Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В комнате было накурено. Николай Зубарев даже не шелохнулся, когда Владимир закрыл за собой дверь.

– Здорово, Гораций, – бросил он почти с порога, глядя на Зубарева, который, положив ноги на спинку кровати, лежал неподвижно, уставившись в одну точку. Только губы его шевельнулись в болезненном изломе.

– Виват, Станиславский…

Владимир бросил взгляд на стол, на котором лежало несколько исписанных листов.

– Новые стихи?

– Да.

– Опять товарища по курсу?

– Свои…

– Прочитаешь?

– При одном условии.

– Только жизнь не ставь на карту. А так повинуюсь во всем, – отшутился Владимир.

Николай Зубарев стремительно встал с кровати и уставился на Владимира так, словно собирался отчитать его в чем-то неприглядном.

– Что так смотришь? Я же не Худяков. И не искурил твои сигареты.

– К твоему и моему сожалению, ты не Худяков. И я не Худяков.

– Это почему «к сожалению»?

– Худяковым иногда живется легче. К счастью, их становится все меньше и меньше, – Зубарев потянулся так, что хрустнуло в суставах, и смел исписанные листы в ящик тумбочки.

– Что-то ты, Николашка, сегодня не в духе.

– Она… Ты понимаешь, она, – Зубарев замялся.

– Что она?

– Сказала, стерва… – Рассеянный взгляд Николая, брошенный в окно, блуждал где-то в стенах строящегося корпуса больницы.

– Что она сказала? И почему вдруг стерва?

– Она сказала: «Вы, работяги, чудно́й народ…» Ты понимаешь – мы работяги!.. Мы – обозные лошади. А она, оказывается, голубая кровь. – Зубарев заложил за спину руки и пересек комнату в длину – от окна к двери, потом круто повернулся и, словно продолжая спор с кем-то третьим, негодовал: – А посмотрела бы на себя со стороны!.. Второй раз проваливается на экзаменах в МГУ… Отец достал ей где-то фиктивную справку о том, что она работает… И все это только для того, чтобы поступить на подготовительные курсы. И опять навострила лыжи в МГУ… Ниже ей, видите ли, нельзя. Когда я заикнулся о полиграфическом, она так фыркнула, как будто вместо хрустального бокала с шампанским ей подали на стол в ржавой кружке вонючего самогона.

– Почему у тебя такие ассоциации? Шампанское, самогон, хрусталь, ржавая кружка…

– Потому, что она уже пьет, – Зубарев снова прошелся вдоль комнаты. В его сгорбленной фигуре с опущенной головой было столько отрешенности и растерянности, что Владимиру он показался беспомощным и жалким в своем гневе. – Да как еще пьет!.. И утверждает, что это симптом цивилизованного века.

– Она тебя обидела?

– Она меня оскорбила.

– Чем же?

– Тем, что делит мир на работяг и неработяг.

– Мне бы твои заботы. Я бы спал так же спокойно и крепко, как спит дядя Сеня после получки.

