Текст книги "Родник пробивает камни"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В коридорах райсобеса стоял монотонный гул и беспорядочная толчея. Лица людей, утомленных ожиданием своей очереди на прием, были сосредоточенные, а при ярком электрическом освещении неоновых ламп дневного света они казались серыми, поблекшими. Какой-то нетерпеливый гражданин с нервным лицом, мотивируя тем, что он инвалид второй группы, пытался без очереди пройти на прием к заведующему отделом, но очередь так дружно загалдела и так ощетинилась на него, что он тут же отпрянул от дверей и спрятал в нагрудном кармане свою замусоленную пенсионную книжку.
– Ишь ты, он, видите ли, инвалид!.. – не унималась раздосадованная согбенная старушонка с морщинистым, пожухлым лицом, похожим на картошку, испеченную в костре. – Как будто бы он на стадион пришел. Разуй хорошенько глава, здесь все инвалиды!..
– Да от него никак винищем тащит, – поддержала старушку толстая пожилая женщина с двумя темными родинками на щеке, на которых росли длинные черные волосы.
– Мне только спросить, два слова сказать, – пытался вразумить старушек нетерпеливый инвалид, который, как видно, все-таки не терял надежды без очереди пройти в комнату, где сидели инспектора.
– А мы что, телиться пришли сюда? – нашлась тут же старушка с лицом, похожим на печеную картошку. – Чай, всем так же: кому спросить, кому чего-нибудь выяснить.
– Ну и злюки же вы, старые кочерыжки! – сердито выругался инвалид и, отрешенно махнув рукой, быстро зашагал к двери.
– Ишь ты, инвалид нашелся!.. Морду-то разлопал, аж ушей не видно, да еще оскорбляет, хам ты этакий!.. – бросила ему вдогонку толстая женщина с волосатыми родинками на щеке.
Не успел Петр Егорович взяться за ручку двери, как его осадил тот же визгливый голос худенькой старушонки с лицом, похожим на печеную картошку:
– А вы что, гражданин? Тоже инвалид?
Каретников посмотрел на старушку так, что она невольно заерзала на крашеном деревянном диване.
– Я не инвалид, товарищи. Я депутат. Мне нужно пройти по депутатским делам.
– Ну, это конечно… Раз депутат – совсем другое дело… Против этого мы не возражаем, – умиротворенно сказала женщина с волосатыми родинками, и лицо ее тут же словно преобразилось: из злого и болезненно-нервного оно моментально стало улыбчиво-глуповатым и простодушным. – Только, пожалуйста, товарищ депутат, недолго там.
Петр Егорович молча и благодарственно-строго поклонился в сторону сидящих на скамье и открыл дверь.
В комнате находилось несколько инспекторов. Петр Егорович долго объяснял молоденькой секретарше, сидевшей почти у самых дверей за стареньким ундервудом, причину своего визита, пока наконец та поняла, о каком «Запорожце» идет речь.
– Инвалид Отечественной? – уставившись на Петра Егоровича, спросила секретарша.
– Да, да, Отечественной.
– Так бы сразу и сказали… При чем здесь «культя»? – И секретарша, взмахнув черными полукружьями наклеенных ресниц, взглядом показала на столик в углу, у самого окна, за которым сидела уже немолодая женщина с высокой прической, напоминающей золотистую бухту нового льняного каната – до того были длинны и толсты сложенные спиралью ее пепельные косы, что вряд ли можно поверить, что это собственные волосы. А глаза инспектора были до того голубые, будто это были не глаза, а круги июньского неба в раннее солнечное утро.
– Как ее зовут? – тихо спросил Петр Егорович.
– Надежда Сергеевна, старший инспектор, курирует инвалидов.
Когда Петр Егорович подошел к столику Надежды Сергеевны и опустился на стул, та поспешно закончила телефонный разговор и улыбнулась Петру Егоровичу такой улыбкой, от которой у него посветлело на душе.
– Я слушаю вас.
Каретников положил на стол перед инспектором свое депутатское удостоверение и, дождавшись, когда она познакомится с ним, тронул ребром ладони усы.
