Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В официальных документах Министерства культуры это ежегодное сборище актеров и режиссеров России называют «Консультационный пункт по формированию театральных трупп». Актеры этот консультационный пункт попросту окрестили биржей. Как правило, работа биржи начинается в первых числах августа и заканчивается в конце месяца или в начале сентября. Для нее отводят окраинные клубы Москвы или летние сады. Съезжаются на биржу со всех концов России: директора театров, главные режиссеры, очередные режиссеры, актеры, художники, завмузы… Одни – директора и главные режиссеры – приезжают, чтобы взять недостающих актеров или очередных режиссеров; другие – актеры, художники, режиссеры – чтобы попытать счастье в новом театре.

На этот раз биржа была в Саду имени Баумана. Все считали, что место выбрано удачно. В прошлом году приходилось тесниться в фойе заводского клуба на Красной Пресне. Было дымно, душно, далеко от основного столичного транспорта. А здесь все под рукой: центр, театры, министерство, стоянки такси и троллейбусов и, наконец, великолепный буфет с горячими обедами, отличным турецким кофе и коньяком. А главное… Главное – тут можно показаться и выбрать нужного работника театра. Да и дни, как на счастье, стояли солнечные, жаркие. Наплыв «биржевиков» был бурный, дружный. В списках у дежурного инспектора Министерства культуры зарегистрировано уже около двухсот театральных работников России. На огромном стенде в тупичке боковой аллеи было наклеено более сотни объявлений, извещающих, что одному театру требуется молодой социальный герой или молодая героиня не старше тридцати лет, другому – заведующий музыкальной частью, третьему – актриса на роли старух и художник, четвертому – заведующий постановочной частью и актер на роль Сатина…

С утра до вечера у стенда объявлений табунится пестрая толпа. Казалось, все здесь в порядке вещей. Рыба ищет, где глубже, а актер – где лучше. Все вроде бы шло в рамках той благопристойной рабочей необходимости и целесообразности, которые продиктованы самой необычайной природой труда артиста, вызвавшей к жизни создание этого особого Консультационного пункта по формированию театральных трупп.

Но было в этой бирже и что-то унижающее человеческое достоинство. Было… Своего рода человеческое торжище, замаскированное безобидной казенной мотивировкой – «специфика кадрового формирования театральных трупп».

Вот, например, эта худенькая девушка с тоненькой талией…

Кто она? Откуда? Почему у нее такое печальное лицо? Что погнало ее из какого-нибудь Мелекесса или Урюпинска в столицу? Судя по ее виду, ей не больше двадцати. В лучшем случае она только что окончила двухгодичную театральную студию в одном из областных театров вроде Воронежа, Архангельска, Омска… Но, вдохнув однажды запах кулис, она уже считает, что на всю жизнь связала свою судьбу с театром. И платят-то ей каких-нибудь шестьдесят – семьдесят рублей в месяц. Но она – актриса! Она мечтает играть настоящие роли. Своими тайными помыслами и дерзкими мечтами она чем-то напоминает того мифического солдата, который в ранце своем носит маршальский жезл. Может быть, ей уже посчастливилось быть награжденной зрительскими аплодисментами за эпизодическую роль? Ох, эти аплодисменты!.. Кто хоть однажды припал к чаше с этим дурманящим ядовитым зельем, тот не в силах от нее оторваться даже тогда, когда она пуста. Где остановилась эта девушка? В какой гостинице? Да и смогла ли она получить место в гостинице, когда солидные командированные люди с трудом добиваются в этот летний месяц койки в окраинной гостинице за выставкой? Она одиноко сидит на скамейке, а мимо, не замечая ее, важно проходят пожилые актеры и актрисы. Одни о чем-то спорят, другие над кем-то подсмеиваются, третьи возмущаются нахальством бездарной актрисы в Н-ском театре, которая подмяла под свою власть всю труппу и получает первые роли только потому, что муж ее – главный режиссер. И все они идут мимо и мимо… Одни, особенно пожилые, заслуженные, проходят чинно, торжественно, даже чопорно. Привыкшие подниматься на театральных подмостках до величия королей и падать – в других пьесах – до раболепия холопов, они порой и в жизни, когда необходимо произвести нужное впечатление, умеют собеседника восхитить благородством манер и поступков и рассмешить ужимками балаганного шута. Одним словом, артисты. Вот эти двое пожилых и солидных – кто они? Над чем они так заразительно смеются? Это, очевидно, судя по осанке и возрасту, или директора, или главные режиссеры. Они тоже, увлеченные беседой, прошли мимо скамьи, не удостоив даже взглядом молодую актрису с тонкой талией хрустального бокала. Оба они на бирже чувствуют себя как хозяева, держатся важно, независимо. Не дойдя до конца центральной, самой широкой, аллеи сада, они успели несколько раз учтиво раскланяться и небрежно бросить приветствие попадающимся им навстречу актерам – молодым и старым – и прочим собратьям по искусству.

