Текст книги "Родник пробивает камни"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
До конца смены оставалось полчаса, когда к шлифовальному станку Дмитрия Каретникова подошел начальник цеха. Подняв руку, он дал знать, чтоб тот остановил станок.
– Петрович, зайди после смены в партком, к Таранову, есть разговор.
Сказал и скрылся в железных дебрях грохочущего цеха. Дмитрий Каретников… Его, как и отца, знал весь завод. Фамилия его стояла первой в списке бригады коммунистического труда в цехе. Дмитрий Каретников одним из первых шлифовальщиков на заводе стал проверять обработанные детали на инструментальном микроскопе, а два года назад он изобрел приспособление, благодаря которому можно было шлифовать одновременно несколько деталей.
«Новатор», «изобретатель», «великий выдумщик»… Много лестных и похвальных слов слышал Дмитрий Каретников в свой адрес. О нем не раз писали в заводской многотиражке, писали в больших газетах, его имя не однажды упоминалось в докладах на партийных собраниях, на производственных совещаниях в министерстве, куда и его несколько раз приглашали.
Да и шутка ли сказать: работать с опережением плана на четыре года.
Однако с успехами производственными все ощутимее чувствовал Дмитрий Каретников несладкое бремя известности и славы, которая ко многому обязывала, держала в постоянном напряжении. Районные партийные конференции, официальные встречи иностранных рабочих делегаций, посещавших завод, ознакомление гостей с его новым методом работы, представительство на торжественных собраниях и совещаниях… На все это шли силы и нервы.
Однажды – это было лет десять назад – на первомайском торжественном вечере завода, в перерыве между докладом и концертом, к Петру Егоровичу Каретникову подошел в фойе его старый цеховой друг, еще со времен Михельсона, Иван Никандрович Талызин, старенький токарный станок которого стоял рядом с громоздким «Кингом» Петра Егоровича, и спросил:
– Егорыч, чтой-то сынок твой сидит в президиуме как вареный? Аль занедужил?
– Здоров он, – хмурясь, небрежно ответил Петр Егорович. – Просто не любит казанской иконой в крестном ходу без дела торчать на виду у людей. Не тот характер.
– Так заслужил ведь? – попытался возразить старый пенсионер.
– Носи ее в душе, заслугу-то, себе на здоровье. Храни ее от чужого глаза, а не балуй ею, как зайчиком от осколка зеркала…
Никто так, как отец, не знал, что все почести и публичные восхваления Дмитрия Каретникова больше сковывали, чем радовали. Особенно это чувствовалось первое время, когда Дмитрий пришел с войны и снова встал к своему станку. Сидит, бывало, в президиуме цехового или заводского предпраздничного собрания под обстрелом сотен глаз, и все ему кажется: то у него галстук съехал набок, то он как рак краснеет от напряжения, то вдруг покажется, что кто-то в зале, ехидно поглядывая на него, шушукается с соседом.
Впрочем, и это все – робость, неловкость, смущение – прошло. В душе устоялось и окрепло одно чувство – чувство рабочего достоинства.
Но вот зачем сейчас вызывает Таранов, не догадывался. Вроде бы не надвигались ни праздники, ни юбилейные даты, не ожидались никакие производственные собрания и конференции… Стояли обычные рабочие будни жаркого лета, когда почти в каждой семье были хлопоты и суета с пионерскими лагерями, с выездом малышей на дачи, с поступлением юношей и девушек в институты…
Закончив смену, Дмитрий Каретников поднялся на второй этаж заводоуправления и открыл дверь заместителя секретаря парткома.
– Вызывали, Петр Николаевич?
– Приглашал.
Таранов взглядом показал на стул.
– Проходи, садись, Дмитрий Петрович, есть серьезный разговор.
Каретников скомкал в руках серую кепку, неторопливо, но уверенно направился к столу.
– В таких кабинетах несерьезных разговоров не заводят. Опять, поди, где-нибудь целый день потеть на совещании?
