Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Брылев замер перед потускневшим зеркалом, стоявшим в углу, и, багровея от напряжения и захлестнувшего ого чувства, читал монолог Белария из шекспировского «Цимбелина». Соседи по квартире уже давно смирились с тем, что старый актер иногда в порыве творческого вдохновения громко, так, что слышали даже на улице прохожие, произносил длинные тексты из классических трагедий. И когда он, как выражался сосед, пенсионер-пожарник, «входил в раж», то все знали, что на душе у Брылева «скребут кошки», что на старика навалилась тоска.

Тяжело переводя дыхание, Брылев читал с надрывом, то снижая голос до шепота, то взлетая на такие высокие ноты, когда казалось, что вот-вот голос его оборвется:

 
…Что слышу я! Когда б вы только знали
Всю мерзость городов! С придворной жизнью
Расстаться трудно, но еще труднее
Жить при дворе. Путь к славе – путь к паденью;
Так скользок он, что страх упасть страшней
Паденья самого! А ратный труд?
Ты ищешь славы в доблестном бою,
А смерть найдешь – тебя же и помянут
Позорною хулой за славный подвиг.
 

Обессиленный, Брылев замолк и стоял с опущенными руками, глядя на жалкое свое отражение в зеркале. В какие-то секунды ему вдруг показалось, что в зеркале не он, Корней Брылев, а совсем незнакомый ему человек с воспаленными белками глаз и всклокоченной седой шевелюрой.

И снова, как бы с мольбой обращаясь к своему отражению, он продолжал читать охрипшим, надсадным голосом:

 
Как часто доблесть клеветой встречают!
И, что всего ужасней, ты покорно
Несправедливость вынужден сносить!..
О дети! Мир на мне прочесть бы мог
Всю эту повесть. От мечей врага
Я весь в рубцах…
 

Продолжительная актерская пауза, в течение которой на лице Брылева сменилось несколько выражений – то злобы, то отчаяния, то глубокого страдания, – закончилась, и слова заклинания тихо и безнадежно прозвучали в маленькой комнатке:

 
…Клянусь, за мною не было вины,
Но два лжеца монарху нашептали,
Что с Римом в тайный сговор я вступил,
И клевета их восторжествовала
Над честностью моей. Меня изгнали…
 

Неожиданный и резкий стук в дверь оборвал монолог: Брылев испуганно вскинул голову.

– Прошу…

Вошел Кораблинов.

Брылев от удивления попятился к стене и широко развел руками.

– Кого я вижу?! Ты ли, старина?.. Пожаловал в мои чертоги?

Кораблинов стоял в дверях, не решаясь проходить в комнату. Казалось, сделай он два шага вперед, и комнатка Брылева будет до отказа заполнена.

– Я слышал из коридора, ты, кажется, читал Белария из «Цимбелина»?

– Ты не ошибся. Шекспир – моя молитва.

Брылев поспешно пододвинул Кораблинову стул. Но, увидев в кармане его плаща бутылку коньяка, сразу вспыхнул, поспешно выхватил ее и поставил на стол.

– Сергей!.. Ты гений!.. – И бросился к шкафчику с разнокалиберной посудой. Достал рюмку и большой фужер, протер их наспех вафельным полотенцем и распечатал коньяк. – Ты, кажется, сегодня… уже?..

– Да… С самого утра. А точнее, со вчерашнего вечера.

Брылев налил рюмку, перелил ее в фужер, снова наполнил рюмку и подал Кораблинову.

– Садись, чего стоишь?

– Спасибо, постою.

– Твое здоровье!..

Брылев выпил и горько поморщился.

– Поставить чайничек? Другим угостить ничем не могу.

– Не нужно, Корней… Ни-че-го не нужно.

– Что-нибудь случилось?

– Случилось… – выдохнул Кораблинов и медленно выпил коньяк.

– Я слушаю тебя, Сергей. И если чем могу помочь… – Брылев сделал театрально широкий жест и поднес правую ладонь к груди.

– Скажи, Корней, мы старики или нет?

Пока еще не догадываясь, чем так взволнован Кораблинов, Брылев попытался отделаться шуткой:

– О!.. Вон ты, мамонька, куда загнул! Я это понял лет десять назад.

– Что ты понял? – глядя в упор на Брылева, резко спросил Кораблинов.