Туалеты актрис предельно продуманы. Это же не репетиция в театре. Это московская биржа… Здесь нужно произвести впечатление, уметь показаться… Нужно непринужденно и тонко обратить на себя внимание Директора или Главного, чтобы те, подослав своего «гонца» (а ими бывают, как правило, приезжающие в качестве директорской «свиты» один-два молодых бойких актера), попытались через него выведать: откуда актриса, из какого театра, каковы ее планы и… о, как это важно… какова ее тарифная ставка. И если эти три момента отвечают интересам Директора или Главного, тогда «гонец» приступает к тому самому основному, за что окрестили консультационный пункт биржей. Начинается своего рода сговор-торговля. Какие сыграны роли, каков возраст, состав семьи, кто муж, сколько детей… И не дай бог, если муж тоже актер и тоже хочет сменить театр… А ему, Директору или Главному, нужна только актриса и только по ставке второй категории. Тогда всякие разговоры холодно и вежливо обрываются и уже в течение всей работы биржи не подошедшие друг другу служители Мельпомены стараются не замечать друг друга при встречах.

А этот вот… С брюшком, в сером элегантном костюме, лысеющий и с подкрашенными бровями… Как он всем своим обликом походит на преуспевающего бизнесмена. Это наверняка директор крупного областного театра. И мы не ошиблись, это Никита Ремезов – директор Н-ского государственного драматического театра. Он только что перебрался из Калуги, где руководил театром более десяти лет. Никита Ремезов движется по центральной аллее сада в пестром окружении актеров и актрис, которые отвечают дружным хохотом на каждую брошенную им остроту. Биржа знает Ремезова. Друзья в шутку называют его «боссом». И Ремезов знает биржу. И любит ее. Есть в его натуре что-то купеческое, размашистое, лопахинское… Недаром он каждый год, весной, через газету «Советская культура» объявляет конкурс на замещение сразу нескольких – трех-четырех – актерских вакансий и местом встреч назначает московскую биржу в августе. У Ремезова солидные связи в министерстве. Сам министр принимает его запросто и в своих докладах на важных совещаниях всегда упоминает его фамилию в числе директоров, у которых все в порядке и с планом, и с репертуаром.

В прошлом году спектакль «Денис Давыдов» Ремезов привозил в Кремлевский театр. Ввиду большого количества действующих лиц в массовках – толпа, солдаты, партизаны – на сцену выходили даже административные работники театра.

В партизанской массовке пришлось выйти и самому Ремезову. Он играл роль мужика с топором и в лаптях. Сказал всего лишь два слова – больше автор не отвел для него ни одного возгласа, ни восклицания. Но как были сказаны эти два слова?! Партер и амфитеатр грохотали прибоем аплодисментов. В прошлом ученик Вивьена, сын известного артиста Петербургского императорского Александрийского театра, Никита Ремезов без театра жить не мог. Отлучи его от театра – он или запьет, или сляжет.

На летние гастроли Ремезов всегда выбирал лучшие южные города – у Черного моря или на Украине. Он уже не раз вывозил свой театр в столицу и за рубеж. Одни говорили, что Ремезову везет, другие завистливо вздыхали – просто умеет разговаривать с высоким начальством.

А эта молоденькая, с талией хрустального бокала, по-прежнему картинно сидит на лавочке и, положив ногу на ногу, невидящими глазами «читает» вчерашнюю газету. На бирже она уже пятый день. Но никто из «боссов» ею пока не поинтересовался – слишком молода, и наверняка нет настоящей актерской школы. Есть одна молодость, а на одной молодости и обаянии в профессиональном театре далеко не пойдешь. Она знает, что Ремезову нужны две молодые актрисы, но ей страшно подходить к нему, шествующему по центральной аллее в окружении актеров и актрис, которые когда-то работали под его началом в других городах. Но она будет терпеливо ждать… Будет ходить на биржу до тех пор, пока и на нее не обратит внимание один из «боссов» театральной биржи. В своем Зелепупинске или Крыжополе, где за два года ей не удалось сыграть ни одной порядочной роли, она не хочет больше оставаться. Но ей всего лишь двадцать лет… У нее все впереди. Она еще полна надежд…

Биржу нетрудно ругать. К устроителям ее легко придраться. И все-таки есть в ней своя необходимость. Есть в ней неповторимая прелесть долгожданных встреч старых друзей, с кем начиналась актерская юность, с кем в зрелые годы была разделена сладость признания публики и испита горечь житейских неудач.