Владимир знал, что еще зимой Зубарев познакомился с девушкой по имени Мадлена. Познакомился на литературном вечере в Доме культуры. На этом вечере выступал поэт Ларцов, модный в последние годы среди молодежи. После чтения стихов небольшая группа почитателей таланта Ларцова двинулась в ближайшее кафе. Играл оркестр, танцевали шейк, в перерывах между тостами и танцами наизусть читали стихи Ларцова… Ларцов упивался поклонением молоденьких девушек, из которых кое-кто даже не успел после школы поступить ни на работу, ни в институт. Зубарев и Мадлена очутились за одним столиком. Мадлене понравилось, как при расчете Николай небрежным жестом положил на стопку засаленных и мятых рублей и трешек, собранных по кругу, две новенькие, хрустящие десятирублевые бумажки. Потом у них было несколько встреч. И как правило – в кафе, где стихи чередовались с вином, вино – со стихами. Мадлена была без ума от стихов Ларцова. Говорила о них взахлеб. Николай молчал, слушая ее. В душе Мадлена считала, что Зубарев еще не дорос до того уровня понимания современной поэзии, до которого она поднялась уже в девятом классе. Есенина Мадлена не понимала и откровенно отзывалась о нем как о «старомодном деревенском поэте»… Однажды она даже пробовала найти те ассоциации и сравнения, которыми пыталась раскрыть значение его поэзии в наши дни. Показывая взглядом на танцующих, она скривила улыбку и сказала Николаю: «Видишь, девки и парни танцуют шейк? Ты только полюбуйся, сколько огня в этом бешеном ритме, в этих нервных изломах движений… Тело подчинено желаниям. Оно выражает их так, как диктует гармония чувств и физиология здорового молодого организма. Но представь себе: оборвалась эта музыка огня, и вместо нее… – Мадлена замолкла и жадно потянула через соломинку коктейль, потом, вскинув высоко голову, неторопливо затянулась сигаретой и, сквозь частокол длинных черных ресниц продолжая любоваться бешеным танцем, подбирала точные и нужные слова, чтобы развить яснее свою мысль захмелевшему Николаю, – ты только представь себе, что вместо шейка оркестр вдруг начнет играть медленное танго «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Кстати, под музыку этого банального танго танцевала до войны моя бабушка».

Николай спросил, зачем она отвлеклась от разговоров о поэзии и переметнулась к рассуждениям о танцах новых и старомодных. И Мадлена, словно ожидавшая этого вопроса, глубокомысленно, как будто перед ней сидел не токарь-револьверщик с крупнейшего московского завода, а робкий восьмиклассник из глубокой провинции, ответила: «Ларцов – это ритмы века. А Есенина уже нет… Он умер вместе с тустепом и душераздирающим танго».

Николай смотрел на красивую Мадлену, на нервный излом ее губ, и в нем боролись два чувства: одно раздражало и злило («Чувиха!.. Тебя бы к станку, в красильный цех!..»), другое притягивало к этой девушке, в которой очень рано пробудилась женщина.

В тот вечер они не поссорились. Николай довез Мадлену на такси до дома и обещал позвонить завтра. Звонил три вечера подряд. К телефону подходила (причем подходила не сразу, а после семи-восьми настойчивых звонков) Мадлена и все три раза говорила одно и то же: «Извини, Николай, встретиться сегодня не могу… Занимаюсь с репетитором-французом», и вешала трубку. Вешала ее в тот самый момент, когда Николай хотел сказать что-то очень значительное и важное. Из телефонной будки он выходил как из парной. Потный, униженный и пристыженный… Француз-репетитор… Николай видел его однажды мельком. Не понравились ему его снисходительная и высокомерная улыбка и вялое пожатие выхоленной руки.

Мадлена… Единственная дочь у родителей, которые полмесяца назад уехали на юг. Сама себе хозяйка… Трехкомнатная квартира в кооперативном доме на Ленинградском проспекте. Отец известный московский журналист. Николай его видел однажды по телевизору. На одном из «Голубых огоньков» он вел передачу.

Все эти картины их встреч с Мадленой и обрывки разговоров с ней проплыли в памяти Николая, когда он стоял у окна и смотрел на улицу, где все было так, как будто ничего особенного не случилось, будто никто его не оскорбил в самом чистом и возвышенном.

– Так чем же она тебя обидела, если ты высадил за вечер целую пачку сигарет? – спросил Владимир.

– И нашла же слово: «Чудно́й вы народ, работяги…» – Николай подошел к Владимиру. Он смотрел в глаза ему и ждал, что тот обязательно найдет такие надежные слова, которые выведут его из глупейшего тупика, куда его заманила Мадлена. – А ведь она мне нравилась… Я даже думал…

– А сейчас нравится? После обидных слов?

– Сейчас еще больше. – Помолчав, Николай сел на койку и свесил руки. – Смешно?

Владимир пожал плечами.

– Типично: «Я ее люблю, а она меня нет».

– Так что же делать? Себя считает аристократкой, а меня плебеем!..

– Все очень просто! – пренебрежительно бросил Владимир.

– Подскажи. Не вернуть ее, а хоть посоветуй, как уйти неопозоренным.

