Текст книги "Родник пробивает камни"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)
– Я этого не хотел сказать. Я просто хотел посоветовать вам, а точнее, спросить вас: нельзя ли нам, в наш век автомобилей, когда мы хотим одновременно посадить сразу всю нашу Россию на автомобиль, – нельзя ли в начале на этот автомобиль, не на «Волгу», не на «Москвич», а на маленького «Запорожца», посадить всех безногих инвалидов войны, а также тех инвалидов войны, которым до зарезу нужна эта машина? Их, инвалидов, ведь все меньше и меньше. Они уходят из жизни, как вода в песок, вымирают.
– Все эти вопросы, Петр Егорович, – вопросы обеспечения инвалидов войны средствами транспорта – стоят в постоянном поле зрения нашего правительства. Я уже сказал вам, что в следующем месяце у нас планируется специальная объединенная коллегия двух министерств – нашего и Министерства здравоохранения. Будем рассматривать очередной расширительный перечень медицинских показаний, на основании которых будем предоставлять мотоколяски и «Запорожцы» инвалидам Отечественной войны.
Уже почти в самых дверях, словно что-то забыв, Каретников остановился.
– А в практике заседаний ваших коллегий бывают случаи, когда в их работе принимают участие не члены коллегии?
Вопрос этот для замминистра показался неожиданным и несколько непонятным: почему вдруг у старика появился такой интерес к процедуре коллегии?
– Разумеется, приглашаем, если в этом есть необходимость. Экспертов-специалистов, консультантов, представителей партийных и советских органов… Ритуал демократизма выполняем по самому строгому и партийному счету. Вы, очевидно, спрашиваете об этом как депутат?
– И как депутат, и как старый михельсоновец, и как старый солдат, прошедший три войны…
Замминистра, будто о чем-то догадываясь, пошел на выручку Петру Егоровичу:
– Уж не хотите ли вы, Петр Егорович, как депутат райсовета и как почетный ветеран труда, поприсутствовать на заседании нашей объединенной коллегии?
– Если, конечно, можно. Последний месяц хождения по инстанциям, пока хлопотал за Иванова, много разных мыслей пришло в голову. Мы, старики, спим мало, больше думаем, как жить дальше вам, молодым. Ильич к нам, михельсоновцам, не раз приезжал посоветоваться, как дальше налаживать нашу рабочую, трудовую жизнь… И мы были рады. И вождю многое становилось известнее и понятнее.
Спокойствие и достоинство, с которыми были сказаны эти слова, окончательно покорили заместителя министра. Перед ним стоял не проситель и не человек с болезненной идеей-фикс, ищущий правду-матку, а хозяин жизни и слуга народа в самом высшем своем назначении.
– Хорошо, Петр Егорович, я об этом поговорю с министром. Вы подали блестящую идею. Думаю, что ваше участие в работе коллегии сработает только на пользу. Скажите, пожалуйста, ваш адрес.
Каретников сказал адрес, и замминистра, поспешно вернувшись к столу, записал его в настольном календаре.
Двумя руками сжимал и тряс замминистра шершавую руку старика.
– Только если будете выступать, Петр Егорович, то смело, по-рабочему, как ветеран-ильичевец. Чтобы наши члены коллегии увидели, как служит народу «старое, но грозное оружие». Помните Маяковского?
– Спасибо. Я буду ждать вашего приглашения.
Первое, что бросилось в глаза Петру Егоровичу, когда он вышел из кабинета замминистра, – это лицо помощника. Своей подобострастной улыбкой, легким наклоном головы и удивленно поднятыми бровями (отчего лоб прочертили глубокие, не вяжущиеся с его округлым, моложавым лицом морщины) он олицетворял застывший вопрос: «Ну как?»
– Все в порядке? – с придыханием спросил он и зачем-то сделал шаг в сторону.
– Все в порядке! – ответил Петр Егорович, которому в эту минуту помощник показался жалким и беспомощным.
– Ну вот, а вы волновались… Я же говорил вам, что все будет, как нас учили.
Ухмыльнувшись помощнику сквозь усы, Петр Егорович кивнул на прощание головой и вышел из приемной.