Хотя бы вот этот, маленький и кругленький, похожий на только что удачно испеченный румяный пирожок. Он наверняка комик и мог бы великолепно без грима сыграть и Добчинского, и Бобчинского. Как просияло его лицо, как порывисто бросился он на шею своему старому другу по сцене, с которым не виделся целую вечность. Когда-то они вместе начинали свою артистическую судьбу в Новочеркасском театре. Обнялись, расцеловались и… двинулись. Куда? Все понятно. Они свернули в буфет, чтобы отметить радость встречи безобидной рюмкой коньяку.

Встречи, встречи, встречи… Ни одну профессию не заражает так бродяжий цыганский дух, как профессию актера провинциального театра. Главная роль, которая принесет ему лавры, – она еще впереди, в театре, ради которого он приехал на московскую биржу. Одни приезжают сюда с крылатым грузом заслуженных званий и почестей, другие – с притушенной улыбкой пока еще несбывшихся надежд. И все-таки те и другие рады встречам, те и другие по-своему счастливы. Забредают сюда и драматурги. Редко, но забредают. Потихонечку предложить свою новую пьесу, которая залежалась в отделе распространения; договориться с другом Директором или Главным на постановку новой драмы (и непременно с минимальным количеством действующих лиц: труппа театра работает в параллели), которая пока еще в чернильнице, а есть только замысел; пользуясь случаем свободного сборища вершителей театрального репертуара, заиметь новых знакомых среди Главных и Директоров; просто повидать старых друзей-актеров, с кем целовался и обнимался после премьеры. Одним словом, на бирже люди встречают хороших и нужных людей. Решают вопросы творческие, кадровые, сердечные… А иногда забредают сюда люди случайные – просто ради мещанского любопытства.

Особенно расцветает и гудит биржа в середине августа, когда одни возвращаются из гастролей и едут в отпуск, другие, отдохнув, заезжают в Москву пообщаться с нужными и интересными людьми.

Режиссеры и актеры московских театров, как правило, на биржу никогда не заглядывают. Несокрушимый барьер столичной прописки исключает даже малейшую возможность московскому режиссеру или директору пригласить в свой театр талантливого актера или актрису из областного театра. Что касается актера московского, то повесь ему на грудь хоть лавровый венок шаляпинской славы где-нибудь в Саранске или Барнауле – он ни за что в жизни не расстанется с далеко не перворазрядным театром столицы, где он уже много-много лет незамеченным прокисает на второстепенных ролях.

Так что биржа – это дитя провинциальной театральной России. Дитя бойкое, живучее… Дитя, которое одновременно и плачет, и смеется.

Ремезов резко остановился и, трогая за локоть своего Главного (два года назад переманил из Норильска), стал пристально вглядываться в толпу у стенда объявлений.

– Семен Абрамович, обрати внимание вон на того парня в сером костюме… Отличная морда, и рост хорош. Может, потолкуешь? Он здесь уже второй день.

– Вижу, – ответил Главный, – фактура заманчивая.

– Никто из наших с ним не говорил?

– Говорили. Парень, видать, не без способностей, но, как выяснилось, за пьянку только что прогнали с «Мосфильма». Снимался в главной роли у Кораблинова. В самый разгар съемок получил атанде.

– Нет, подожди, подожди… Тут что-то не то. У него лицо не пропойцы. Для пьющего человека он слишком бледен. Может, все-таки поговоришь с ним? Что он окончил?

– Институт кинематографии.

– Пошли кого-нибудь из наших, пусть хорошенько познакомятся с ним. Мне почему-то кажется, что из него может получиться толк.

Пока ходили за незнакомым молодым актером, он куда-то исчез. Ремезов забыл бы его, если бы он снова не попался ему на глаза. Но то, что он увидел, его заставило остановиться и затаить дыхание. Ремезов уже давно собирался уходить, друзья заказали такси, но… право, за многие годы приездов на биржу такой дерзости он не видел. ?