Каретников сел и, остановив взгляд на фотографии Юрия Гагарина, висевшей на стене, ждал, когда Таранов начнет этот серьезный разговор.
– Нет, не угадал. – Пододвинув на край стола пачку сигарет, он некоторое время молча и внимательно смотрел на Каретникова. – На этот раз тебе придется потеть не день и не два, а целых два года. И не в президиуме торжественного собрания, не на совещании, а в далекой и знойной Индии… – Таранов пристально наблюдал за выражением лица Дмитрия Каретникова. Он ждал, что после такого необычного сообщения тот стремительно и тревожно вскинет голову, во взгляде его вспыхнет одновременно удивление и немой вопрос… Но тот продолжал спокойно вглядываться в улыбку Гагарина, который приветливо махал рукой людям, с восторгом взирающим на него.
Младшего Каретникова Таранов знал давно, и знал хорошо: на язык остер, «правду-матку» не торопится рубить сплеча, он «выпускает» ее, как из лука стрелу, вначале не спеша прицелясь, с какой-то мужицкой – это у него от отца, от Петра Егоровича Каретникова, – язвинкой, «с подбоем».
– Можно закурить? – спокойно спросил Каретников.
– Кури.
Пока Каретников разминал сигарету и неторопливо прикуривал, Таранов, прищурив свои черные с синеватым блеском, монгольские глаза, как бы взвешивал, с чего начать этот серьезный разговор.
– Ну как, Дмитрий Петрович? Два года, Индия… Поедет большая группа советских специалистов. Инженеры, техники, рабочие, плановики…
– Эстетика! – усмехнувшись, сказал Каретников и выпустил сизое кольцо дыма. – Индийская гробница, Радж Капур, священные коровы на улицах…
Словно не попав в цель, которую он не сомневался поразить наверняка и в самую сердцевину, недовольный не то собой, не то собеседником, Таранов сел в свое жесткое кресло и, беспричинно передвигая на столе бумаги и папки, озабоченно сдвинул свои густые смолистые брови.
– Когда собираешься в отпуск?
– По графику в середине августа.
– И под каким же солнышком думаешь погреть свои косточки?
– Как всегда – Волга. Рыбалка, лодка, палатка, костер…
– А дочь? Она ведь, кажется, в этом году заканчивает школу?
– Уже закончила.
– И куда же думает дальше?
Каретников, словно оправдываясь, ответил:
– Театральный… С вашей легкой руки, Петр Николаевич, и вашего пророчества. Вы наколдовали девчонке еще в прошлом году, теперь бредит только театральным.
– А что! – оживился Таранов. – Нилу Снежко в «Барабанщице» она сыграла блестяще! Я видел твою дочку в трех спектаклях в нашем Доме культуры, и мое твердое убеждение – талантливая от бога!..
– Брылев вымуштровал… У него полено запоет и затанцует, – попробовал отшутиться Каретников.
– О, нет, батенька, это не муштра! Меня хоть сам Шостакович начинай учить играть на пианино, все равно я дальше «Чижика-пыжика» не пойду. С этим вот, – Таранов ладонью постучал по левой стороне груди, – нужно родиться. А у твоей Светланы то самое, что называют талантом, есть! Я ее заметил давно, когда еще она в спектакле «Залпы Остоженки» сыграла мальчонку, Павлика Андреева, сына кузнеца… что погиб при штурме Кремля. Так что вы ей не мешайте. У нее может получиться не хуже, чем у Путинцева. Вначале было вроде баловства, потом увлекся по-настоящему, а сейчас – поди-ка ты, снимается в кино у самого Кораблинова.
Таранов вытер платком свою потную загорелую шею и энергично пригладил упругой кистью руки жесткие черные волосы. Рядом с русоволосым, синеглазым Дмитрием Каретниковым, потомком чистокровных славян-вятичей, в лице Таранова как-то особенно контрастно проглядывали татаро-монгольские черты.