Владимир ответил не сразу. Ему хотелось сказать Зубареву такое, чтобы слова его обрушились ушатом ледяной воды на впечатлительную и горячую натуру Николая.

А тот ждал.

– Ну, что ты молчишь?

Владимир сел на койку и, уставившись на Зубарева, ответил резко и даже с какой-то злой раздражительностью:

– Нужно доказать этой чувихе на практике один гениальный тезис о двух гордостях – о гордости плебея и гордости аристократа.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? Мне совсем не смешно.

– Один из величайших мыслителей прошлого века на этот счет изрек пророческие слова. Я бы на твоем месте взял их на вооружение.

– Что это за слова?

– Карл Маркс, не помню, в какой работе, сказал: при столкновении двух гордостей – гордости аристократа и гордости плебея – побеждает гордость плебея. Только слово «плебей» гений понимал не в современном понятии обывателя, а так, как мыслилось это понятие сто лет назад. Даже Спартак… Он не был плебеем. Он был рабом… Но это был борец, великий дух, твердыня и гордость! И он победил, погибая. А Тарас Шевченко? Ты слышал предание, что при встрече со своим барином, который вместо пятерни протянул Тарасу для рукопожатия один палец, великий кобзарь не растерялся и сказал: «Мне, крепостному, целого пальца, барин, много. Получите полпальца сдачи». И показал барину фигу. Разве это не жест?!

Зубарев встал и дрожащими руками вытащил из кармана сигареты.

– Говори дальше!..

– Покажи ей такую фигу, чтобы сам Тарас в гробу улыбнулся.

– Но, Володя!.. Мы же с тобой и в самом деле работяги… Хотя нет… Ты теперь уже…

Владимир не дал Николаю закончить фразу. Он знал, что хотел сказать его товарищ.

– Что уже?! Ничего не уже!.. Мы никогда не будем уже!.. – Лицо Владимира выражало крайнее раздражение. – Если я доживу до седых волос и меня спросит хороший, честный человек, где и когда, в какие годы во мне закалялась и скручивалась та пружина, которая двигала мной всю жизнь, я отвечу: это были те сутки, когда я под пулями лежал на Даманском, когда мы, простые парни-работяги, были готовы умереть за тот маленький пустынный островок, который был частицей Родины. Но там, на Даманском, была одноразовая проба на излом. Настоящая проверка на прочность была здесь, в Москве. Она длилась не год и не два. И не где-нибудь, а на заводе. Ты извини меня, Николай, но я считал тебя тверже. А ты… – Владимир затушил сигарету и швырнул ее в свинцовую пепельницу. – Размазня! Бери пример с дяди Сени. Ему семьдесят, а он нас, как котят, держит в своих ежовых солдатских рукавицах!..

– Да!.. – тоскливо вздохнул Николай. – Завидую я тебе. У тебя какая-то дьявольская вера во все, к чему ты прикасаешься. А я вот… Чуть чего – и гнет бессонница. И пол под ногами шатается. Даже не хочется ехать в Болгарию.

– Зря. Я давно мечтаю побывать в этой стране. А потом, учти: не так-то уж часто ребята из вашего цеха получают бесплатные туристские путевки за рубеж. Это тебе не рыбалка на Оке. Европа!.. Зря рассиропился. Уж не Магдалине ли своей настрочил эти стишата?

Кровь залила щеки Николая. Он сам себе теперь казался маленьким и жалким.

– Не Магдалине, а Мадлене.

– «Одна хрен», – говорят братья татары. Ты посмотри ее паспорт, она наверняка или Райка, или Нюрка. Покажи стихи. Уж если начали – давай договаривать до конца.

Николай выдвинул ящик тумбочки и достал из него несколько исписанных листков. Выбрал самый чистый и положил на стол. Остальное (это, очевидно, были черновики) скомкал и бросил в плетеную корзину, стоявшую в углу.

– Я сейчас приду. Пойду позвоню ей. Если и сейчас у нее этот француз-репетитор с гривой битлса и бородой Емельяна Пугачева, то, пожалуй, работяга Зубарев поставит на этом точку.