Юноша, которым он интересовался час назад, шел один по самой широкой, центральной аллее сада. Шел медленно, гордо подняв голову и сложив за спину руки. Сидевшие на скамьях люди, когда он проходил мимо, замолкали и смотрели ему вслед.

Это был Владимир Путинцев. На спине у него, под самыми лопатками, на бечевке висел небольшой картонный плакат, на котором крупными буквами было выведено химическими чернилами:

«Социальный герой. 27 лет. Рост 185. Образование – ВГИК. Одинок».

Следом за ним шла толпа молодых актеров. Некоторые из них подтрунивали, кое-кто восторгался этой выходкой. Инспектор Министерства культуры пришел в ужас, увидев плакат на спине актера. Семеня за Путинцевым сбоку, он умолял его снять эту пошлую вывеску, иначе он будет вынужден позвать милицию и, чего доброго, его поступок расценят как хулиганство.

Когда Путинцев поравнялся с Ремезовым, тот жестом попросил его остановиться. Прищурившись, Ремезов смотрел на смельчака и улыбался своей сияющей ремезовской улыбкой.

– Молодой человек!

Путинцев остановился.

– Я слушаю вас.

– Если вы решили пошутить, то выбрали средство не весьма остроумное, а место не совсем подходящее.

– А если… – Владимир подыскивал подходящие слова, чтобы правильно сформулировать свой вопрос, но его опередил Ремезов:

– А если у вас есть серьезные намерения и вы хотите иметь хорошие роли в театре с хорошей труппой, то я готов с вами разговаривать о деле.

От Владимира попахивало водкой, и это чувствовал Ремезов, но не подал вида, что ощущает запах спиртного.

– Когда и где? – проговорил Владимир, окруженный толпой молодых актеров и актрис, которые знали, что с кем попало сам Ремезов в деловые разговоры не вступал.

– Сегодня в девять вечера в гостинице «Метрополь». – Ремезов достал блокнот, записал номер и этаж в гостинице,, а также телефон и подал листок Путинцеву. – Только прошу вас – не опаздывайте. Для разговора нам потребуется не больше часа.

Владимир разорвал на шее бечевку, смял лист картона и бросил его в урну, стоявшую на перекрестке аллей.

– Ваше имя и отчество? И кто вы?

– Я директор государственного драматического театра, Никита Леонтьевич Ремезов. Итак, молодой человек, жду вас сегодня в «Метрополе» в девять вечера.

На следующий день Владимир подписал договор с Ремезовым и вечером выехал в Н-ск, получив заверение директора, что он берет его на главные роли социального героя.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Разговор предстоял необычный. Таранов, посматривая на часы, искал в себе тот необходимый внутренний настрой, с которым ему можно было бы проще и душевней говорить с человеком, не имеющим никакого отношения ни к производству в цехах, ни к плану завода, ни к партийным делам организации. Как-никак Корней Брылев – известный актер крупнейшего столичного театра, много лет и много сил отдавший драматическому коллективу Дома культуры завода. А последние годы работа стала хиреть. Если раньше пьесу готовили за три-четыре месяца, или, как любил выражаться Брылев, «за тридцать точек» (тридцать репетиций), то последний спектакль, выпуск которого планировали на май месяц, до сих пор еще не был доведен до конца. На некоторые репетиции Брылев совсем не являлся. Звонили в театр – там сообщали, что болен. Пытались проведать с гостинцами больного старого актера дома – его комнатушка на Первой Брестской была заперта на ржавый висячий замок. На вопрос посетителей с завода: «Где же Корней Карпович?» – соседи многозначительно ухмылялись и отвечали: «Там, где всегда…» Посетители понимали, извинялись и уносили кульки назад.

Дошел этот тревожный сигнал и до парткома завода.

«Ну что ж… – думал Таранов, – можно старика рассчитать, можно пригласить другого, помоложе, дисциплинированного… Но это… это значит вырвать из рук человека последний спасательный круг, который держит его в потоке жизни. Чего доброго, с горя запьет еще сильнее, появится обида. – Невидящими глазами Таранов смотрел в окно, за которым расстилалась территория завода с ее огромными корпусами. В каждом из них звучали могучие аккорды своей партии в этой грозной и величественной кантате огня и металла, где незримые мускулы электрического тока создавали машины, которые потом сами станут вырабатывать такую же энергию жизни. – Нет, нужно поговорить… Поговорить со стариком по душам, как сын с отцом, как коммунист с коммунистом. И главное – нужно что-то обязательно предпринять. Но что?.. Какие найти слова, чтобы могли они поспорить с пагубным пристрастием к вину, сгубившему много великих и талантливых людей России?»