Таранов подошел к окну, широко распахнул створки и, чему-то улыбнувшись, вернулся к столу.
– Кандидатура твоя уже согласована в парткоме, в дирекции завода, в завкоме. Райком партии тоже поддерживает. – И снова жгучие искорки улыбающихся черных глаз встретились со взглядом Дмитрия Каретникова.
– Выходит, без меня меня женили?
– Дмитрий Петрович, это называется не сватовством и не заочной женитьбой, а высоким доверием. Командировка ответственная, далеко не туристская и не торжественно-праздничная. Сугубо деловая. Люди подбирались с учетом очень многих качеств.
– Каких? Может быть, перечислите? – Дмитрий Каретников, не докурив сигарету, придавил ее в чугунной пепельнице.
– Высокая квалификация – это раз. Второе – безупречность морального облика. И третье – острое чувство ответственности перед теми задачами, которые предстоит решать представительной группе советских специалистов.
– А если конкретно?
– Обо всем расскажут в министерстве. Вас пригласят туда в научно-технический совет.
– Кто едет с нашего завода?
– Ты один.
– Когда нас пригласят для беседы в этот научно-технический совет?
– Через неделю.
– Через неделю?! – Тревожный взгляд Каретникова взметнулся на Таранова. – Так быстро?
– Можешь успокоиться – всем разрешено выехать с женами и малыми детьми.
– У вас есть дети, Петр Николаевич?
– Целых трое. А впрочем, я понимаю тебя, Дмитрий Петрович, но… – Таранов неожиданно на полуслове осекся и не знал, что сказать в ответ, хотя прекрасно понимал, что больше всего в эту минуту волновало Каретникова. – Но ведь не у тебя одного только дети?
– У вас, Петр Николаевич, трое. Вам проще. А у меня она одна. Сдает экзамены в институт. Отъезд наш сейчас будет очень некстати. Честно говоря, когда шел к вам, не предполагал, что огорошите таким предложением.
– Дмитрий Петрович, надо! Не тебе объяснять, что такое слово «надо»!..
Разговор оборвался неожиданно и сразу.
Каретников встал и, бросив на прощание взгляд на фотографию улыбающегося Юрия Гагарина, сказал сухо и определенно:
– Я должен посоветоваться с женой. У нас в семье так заведено.
Зазвонил телефон. Таранов по привычке потянулся к трубке, но тут же, словно раздумав, на полпути остановил руку. Выйдя из-за стола, он вплотную подошел к Дмитрию Каретникову и строго, подчеркнуто официально сказал:
– Завтра жду с ответом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Капитолина Алексеевна Лисагорова, женщина уже в годах, считала, что виновником краха ее несбывшейся мечты стать актрисой был ее супруг Николай Васильевич Лисагоров, генерал-майор авиации. В тридцать втором году бравый военный летчик Лисагоров женился на Капитолине, студентке театрального училища. А когда женился, то стал ревновать ее к репетициям, к партнерам, с которыми по ходу действия спектакля Капитолине приходилось и обниматься, и целоваться.
Получив назначение на Дальний Восток, он уговорил поехать с ним и Капитолину, обещая ей, что через год-два они непременно вернутся в Москву и он восстановит ее в театральном училище.
Но через год Лисагоровы в Москву не вернулись. Не вернулись и через два, и через три года. Служба на Дальнем Востоке у Николая Васильевича затянулась на десять лет. Капитолина Алексеевна успела родить трех сыновей, которые теперь уже женились и сами имели детей.
Однако мысль о том, что в ней загублен большой артистический талант, ее никогда не покидала.
Вот и теперь, взглянув на свою семнадцатилетнюю племянницу Светлану, она вздохнула.
– Да, Светик, если б не Николай Васильевич, я была бы не просто генеральша, домохозяйка, о которых сейчас можно слышать самые скверные анекдоты, а известная актриса Капитолина Алексеевна Лисагорова. Ты только представь себе, Светочка: во всю громадную афишу крупными буквами: Ли-са-го-ро-ва!..