– Я по делу одного инвалида Отечественной войны, вторая группа… безногий… Хлопочет насчет «Запорожца» – я все безрезультатно. Хочу помочь. Иначе сопьется… – Каретников рассказал об инструктивном письме Министерства здравоохранения и о ранении Иванова, которое не попадает в перечень показаний для получения «Запорожца».
Опустив глаза, инспектор сидела с печальным лицом, внимательно слушала депутата, и пока Каретников говорил, она несколько раз в знак согласия утвердительно кивнула головой, словно желая сказать: «Да, да… Все это мне уже знакомо…»
А когда выслушала, то глубоко вздохнула и подняла на Петра Егоровича свои большие небесные глаза.
– Этот вопрос, Петр Егорович, вы поднимаете не первый. За этим вот столиком мне пришлось выслушать столько депутатских возмущений!.. А инвалиды?! Вы только послушали бы, что об этом инструктивном письме и об этом перечне Минздрава говорят инвалиды! Но, к сожалению, помочь вам я ничем не могу. Все это не в нашей компетенции. Пробовали, писали выше, в горком, в исполком, но воз и ныне там.
– А если мне пройти к заведующему отделом?
– Бесполезно. Все в курсе дела.
– Так что же вы посоветуете?
Инспектор качнула пепельно-золотистой короной волос.
– Не знаю, не знаю… Разве только в порядке исключения, со специальным заключением медицинской комиссии о том, что протез ему носить нельзя.
– Такое заключение есть. Я читал его своими глазами.
– Были у нас и такие случаи, но… – И снова золотистая корона волос качнулась в сторону. – До сих пор хлопочут.
– Так куда же тогда мне обращаться с этим вопросом?
Инспектор сторожко метнула взгляд на свою соседку, инспекторшу с бледным и сосредоточенно-злым лицом, которая углубилась в свои документы, делая какие-то выписки. И, словно удостоверившись, что ее разговор с депутатом никто не слушает, тихо, с видом большой доверительности, ответила:
– Попробуйте обратиться в горсобес. Я слышала, там скопилось по этому вопросу много жалоб от инвалидов войны и писем от трудящихся. Говорят, будто бы там готовят серьезное ходатайство в защиту безногих инвалидов, нуждающихся в автомобиле и мотоколяске. Вот все, что я вам могу посоветовать. А так… – Инспектор пожала плечами и опустила свои небесно-голубые глаза. – Кроме разъяснения инструктивного письма Министерства здравоохранения, ничем помочь вам не могу. А с этим письмом, как я поняла, вы знакомы.
Каретников поблагодарил инспектора за прием и за совет, встал и крепко пожал руку уже немолодой, но все еще привлекательной, а некогда, как видно, даже красивой женщине.
– Я даже не спросил вашего имени и отчества.
– Меня зовут Надежда Сергеевна. Я курирую инвалидов войны.
– Позволите вам позвонить, если мне понадобится какой-нибудь совет? Даже не обязательно по этому делу. Вообще по делам пенсионным.
– Пожалуйста! – Инспектор записала на лощеном квадратике бумажки свой телефон, фамилию, имя и отчество.
«Есть же на свете красивые женщины и красивые души», – подумал Петр Егорович, глядя, как проворно бегают по белому квадратику бумаги гибкие, длинные пальцы Надежды Сергеевны.
– А кто этими вопросами занимается в горсобесе?
Надежда Сергеевна как-то кисловато улыбнулась, вздохнула, но сразу ничего не ответила.
– Хочу пройти и туда.
– Пожалуйста. – На новом квадратике Надежда Сергеевна записала номер телефона и протянула бумажку Петру Егоровичу. – Олег Анатольевич Шабашкин. У него вы не найдете поддержки. Только это, Петр Егорович, между нами. – Словно проговорившись в чем-то ей недозволенном и очень важном, она просительно посмотрела на Каретникова. – Прошу вас.
Из райсобеса Каретников вышел с твердым решением на этом не останавливаться, и это его намерение было словно благословлено по-женски нежным и по-человечески дружеским взглядом Надежды Сергеевны, которая на прощанье пожелала ему удачи.