Николай вышел. Дождавшись, когда в гулком коридоре затихли его шаги, Владимир взял со стола двойной тетрадный лист в линейку, на котором крупным, разборчивым почерком (буквы стояли твердо, прочно и цепко сомкнувшись друг с другом) были написаны стихи.

* * *

 
                    М. Н.
Рвал ветер северный
Афиши старые
И хлопал крыльями
По проводам.
Мы шли по улицам,
Брели бульварами,
Снежинки падали
На губы вам.
То раздраженная,
То молчаливая,
Вы вечно гордая…
Но все равно,
Как ночь полярная,
Всегда красивая
И опьяняющая,
Как вино.
Снежинки падали
На губы знойные,
Сгорая в пламени…
Понять ли вам
Желанье дерзкое,
Почти разбойное, —
Прильнуть снежинкою
К таким губам…
 

Владимир положил стихи на стол и с полки, подвешенной на стене, достал томик Есенина. Ему хотелось отыскать строки стихов, которые когда-то, давным-давно, обожгли его и теперь пришли на память. Эти стихи ему сейчас были до зарезу нужны. Своих слов для убеждения друга не хватало. Листая книгу, он даже не слышал, как в комнату бесшумно вошел Николай. На щеках его пламенел румянец злобы и стыда.

– Ну что, дозвонился?

– Дозвонился. Завтра вылетает в Минводы. А оттуда – в Теберду, в Домбай и Архыз. По туристскому маршруту.

– Одна?

– Нет.

– С кем?

– Не сказала. Наверное, со своим репетитором-французиком.

– Я прочитал твои стихи. Ну, что тебе сказать? С надрывчиком, подражательские, жалобные и немножко женские. Я бы на твоем месте ни в жизнь не послал женщине такие стихи. Тем более такой, как твоя Магдалина. А уж если посылать ей стихи, то такие, чтобы они чем-то напоминали камень, брошенный в блудливую собачонку, которая в поисках партнеров от злости иногда хватает за штаны порядочных людей. – Владимир раскрыл томик Есенина. – Хотя бы вот эти. Послушай, какой вулкан клокочет в душе оскорбленного в чувствах поэта! В них звучит многое из твоего сегодняшнего настроения.

Владимир откашлялся и начал читать. Читал громко, выразительно, даже ядовито. А последние строки произнес с каким-то надсадным вызовом и озлоблением:

 
…И вот в стихах моих забила
В салонный вылощенный сброд
Мочой рязанская кобыла.
Не нравится? Да, вы правы.
Привычка к Лориган и к розам…
Но этот хлеб, что жрете вы, —
Ведь мы его того с… навозом!..
 

Владимир положил книгу на полку и нервно зашагал по комнате.

– Ты слышишь: это говорит плебей – Есенин!.. Ты видишь, как он вознесся над всем этим гнилым салонным сбродом?! А ведь они тоже считали себя аристократами. Вот какие стихи ты должен написать своей Магдалине, которая сказала, тебе, что мы, работяги, чудно́й народ. Да, мы – народ!.. Нас много, и на нас, как на трех китах, держится планета! В космос первым поднялся работяга, который в шестнадцать лет уже стоял у прокатного стана.

Николай взял со стола свои стихи, скомкал их и бросил в плетеную корзину. По лицу его, по плотно стиснутым губам и по той решительности, которая вспыхнула в глазах его, когда он слушал стихи Есенина, Владимир понял, что заряд, сознательно пущенный им в душу товарища, достиг цели.

Николай подошел вплотную к Владимиру, положил ему на плечи руки и крепко обнял.

– Спасибо. Ты, кажется, вытащил меня из волчьего капкана.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Владимир.

Из-за двери высунулась голова дяди Сени.