А в голове цеплялись одна за другую мысли, которые он не успел высказать заместителю министра: «Хотите, чтоб я высказался смело, по-рабочему? Ну что же… Выступим по-рабочему, по-другому мы не можем. Молодец ты, Николай Петрович. Крутую закваску получил ты под Бобруйском и под Варшавой…»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Из «Метрополя» вышли в двенадцатом часу ночи. Ресторанная музыка, любезные официанты, вино – все это в жизни Светланы случилось в первый раз. Оркестранты, узнав Кораблинова, в основном играли для него. Молодой официант с усиками, стараясь услужить прославленному артисту, не просто ходил, а скользил между столиками, как цирковой акробат.
Кораблинов пил много. Осушив бутылку «Цинандали», он заказал шампанского. Ему казалось, что он совсем не пьянеет. Только лицо его все больше и больше багровело. Глядя на Светлану, он несколько раз хотел сказать ей что-то очень важное, то самое главное, во имя чего они и пришли сюда. Но не говорил.
Светлана испытывала страх и неловкость. Куда бы она ни взглянула, всюду, как ей казалось, ее обжигали любопытные взгляды сидящих за столиками… После бокала шампанского она почувствовала себя свободней. Во всем слушалась Кораблинова. Он заставлял есть – она ела; приглашал танцевать – она послушно шла с ним; рассказывал различные смешные и почти трагические истории из закулисной артистической жизни – она, не сводя с него восхищенных глаз, слушала.
Светлана с тревогой скорее предчувствовала, чем понимала, что летит во что-то неизведанное, таинственно манящее и вместе с тем опасное… Летит, а остановиться не может: нет сил, и не знает, как остановиться. Она даже не давала себе отчета, хорошо или плохо ведет себя.
…Потом шли медленно по направлению к Манежу. Кораблинов был взбудоражен. Начиная рассказывать об одном, он тут же, неожиданно оборвав мысль, замедлял шаг и перескакивал на другое. Заговорив о самобытном таланте актрисы Марлинской, он резко остановился, долго тер кулаком лоб и, точно спохватившись, принялся восторженно расхваливать киноактрису Валентину Ядову.
Называя имена известных артисток, Кораблинов походил на человека, раскладывающего пасьянс. Если каждое упомянутое им имя для Светланы было чем-то недосягаемым, окруженным ореолом таинственности, то для Кораблинова оно было небрежно брошенной картон.
– Ядова просится на роль княжны Мэри. Но я все-таки думаю, что Наташа Коршунова на эту роль подойдет больше. Она изящней, есть в ней внутреннее благородство, а главное-главное – у Ядовой мелковат характер.
Когда шли по Большому Каменному мосту, Кораблинов некоторое время молчал. Там, внизу, в огненно-золотистой пляске мелких волн Москвы-реки, обрамленной с обеих сторон цепью удаляющихся фонарей каменной набережной, чудилось сказочное, и это сказочное, сплетаясь с тем чувством, которое взметнулось в душе Светланы, поднимало ее над мостом, над Москвой…
На середине моста Кораблинов крепко сжал ладонь Светланы в своей руке и, чтобы не мешать прохожим, грудью оттеснил ее в нишу парапета. Она остановилась. Глядя на нее в упор, не то с ожесточением, не то с тревогой, он спросил:
– Хотите играть в кино?
Слово «хотите» он произнес певуче, с каким-то особым затаенным смыслом, уловить который Светлана не смогла. В эту минуту она даже не могла допустить мысли, что в словах знаменитого актера, прославленного режиссера и такого доброго человека может скрываться еще какой-то другой, нехороший, тайный смысл.
– Очень!.. Очень, Сергей Стратонович!.. – почти задохнувшись, ответила Светлана.
– И вы не постоите ни перед чем, чтобы стать актрисой?
– Никогда! Ни перед чем! – Ее начинала бить нервная дрожь. Слова звучали как клятва. – Я перенесу любые трудности! Я… Если это нужно, буду выполнять самую тяжелую, самую черную работу! Я хочу учиться у вас этой большой тайне экрана. – И, не найдя других, более убедительных слов, расслабленно и вяло проговорила: – Сергей Стратонович… Ну разве вы не верите?
Светлана замолкла, не зная, что еще можно сказать в подтверждение того огромного желания, которое движет ею последние годы.
Кораблинов ничего не ответил. Его затуманенный взгляд блуждал где-то поверх стен Кремля и над светящимся квадратом гостиницы «Россия».