По горячему серому асфальту белой поземкой струисто стелился тополиный пух. Из высоких труб ТЭЦ белыми колышущимися столбами поднимался не то пар, не то дым. Откуда-то со стороны Шаболовки доносился лязг трамвая.
«Нет, как депутату, мне не с руки сразу подниматься на самые высокие инстанции. Выдержим субординацию. «Правду» оставим на последний, на крайний случай, когда все ступени пониже и помельче будут уже позади. Вначале горсобес… Без горсобеса обращаться в министерство нельзя. Пойдем, как и полагается нынче, по инстанциям».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Запахнувшись в яркий бухарский халат, Кораблинов ходил по гостиной. Время от времени посматривал на массивные старинные часы в бронзовой оправе, стоявшие на серой мраморной плите, вмурованной в остов декоративного камина. Ждать еще полтора часа. Девяносто длинных, томительных минут. «Откуда она взялась?.. Как солнышко, как утренняя зорька… Даже немножко страшно: а что, если все это кончится такой горечью и болью, что в душе не останется ничего, кроме пустоты и отчаяния?..» Сергей Стратонович вошел в кабинет и остановился перед большой фотографией, с которой на него смотрел матрос Рудый.
И он вспомнил сегодняшний телефонный разговор со Светланой. В голосе ее дрожали нежные нотка искреннего чувства преклонения перед его талантом. «Постой! Что же она говорила? Ах, да, вспомнил… Начала с извинений, что с таким опозданием просмотрела фильм, который когда-то гремел на всю страну». С каким восторгом она рассказывала о своем впечатлении от кинокартины «Зори Октября», в которой Сергей Кораблинов играл главную роль революционера Рудого.
Хорошо, что в Москве есть кинотеатр Повторного фильма, который нет-нет да в большой книге историй советского кинематографа отбросит страниц тридцать назад и помянет добрую старину, когда начинал Сергей Стратонович.
Да, матрос Рудый был его первой большой ролью. Собственно, она-то и принесла Кораблинову настоящий успех. Тогда ему было двадцать семь лет. Молодой, неутомимый, он не знал, что такое гипертония и одышка… К тому же был холост. «Холост» – короткое слово, а какая бездонная, необъятная свобода таится в этом слове, настоящую цену которому знают только женатые люди. Сколько писем, записок получал он тогда от девушек и молодых женщин! Да, когда-то и его любили. А сейчас? Одни искренне чтут, другие боятся и подхалимничают.
Сергей Стратонович подошел к зеркалу и увидел в нем старого, почти совсем седого человека. «Неужели это ты, Кораблинов?..» Отошел прочь. «Если б хоть сотую долю этой официальщины, уважения и казенного почтения переплавить в любовь!.. В настоящую, земную, человеческую любовь, какой женщина любит мужчину. Любит со всеми его достоинствами и недостатками».
Кораблинов остановился посреди комнаты. Заложив за спину руки, он долго смотрел на хрустальные сосульки и почему-то вспомнил океанскую медузу на песчаном солнечном берегу. Это было в прошлом году. Такие же переливы цветов, как в хрустале, были в студенистой медузе. «Так что же она сказала насчет Рудого? Ах, да… Это ее идеал настоящего человека… Смелый, умный, честный… Да, да, да… А впрочем, – Кораблинов встрепенулся всем своим большим телом и снова вскинул голову, словно к чему-то прислушиваясь, – впрочем, что я скулю, как щенок, которому отдавили лапу? Чего хандрить? Пятьдесят девять – это еще не догорели свечи. Это еще зенит, как любит говорить патриарх русской сцены Мотовилов. Я еще… Нет, врешь, не возьмешь! Мы еще повоюем на этом грешном глобусе».
Из кухни доносился стук ножа по деревянной доске и сочный хруст разрезаемой капусты. Сергей Стратонович болезненно поморщился, покачал головой и отошел от фотографии. Прошел в ванную комнату и закрыл за собой дверь, чтоб не слышать эти раздражающие кухонные стуки, хрусты и вечные нотации жены, к которым безобидная домработница Настенька привыкла, как привыкают к тиканью стенных ходиков – даже перестают обращать на них внимание.