– Что песенку свою мы спели. Пусть внуки наши к солнцу простирают руки. А нам… Нам пенсию, лежанку и кефир. Ну, а таким, как я, кефир не обязателен. Желудок мой кефир не принимает. – Брылев налил коньяку в рюмку и в свой фужер. – Тебя как бог послал ко мне. С завтрашнего дня каждый вечер буду читать перед сном Белария из «Цимбелина». Письмо мое получил?

– Получил. Зря ты затаил обиду на меня. С Провоторовым я не виделся уже больше года.

– Тогда пардон, мой друг! Хочешь – поклонюся в ножки?

– Ты шутишь все, Корней… А мне не до смеха. Я думал ночь. Думал день… И еще буду думать…

– О чем?

Взгляд Кораблинова остановился на запаутиненном потолке.

– О жизни… О себе… Тамбовский пахарь. Вечные неурожаи и голодовки… Потом армия… Бои с басмачами. Солдатские казармы. И это – юность? Юность!.. Ты вглядись в нее… Нет, ты вглядись, Корней… Она изжевана нуждой… Ее баюкала свистящая шрапнель. Она ложилась спать на дно окопа. – Кораблинов закрыл глаза и некоторое время стоял неподвижно. – Потом – Москва… А что Москва? Пять студенческих лет минули как мгновение. Ты все помнишь, Корней. Мы, как одержимые, пытались постигать святые тайны искусства. Станиславский, Немирович, Орленев, Качалов… Какое мощное созвездие!.. Мы учились у них. Подражали им. Были их надеждой и опорой. Не женщин мы любили, а искусство… Нас роль пьянила больше, чем вино… Когда в карманах не звенело, в душе мы Крезами и Ротшильдами были. И вот… Состарились… Мы – Деды. И даже не заметили, как в суете сует мы пробежали мимо важного, большого. Да, пробежали… – Кораблинов стоял, запрокинув голову и привалившись спиной к печке. – А жизнь, она мстит… И все, что нам отмерено, – то надлежит испить до дна. Не женщин мы любили, а искусство!.. И вот теперь, когда уж финиш близко, вдруг…

Кораблинов неожиданно смолк.

– Уж не влюбился ль ты на старости лет?

Лило Кораблинова искривилось в горькой улыбке.

– Глупо и смешно… Совсем девчонка… А как встряхнула душу!

– И что ж она? – допытывался Брылев, завороженно глядя на бутылку с коньяком.

– Сказала… – Кораблинов снова умолк, точно прикидывая: поймет ли его Брылев?

– Что ж она сказала?..

– Она сказала: «Поди прочь, гадкий старик!..»

И вдруг Кораблинов показался Брылеву жалким, беспомощным. Таким он видел его раз в жизни, в бытность студентом, когда Кораблинову за скандал на новогоднем вечере грозила большая неприятность. И если б не Брылев, который взял на себя большую часть вины, хотя к скандалу этому он был совсем не причастен, то вряд ли был бы Кораблинов тем, кем он стал сегодня.

– Вот это молодец! Вот это здорово!..

– Тебе смешно? – подавленно, с желчной ухмылкой произнес Кораблинов.

– До схваток в животе! А впрочем, для тебя в твои-то годы в этом лишь польза.

– Ты говоришь – годы? Почему же мы не смеемся над «Мариенбадской элегией» Гёте, которую он написал, когда ему было семьдесят четыре года?

Брылев присвистнул и покачал головой.

– Ты имеешь в виду пламенную влюбленность гениального старика в девятнадцатилетнюю Ульрику Левецов?

– Да… Я имел в виду пусть хотя позднюю, но чистую и пламенную любовь поэта, без которой не было бы его «Трилогии страсти».

Лицо Брылева стало деловито-серьезным.

– О да!.. Ты прав!.. Гёте даже хотел жениться на этой Ульрике! Сам великий герцог Веймарский и Эйзенахский Карл-Август принимал участие в сватовстве своего премьер-министра и тайного советника Иоганна Вольфганга Гёте.

– И это тебе смешно? – с укором спросил Кораблинов.