– Как красиво!.. – еле слышно прошептали его губы. – Как здорово жить на свете! Москва, огни, молодость… Боже мой, и все это не долговечно…
Он шумно вздохнул и, склонив голову, взял Светлану под руку. Они вышли из ниши парапета и спустились с моста на пустынную набережную.
Со стороны реки тянуло сыроватым холодком. Изредка, шурша по асфальту шинами, на большой скорости мимо проносились машины. На бетонной панели набережной мелом были начерчены квадраты. «Днем здесь девочки играли в классы», – подумала Светлана и легонько толкнула носком туфельки круглый фарфоровый черепок.
Светлана ждала, что ответит ей Кораблинов. Ждала с таким волнением, словно в этом ответе будет заключаться решение всей ее дальнейшей судьбы.
Кораблинов внезапно остановился и резко поднял над головой руку. Зеленоватый глазок такси, подкатившего почти к самым ногам режиссера, потух. Сели в машину. Шофер спросил, куда везти.
– Пока в Сокольники.
– Зачем в Сокольники, Сергей Стратонович? – Слова Светланы были заглушены гудком катера, показавшегося из-за моста. Печальная, протяжная сирена точно выговаривала: «Не н-н-н-а-а-д-о…»
– Почему в Сокольники, Сергей Стратонович? – тревожно переспросила Светлана.
– Возьмем у вокзалов цветов, и я отвезу вас домой, – мягко ответил Кораблинов, прикуривая сигарету.
В желтом ореоле вспыхнувшей спички Светлана отчетливо увидела багровое лицо Кораблинова, его пористый мясистый нос и большие волосатые пальцы. Остро захотелось раскрыть дверцу машины и взахлеб, полной грудью, вдохнуть тугую, холодную струю воздуха.
А машина бешено неслась. Стрелка спидометра мелко вздрагивала на цифре «100».
Светлана с волнением посматривала на часы, вмонтированные в щитке перед шофером. Времени уже половина двенадцатого.
Тетка теперь, наверное, прислушивается к каждому хлопку лифта на лестничной площадке. Выскакивает на балкон и напряженно улавливает стук каблучков проходящих женщин, ныряющих под арку двора. А ее все нет и нет… А ведь тетка знает, что в «Метрополь» они пришли в восемь часов вечера. Светлана звонила ей из автомата в вестибюле, когда выходила к зеркалу поправить прическу.
А Кораблинов говорил, говорил… Лица его Светлана не видела. Лишь изредка в желтом пучке света от фонаря набережной, на какую-то долю секунды врывавшегося в машину, мелькал его четкий профиль. Она настороженно и жадно слушала его бархатный, с гортанными перекатцами, несущимися откуда-то из глубины, ласкающий голос.
– Светлана!.. – с надсадной одышкой человека, идущего с ношей в гору, произнес Кораблинов и бросил горящую сигарету в боковое окошечко. – Вы слышите меня, Светлана? – еще тише спросил он, обдавая ее облаком коньячного перегара и табака.
– Да, Сергей Стратонович… Говорите… – еле слышно ответила Светлана и почувствовала руку на левой коленке.
Не успела Светлана сбросить с ноги эту неприятную, горячую руку – она едва коснулась ее, – как старый режиссер сам отдернул ее, словно от горячего. Светлана еще сильнее прижалась к дверце, не зная, что ей делать дальше. В голове все смешалось – поклонение, восхищение, страх, брезгливость… Она понимала в эти секунды только одно: Сергей Стратонович пьян и делает недозволенное, а от нехороших действий пьяных нужно защищаться. Мать всегда твердила ей: «Пьяного человека обходи за версту: может обидеть, оскорбить, надругаться…»
– Светлана!.. – Кораблинов уверенно положил свои большие, тяжелые руки на ее плечи.
Светлана испугалась. Втянув голову в плечи, она простонала:
– Сергей Стратонович!.. Зачем это вы?..
– Светлана!..
Они подъезжали к Казанскому вокзалу.
Вдруг Кораблинов подался всем телом вперед и небрежно положил руку на правое плечо шофера.
– Остановитесь!..
Шофер резко затормозил. Недовольный взбалмошным и неуравновешенным пассажиром, он что-то невнятное пробурчал в ответ.
На площади трех вокзалов Кораблинов вышел из такси, купил цветов и приказал шоферу везти их в ресторан «Чайка».