Светлана с детской наивностью, в которой хотела скрыть лукавую усмешку, удивленно вскинула брови.
– Тетенька, ведь ваша девичья фамилия не Лисагорова, а Хлыстикова.
– Это не имеет значения, Дело не в фамилии. Обидно! Мечту срубили на корню…
Капитолина Алексеевна закурила и, стряхивая с папиросы пепел в морскую раковину, отливающую перламутровой синевой, о чем-то задумалась. Что припомнилось ей в эту минуту: молодость ли в туманах радужной неизвестности, когда думаешь, что все самое главное и заветное еще впереди, или что другое затронуло душу этой всегда занятой и вечно куда-то опаздывающей женщины?..
«Такой вот должна быть Кручинина в «Без вины виноватых», когда она вспоминает своего потерянного ребенка…», – подумала Светлана, заметив, как в накрашенных ресницах Капитолины Алексеевны налились две крупные слезы, готовые в каждую секунду скатиться по напудренным щекам.
Светлана восторженно смотрела на тетушку. Она уже пожалела, что так некстати съязвила, вспомнив ее девичью фамилию. Да и к чему? Ведь Светлана самым искренним образом верила в ее незаурядный артистический талант, верила также и в то, что талант этот загублен не кем-нибудь, а ее же дядюшкой, мужем Капитолины Алексеевны, милым и добрым Николаем Васильевичем, который однажды брал ее на охоту и даже давал стрелять из ружья.
– Вы о чем так задумались? – спросила Светлана.
– Если б я была верующая, то завтра с самого раннего утра поехала бы в Елоховскую церковь и на коленях молилась бы перед иконой Георгия Победоносца…
– За что молилась бы?.. – испуганно спросила Светлана, почему-то подумавшая, что в семье у тетушки не все благополучно.
– За тебя! За твой завтрашний экзамен. Если срежешься на нем или получишь тройку – забирай документы и ставь крест на всем, к чему готовилась столько лет!..
В этот вечер Капитолина Алексеевна от Каретниковых уехала поздно. Уехала только тогда, когда сама дважды прослушала, с чем Светлана должна предстать завтра перед экзаменационной комиссией.
…Когда утром на следующий день Капитолина Алексеевна приехала к Каретниковым, Светланы уже не было.
– Рано, рано пташка упорхнула. А я хотела, чтобы она еще разок повторила купринский «Брегет». В одном месте она немножко переигрывает, – сказала Капитолина Алексеевна и, не желая разговорами мешать сестре, которая сидела над какой-то своей библиотечной ведомостью, прошла в столовую. «Ждать да догонять – хуже всего», – подумала она и, чтобы не томить себя, достала из сумки клубок пушистых мохеровых ниток, недовязанный шарфик («Наверное, для кого-нибудь из внучат», – подумала сестра, зачем-то заглянувшая в столовую) и, поудобнее усевшись в кресле, принялась за вязание.
Ее мысли, цепляясь одна за другую, свивались в непрерывную цепочку, которая, взяв свое начало с тех дней, когда Светлана была еще совсем крошкой и ее за ручку водили в детский сад, бежали дальше и дальше, к тем дням, когда племянница, уже пионерка, в школьном новогоднем спектакле играла роль Снегурки. Если в детсадике воспитатели всего лишь замечали в девочке увлечение танцами и чтением стихов, то в школе ей уже доверяли серьезные роли.
В четвертом классе в роли Снегурки Светлана вела в течение часа весь спектакль «Новогодняя сказка». Ставили этот спектакль днем, для родителей. Сидя рядом с сестрой в зале, увешанном разноцветными гирляндами и сверкающими снежинками, Капитолина Алексеевна следила за каждым жестом, за каждым движением своей племянницы. Она живо представляла ее и сейчас: в голубой шубке, отороченной белым серебристым мехом, в таких же голубых сапожках, над которыми Елена Алексеевна трудилась несколько дней, и в голубой шапочке с белым сверкающим помпоном.