– Потише бозлайте. В соседних комнатьях ребята отдыхают. – Сказал и, не дождавшись ответа, закрыл за собой дверь.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На прием к заместителю министра Петр Егорович попал не сразу. Он даже не предполагал, что, прежде чем попасть к нему, долго и подробно придется объяснять помощнику заместителя министра цель своего визита в Министерство социального обеспечения. Помощник делал вид, что он никак не может понять, какая приспичила нужда депутату райсовета Каретникову встречаться с заместителем министра по вопросу, который мог быть решен на уровне горсобеса.

– На этом уровне я уже был. На этом уровне меня подробно выслушали и обстоятельно растолковали, что вопрос инвалида Отечественной войны Иванова решить положительно они не могут. А мне нужно этот вопрос решить обязательно положительно! – настаивал Каретников, видя, что помощник делает новый заход, чтобы вежливо и мотивированно объяснить посетителю, что ему нет никакой необходимости обращаться со своим вопросом к заместителю министра.

Каретников видел, что этот немолодой и уже изрядно облысевший человек был калачом тертым. В народе о таких говорят: «На семи сидел, восьмерых вывел». Петру Егоровичу не нравилось ни его лицо, вроде бы ничем не отталкивающее, но и не вызывающее доверия, ни то, как он проворно и нервозно во время разговора с ним делал на листе какие-то пометки, явно не относящиеся к тому, о чем шла речь. Наконец Петр Егорович вышел из терпения.

– Молодой человек, вы же видите, что я иду к заместителю министра не по личному вопросу, а по вопросу общественному, как депутат к высокому официальному начальнику. Только он может решить дело инвалида войны Иванова.

– Об этом вы, уважаемый, уже сказали в первую минуту нашей беседы. У меня отличная память, и я прекрасно помню, что вы депутат рай-со-ве-та… – Слово «райсовета» помощник произнес по слогам, с каким-то особым акцентом, в котором можно было без труда почувствовать намек на то, что райсовет – это не Верховный Совет.

– Значит, никак нельзя попасть к заместителю министра?

Петр Егорович встал. Предупредительно-вежливо встал и помощник замминистра, на лице которого во время всего разговора сменяли друг друга два выражения: приветливая, мягкая улыбка и деловая сосредоточенность.

– Просто не имеет смысла. Вы только бесполезно потеряете время. А время в наше время дороже денег. – На этот раз улыбка помощника начинала уже раздражать Петра Егоровича. Ему хотелось сказать этому человеку, что нехорошо он поступает, не по-партийному, что с душой его канцелярской нужно не министру помогать, а стоять где-нибудь в проходной номерного завода, куда можно пройти только по пропуску.

– Ну, что ж, если депутату райсовета нельзя попасть по депутатским делам к замминистра, то пойдем другим путем.

Помощник сдержанно хихикнул и расправил чуть сбившийся галстук.

– Интересно, что это за путь?

– Самый надежный. Пойдем через завод. Есть в Москве завод имени Владимира Ильича. Слыхали?

Помощник дернул плечами и снова хихикнул:

– У нас теперь даже дети знают этот завод.

– Дети-то знают, да жаль, что кое-кто из взрослых забыл про этот завод.

– Прошу без намеков, – предупредительно вежливо, но уже с нотками раздражения в голосе сказал помощник.

– Жить без намеков, а с открытой душой мы, михельсоновцы, начали еще до Октября семнадцатого года.

– Так что же вы собираетесь предложить? – склонив набок голову, мягко, с выражением крайней озабоченности, спросил помощник.

– Есть в Москве большой дом, на Старой площади. Вот туда-то мы и обратимся от имени месткома завода с просьбой разобраться в заявлении инвалида Отечественной войны второй группы Иванова, который до войны был одним из лучших фрезеровщиков нашего завода, а ногу в сорок третьем потерял в том самом городе, где сейчас делают «Запорожцы». Бывайте здоровы, товарищ помощник. Я этого желаю вам без всякого намека, от чистой души.

– Вы это серьезно?

– В восемьдесят лет несерьезными делами уже не занимаются. Годы не те. Мало остается времени для серьезных дел.

Петр Егорович повернулся и уже сделал несколько шагов к двери, но его остановил помощник:

– Одну минутку, товарищ Каретников.

Петр Егорович остановился. Поднеся ладонь к пересохшему рту, он хрипловато прокашлялся.