– Но право же, право, Сереженька… Запомни ты, наконец, мудрость древних греков: «То, что положено Юпитеру, не положено быку…»

– Пусть я не Гёте… – мрачно проговорил Кораблинов. – Но я честный человек! Я – художник. И со мной шутить не позволю!.. – Он внезапно собрался было уходить, но в дверях остановился. – Ты помнишь пушкинских «Цыган»?

– До последней строчки.

Кораблинов долго смотрел на Брылева, потом заговорил:

 
…Я не таков. Нет, я, не споря,
От прав моих не откажусь,
Или хоть мщеньем наслажусь…
 

– Ты злой, Сергей. Она молода, неопытна… К чему мщение?

– Меня втравили в игру, – зло, сквозь зубы, процедил Кораблинов. – А в любой игре бывают выигрыши и провалы. Вступая в игру, готовь себя к добру и злу. Прощай, Корней. – Он медленно закрыл за собой дверь.

Брылев налил в фужер коньяку, подошел к зеркалу и, чокнувшись со своим отражением, выпил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Третий тур…

Коридор института гудел монотонно, напоминая гул вокзала. У дверей комнаты, где проходили экзамены, толпились юноши и девушки.

Лица у всех сосредоточенные. Последний тур… Что скажет он? Для одних он будет тем рубежом, за которым начнется пожизненное плавание по великому, бездонному океану искусства, где сколько ни плыви, а берегов не видно. Для других он станет тем девятым морским валом, который, накрыв неопытного пловца, повертит-покрутит в своем завихрении – и выбросит на песчаный берег.

На улице под окнами стояли молчаливые «Волги», важный вороненый ЗИЛ, рядом с ними, словно мальчуган среди взрослых, пригорюнился остроплечий «Москвич». Что им придется увозить от потускневших стен института, радость или слезы, – предугадать трудно.

Тех, кто выходил из экзаменационной комнаты, тут же, у самых дверей, забрасывали вопросами. От этих вопросов абитуриент совершенно терялся и приобретал поглупевший вид. Иногда из уст в уста переходило страшное слово: «Зарезали». Это означало, что все старания и труды, которые были положены на то, чтобы, пройдя два тура, попытать счастье на последнем, третьем, были напрасны. Всех, кто выходил из экзаменационной комнаты, заставляли ждать конца экзаменов, когда комиссия сообщит результаты.

«Скорей бы!.. Скорей! – Светлана жадно прислушивалась к каждому слову секретарши, время от времени выходившей в коридор со списком, на котором против некоторых фамилий еще не стояли красные галочки. – Неужели зарежет?!»

Но вот наконец, после четырех часов томления, вызвали Светлану. Не страх, а что-то другое, похожее на нервную дрожь, палило ее изнутри, когда она шла по длинной ковровой дорожке к столу, за которым сидели члены экзаменационной комиссии. Их было семь человек. Восьмой была секретарша.

Секретарша показала Светлане свободный столик:

– Посидите, пожалуйста, соберитесь с мыслями.

Светлана села.

За длинным столом, покрытым бордовой бархатной скатертью, в самом центре комиссии, восседал Кораблинов.

Знаменитый актер Гудимов всей своей могучей комплекцией напоминал старый сибирский груздь, который один закрывает собой всю корзину. Такие грибы вырастают после теплых ночных ливней, на опушке березовых колков, на брошенной пахотной земле… При малейшем движении стул под Гудимовым жалобно скрипел.

Светлана на какое-то мгновение встретилась взглядом с Кораблиновым и не выдержала этого взгляда. Но она успела заметить, как дрогнули в нехорошей усмешке его ноздри, как желчно опустились при этом уголки его резко очерченного рта. Что-то неуловимо недоброе пробежало по лицу Кораблинова. Пробежало и затаилось в прищуренных глазах.

Грузный Гудимов полудремал. Его седая крупная голова время от времени толчками склонялась на грудь. И когда подбородок упирался в золотой зажим галстука, Гудимов резко вскидывал голову и озирался по сторонам: не заметил ли кто из соседей, что он минуту вздремнул?

Перед экзаменаторами стоял молодой человек – абитуриент. Он был в солдатской гимнастерке и солдатских бриджах. На ногах поношенные кирзовые сапоги. Очевидно, только что демобилизовался и, не заезжая домой, решил попытать судьбу.