Как вкрадчиво и вместе с тем властно, с каким тактом лесной хозяйки Снегурка командовала тогда своими лесными друзьями зверюшками – зайчатами, лисицей, волком, неуклюжим медведем… Длинный и тонкий, как жердь, Дед-Мороз, роль которого играл кто-то из десятиклассников, бубня заученный текст хозяина лесного царства, терялся и казался совсем лишним рядом с очаровательной Снегуркой.
После зарубежной командировки, в которой Капитолина Алексеевна вместе с Николаем Васильевичем пробыла больше двух лет, она вернулась в Москву и ахнула: племянница – когда-то она в шутку называла ее мухой-цокотухой – так вытянулась и похорошела, что тетушка стала задумываться над ее будущим.
Когда три года назад Капитолина Алексеевна посмотрела в заводском Доме культуры спектакль «Залпы Остоженки», на который Петр Егорович Каретников специально для нее принес именной пригласительный билет в третий ряд, где сидели почетные гости, она сочла необходимым серьезно поговорить с сестрой о Светлане и ее увлечении сценой.
Однако театральные способности Светланы были подмечены не только родной тетушкой и руководителем драматического кружка в Доме культуры завода Корнеем Карповичем Брылевым, который, играя третьестепенные роли во МХАТе, подрабатывал на стороне.
Светлана и сама уже чувствовала, как оживают в ней пока еще дремлющие родники смутных, непонятных сил. И когда эти силы просыпались, то на какие-то минуты или даже часы чужая судьба становилась ее судьбой, боль и радость других людей становились ее болью и радостью. Как все это назвать и отчего это все происходит – она еще не знала, но уже почти презирала девчонок-соклассниц, скрупулезно и рьяно коллекционирующих открытки известных и модных киноактеров и актрис. Ее злило, когда они, скучившись на переменке в коридоре, охая и ахая, восторгались игрой своих кумиров. От их показного поклонения веяло, как казалось Светлане, дешевым, совсем не детским, а чем-то нарочито сорочьи-бабьим, истеричным…
Эту глубокую и затаенную страсть, которую Светлана носила в душе, своим чутким материнским сердцем угадывала Елена Алексеевна. Вначале на увлечение дочери сценой она не обращала внимания («Кто из нас в детстве не мнил себя будущей кинозвездой!»), потом, после первого успеха Светланы в роли Павлика Андреева в спектакле «Залпы Остоженки», ей все чаще и чаще стали делать комплименты и предсказания свои же сотрудники библиотеки, среди которых самой ярой поклонницей и покровительницей Светланы была Серафима Цезаревна. Елена Алексеевна стала уже беспокоиться. Кем угодно, только не актрисой, представляла она в будущем Светлану. Но тут же где-то в душе подтачивало сомнение: зачем глушить в дочери то, что само просится наружу, что делает ее серьезнее и взрослее?.. Ведь совсем не зря в читательской карточке Светланы за последние два года значилось около трех десятков книг по театральному искусству. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», воспоминания и мемуары великих артистов… Станиславский, Шаляпин, Чарли Чаплин… Незаметно в домашней библиотеке появились тома Шекспира, Пушкина, Шиллера, Островского. Случалось иногда так, что, встав среди ночи, Елена Алексеевна замечала свет в комнате дочери. Стучалась. Та открывала не сразу. Глядя в заплаканные глаза дочери, мать терялась, не зная, как поступить: настоять на том, чтобы Светлана сию же минуту ложилась спать, или разрешить ей дочитать до конца то, над чем она несколько минут назад обливалась слезами?
А когда Светлана твердо заявила матери и отцу, что после окончания школы подает документы в институт кинематографии, Елена Алексеевна решила посоветоваться с режиссером, о котором она много лестного слышала от Светланы и которого боготворила Серафима Цезаревна.