– Уже так поздно, Сергей Стратонович. Меня давно ждут дома, – забеспокоилась Светлана.
– Позвоним из ресторана. Скажем Капельке, что живы и здоровы и скоро будем дома. А если хотите, вытащим и ее.
Светлана несколько успокоилась.
И снова всю дорогу Кораблинов не умолкал. Он рассказывал о своих творческих планах, о своих задумках, жаловался, что в нашем кинематографе еще не полностью оценен гений Достоевского, что его давнишняя заветная мечта – экранизировать «Фауста» Гёте… Говорил, говорил, говорил…
Мелькали дома, размытые хвосты огней, редкие пешеходы… Временами Светлана впадала в полузабытье и не знала, где находится, куда едет.
За всю дорогу Кораблинов к ней ни разу не прикоснулся.
…Но вот и летний ресторан «Чайка». Кораблинов щедро рассчитался с таксистом и, поддерживая Светлану под локоть, пошел к входной двери, у которой толпились несколько уже солидно подвыпивших парней, делавших старику швейцару знаки, чтобы тот открыл дверь. Твердокаменный швейцар с бородой патриарха неумолимо качал головой и взглядом показывал на вывеску «Свободных мест нет».
Сделал знак и Кораблинов. Но это был не такой знак, какие делали толпящиеся у двери. Шест его как-то по-особому подействовал на швейцара. Он слегка полуоткрыл дверь, и из-за нее высунулась его лопатистая седая борода.
– Слушаю вас.
– Мне к директору. – И снова последовал особый, величественный кораблиновский кивок головы в глубину ресторана.
Никто из толпившихся у двери даже не успел возмутиться, когда за Кораблиновым и Светланой закрылась дверь.
Они прошли между рядами кабин, в которых розовели лица уже изрядно захмелевших посетителей.
Кораблинов спиной чувствовал на себе взгляды тех страждущих, которые беспомощно толклись на улице у дверей уже заканчивающего работу ресторана, а поэтому не оглядываясь прошел в кабинет директора.
Директор сразу его узнал, как только он открыл дверь. Засуетился:
– Давненько, давненько вы у нас не были, Сергей Стратонович… Аж с прошлой весны. – Склонившись, он обеими руками тряс его руку.
Кораблинов раньше знал и имя и отчество директора. Причем то и другое было заковыристое. А сейчас, хоть убей, не мог вспомнить. А поэтому, чтобы чем-то притушевать погрешность памяти, он, как ровню, обнял левой рукой директора и крепко, словно друга старого, прижал к груди.
– Ну вот, видишь, взял и приехал… Думал, забыли, ан нет… Даже борода распахнул дверь. – И он кивнул в сторону двери, у которой, как страж у врат Тамерлана, стоял неумолимый старый швейцар.
– Уж кого-кого, а вас-то, Сергей Стратонович!.. В любое времечко… Мы сейчас живо!.. А, извините, девушка с вами? – Наметанным взглядом он стрельнул в сторону Светланы, стоявшей у дверей и от неловкости переминавшейся с ноги на ногу.
– Со мной… Моя студентка. Готовлю на роль, которая откроет ей дверь в ваш ресторан и днем, и ночью.
– Очень приятно!.. – подобострастно, с медовой улыбочкой, потряс Светлане руку директор и поклонился, – Рад знакомству. Иордан Каллистратович.
– Светлана, – растерянно ответила Светлана.
Сразу нашлось все: и свободная кабина, и проворный официант, который, накрывая стол белоснежно-чистой скатертью, время от времени бросал на Кораблинова взгляд, полный уважения и понимания, что к чему.
Не прошло и десяти минут, как на столе стояли фрукты, коньяк, сухое вино, шоколад…
Прижав к груди цветы, Светлана сидела бледная, подавленная. Ее рассеянный взгляд скользил поверх кабин, затянутых зеленым плющом… Устала она за вечер. Очень устала… Столько нового и ранее не испытанного ею узнала она сегодня. А эта поездка в такси?..
– Что мне делать с цветами? – робко спросила Светлана, переведя взгляд на Кораблинова.
– Считайте, что это первые цветы за вашу «Лунную сонату». А теперь продолжим наш ужин.
– Вы обещали позвонить ко мне домой.