Часы на мраморной плите с печальным церковным боем пробили семь раз. Свидание назначено на восемь. Полчаса на сборы, полчаса на то, чтоб не торопясь купить в цветочном киоске цветов и вернуться в скверик перед своим домом. Он назначил это место для встречи сам. Высотный дом, просторная магистраль Садового кольца всегда будили в нем широкие, свободные мысли, молодили… На окна квартиры были спущены жалюзи. К тому же всегда занятая делами Серафима Ивановна не имела привычки глазеть в окна.
Так тщательно Сергей Стратонович не брился уже давно. Прикладывая горячее – почти из кипятка – полотенце к морщинистым, с рубчатыми складками, щекам, он усиленно растирал кожу, хлопал пальцами по скулам, пытаясь хоть немного разутюжить густую паутину морщин у глаз.
Кончив с бритьем, надел свой любимый, с сиреневым оттенком, коричневый костюм. Узкие брюки, скошенные плечи пиджака, по-юношески завязанный темно-вишневый галстук точно сбросили с плеч Кораблинова добрый десяток неизвестно когда и откуда набежавших лет.
– Чего это ты так расфрантился? Можно подумать, что на свидание собрался. – Серафима Ивановна с шумом прошла мимо ванной, держа в руках медный таз с розовато пенящимся вареньем.
Как бы отшучиваясь, Кораблинов в тон жене ответил нараспев:
– Да, да, Симочка, на нежное, любовное свидание. – И, чувствуя, что не до конца доиграл шутку, громко, так, чтоб слышала Серафима Ивановна добавил: – С юной распрекрасной Дианой – Варлампием Провоторовым.
В эту минуту Сергей Стратонович был рад, что жена последнюю неделю помешалась на варенье. Главное теперь состояло в том, чтобы незаметно, без наказов и напутствий, выйти из дому, а там, возвратившись, он сумеет сказать, где был и что делал. Улучив момент, когда жена снова вернулась на кухню и, мешая свой густой бас со звоном кастрюль, забыла о нем, он, мягко приседая, на цыпочках прошел по коридору. Беззвучно открыл дверь и, поспешно закрыв ее, вызвал лифт. Он пришел быстро, – очевидно, был на соседнем верхнем этаже. Просторный вестибюль обдал каменной прохладой.
Волновался как юноша перед первым свиданием. А время тянулось медленно, как волы в гору. Чтобы скоротать оставшиеся минуты, Кораблинов прошелся до планетария, потом вернулся назад. У зоопарка купил три розы и по гранитным ступеням поднялся в молоденький скверик перед высотным домом.
«Не смешон ли ты, Кораблинов?.. Что ты затеял?..» – эти мысли, как липкая, неотвязчивая паутина, цеплялись одна за другую, путали. И чем меньше оставалось времени до назначенного часа свидания, тем сильнее захлестывали приливы давно забытого юношеского трепета. Вот наконец минутная стрелка поднялась вертикально и, кажется, замерла на одном месте.
Кораблинов крепко сжал в руке колючие стебельки роз, завернутые в целлофан, остановился у скамейки, крайней от входа в скверик со стороны площади. Отделившийся от бутона розы слегка поблекший, почти прозрачный лепесток вяло перевернулся в воздухе и упал на лакированный носок черного ботинка, Сергей Стратонович хотел поднять лепесток, но раздумал. Не решился нагнуться. При его высоком росте почти никто не замечает просвечивающую сквозь реденькую пелену седых волос лысину на макушке. А если нагнуться… Нет, нагибаться ему нельзя. С минуты на минуту должна прийти Светлана.
Заглядывая в лица прохожих, он временами испытывал сковывающую его неловкость: пожилой человек, известный в стране актер, ведущий кинорежиссер, отец семейства и дважды дед… пришел на свидание с девчонкой. Но здесь же успокаивал себя тем, что вышел не на интимное свидание, а на встречу с поклонницей его таланта. А талант без поклонения как камин без дров – холоден, не греет. Пусть это звучит банально, пусть этот афоризм затаскан в альбомах провинциальных статистов, но артисту как воздух нужны аплодисменты, ему нужны любовь и восхищение толпы… И в этом желании славы, поклонения есть какая-то возрастающая пагубная прогрессия, ненасытная алчность: чем больше славы, тем больше ее хочется.