Размахивая руками и строя рожицы, он читал басню Крылова «Волк на псарне». Члены комиссии внимательно слушали, и видно было, что чтение им нравилось. Тут же каждый из экзаменаторов делал свои пометки на листах, лежавших перед ними.

Кораблинов положил на стол свою широкую ладонь и, добродушно оглядывая с ног до головы вчерашнего солдата, который ему сразу чем-то понравился, сказал:

– Теперь, молодой человек, последнее. Мимический этюд. Вообразите себе, что вы спите в полуподвальной комнате, вон хотя бы на том диванчике. Один. Вдруг просыпаетесь и видите, что пол залит водой. Вы кинулись к двери, но дверь заперта снаружи. Вы стучите – вам никто не открывает. Задачу поняли?

– Так точно!

И в этом солдатском «так точно» для всех членов приемной комиссии прозвучало нечто такое, что сработало в пользу абитуриента: весь он был как на ладони – открытый, прямой, непосредственный. К тому же, как все заметили, «с божьей искринкой».

И, словно давно и окончательно обдумав решение задачи, парень прошел к дивану, не торопясь разулся, портянки аккуратно повесил на голенища сапог и улегся на диване, подложив под голову кулак.

Так неподвижно он лежал с минуту. Члены комиссии любовались его загорелым выразительным лицом. Потом в комнате, постепенно нарастая, раздался равномерный храп.

Кораблинов не удержался от похвалы:

– Молодец!.. Так сладко спят только солдаты. Молодой человек, пора просыпаться, а то и мы, глядя на вас, зададим храпака.

Солдат просыпался медленно, неохотно. Некоторое время он, растянувшись на узком диване, сладко потягивался, почесывал живот и, не открывая до конца глаз, встал. Опустив босые ноги на пол, он быстро, как от горячего, отдернул их и испуганно уставился на пол. Со сна он никак не мог понять, что случилось. Но, осененный догадкой, быстро засучил до колен штаны и, боязливо и ознобно ступая в «воду», сторожко, как будто боясь ухнуть с головой в затопленное подполье, направился к двери. Толкнул ее – дверь не открывалась. Заглянул в скважину замка и принялся отчаянно стучать кулаками в дверь. Прислушался – за дверью полное безмолвие. Пытается открыть ее нажимом плеча, но все безуспешно.

В просторной комнате стояла тишина. Члены комиссии пристально следили за поведением человека, попавшего в беду. Даже с Гудимова слетела дремота.

– Вода прибывает. Она доходит до ваших колен. В городе наводнение, – словно приказ или донесение начальнику, отчеканил Кораблинов.

С опаской, озираясь, солдат отошел от двери, высоко поднимая ноги, подошел к окну, зачем-то посмотрел в него (во взгляде его был страх) и, взяв в охапку сапоги, забрался на стул. Дрожал, озирался, искал выхода…

И снова голос Кораблинова прозвучал, как команда:

– Вода прибывает! Стул затоплен.

Абитуриент по-обезьяньи проворно и решительно прыгнул на стол экзаменационной комиссии. Преподавательница Каплунова в испуге отпрянула от стола. Могучий Гудимов так откинулся в своем кресле, что оно под ним чуть не разъехалось.

Кораблинов встал и откровенно любовался игрой абитуриента.

– Вода затопила стол!..

Светлана сидела не шелохнувшись. Вместе со всеми, кто находился в комнате, она следила за каждым движением солдата, за малейшей переменой на его выразительном лице.

А абитуриент, дрожал всем телом и затравленно смотрел по сторонам.

– Вода все прибывает!.. – с трагическими нотками в голосе проговорил Кораблинов.

И здесь солдат нашел выход. Он, как кошка, прыгнул на массивный шкаф, стоявший в полутора метрах от стола.

Кораблинов зааплодировал. Его поддержали остальные члены комиссии.

– Ну, хватит, дружочек, хватит. Великолепно! – заключил Кораблинов, оборвав смех.

Абитуриент пружинисто спрыгнул на пол, опустил засученные штанины и смиренно, держа в руках сапоги, подошел к столу с лицом тихони.

– Ступайте отдыхайте. Только если в жизни придется стать жертвой наводнения, старайтесь вырваться из квартиры через окно.