И чем больше Таранов думал над тем, как бы помочь больному человеку, тем он становился беспомощней… Не знал даже, с чего начинать этот разговор.

А ведь были трудности, и какие еще трудности!.. Постоянная борьба за технический прогресс, за экономическую эффективность производства, исследование производственной обстановки на самых ответственных участках в цехах завода, наконец, такая гигантская государственная реформа, как переход на пятидневную рабочую неделю и связанная с этим переходом перестройка производственного процесса и всех коммерческих служб завода. Создание технических рейдовых бригад по выяснению и устранению диспропорции между заготовительными и сборочными цехами, постоянная экономическая и производственная разведка и в результате этого сэкономленные десять миллионов киловатт-часов электроэнергии… А разработка премиальной системы? А целевое распределение фондов материального поощрения?.. Наконец, не за горами то время, когда будет свой новый Дворец культуры… Не теперешний, старенький Дом культуры с крохотным залом на четыреста мест, а гигантский красавец у мемориального сквера на развилке двух замоскворецких улиц. Главный зал вместит тысячу двести человек, малый зал на пятьсот мест, одних только комнат для работы кружков и коллективов секции больше сотни. Вот когда поднимется этот красавец из бетона, стекла и стали на древней земле Замоскворечья, тогда голоса прославленного хора ветеранов завода зазвучат еще сильнее, еще призывнее. Тогда исполнится мечта знаменитого Гаука, который очень хотел исполнить вместе с хором ветеранов завода «Оду радости» Бетховена. Правда, нужно нажимать, нажимать и нажимать… На Моссовет, на строительный трест… Иначе они затянут строительство Дворца на годы.

Вот тогда-то можно в полную мощность развернуть работу народного университета…

Энергично сцепив пальцы сомкнутых рук и высоко подняв голову, Таранов стоял у стены и рассеянным взглядом всматривался в глубь своего кабинета. Как бы с высокой скалы он смотрел на долину и отчетливо видел: там, внизу, в потоке людской круговерти, есть и его, тарановская работа.

Он думал о приходе старого актера Брылева, которого он пригласил на двенадцать часов дня. Да разве перечтешь все то, что перед Тарановым как перед руководителем партийной организации завода вставало задачей, проблемой, пунктом тревог, волнений, бессонниц?..

А создание при заводе постоянной школы рабочих корреспондентов? А налаживание творческого содружества между заводом и театром? А незабываемые встречи с деятелями культуры, науки, искусства? Штраух, Смирнов, Гаук, Рощин… Выезды рабочих за рубеж… Создание своих заводских детских яслей, садов, пионерских лагерей, строительство палаточного городка в Полушкине, на живописном берегу Москвы, и, наконец, свой заводской храм здоровья на Черноморском побережье…

И чем больше распалял себя Таранов воспоминаниями пройденных рубежей, на которых с годами рос завод и росли люди завода, тем отточеннее, четче становилось его воображение. На какое-то время он позабыл о Брылеве, о том, что вот-вот он постучится в его кабинет. Неизвестно, зачем и для чего, наедине с собой, со своей памятью, Таранов стал стремительно пробегать те спринтерские (а они порой решались неожиданно, экспромтом, на цеховом собрании, после умного и дельного предложения рабочего-рационализатора, единодушно поддержанного коллективом цеха) и марафонские дистанции постоянной борьбы за усовершенствование, прогресс, экономию, которые длились годами, в которых он, Таранов, был в первых рядах.

Проблемы, задачи, поиски… Решенные и завершенные, они рождали новые, более сложные задачи и проблемы, превращались в вечный, четко вырисовывающийся впереди горизонт, к которому он шел вместе с заводом, но перешагнуть который было невозможно. В этом движении вперед – смысл жизни, в этом – вечный закон развития.