– Подождите здесь всего несколько минут, я попробую доложить о вас заместителю министра. – Помощник почти выхватил из рук Петра Егоровича документы инвалида Иванова и тут же юркнул в дверь, на которой висела черная стеклянная пластинка с серебряными буквами фамилии и инициалов заместителя министра.

Каретникову не хватало воздуху, мучило удушье, болела спина. Но то, что последние слова, которые вырвались с его языка уже перед самым уходом, возымели на помощника действие, он никак не ожидал. Не пугать он хотел его, а высказал то, что пришло в эту минуту в голову. Более того – в своей беспомощности перед холодной вежливостью помощника он скорее походил на обиженного ребенка, который, как к последней защите, кидается к матери, и проговорил вгорячах и обиде то, что первой защитной волной кинулось в душу старого коммуниста.

Минут десять пришлось ждать Каретникову возвращения помощника. Пожилая секретарша, сидевшая в углу приемной за большим столом в окружении трех телефонов – белого, черного и зеленого, – за это время успела несколько раз бросить в зеленую и черную телефонные трубки отрывистое и однотонное: «У него совещание». Не сразу догадался Петр Егорович, у кого это идет совещание, а потом все-таки сообразил: речь, очевидно, шла о заместителе министра, в кабинет которого уже давно юркнул помощник. Долгими показались старику эти десять минут ожидания. Он даже вздрогнул, когда высокая дверь открылась и в ней показался помощник.

– Николай Петрович вас приглашает. – Сказал и, заученно сделав шаг в сторону, пропустил впереди себя Каретникова.

Не приходилось Петру Егоровичу бывать за свои восемьдесят лет в министерских кабинетах, хотя руку его не раз жал министр машиностроения. Но это было в конференц-зале министерства, на собрании актива машиностроителей. До сих нор не забыть ему и пожатие руки Михаила Ивановича Калинина, когда тот вручал ему орден Трудового Красного Знамени. Но это было давно, до войны… Поздравляя награжденного, Всесоюзный староста сказал слова, которые запали в душу Петру Егоровичу на всю его дальнейшую жизнь: «А я вас помню по коммунистическому субботнику в восемнадцатом году. Я стоял за токарным, а вы – шагах в двадцати от меня работали на «Кинге». На вас, как сейчас помню, была новенькая синяя спецовка, а мой подручный вас называл Максимом Горьким… Ну, как, было дело?» – «Было, Михаил Иванович, было…» – с трудом сдерживая волнение, ответил Петр Егорович, а потом, как во сне, шел с орденом в руке на свое место, где сидела группа передовых рабочих-стахановцев Москвы, награжденных орденами.

Заместитель министра показался Петру Егоровичу совсем еще молодым, лет сорока пяти, не более. Помощник его был лет на десять, а то и на пятнадцать старше. Когда помощник вышел из кабинета, заместитель министра пододвинул к Петру Егоровичу пачку сигарет и предложил закурить.

– Спасибо, Николай Петрович, курю трубку. От этого сена бьет кашель.

Замминистра улыбнулся и, затягиваясь сигаретой, бегло пролистал документы Иванова.

– Видать, эти справки и бумажки изрядно попутешествовали по разным учреждениям и инстанциям, – сказал Николай Петрович, и лицо его стало строгим. – Вы пришли ко мне как депутат?

– Да, – твердо ответил Каретников.

– И, как я понял из доклада помощника и из документов, с которыми я познакомился, вы ходатайствуете о том, чтобы инвалиду Отечественной войны Иванову в порядке исключения предоставили автомашину «Запорожец»?

– Да.

– Вы, как я понял, уже были в райсобесе и в горсобесе, и вам в обеих этих инстанциях в таком исключении отказали, потому что делать подобные исключения из правил, утвержденных Минздравом и Министерством социального обеспечения, они не имеют права. Так вам там сказали?

– Да.

– Это же вам объяснил и мой помощник?

В усах Петра Егоровича заиграла улыбка.