Не растерялся солдат и здесь:

– Но вы же сказали, что я сплю в полуподвале, а окна в полуподвалах, как правило, зарешечены железными прутьями. Это бесполезно… – Солдат присел на диван и принялся ловко и быстро наматывать на йоги портянки.

– О да!.. Вы по-житейски правы, – согласился с ним Кораблинов.

Члены комиссии одобрительно переглядывались, кивали друг другу и улыбались солдату.

– Я свободен? – спросил солдат, вытянувшись по стойко «смирно».

Кораблинов подошел к нему и крепко пожал ему руку.

– Поздравляю!

– Спасибо!..

Громыхнув коваными каблуками по паркету, солдат направился к выходу.

Кораблинов посмотрел в список, лежавший перед ним, и перевел взгляд на Светлану.

– Следующая?

– Каретникова, – подсказала ему секретарша, взглядом показывая на Светлану, сидевшую за столиком в ожидании своей очереди.

Светлана встала. Лицо ее было бледно. Она подошла к столу экзаменаторов.

– Что вы приготовили из прозы? – хмурясь, спросил Кораблинов.

– Главу из «Войны и мира». Смерть Андрея Болконского.

– Стихи?

– Твардовского, «Я убит подо Ржевом».

– Басню?

– Михалкова, «Слон-живописец».

– Пожалуйста, начинайте прозу. Только не больше десяти минут.

Во время чтения главы в комнату бесшумно вошел Сугробов – ректор института, председатель приемной комиссии. Видя, что с кресла, стоявшего рядом с Кораблиновым, поспешно привстал Бельский, Сугробов жестом (он показал при том на часы) дал понять ему: не беспокойтесь, я всего на несколько минут, а поэтому посижу вот здесь, с краю. Бельский понял значение жеста Сугробова и опустился в кресло.

Светлана читала отрывок, а сама чувствовала на себе тяжелый взгляд Кораблинова.

Вдруг дверь комнаты широко распахнулась, и на пороге выросла фигура Владимира Путинцева. Волосы его были растрепаны, по щекам струились извилинки пота, дышал он запальчиво. Все, кто сидел за длинным столом, отлично знали Путинцева, талантливого питомца института, любимца Кораблинова, который весной взял его на главную роль в фильме. А три дня назад Путинцев, к удивлению всех, был освобожден от роли.

На какое-то время все члены комиссии, глядя на застывшего на пороге Владимира, забыли о Светлане. А она продолжала читать о предсмертных страданиях и муках Андрея Болконского.

Сугробов знал Путинцева. Два месяца назад в своем докладе на ученом совете института он дважды упомянул его фамилию, когда обосновывал тезис о том, что для кинематографа мало одного врожденного актерского таланта, без жизненного опыта талант, даже очень яркий, может, как пустоцвет, не дать плодов. И тут же как пример Сугробов хоть кратко, но убедительно упомянул о двух пунктах биографии Владимира Путинцева: участие в боях на острове Даманском и работа на заводе у станка. И словно между прочим, как бы дополняя портрет студента-выпускника, которому сразу же доверили главную роль в фильме, упомянул: сибиряк, отец погиб на войне.

К Путинцеву подбежала секретарша. Она тревожно махала руками, что-то говорила ему, пытаясь выставить его…

Владимир закрыл за собой дверь.

Сугробов при виде встревоженного Путинцева встал. Догадываясь, что случилось что-то неладное, он кивком головы дал знать членам комиссии, что вынужден отлучиться. Стараясь не мешать чтению Светланы, он бесшумно, на носках вышел из комнаты.

Голос Светланы дрожал, она нервничала, местами сбивалась… Она видела в дверях Владимира. Заметила она также, с какой тревогой в лицо прошел мимо нее Сугробов. Раза два она мельком уловила выражение лиц членов комиссии и поняла, что она уже давно всем им изрядно надоела своим длинным рассказом, ее уже никто не слушал.

Когда Светлане осталось произнести несколько последних фраз, ее остановила Каплунова.

– Я думаю… достаточно? – громко спросила она, повернувшись к Кораблинову.

– Да, – согласился с ней Кораблинов.

– Достаточно, девушка, переходите к басне.

Все члены комиссии сделали на листках своих пометки. Сделал их и Кораблинов.