– Ах, да, чуть не забыл. Вот огорошу Капельку. – Кораблинов встал. – Простите, забыл телефон. – Он подал Светлане паркер с золотым пером и золотой прищепкой.
Светлана на бумажной салфетке написала номер.
– Кто подойдет к телефону?
– Тетушка. Капитолина Алексеевна.
Кораблинов рассеянно улыбнулся и неизвестно кому пьяно подмигнул.
– Уж с ней-то я договорюсь.
Он ушел. Его не было минут десять. К Светлане дважды подходил подвыпивший лысоватый и весь какой-то облезлый парень в желтой тенниске, приглашая ее на танец, но она дважды отказывала, даже не взглянув на него.
Светлана не сводила глаз с двери кабинета директора. В воображении она летела домой, где сейчас ее ждет тетка. И, наверное, пришел Владимир. Она ясно представила их лица, видела пепельницу, заваленную сплющенными окурками сигарет. Владимир стоял у распахнутого окна, нервничал и курил. Волновалась и тетка.
Но вот наконец дверь директорского кабинета открылась и показался Кораблинов. Огромный, сияющий, с улыбкой, которая молодила его морщинистое лицо. Вошел в кабину, и Светлане показалось, что он всю ее заполнил собой.
– Состоялся милейший разговор. Капелька разрешила вам помечтать еще часок.
Кораблинов налил Светлане вина и пододвинул поближе к ней вазу с фруктами.
Подняв рюмку с коньяком, он торжественно провозгласил:
– Выпьем за то, что мы встретились!
– Нет, нет, я больше пить не могу… – Светлана замахала руками и отодвинула фужер.
– Сегодня вы имеете право выпить. Более того, вы должны выпить. Прошу.
Кораблинов до тех пор держал рюмку с коньяком, не спуская глаз со Светланы, пока она не подняла свой фужер.
Чокнулись молча. Без улыбки, глядя друг другу в глаза. Выпили оба, одновременно. Кораблинов тянул коньяк медленно-медленно, наблюдая за Светланой, дожидаясь, когда фужер ее опустеет.
Светлана выпила до дна и закашлялась. Кораблинов подал ей салфетку.
Повернувшись в сторону невидимого оркестра, он болезненно поморщился.
– После венецианской баркаролы эта ресторанная рвань режет слух.
– Италия… Вы так хорошо рассказываете об этой стране. После вашего описания мне кажется, что и я там была… Хоть недолго, но была. – Светлана поочередно прикладывала влажные ладони к пылающим щекам. – У меня кружится голова.
– Вот уже две недели, как я ступил на землю родной матушки-России, а в ушах до сих пор звенят мелодии этого веселого, никогда не унывающего народа.
– Ой, как это интересно!.. – оживилась Светлана. – Расскажите, пожалуйста, что-нибудь об этой стране еще.
– «Интересно» – не то слово. Скорее всего это божественно!.. – И снова Кораблинов налил себе коньяку. – Если б вы могли представить себе Венецию! Это не город, а легенда! Ничего подобного по архитектуре я не видел. – Он поднял рюмку. – Выпьем за красоту!.. Она понятна на всех языках.
– Вы так много видели!..
– Только там, в Италии, я по-настоящему понял, почему венецианская баркарола, эта своего рода лирическая исповедь гондольеров, вдохновила на гениальные творения не только Россини и Мендельсона-Бартольди, но и наших великих русских композиторов – Чайковского и Глинку, Рахманинова и Лядова… – Он повернулся и поманил к себе официанта.
Официант вырос у стола как из-под земли.
– Слушаю вас.
– Попросите, пожалуйста, оркестрантов, чтоб играли потише. И вообще, нельзя ли что-нибудь понежнее?
– Передам вашу просьбу, – почтительно ответил официант и поспешно направился в сторону затянутой плющом эстрады.
– Что касается Неаполя, – продолжал вспоминать Кораблинов, – то мне он показался городом резких контрастов. Красота, как солнце, ослепляет. Она, точно гигантская ширма, заслоняет собой горькие картины бедности и нужды. Радость всегда сильнее печали… Так уж устроен человек.
Брови Кораблинова бугристо сошлись у переносицы, образовав поперечную рытвину: оркестр начал играть еще громче.
– Разве это не безобразие?! – раздраженно бросил он, кого-то выискивая глазами в купах сирени и молоденьких лип.