Серафима Цезаревна могла часами, взахлеб рассказывать о Брылеве, о том, как тонко он чувствует искусство и какой он несчастный человек в жизни.
Не без волнения Елена Алексеевна отправилась однажды вечером (это было еще зимой) в Дом культуры завода, чтобы познакомиться с режиссером и поговорить с ним о Светлане.
Дождавшись конца репетиции, она выбрала момент, когда Брылев на несколько минут остался один посреди полутемного зала. Елена Алексеевна подошла к нему, извинилась и представилась. Ее смутил этот высокий худой человек, на угрюмом и болезненном лице которого кожа от грима одубела. Говорил он рокочущим, хрипловатым басом. И, как заметила Елена Алексеевна, почему-то не смотрел в глаза собеседнику. Кончики длинных худых пальцев Брылева от табака – он курил трубку – пожелтели так, словно он полжизни занимался фотографией, с утра и до вечера не вынимая рук из проявителя.
Серый потертый костюм на нем сидел мешковато, давно не глаженные брюки на коленях пузырились. Видно было, что он не следил за собой.
Держась от Елены Алексеевны на почтительном расстоянии, так, чтобы не чувствовалось, что от него попахивает перегаром, Корней Карпович то с рассеянным видом смотрел себе под ноги, то скользил взглядом поверх головы Елены Алексеевны и, словно что-то припоминая, мрачно и сосредоточенно ерошил густую тучу седых волос. Говорил он глубокомысленно, с неожиданными актерскими паузами, временами переходя на шепот.
– Вашей дочери непременно нужно поступать в театральное училище!.. У нее все данные: характерная внешность, умница, есть душа… А самое главное – дарование! Его нужно развивать! Светлана рождена для сцены! Уж в чем-в чем, а в этом-то, милая мамаша, поверьте старому Брылеву. Я на своем веку не раз видел, как из светлячков вырастают звезды первой величины… Вы меня помянете потом. Да еще какими добрыми словами вспомните!.. – Только теперь Брылев посмотрел в глаза Елене Алексеевне. Улыбнувшись усталой, болезненной улыбкой, он тихо спросил: – Вы видели на глазах Светланы слезы, когда она играла Павлика Андреева? В той картине, где мальчик умирал в больнице?
– Видела, – сдержанно ответила Елена Алексеевна.
– Я тогда заметил вас, вы сидели рядом с Петром Егоровичем в третьем ряду… Так вот, мамаша, вы эти слезы видели раз, на премьере, а я… я их видел столько раз, сколько шел спектакль. Слезы на сцене – это не дежурная улыбка мажордома или официанта в ресторане. Это состояние особое!.. Оно ниспослано свыше! – Брылев вскинул кулак с вытянутым указательным пальцем и замер. – Плакала не дочь ваша, плакала не Светлана Каретникова из седьмого «Б». Плакал юный воин, сраженный на баррикадах. Плакал от счастья, что Кремль наши взяли, что революция победила!..
Много еще лестного и искреннего наговорил Корней Карпович Елене Алексеевне. На прощание наказал:
– Светлану ждет сцена!..
…И вот сегодня – последний экзамен первого тура. С волнением и страхом сестры ожидали Светлану с этого экзамена. Капитолина Алексеевна не находила себе места. Из рук ее все валилось. Елена Алексеевна два раза посолила борщ, разморозила холодильник так, что низ залило водой, забыла позвонить на работу.
Видя, как глубоко переживает сестра за свою племянницу, Елена Алексеевна попыталась шуткой разрядить напряжение:
– Капелька, ты сегодня напоминаешь мне белую медведицу в жаркий летний день, которую заключили в тесную железную клетку Московского зоопарка. Успокойся.
Шутка обидела старшую сестру.
– Ты еще можешь зубоскалить!.. У тебя не нервы, а стальные тросы. А у меня… У меня все на пределе! – выпалила Капитолина Алексеевна и, точно веером обмахиваясь сложенной газетой, с видом несправедливо обиженного человека села в кресло и откинула голову на мягкую спинку.