При чтении басни Светлану неотвязно точила мысль: «Зарежут!.. Все равно зарежут!..» На Кораблинова она взглянуть боялась. А когда кончила читать басню, то по лицу членов комиссии поняла, что и на этот раз ею остались недовольны. Да и сама она чувствовала, что читала плохо. Кораблинов сидел неподвижно, опустив глаза. Профессор Бушмин, прикрыв рот ладонью, проглотил полусонный зевок и вяло смотрел на часы. Скрестив на груди свои старческие руки с выпуклой сеткой голубых жилок, он печально смотрел на Светлану. Краснощекий, лоснящийся Бельский рассеянно глядел в окно и думал о чем-то своем. Грузный Гудимов дремал. Голова его короткими толчками опускалась все ниже и ниже. Но как только его тройной подбородок ложился на грудь, он испуганно открывал глаза и, борясь со сном, бесцеремонно тряс головой.

О чем-то перешептываясь между собой, члены комиссии делали пометки в ведомостях. Светлана видела, как почти каждый из экзаменаторов успевал знаками обменяться с Кораблиновым, который делал вид, что внимательно слушает Светлану, и тут же кислой мимикой своего выразительного лица заключал: «Не то… Типичное не то».

Эту досаду и сожаление на его лице безошибочно улавливали все члены комиссии.

Не следили за Кораблиновым только непоседливый профессор Бушмин и Гудимов, которого окончательно сломил сон.

Светлана откашлялась и уже хотела приступить к стихам, как вдруг заметила: по лицам членов комиссии будто ветерок свежий пробежал. Бельский мячиком подскочил на стуле и глянцевито засветился улыбкой, брошенной куда-то через ее плечо.

Светлана обернулась назад и увидела: по ковровой дорожке тяжелой походкой усталого и чем-то очень озабоченного человека шел Сугробов. Студенты любили его, а преподаватели побаивались. Сугробов принадлежал к тому высшему рангу артистов, о которых уже при жизни пишут в юбилейные даты такие газетные и журнальные статьи, которые чем-то напоминают собой некрологи: «Художник широкого творческого диапазона… Основатель своей сценической школы… Автор ценнейших трудов по мастерству актера… Человек высокой культуры и глубокого, обаятельного таланта…»

Было в осанке Сугробова что-то от былинных богатырей. Высокий гигант могучего сложения, ясноликий и светлоглазый, он покорял своей простотой в общении и тем недюжинным талантом, который вобрал в себя многое, чем может гордиться русский человек. Такой утром будет грузить баржу и ухваткой своей удивит заправского грузчика; после обеденного отдыха он свободно часа два проведет в беседе с иностранным дипломатом, который долго будет вспоминать, как гибок и увесист русский ум, какая светлая голова высится на широких плечах… А вечером многотысячный зал, точно заколдованный, затаит дыхание, когда он почти шепотом будет произносить монолог Арбенина из лермонтовского «Маскарада».

Сугробов сел в кресло, с которого предупредительно встал Бельский, окинул взглядом Светлану, приветливо улыбнулся ей и дал знак, что можно продолжать.

– Может быть, стихи опустить? – тихо спросил Бельский, обращаясь к Сугробову. – Не возражаете?

– Пусть прочтет все, – сказал Сугробов и, глядя на Светлану, спросил: – Что у вас?

– Твардовский… «Я убит подо Ржевом». – Голос Светланы дрожал, в горле у нее пересохло.

Начала она тихо и как-то глухо:

 
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете…
 

С каждой строфой голос Светланы креп, наливался неодолимой верой во что-то такое, чего она ясно еще не осознавала до конца, но сердцем чувствовала, что в словах этих заложена величайшая трагедия большого народа.

 
Я – где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я – где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
 
 
Я – где крик петушиный
На заре по росе;
Я – где ваши машины
Воздух рвут на шоссе…
 

От последних двух строф по спине Сугробова пробежали мурашки.

А Светлана, позабыв, что она перед строгой комиссией, которая в оставшиеся несколько минут решит ее судьбу, прижав к груди руки и совсем побледнев в лице, то почти задыхаясь и переходя на шепот, то выплескивая из самого сердца слова, как звенящие морские валы, читала:

 
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому – как?
 
 
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за Родину пали,
Но она – спасена…
 

Светлана закончила читать. Она смотрела на Сугробова и ждала, что ей прикажут делать дальше.