Прошло еще несколько минут. Светлана не появлялась. «Неужели не придет?» – билась в голове тревожная мысль.
Встретившись взглядом с хитроватой улыбкой молоденькой женщины, просеменившей мимо (в ее летучем взгляде, который на какое-то мгновение задержался на Кораблинове, было столько лукавого злорадства, что Сергей Стратонович от смущения чуть не выронил из рук букетик роз), он почувствовал, как в нем начинает закипать смутное озлобление. На кого – не знал.
Чье-то легкое прикосновение к локтю левой руки заставило Сергея Стратоновича вздрогнуть. Он повернулся.
– Простите, Сергей Стратонович, я немного опоздала…
В голубоватом плаще, стройная и гибкая, как молодая озерная камышинка, она показалась Кораблинову необычайно красивой.
Мимо спешили прохожие. На лавочках сидели люди, неподалеку, на Садовом кольце, перед светофором, росло скопище машин. А высоко в небе, чуть не задевая шпиль высотного здания, плыли дымчатые, с розовой подпалинкой, облака. В какое-то мгновение все это потеряло смысл и свое значение. Кораблинов видел только большие, виноватые глаза Светланы, в глубине которых светилось искреннее восхищение.
– Я о вас так мало знаю, – сказал Кораблинов. – Расскажите о своем заводском народном театре. Я слышал, что руководителем у вас Корней Брылев.
Они на перекрестке перешли Садовую и направились в сторону площади Маяковского. Светлана, прижав от волнения к груди руки, принялась рассказывать о том, что она уже участвовала в пяти спектаклях, поставленных Брылевым, что, если она не поступит в этом году в институт, то провал этот будет для нее большим несчастьем, что все в семье ее живут одной тревогой и заботой о ее будущем… Не скрыла она также и энергичного вмешательства тетушки, которая со студенческих лет хорошо знает Сергея Стратоновича. Это она, Капитолина Алексеевна Хлыстикова, помогла ей встретиться с Кораблиновым.
При упоминании фамилии Хлыстиковой по лицу Кораблинова пробежали светлые зайчики добродушной веселости. Он даже почему-то вздохнул и, замедлив шаг, так посмотрел на Светлану, точно старался еще раз увидеть в ее лице поразительное сходство с той Капитолиной Хлыстиковой, которую он хорошо знал в юности.
– И что же она говорила вам обо мне?
– Тетушка убедила меня, что вас нужно чем-то обязательно удивить и поразить… А я это не умею. А потом, она много и весело рассказывала о ваших… – Светлана замялась.
– О моих?.. Ну, что же вы не договариваете? – подбадривал ее Кораблинов, с каждой минутой открывая все новые и новые черты поразительного сходства Светланы с Капитолиной Хлыстиковой.
– О ваших странностях, – нерешительно ответила Светлана, и стыдливо опустила голову.
Сергей Стратонович громко расхохотался, не обращая внимания на прохожих, которые поворачивались в их сторону.
– А еще тетушка говорила, что вы не только талантливый и оригинальный человек, но и очень влиятельный в институте. Главное, как она сказала: вас нужно чем-то поразить.
Кораблинов снова расхохотался.
– Я вас отлично понимаю, – рассеянно проговорил Кораблинов. – Я подумал сейчас не о вас. Я подумал о другом. Ваша тетушка, Капитолина Хлыстикова, когда-то ее звали Капелькой, осталась такой же проказницей и сумасбродкой. – Сергей Стратонович покачал головой, с минуту помолчал, на ходу подлаживаясь к шагу Светланы.