В памяти Таранова всплыл солнечный день прошлого года, когда на завод приехала государственная аттестационная комиссия. В комиссию входили представители Комитета стандартов, мер и измерительных приборов, Государственного комитета цен при Госплане СССР, видные ученые, работники министерств, крупнейшие специалисты в области электромоторостроения… Комиссию возглавлял ученый с мировым именем. Это были незабываемые минуты торжества победы. Первая в стране государственная аттестация качества продукции была присуждена заводу, носящему имя вождя. А по выпуску электродвигателей мощностью свыше ста киловатт завод становится головным в системе электротехнической промышленности СССР и среди стран – участниц Совета Экономической Взаимопомощи.

Сжав кулаки, Таранов продолжал неподвижно сидеть за столом, думая о том, прав ли он был в разговоре с Путинцевым, не погорячился ли со своими советами, когда начал ссылаться на биографии великих людей.

«Разумеется, формально я не обязан возиться с Брылевым, чтобы кудахтать над ним, как курица над цыпленком, и спасать его от пьянства, как от коршуна. К нашему заводу он не имеет никакого штатного отношения. Он артист театра, он член совершенно определенного, конкретного коллектива, где есть своя партийная организация и свой местком… В чем, собственно, виноваты мы, что Брылев спивается и гибнет?..» – словно допрашивал сам себя Таранов. Но тут же жгла другая мысль, и перед ней отступала первая, та успокоительная и до гадливости неуязвимая, как броневой панцирь, мысль, которая говорила о формальном отношении.

Вдруг Таранову вспомнилась картина его далекой молодости. Это было в тяжелом сорок втором году. Он был курсантом Омского военного училища. Стоял конец ноября. Иртыш еще натужно катил свои быстрые и глубокие воды к Ледовитому океану, а вихляющуюся, рассекающую город на две половины Омку, что впадает в Иртыш-батюшку, уже схватило первым ледком, который издали казался почти черным. Дело было уже под вечер. Таранов, продрогнув, постукивал для согрева сапогом о сапог, отстаивал последние минуты на посту. С нетерпением ждал смены. Да и пост-то был самый ветреный и дальний – дровяной склад на отшибе, метрах в двухстах от Омки. И вдруг он услышал со стороны Омки крик… Жалобный, протяжный крик. Он выскочил из-за подветренной стороны штабеля дров, который хоть немного защищал его, продрогшего до костей, и увидел… То, что он увидел, прошило словно электрическим током. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке. Этот мальчонка минут десять назад с коньками проходил мимо штабелей дров. Еще тогда, когда он шел к речке, Таранов подумал: «Не рано ли?..»

Хватаясь голыми руками за лед, мальчонка изо всех сил старался бороться с течением, которое тащило его под лед.

«Что делать?» – сразу же обожгла мысль. Всего три дня назад им перед строем прочитали приказ Сталина. В этом приказе говорилось, что дезертирством считается не только побег с поля боя или побег из воинской части, где служишь, но и кратковременная самовольная отлучка.

А вчера, когда заступали в наряд на караульную службу, начальник караула при комиссаре училища специально прочитал тот пункт Устава караульной службы, в котором говорилось, что самовольно бросать пост – это преступление.

Но тонул человек. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке, который всего лишь десять минут назад, проходя мимо штабелей дров, улыбнулся Таранову своей озорной, мальчишечьей улыбкой. Доносившийся с нахлестами ветра тоненький крик «…и-ите…» словно веревочный аркан захлестнулся на груди и спине Таранова и потащил его к речке. Был забыт приказ этот, был забыт едкий пункт Устава караульной службы…

Таранов знал, что ему делать. Схватив по пути длинную жердину, валявшуюся у последнего штабеля, он на ходу расстегнул широкий солдатский ремень и, рассекая грудью ветер, озябшими пальцами выдернул его. Он, задыхаясь, бежал туда, откуда еще раз, но уже тише, донеслось: «…и-ите…»

Мальчишку Таранов спас, хотя сам, пошатываясь от усталости, вернулся на пост – с головы до ног хоть выжимай. Вернулся, когда к штабелям дров разводящий уже привел сменного часового.

…Покинул пост. На второй день поступок Таранова кое-кто из командиров рассматривал как ЧП, а товарищи-курсанты жали ему руку за смелость и мужество. Под трибунал, как предупреждали на инструктаже, не отдали, а двое суток «строгача» пришлось отсидеть. Командир роты объяснил просто: «Ничего не поделаешь – нарушен Устав, формально тебя нельзя не наказать. Тем более только что читали приказ».