Снова, уже в третий раз, каждый из сидящих за столом проставил себе в ведомость отметку. Недвижимым был лишь Сугробов.

Оставалось последнее – мимический этюд.

– У вас будут вопросы, Юрий Александрович? – обратился Кораблинов к Сугробову, когда нужно было давать экзаменующейся тему мимического этюда.

– Нет.

– Тогда позвольте мне… – Кораблинов надел очки и посмотрел в экзаменационный лист Светланы. – Позвольте мне, Светлана Дмитриевна, поставить перед вами задачу.

Кораблинов долго смотрел на Светлану, словно прикидывая, что бы такое задать ей поярче, повыразительней для мимического этюда; а она стояла перед комиссией с таким видом, будто в следующую минуту ее поведут на казнь. И ее предчувствие, что в своей явной и плохо скрытой от нее мести Кораблинов еще не использовал до конца всех возможностей как одно из главных лиц приемной комиссии и что экзамен ее он непременно постарается завершить чем-то очень больным для нее, а может быть, даже оскорбительным, не обмануло ее.

Затаенно ухмыльнувшись собственным мыслям, Кораблинов обвел взглядом членов комиссии.

– Вообразите себе, Светлана Дмитриевна, что кто-то из членов нашей приемной комиссии вам органически неприятен. Присутствие этого человека вас не только пугает, но страшит, выводит из себя, мешает вам в полную меру раскрыть свои возможности. Более того, вы даже глубоко убеждены, что этот человек злой и мстительный… Вы не доверяете его оценке, но пока сдерживаетесь… Вы меня поняли?

После некоторого замешательства Светлана растерянно ответила:

– Да… кажется, поняла…

– Вот так, продумайте и начинайте. Заранее предупреждаю – задача сама по себе сложна, здесь все должно идти на очень тонких нюансах мимики и жеста.

Над длинным столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью, повисло молчание.

А Светлана, несколько освободившись от страха, сковавшего ее, подумала: «Так вот он, ваш последний, кораблиновский удар… Пока вы только играли со мной, как кошка с мышкой. А сейчас вам все это изрядно надоело, вы всласть наигрались и решили меня съесть. Ну что ж, ешьте… Но только учтите: я еще посопротивляюсь! Просто, без боя, я не сдамся. Отомщу хотя бы за Володю… Мимикой лица, глазами, жестом… я покажу вам то, чего вы от меня требуете. Я вас уже ненавижу!»

– Простите… – Светлана взглядом обожгла Кораблинова и посмотрела в сторону Сугробова. – Я понимаю… Этюд должен быть только мимический… Но… разрешите мне поддержать его словами?

– Это же очень трудно!.. Это будет уже импровизированный монолог. А он вряд ли будет вам по плечу, – вмешался Сугробов.

– И все-таки… Если позволите… – Губы Светланы плотно сжались. Казалось, что слова с ее уст слетали с болью… – Если позволите, то я попробую выполнить на эту тему монолог-импровизацию.

В практике приемных экзаменов монолог-импровизация – небывалая вещь, а поэтому все члены комиссии были удивлены: почти непосильную задачу берет на себя сам экзаменующийся.

Сухонький профессор Бушмин от любопытства так вытянулся над столом, приставив правую ладонь к уху, что казалось, вот-вот перевалится через стол.

– Если чувствуете, что справитесь, – пожалуйста, комиссия не возражает. – Сказав это, Сугробов взглядом обвел сидящих за столом.

– Да, да, это очень интересно… – почти в один голос поддакнули Бельский и Каплунова.

Один только Кораблинов оставался каменно-безучастным к дерзкому и рискованному предложению строптивой абитуриентки. Встретившись взглядом с Сугробовым, он почувствовал что-то недоброе в его лице.

Молоденькая секретарша от удивления широко раскрыла рот и, хлопая длинными кукольными ресницами, не сводила глаз со Светланы.

Потом, словно по команде, все смолкли, удивленно (точно впервые увидели) рассматривая Светлану. Даже вечно суетливый и неугомонный Бушмин и тот, закусив жиденький клинышек седой бороды, затих и не спускал слезящихся глаз с абитуриентки.