В четвертом часу вернулась с экзаменов Светлана. В квартиру она не вошла, а влетела. Бросившись на шею матери, а потом тетке, она исступленно принялась целовать их. Потом схватила в руки стоявший в коридоре пылесос, прижала его к груди и закружилась с ним по просторному коридору.
Елена Алексеевна прослезилась. Капитолина Алексеевна ходила по квартире с таким победоносным видом, с каким расхаживает по солдатской казарме старшина-службист, который наконец-то добился от дневальных идеальной чистоты и порядка.
Бросив вязанье на крышку пианино, она ловким движением полной, но все еще красивой и гибкой руки поправила перед зеркалом седеющий локон (а седина ей была к лицу) и, мельком взглянув на часы, вышла на балкон. Казалось, что в квартире ей не хватало воздуха. Всем своим видом, каждым жестом, движением она напоминала человека, который сделал большое, трудное дело и теперь ждет заслуженной и достойной похвалы.
Елена Алексеевна смотрела на старшую сестру так, будто и в самом деле всей полнотой радости сегодняшнего дня она была обязана ей.
– А где твой академик?
Мужа сестры Капитолина Алексеевна почти никогда не называла ни по имени, ни по отчеству. Этот официальный, а иногда насмешливый тон в обращении начался с того дня, когда Дмитрий Петрович Каретников окончил вечернее отделение машиностроительного техникума и получил диплом.
– У него аврал. Заканчивают досрочно месячный план, – ответила Елена Алексеевна, накрывая на стол.
– Вечно у него то авралы, то планы, то соцсоревнования…
– Если б ты знала, Капелька, как волнуется сегодня Дима! Звонил уже несколько раз, все спрашивает: «Не пришла? Не пришла?» – Елена Алексеевна достала из серванта льняные салфетки. – Боюсь одного – как бы наш отъезд за границу не помешал ее экзаменам. Ведь ты сама знаешь: за всю свою жизнь она разлучалась с нами только один раз, после шестого класса, когда ездила на месяц в пионерский лагерь.
– Неужели твой академик не может уговорить начальство, чтобы поездку отложили хотя бы на месяц?
Елена Алексеевна вздохнула.
– Не знаю, не знаю… Вряд ли, паспорта оформлены, билеты заказаны… Уже все решено.
– И все-таки нужно попытаться!
– Дима будет завтра у министра. У него к нему есть какое-то важное дело. Попрошу, пусть еще раз поговорит, может, хотя бы недельки на две перенесут отъезд.
– Ну, если и не перенесут отъезд, не беспокойся, все будет в порядке. Уж если я не совсем могу заменить тебя, то… чай, я ей не кто-нибудь, а родная тетка.
– Корней Карпович вчера заходил в библиотеку, тоже успокаивал.
– А я что тебе говорила! Настоящий талант, душенька, – это тебе не канарейка в клетке… – Разминая сигарету, Капитолина Алексеевна резко вскинула над головой руку. – Ты только подумай: из пятидесяти человек на второй тур допущено семнадцать!
В честь успешного экзамена было решено устроить праздничный ужин. Пришел Петр Егорович.
Пока Светлана с матерью ходили по магазинам и по пути завернули на рынок, где купили фруктов и овощей, Капитолина Алексеевна успела съездить в Столешников переулок, привезла две бутылки вина. Достав из своей модной хозяйственной сумки высокую темную бутылку с красивой импортной этикеткой, она картинно приподняла ее перед собой и воскликнула:
– Бокарди!.. Любимое Хемингуэя!.. Это вино его герои пили, когда шли на свидание к любимой женщине и когда пускали себе пулю в лоб. Божественный напиток!.. – Капитолина Алексеевна поставила бутылку на стол и извлекла из недр своей объемистой сумки вторую бутылку грузинского сухого вина с множеством конкурсных медалей на белой этикетке. И тоже приподняла высоко над столом. – А это… Это знаменитое киндзмараули!..