– Ваш помощник, пока я добивался вашего приема, стоял у ваших дверей, как Лев Яшин стоит в воротах. Ловкий… Как ртуть на блюдце, никак не ухватишь.

Замминистра от души расхохотался. На пост заместителя министра он пришел всего полгода назад с партийной работы, и помощник, перешедший к нему по наследству от предыдущего, ушедшего на пенсию зама, чем-то сразу не пришелся ему по душе, хотя в помощниках тот ходил уже добрых два десятка лет и знал работу министерства так, что разбуди его ночью и спроси любой документ – номер нужного приказа, дату утверждения какой-нибудь инструкции, сделанные из приказов исключения, давнишние решения коллегии, – он ответит тут же, не роясь в картотеке и не заглядывая в архив. А вот с людьми… с живыми людьми, которые стучались на прием к заместителю министра, у него не ладилось.

Николай Петрович однажды даже как-то заглянул в личное дело своего помощника, чтобы узнать, сколько лет ему еще работать до пенсии. Однако по этой статье ничего не помучилось – помощнику было только пятьдесят пять. У министра он в почете. Последние десять лет он бессменный член месткома, в котором руководит культкомиссией. Попробуй подкопайся к нему, переведи его в инспектора, когда ни в работе, ни в поведении у него ни сучка, ни задоринки. А вот человек столкнулся с ним первый раз и такое врубил, что вряд ли скажешь точнее: «Ловок, как ртуть на блюдце, никак не ухватишь…» А попробуй докажи, что он бюрократ. Такой шум поднимет, поставит на ноги все – местком, друзей по министерству, ляжет с предынфарктным состоянием в больницу и из воды выйдет сухим.

– Говорите, как ртуть на блюдце?

Петр Егорович ответно улыбнулся.

– Если б не пугнул заводом и Старой площадью, то вряд ли попал бы к вам на прием.

Заместитель министра встал и прошелся вдоль длинного и большого стола. Он словно колебался: говорить или не говорить то, что ему очень хотелось сказать старому человеку, пришедшему хлопотать не за себя, а за калеку, который ему не приходится ни братом, ни сватом? И решил сказать.

– Я понимаю вас, Петр Егорович. Правила, утвержденные Минздравом относительно предоставления инвалидам Отечественной войны автоколясок и «Запорожцев», жесткие. А поэтому мы сейчас совместно с Минздравом готовим на коллегию министерства новый, более расширительный перечень медицинских показателей, по которым будут решаться вопросы предоставления инвалидам Отечественной войны автомашин марки «Запорожец».

– А если инвалиды умрут, так и не дождавшись этого расширительного перечня? Ведь война-то кончилась уже, слава богу, двадцать с лишним лет… Самым молодым инвалидам войны уже под пятьдесят, а они, как ни говорите, все люди травмированные…

– Готовим, готовим, Петр Егорович. Скажу вам как депутат депутату: за этот расширительный перечень деремся с Минфином по каждому пункту чуть ли не на ножах; отстаиваем, доказываем, заваливаем их письмами, а они, как неприступный утес, хладнокровно считают каждую государственную копейку.

Каретников протяжно вздохнул и вытащил из кармана трубку.

– Ох, эти «фины»!.. Нашли тоже на ком экономить государственную копейку. – Бросив взгляд на замминистра, Петр Егорович спросил: – Можно?

– Курите. – Лицо замминистра выражало не то недовольство собой (слишком уж разоткровенничался), не то собственное бессилие решить давно мучивший его вопрос так, как ему хотелось бы его решить, как, по его соображениям, было бы по-настоящему государственно и партийно.

– Конечно, если сравнить с первыми послевоенными годами, то возможности обеспечения инвалидов войны автотранспортом у нас в стране значительно расширились, но и эти возможности далеко не достаточны. А поэтому и мы со своей стороны делаем все, чтобы каждый безногий инвалид войны, а также инвалид, нуждающийся в мотоколяске или в «Запорожце», получил их.