«Вхождение в роль» длилось не больше минуты. Светлана обвела членов комиссии взглядом и, прищурившись, остановилась на Кораблинове. Тот зябко передернул плечами и принялся что-то искать в записной книжке.

– Режиссер Кораблинов, – тихо, почти шепотом, начала она, – вы опустили глаза?

– Начало великолепное!.. – восторженно просипел профессор Бушмин на ухо Бельскому.

– Вошла!.. – многозначительно ответил Бельский и, одобрительно кивая головой, время от времени незаметно бросал настороженные взгляды в сторону Сугробова.

После паузы Светлана сдула со щеки отделившуюся белокурую прядку волос. Лицо ее было пепельно-серым.

– Все, что мне хочется сказать вам, уважаемые члены приемной комиссии, и что я скажу сейчас, к сожалению, вы примете за импровизацию, за выдумку, за игру… Однако это не так. Это – не игра. То, что я хочу сказать, – не выдумка. А обида… Горькая обида! В своих тайных думах стать актрисой я с каким-то особым трепетом относилась к именам талантливых мастеров кино. Некоторые из них были для меня кумирами! На них я готова была молиться. Они казались мне людьми необыкновенно большой и светлой души. Людьми с необычайно чистой и, я бы сказала, рахметовской совестью и благородством.

Светлана смолкла. Опустив голову, она закрыла глаза, точно собираясь с мыслями.

В комнате стояла тишина. Было слышно, как бьется об оконное стекло большая муха, каким-то чудом залетевшая на четвертый этаж. Даже в коридоре, откуда десять минут назад плыл через дверную щель монотонный галдеж, и то стало тише, глуше. Кажется, и там поняли сложность задачи, которую взяла на себя Светлана Каретникова. Поняли и, застыв в напряжении, ждали – что будет дальше? Импровизированный монолог! – небывалая вещь.

Светлана справилась с волнением и медленно подняла голову.

– Профессор Кораблинов! Я понимаю вас, вам неприятно и непривычно выслушивать такую исповедь. Вы, пожилой, всеми почитаемый человек, артист с большим именем… И вдруг какая-то желторотая девчонка дерзнула высказать вам то, что боятся сказать другие. У вас власть! У вас сила. Бы можете раздавить. Вы можете, если захотите, осчастливить. Я уверена, что стоило только вам шевельнуть пальцем – и я могла бы быть студенткой института кинематографии. Более того, завтра вы можете уверить своих собратьев по искусству, что я будущая знаменитость!.. Что я рождена для сцены! Многое, многое вы можете сказать, и вам поверят потому, что вы сильнее, решительнее и коварнее тех простодушных и легковерных простаков, которые окружают вас и служат вашей славе.

Светлана всем телом подалась вперед и, испуганно обводя взглядом членов комиссии, продолжала бросать тяжелые, как камни, слова в сторону Кораблинова, который сидел мрачнее тучи и тяжело дышал.

– А как вы недавно отнеслись к девушке?! К девушке, которой едва исполнилось семнадцать лет? Вы, старый человек, отец семейства!.. Дед нескольких внуков… А как жестоко, как несправедливо вы поступили со своим любимым учеником Путинцевым?! Но вы напрасно думаете, что на фабрику большого кинематографа есть всего лишь одна проходная и что бессменным круглосуточным начальником бюро пропусков этой фабрики является Кораблинов. Мир искусства велик, и не все дорожки и тропинки в этот мир лежат через Кораблинова. Прежде чем позорно вышвырнуть Путинцева из съемочной группы, вы назвали его плебеем и слесаренком, которому никогда не подняться до роли аристократа и благородного человека. Но вы ошибаетесь и здесь. Мир уже знает одного парнишку-ремесленника из Гжатска, который первым перешагнул черту, до которой раньше не поднимались аристократы всех времен и народов. К его счастью и к великой гордости класса, из которого вышел этот человек, он тоже был литейщиком. И самый великий судья – время – еще покажет, что может сделать в искусстве слесаренок Путинцев. Что он талантлив, вы сами звонили последние годы во все колокола – и с кафедры на лекциях, и в своем решении, кому поручить главную роль в фильме… В том, что Путинцев честен, вы тоже могли убедиться во время вашего последнего разговора с ним, после той знаменитой грозы и грома, когда вы были в ударе нежных чувств.