Увлеченный воспоминанием юности, он вдруг принялся рассказывать о минувших студенческих годах. Одним из главных действующих лиц в этом рассказе была тетушка Светланы – Капелька Хлыстикова, которую кто-то из товарищей прозвал Психеей. Эту кличку припечатали так прочно, что и теперь, когда собираются старые друзья студенческих лет, то вспоминают не Капитолину Хлыстикову, а Психею.
На углу Садовой и улицы Горького, у выхода из метро «Маяковская», неведомо откуда вывернувшаяся цыганка так ловко и так неотразимо навязчиво всучила в руки Светланы цветы (называя при этом Сергея Стратоновича то красавчиком, то молодым и интересным), что сконфуженный и растерявшийся Кораблинов долго шарил по карманам, забыв, в какой из них он положил деньги. Самым страшным для него в эту минуту было не обнаружить денег. Он знал, что от привязчивой и нахальной цыганки можно ожидать всего. Чего доброго, возьмет да и пустит вдогонку такое, что одним словцом разорвет те ниточки задушевной беседы, которые незаметно теперь соединяли его со Светланой. Возьмет и обзовет жадным стариком!
Поспешно достав трехрублевую бумажку, которую цыганка чуть ли не выхватила из его рук, Кораблинов, не дожидаясь сдачи, поспешно увлек Светлану от торговки, упрямо норовившей всучить ей еще букет. Была у него давнишняя странность: он боялся цыганок-гадалок. Возьмет да и нагадает, что скоро помрешь. Тогда ходи и считай дни… А эта ко всему прочему могла опозорить одним словом.
Отойдя на несколько шагов от торговки, Кораблинов услышал брошенное ему вдогонку:
– Спасибо, красавчик! Исполнятся твои хлопоты…
Многолюдную, запруженную пестрыми волнами пешеходов и прибоем машин улицу Горького перешли молча. Несколько раз встречные прохожие, узнававшие Сергея Стратоновича, приветливо улыбались и почтительно ему кланялись. Две молоденькие девушки дважды забегали ему навстречу и, замирая, завистливо пожирали глазами не столько самого Кораблинова, сколько его спутницу. К этим поклонам знакомых к незнакомых Кораблинов привык. В молодости это внимание окрыляло, кружило голову, а сейчас многое стало приниматься спокойно. И все-таки было приятно…
Светлана чувствовала себя неловко, как на сцене.
Тихой улицей Чехова они вышли на площадь Пушкина. У фонтана Сергей Стратонович остановился. Глядя на искрящиеся разными цветами прозрачные струи, которые переливчато-радужно дробились в воздухе, он о чем-то задумался. По его печальным глазам Светлана поняла, что в эту минуту он совершенно забыл о ней. Мыслями он улетел в свое, дорогое, сокровенное… Так продолжалось с минуту, а может быть, и больше… Потом Сергей Стратонович приглушенным и каким-то усталым, грудным голосом (в этой усталости Светлана почувствовала волнение большого актера) начал читать монолог Самозванца из «Бориса Годунова».
Начал почти шепотом:
Вот и фонтан; она сюда придет.
Я, кажется, рожден не боязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Мне вечная неволя угрожала,
За мной гнались – я духом не смутился
И дерзостью неволи избежал…
Светлана слушала, затаив дыхание и подняв на Кораблинова глаза, в больших зрачках которых отражались радужные всплески огненных струй фонтана.
Кораблинов совсем забыл, что кругом люди, что здесь не сцена, а площадь, вечерней столицы с ее пестрой, разноликой толпой. Читал уже почти в полный голос, иногда переходя на шепот:
Но что ж теперь теснит мое дыханье?
Что значит сей неодолимый трепет?
Иль это дрожь желаний напряженных?
Нет – это страх. День целый ожидал
Я тайного свидания с Мариной…
Скорбные складки рта, гордый поворот головы и величественная осанка Кораблинова – все это Светлане казалось необыкновенным, красивым, сильным. Такие лица вставали в ее воображении и раньше, когда она читала трагедии Шекспира и Шиллера. Чем-то демоническим, не подвластным земным силам были отмечены эти лица. Но то были книжные герои. То было все только плодом воображения. Теперь перед ней стоял живой человек, непонятный, властный, куда-то манящий… А куда – она и сама не знала. Она чувствовала только одно: впервые в жизни в ней просыпалось доселе неведомое чувство слепого преклонения перед неукротимой властью этого большого, сильного человека.