Телефонный звонок прервал разговор, который, по существу, уже заканчивался, но самое главное, во имя чего пришел в министерство Петр Егорович, заместитель министра ему еще не сказал. Что на следующем депутатском приеме он ответит инвалиду Иванову, который ждет этого ответа и на что-то надеется? Петр Егорович мысленно готовил этот последний, главный вопрос, на который ответ может быть только конкретным: будет у Иванова «Запорожец» или не будет? И он задал тот вопрос, когда замминистра, закончив телефонный разговор, посмотрел на часы.

– Ну, а что же я скажу на очередном депутатском приеме инвалиду войны Иванову? – спросил Каретников.

Замминистра отодвинул документы чуть в сторону, положил на них пресс-папье и долго-долго смотрел в глаза старика. Тот даже поежился под его взглядом.

– А Иванову на приеме скажите, что через месяц, не позже, у него будет «Запорожец».

Каретников даже привстал:

– Даже через месяц?

– Да. Этот вопрос я должен провести через коллегию. Так требуют правила, когда идет вопрос об исключении из правил. – Николай Петрович подошел к Каретникову и, положив одну руку на плечо старика, другой крепко сжал его негнущуюся кисть. – Спасибо, Петр Егорович.

– За что же мне-то спасибо? Вам спасибо, Николай Петрович, – растерянно засуетился Каретников, не зная, что делать с трубкой – потушить ее или в руках с ней выйти из кабинета.

Николай Петрович понял растерянность старика:

– Ничего, курите. У нас здесь все курящие.

Тронутый крайним откровением, может быть и не всегда уместным для человека государственного ранга, обласканный почти сыновней искренностью, Петр Егорович стоял посреди кабинета и напоследок хотел сказать заместителю министра что-то душевно-благодарное и вместе с тем полезное – как-никак Петр Егорович Каретников прожил большую жизнь и на своем веку видел и добро, и зло.

– А я, признаться, шел к вам не с пустыми руками. Думал, что будем говорить на басах.

Замминистра от души и громко рассмеялся.

– И на какие же вилы вы собирались меня поднимать?

Каретников из нагрудного кармана чесучового пиджака вытащил согнутую пополам ученическую тетрадку.

– Вам сколько годков сейчас, Николай Петрович?

– Через два года стукнет полста. Так вроде бы ничего, пока еще можем, а вот старые раны, полученные под Бобруйском и под Варшавой, иногда, особенно перед непогодой, дают себя знать.

– Значит, приходилось? – Петр Егорович разгладил на ладони тетрадь с выцветшей, в трех местах с чернильными кляксами обложкой, на которой в левом верхнем углу был профиль Ленина, а внизу стояли слова, набранные типографским шрифтом, – Помните эту тетрадку? В тридцатых годах вы на таких тетрадках решали задачки по арифметике. Вчера рылся в комоде и случайно наткнулся. Смотрю – почерк сына. Вот и захватил, чтобы в случае чего, если сам не смогу свои мысли как надо донести, то, думаю, может, Владимир Ильич поможет. Я частенько ныряю в его книги. А родник этот считай что бездонный.

– Так что там написано? – замминистра проворно вытащил из нагрудного кармана очки.

Вытянув на полную длину руку, Петр Егорович почти по складам, с каким-то особым нажимом на отдельных словах прочитал вслух:

– «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их». – Петр Егорович аккуратно свернул на сгибе тетрадь и бережно положил ее в нагрудный карман. – Тем и сильна наша партия и наше правительство, что чтут эти ленинские слова. Попробовали мы вести большое хозяйство с совнархозами – видим, навару большого не получается, давай вернемся к старым, но испытанным методам, – и, что же, вернулись и не побоялись сказать народу, что эксперимент не очень удачен…

– Интересно и любопытно, – улыбнулся замминистра.

– Или наоборот: как в свое время горячие головы разругали травопольную систему? Помните?

– Как не помнить? Это была известная дискуссия в агрономической науке. Не понимаю лишь одного.

– Чего вы не понимаете?

– Зачем вы приводите эти примеры, Петр Егорович? – Лицо замминистра стало строгим и сосредоточенным. – Вы хотите указать на какие-нибудь ошибки в работе нашего министерства?