И снова по знаку Кораблинова к ним проворно подошел официант.
– Я просил вас передать оркестру, чтоб играли что-нибудь поприличней и потише.
– Вашу просьбу я передал. – Официант виновато и сконфуженно развел руками.
– А они?
– Сказали, что постараются. И представьте себе…
– Позовите, пожалуйста, директора.
– Директор ненадолго отлучился.
– Тогда попросите администратора.
– Администратора сегодня нет. Он болен. – В глазах официанта колыхнулась тревога. Было видно, что ему очень хотелось красиво и душевно обслужить Кораблинова. Об этой его, очевидно, просил директор.
– Его кто-нибудь замещает?
– Старшая официантка.
– Попросите, пожалуйста, ее.
Слегка поклонившись, официант удалился.
– Вы все так близко принимаете к сердцу, Сергей Стратонович, – Светлана попыталась успокоить разгневанного Кораблинова, на лице которого болезненно отражался каждый вопль и визг оркестра.
– Не могу. И не хочу!.. – И тут же, словно спохватившись, как-то неловко засуетился: – Почему вы ничего не едите? Пожалуйста, этот ананас великолепен. Вы только попробуйте. – Кораблинов угощал Светлану, а сам злыми глазами косился в сторону затянутой плющом эстрады, откуда неслись нахальные всхлипы саксофона, которые тут же глохли в звоне медных тарелок.
В кабину вошла высокая официантка с кокошником на голове. На лицо ее падал яркий свет лампы на высоком столбе.
– Почему оркестр играет одну пошлость? – спросил её Кораблинов.
Щеки официантки пунцово вспыхнули. В глазах ее сверкнули блестки досады. Черные полукружия наклеенных ресниц упали.
– Вы изволите, чтоб вам играли две пошлости?
Дерзости такой Кораблинов не ожидал.
– Почему вы стоите? Выполняйте просьбу клиента!
– Что я должна сделать?
– Попросите оркестрантов, чтобы они не хулиганили.
Просьба Кораблинова и тон, которым она была высказана, сбили спесь с официантки. Она сразу же поняла, что и здесь он оставался Кораблиновым, а она – всего-навсего официанткой, которой за неучтивость с гостями могут завтра же предложить написать заявление об уходе по собственному желанию.
– Простите… Вы не так меня поняли… Я просто пошутила. Сию же минуту передам вашу просьбу руководителю оркестра.
Она скрылась за купами буйной сирени. Кораблинов смотрел ей вслед до тех пор, пока не увидел, как ее белый кокошник мелькнул в просветах темного плюща, обволакивающего эстраду.
Музыка вначале притихла, потом совсем смолкла.
Сквозь зеленую стену плюща Кораблинов посмотрел на небо.
– Как бы не было дождя.
Светлана украдкой взглянула на часы.
– Уже поздно.
– Наш разговор только начинается. А дождя не бойтесь. Я попросил директора, чтоб к часу нам подали такси.
Светлана видела, что, чем больше Кораблинов пьянел, тем сильнее и заметнее просыпалось в нем неукротимое желание властвовать над окружающими. И как он ни старался мягко улыбаться Светлане и говорить ей нежные и ласковые слова, нет-нет да и проскальзывали подспудно скрытые нотки: «Все будет так, как я хочу!..»; «Я – Кораблинов»; «Что не подвластно мне?!» И это пугало и настораживало Светлану.
Его серые глаза стали почти бесцветными, белки глаз налились кровью, щеки побагровели еще сильнее. Но говорил он твердо, уверенно. Даже слишком уверенно.
Где-то над головой глухо прокатился гром. И снова Кораблинов наполнил рюмку и фужер. Теперь он это делал как-то механически, по инерции. Подняв свою рюмку, он долго смотрел на Светлану, словно собираясь сказать то самое главное, во имя чего они сюда приехали. Потом значительно и весомо, точно вкладывая в каждое слово какой-то особый, свой, кораблиновский смысл, проговорил:
– Выпьем за то, чтобы сегодняшняя встреча была первым днем нашей большой дружбы!
Светлана подняла фужер.
– За это… за это я готова выпить кубок Петра Первого.
И снова выпили. Оркестр тянул плавное танго. Небо прочертила молния. Где-то далеко над Москвой глухими перекатцами прокатился гром.