После «строгача» Таранов прямо с гауптвахты с температурой сорок, не заходя в казарму, попал в госпиталь, где больше месяца провалялся с воспалением легких. Мальчишка, спасенный им, ходил к нему почти каждый день. А когда не пускали, ухитрялся передавать жареных окуней (он их ловил в Иртыше) через форточку. Поддерживал, чтобы спаситель быстрей поправился.

Таранов вскинул на глухую стену глаза и взглядом встретился с Юрием Гагариным. И ему почему-то стало не по себе. «И я еще рассуждаю, помочь или пройти мимо. Курсант Таранов, вопреки Уставу, не боялся бросить пост (хотя это были лишь дрова), а сейчас, Таранов, твой пост, твой устав предписывает тебе всегда и во всем быть коммунистом. Брылева, как и Юрку в рыжей шапчонке, нужно спасать. Юрка, Юрка… Где ты теперь? В сорок втором тебе было десять лет. Сейчас тебе уже четвертый десяток. Кем ты стал?

И все-таки получается чертовщина!.. Разваливается драматический коллектив, который был основан на заводе еще в начале тридцатых годов. Гибнет на глазах хороший, талантливый человек. И мы, друзья, товарищи, беспомощны?.. В потоке государственных дел, которые нас научили решать оперативно и четко, мы вдруг опускаем руки, когда на карту брошена судьба человека, всего лишь одного человека… А его еще можно спасти. Можно!.. Брылев еще не окончательно опустился. Он еще трудится. В последний раз я видел его два месяца назад. Рассудок ясный, рука твердая, в глазах отсветы некогда сильной натуры…»

Таранов не слышал, как открылась дверь кабинета и вырос в дверях Брылев.

– Можно?

Таранов испуганно повернулся и первые секунды молчал, словно ему трудно было сразу освободиться от груза воспоминаний, только что прошедших через его мозг.

– Да, да, прошу… – Он двинулся навстречу Брылеву, который с виноватым и усталым видом закрыл за собой дверь и не решался пройти дальше в кабинет.

Разговор вначале не клеился. Брылев сидел в жестком кресле против Таранова и энергично потирал ладонь о ладонь, будто в них были зажаты сухие стручки гороха, которые он хотел как можно скорее вышелушить и не рассыпать. Время от времени он бросал взгляд на секретаря парткома завода, на его энергичное, словно высеченное из бронзы, лицо. Выражение этого лица несколько раз менялось: то по нему проплывало облачко человеческой жалости к старому, но в общем-то хорошему человеку, да к тому же талантливому артисту; то вдруг по лицу этому скользили веселые солнечные зайчики надежды, когда Таранов видел, что перед ним сидит человек, изо всей силы пытавшийся выскочить из собственной шкуры, которая уже давно тяготит его самого и тех, кто его окружает.

– Как же будем дальше, Корней Карпович?

Брылев протяжно вздохнул. Так вздыхают большие ломовые лошади, когда обоз останавливают, чтобы дать им передохнуть и покормить овсом. Потом он пожал плечами и, засунув руки в карманы пиджака, понуро опустил голову.

– Когда вы начали, Корней Карпович, свою трудовую жизнь?

Брылев ответил не сразу. Он медленно поднял голову, глядя на фотографию Юрия Гагарина, висевшую на стене. Космонавт был снят вместе с известным слесарем завода. Сквозь зубы, как будто ему было больно произносить эти слова, Брылев процедил:

– Когда вы, Петр Николаевич, были еще октябренком.

Таранов смотрел на отяжелевшую, склоненную голову Брылева, и чем-то тот вдруг показался ему похожим – не внешним сходством, а выражением лица – на царевича Алексея с картины Ге, на которой был изображен момент допроса государем изменника сына, пошедшего против великого дела отца и готовившего против него заговор. «Все как на той картине, – думал Таранов, всматриваясь в лицо и поникшую фигуру старого актера. – Разница в мелочах, в позах: он сидит, а я стою. А там, на картине, наоборот… И с возрастом тоже наоборот. Там, на картине, сидит отец… А я… Ведь я тебе, Корней Карпович, сын… И я могу предложить тебе тут же, в кабинете, сейчас, написать заявление по собственному желанию об уходе с руководства драматическим коллективом и сообщить дирекции твоего театра, что ты не оправдал доверия руководства театра, которое рекомендовало тебя к нам, что ты развалил работу талантливого коллектива, созданного тридцать с лишним лет назад…»

– Корней Карпович, вы помните, какой шумный успех имел в вашей постановке «Платон Кречет»?