Вечером, когда с работы пришел Дмитрий Петрович, стол был уже накрыт. До Николая Васильевича Капитолина Алексеевна так и не дозвонилась. Бросив трубку, она безнадежно махнула рукой.
– Мой генерал сейчас где-нибудь на аэродроме заносит шлейфы своим истребителям. Им он предан больше, чем собственной жене. Господи, когда же наконец ему запретят летать? В этот день… – Капитолина Алексеевна так закатила глаза, что Светлана не удержалась и разразилась звонким смехом, – в этот день я задам такой пир, что вся авиация закручинится, когда потеряет в своих летных рядах такого неисправимого аса-фанатика! Хоть бы медицинскую комиссию подговорить, что ли? Уже давно перевалило на шестой десяток, а он каждый день в небо рвется. – Капитолина Алексеевна вздохнула. – Ну что ж, дружочки-пирожочки, будем пировать без генерала.
Когда гости и хозяева сели за стол и Дмитрий Петрович открыл бутылки, все внимание было обращено на Светлану. Ее экзамены, ее талант, ее будущая судьба…
Между тостами, под аплодисменты родных, Светлана прочитала то, с чем выступала перед экзаменаторами: басню Крылова, стихи Твардовского, «Мцыри» Лермонтова… Потом ее просили еще и еще… Светлана была в ударе. Она читала, танцевала, пела…
А когда ужин подходил к концу, в коридоре послышался нерешительный звонок. Светлана выскочила из-за пианино и стремительно кинулась из столовой.
По голосу, доносившемуся из коридора, все поняли, что пришел Владимир Путинцев. Елена Алексеевна вышла из-за стола и поставила рядом со Светланой чистый прибор.
Владимир бывал у Каретниковых и раньше. Здесь его принимали как старшего товарища Светланы по драматическому коллективу. По просьбе Корнея Карповича Владимир часто провожал ее в зимние вечера после репетиций домой. Несколько раз поднимался в квартиру погреться. На их дружбу (школьница и уже рабочий со стажем, студент последнего курса института!..) в семье Каретниковых всегда смотрели как на своего рода шефство старшего над младшим. И только сегодня, когда несколько смутившегося Владимира посадили за стол рядом со Светланой, все, кроме Дмитрия Петровича, подумали, что здесь не одно шефство. Неестественная скованность Светланы, появившаяся после прихода Владимира, бросилась в глаза. Сдержанность и напряжение, которые проступали в каждом ее движении и в каждом жесте, заметно выдавали ее душевное волнение. Взгляды, которые она ловила на себе и значение которых нельзя было не понять, повергали ее во все большее и большее смятение. Ей хотелось встать и, обращаясь сразу ко всем, бросить как вызов: «Ну и что?! Что вы на нас так смотрите?! Что бы вы о нас с Володей ни подумали, я не боюсь!.. Я уже не маленькая!.. И больше скрывать от вас не буду – мне с ним весело и хорошо…»
Петр Егорович сидел напротив Светланы. Глядя на внучку, на Владимира, которого он знал давно и считал парнем самостоятельным, непьющим и «с головой», втайне думал: «Чем не пара? Хоть сейчас под венец!..» А когда Капитолина Алексеевна предложила ему произнести тост, Петр Егорович встал и сказал то, о чем только что думал:
– За вас!.. За молодых!.. Дай вам бог здоровья и ума-разума!
Поставив рюмку с вином, к которому она не притронулась, смущенная Светлана вышла из-за стола, села за пианино и, раскрыв папку с нотами, начала играть Бетховена.
Капитолина Алексеевна торжественно и многозначительно подняла хрустальный бокал и, покрывая своим сильным контральто валы «Аппассионаты», произнесла:
– Итак, друзья, впереди второй тур! Светочка, за твою победу в твоей второй атаке!..
Выпила до дна и вышла из-за стола.