– Сергей Стратонович!.. Сергей Стратонович!.. – почти шепотом проговорила она.
Кораблинов, словно очнувшись, сделал движение рукой, как будто снимал с глаз прилипшую вязкую паутину, и строго свел свои черные буруны бровей. Бросив взгляд поверх голов прохожих, он взял Светлану под руку и направился с ней к памятнику Пушкина.
Купленные у цыганки цветы Кораблинов положил к подножию поэта.
– Не возражаете? – тихо спросил он, грустно и немножечко смущенно глядя в глаза Светланы.
Теперь его лицо было уже не таким, каким оно было десять минут назад.
– Что вы!.. Конечно, Сергей Стратонович! – Светлана всплеснула руками.
Даже в том, как он положил цветы к подножию поэта, она заметила что-то необычайно утонченное, благородное.
Некоторое время стояли молча, словно совершая торжественный обряд поклонения. Потом обошли памятник кругом и свернули на улицу Горького.
В этот вечерний час центральная улица столицы жила в своем прибойно-разноцветном, многоязыком водовороте. Здесь, на этом небольшом отрезке пути от площади Пушкина к Охотному ряду, можно встретить низкорослого крепыша японца и тонконогого, статного негра-туриста или спортсмена, светлоглазого прибалтийца и смуглого грузина… И все это разнообразие одежд, языков, наречий, возрастов и рас, точно в гигантском зеркале, отражалось в неоновых витринах и окнах первых этажей.
Конечно, это не Бродвей, каким его рисуют журналисты. Здесь не пылает ночью пожар реклам… Но это больше, значительнее и чище, чем Бродвей. Это – улица Горького. Это – Москва!
– Сергей Стратонович, в газетах писали, что недавно вы в составе большой группы советских артистов и режиссеров были в заграничном путешествии? – спросила Светлана, которой вдруг показалось, что помолчи они еще минуту – и Кораблинов зевнет и, извинившись, протянет ей на прощание руку.
– Да, это был неповторимый месяц, – рассеянно ответил Кораблинов, кивнув на приветствие встречного седого человека почтенного возраста.
– Расскажите, пожалуйста, Сергей Стратонович. Кроме юга, я еще нигде не была.
И Кораблинов начал вспоминать о своей последней заграничной поездке. Париж, Рим, Венеция, Вена… Эти города вставали в его рассказе зримо, ярко. Рассказывать Сергей Стратонович умел. Он говорил, а в воображении Светланы оживала экзотика далеких стран, она слышала мелодии неаполитанских рыбаков, которые с песней встречают солнце и с песней его провожают. А море!.. Широкими мазками смелого художника Кораблинов точно, почти до физического ощущения, передавал яркий и многоцветный колорит итальянской природы, язык, привычки, нравы людей, их обряды, одежду, танцы. Любовно живописал он Италию, с ее тихими зеленоватыми морскими бухтами, над которыми даже воздух кажется наполненным мелодией песен.
Вена в воображении Светланы представала в виде эоловой арфы, которая по воле самой судьбы обречена быть вечным гимном человеческой радости. Каждый серебряный тополь, молоденький клен на бульваре, острые шпили готических строений, гусли телеграфных проводов – все это были только отдельные струны той незримой гигантской арфы, которую на географических картах называют столицей Австрии.
Даже Париж, о котором Светлана знала из книг Бальзака, Гюго и Золя, и тот на незримом полотне, нарисованном Кораблиновым, показался ей обновленным свежими красками новых человеческих судеб и политических событий.
Вышли на Красную площадь. Часы на Спасской башне пробили одиннадцать раз. Немного постояли. Высоко в небе кроваво-рдяно горели рубиновые звезды. Мимо Мавзолея шли молча. И это молчание Светлане показалось значительным, торжественным. Голубые ели грустно и молчаливо, не шелохнувшись, замерли над могилами революционеров, похороненных у Кремлевской стены. А впереди, слева, точно на старинной русской сказочной картине, выкруглил в голубом небе свои луковицы-купола собор Василия Блаженного.
