопарк, чтобы показать ему, как смешно кривляются мартышки и как попрошайничают забавные косолапые медвежата. Туда они уже ходили весной. Сегодня старший Каретников решил показать своему любознательному и смышленому правнуку, как огнедышащую расплавленную сталь заливают в специальные формы и как потом эту сформованную и остуженную сталь, которая уже стала заготовкой корпусов, отправляют в другие цехи. «А то помру, и никто Петру третьему не покажет, как из огня и металла рождается машина. А покажу – будет помнить прадеда. Детская память цепкая, она как репей… К чему пристанет – не оторвешь…»

Думал ли так Петр Егорович или нет, Кораблинов в этом не был уверен. Но ему очень хотелось, чтобы он угадал, что старик Каретников думал именно об этом, когда поднялся со скамьи и, распрощавшись с Кораблиновым, направился к проходной.

Кораблинов смотрел в спины старому и малому до тех пор, пока они не скрылись за входными дверями завода. В душе его прибойно гудело желание сказать что-то очень важное, что распирало его грудь и светлым заревом освещало мозг.

О, как ему хотелось крикнуть им вслед, чтоб они услышали: «Мир вам и счастье, Каретниковы! На вас стояла и стоит земля русская!.. Пусть песнь, которую начали петь деды, подхватят внуки!..»