У набережной Москвы-реки Светлана тревожно посмотрела на часы.
– Вы торопитесь?
– Мне уже пора… – Светлана замялась. Она чуть не проговорилась, что так поздно ей нельзя задерживаться без разрешения.
– Ну что ж, – Кораблинов очень не хотел, чтоб Светлана уходила. Но удерживать ее не решался.
– Вы о чем, Сергей Стратонович? – виновато спросила Светлана, видя, что лицо Кораблинова стало вдруг притушенным, печальным.
– Так… Ничего. Просто вспомнил строку из одних невеселых стихов.
У гостиницы «Бухарест» Кораблинов остановил такси. Ехали не разговаривая. Да и что мог сказать ей Кораблинов? Что он хочет еще раз увидеть ее? Что, глядя в ее чистые, как небесные озера, глаза, он сам становится моложе, чище? Что он хочет видеть ее, что давно думал о такой дружбе, что она, эта дружба, уже приходила к нему в его мечтах…
Попрощался Кораблинов, не выходя из машины.
– Приглашаю вас с тетушкой в воскресенье отужинать со мной в «Метрополе».
Это предложение смутило Светлану. Она еще никогда не была в ресторане без родителей.
– Но я должна об этом поговорить с тетей.
– Об этом мы еще созвонимся. Спокойной ночи. Я всегда рад вас видеть.
Последние слова прозвучали как просьба, как скрытая мольба уставшего человека.
Смущенная долгим и крепким пожатием руки, Светлана невнятно и сбивчиво поблагодарила Сергея Стратоновича, поклонилась и, комкая слова, обещала звонить. У подъезда, к которому она почти подбежала, обернулась. Она спиной чувствовала взгляд Кораблинова. Машина еще стояла у арки. Светлана помахала на прощание рукой и скрылась в парадном.
– На Красную площадь! – приказал Кораблинов таксисту. – Оттуда по улице Горького до площади Пушкина. Потом свернете на улицу Чехова и по ней до Каляевской. Потом по Садовому кольцу до площади Восстания. Остановитесь у скверика перед высотным домом.
– Может, проедем по улице Герцена? Это будет в два раза ближе, – предложил шофер.
– Нет, нет, молодой человек, – оборвал его Кораблинов, – везите так, как я сказал.
Маршрут шоферу показался странным. Он оглянулся, окинул долгим, изучающим взглядом пожилого, с виду совершенно трезвого пассажира и, ничего не ответив, плавно тронул машину.
Откуда знать шоферу, что на этом ломаном пути Кораблинов весь вечер отчетливо слышал гулкое эхо своей давно отзвеневшей юности…
На площади Восстания он вышел из такси, нашел скамью, у которой встретился со Светланой, присел. За спиной монотонно гудели машины. Садовое кольцо не утихало даже ночью.
Кораблинов откинулся на спинку скамьи и заложил руки за голову. В темном небе отчетливо вырисовывались контуры высотного дворца, залитого светом прожекторов. Дышалось легко и свободно. И все-таки на душе было неспокойно: рядом со звонкой весенней капелью встрепенувшейся молодости, приглушенно, тупой болью в затылке давала себя знать надвигающаяся старость. И сладко, и горько… На нежные ландыши юности накатывались сухие, колючие клубки порыжевшего перекати-поля. И ландыши никли… Не зря говорят: увядая, цветы пахнут резче, их аромат тоньше.
…Всю ночь Светлана металась, как в жару. Перед глазами ее проплывали розы, загорелое лицо цыганки, разноцветные брызги фонтана, памятник Пушкину, склонившему задумчиво голову, величественно вознесшийся над площадью, набережная Москвы-реки, Красная площадь, бой часов на Спасской башне… И над всем этим, как далекий гром в горах перед грозой, звучал голос Кораблинова… Заснула она перед рассветом, когда в столовой часы пробили четыре раза… И этот печальный бой часов слился с голосом, который колдовал, куда-то звал, пророчествовал…
