Текст книги "Родник пробивает камни"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
– Мне очень трудно говорить после вас, дорогой Петр Егорович! – В словах генерала заметно проскальзывал вятский окающий говорок.
Генерал умолк. Он нарочно сделал эту паузу, так как знал, что вовремя сделанная пауза порой может завораживать слушателя и еще сильнее приковывать внимание к говорящему.
– Мой тост будет короткий. Дорогие Елена Алексеевна и Дмитрий Петрович! Как у нас в авиации говорят, чистого и ясного неба вам – туда и обратно! – Генерал поднес рюмку ко рту и, запрокинув голову, опростал ее одним глотком.
После второй рюмки стол ожил. Капитолина Алексеевна вновь по-хозяйски горделиво вскинула голову. Вновь ее голос, громкий и пронзительный (Николай Васильевич сравнивал его со штормовым девятым валом на море), заглушал другие голоса:
– Светочка! Иди, я тебя, миленькая, поцелую!.. Только я одна знаю, какое будущее ожидает тебя, если ты будешь случаться тетку!
Светлана покорно подошла к тетке и, склонив голову, подставила щеку для поцелуя. Шелковистые пряди ее выгоревших на солнце каштановых волос, рассыпавшись, упали на плечи Капитолины Алексеевны.
После двух рюмок десертного вина щеки Светланы полыхали заревым румянцем. Она старалась улыбаться, но стоило ей встретиться глазами со взглядом матери, как улыбка на ее лице сразу же увядала: первый раз она расставалась с матерью и отцом так надолго. В своем ситцевом васильковом сарафане, облегающем ее тонкую, гибкую фигуру, вся она излучала тот неповторимый свет ранней юности, в которой еще не перестало звучать эхо только-только улетевшего детства и уже явно, на глазах, хотя еще неосознанно для нее самой, но уже по законам природы расправляла свои упругие и сильные крылья женщина, готовая стать верным другом, женой, матерью… Во всем ее облике – в лице, в манере слушать собеседника, в трепетной улыбке – Светлана взяла все самое лучшее от отца и от матери. Стремительный разлет отцовских надломленных бровей распластался черными крыльями большой степной птицы над светлыми глубокими озерами материнских глаз, которые грустили даже тогда, когда на лице цвела улыбка. Мягкий излом припухлых, почти детских губ пунцово рдел на ее матовом светлом лице и уже таил в себе что-то такое, от чего потом, через несколько лет, а может быть, и раньше, она будет светлым призраком приходить в сны своих ровесников. Красивая… И это видели все – родные и совсем чужие, незнакомые люди.
Не так бы волновались Елена Алексеевна и Дмитрий Петрович, если бы уже с самого пятого класса Светлана не вытаскивала иногда из карманов пальто и из портфеля записки влюбленных мальчишек. Разве может забыть Елена Алексеевна, как однажды зимой, когда Светлана училась еще в третьем классе, мать ее одноклассника Рогачева Коли призналась ей, что последней мерой родительского воздействия на сына у них с мужем было имя Светланы. Стоило только родителям припугнуть вышедшего из-под власти сына, что завтра же они пойдут в школу и расскажут Светлане Каретниковой о том, как он безобразно себя ведет, он тут же замолкал, становился, как ягненок, ласковым, послушным и почти умолял: «Мамочка, буду делать все, все, только, пожалуйста, не говорите Светлане».
В этом году Коля Рогачев вместе со Светланой окончил десятый класс. Последние три года на городских математических олимпиадах школьников он неизменно занимал первые места и получал призовые грамоты, которыми больше всех гордился старый школьный учитель Арнольд Габриэлевич Яновский, прозванный учениками Яником. Когда Арнольду Габриэлевичу приходилось на родительских собраниях разговаривать с родителями Коли Рогачева, то всякий раз он предсказывал их сыну большое будущее. Польщенный высокой похвалой старого учителя, отец Коли неловко молчал и благодарил Яника, а мать с трудом сдерживала слезы счастья.
Прошлой осенью, накануне ноябрьских праздников, Яник написал личное письмо академику Бурову. В своем письме Арнольд Габриэлевич просил знаменитого ученого обратить внимание на одаренного юношу. И, к своему величайшему удивлению и растерянности, через неделю Яник получил ответ.
Письмо известного всему миру физика старый учитель как драгоценную память оставил у себя, а с Колей Рогачевым в конце ноября, когда уже выпал снег, ездил на Долгопрудную, где академик руководил кафедрой в физико-техническом институте. Встреча с Буровым на всю жизнь останется в памяти Коли и Арнольда Габриэлевича. Обоих покорили простота и сердечность великого ученого. О чем у них была беседа, знали только трое – академик, Коля и его учитель. А после поездки на Долгопрудную Яник стал часто бывать в доме Рогачевых, где он по какой-то усложненной, особой программе готовил своего питомца к вступительным экзаменам в физико-технический институт, в группу академика Бурова.
Однако трудно было сказать, чем больше был знаменит в своем классе этот небольшого роста, застенчивый и неказистый рыжеватый паренек: тем ли, что он слыл вундеркиндом в математике, или тем, что был до безрассудства влюблен в Светлану Каретникову, которая знала об этом и несла эту ненужную ей любовь как тяжелый, а порой даже конфузящий ее крест.
С седьмого класса Светлана часто читала то на свежем, только что выпавшем на школьном дворе снегу, то нацарапанные на ее парте слова: «Света К. + Коля Р.». А кто-то однажды ухитрился выцарапать эту надпись в лифте Светланиного подъезда. Возвращаясь из школы, она ее прочитала… Сколько горьких слез было пролито Светланой, пока Дмитрий Петрович возился в лифте, выскабливая и закрашивая желтым лаком два имени, между которыми стоял приводящий Светлану в ярость крестик.
Знали об этой безответной влюбленности родители Светланы и Коли Рогачева.
Вот и теперь Елена Алексеевна была уверена, что даже сейчас, когда у них гости, когда через несколько часов Светлана поедет в аэропорт провожать родителей, Коля Рогачев и его друг и одноклассник Олег Дембицкий ходят, как тени, где-то внизу, под окнами, и ждут… Нет, они ждут не Светлану, они знают, что сегодня она не выйдет. Они ждут, чтобы она подошла к распахнутому окну и хотя бы помахала им рукой.
– Доченька, сыграй что-нибудь, – попросила Елена Алексеевна и погладила голову Светланы.
Светлана поцеловала мать, чмокнула в седеющий висок Стешу, поклонилась всему столу и села за пианино.
– Что-нибудь из Чайковского, – попросил отец.
Светлана играла с чувством, словно старалась, чтобы музыка великого композитора звучала в сердцах матери и отца все те два года, когда они будут вдали от Родины, когда дочь будет тосковать по ним и ждать их писем.
Ей аплодировали. Просили играть еще. Но Капитолина Алексеевна, которая уже полностью господствовала в застолье, решительным жестом оборвала аплодисменты.
– Дмитрий Петрович, ваше слово! – властно бросила она в сторону младшего Каретникова.
Дмитрий Петрович поднялся. Начал он тихо, как-то болезненно, словно не тост произносил, а объяснял неизвестно кому свою вину.
– Спасибо за добрые пожелания. – Он устало посмотрел на отца, потом на генерала. – Спасибо за то, что пришли проводить нас с Леной в дальнюю дорогу. – Дождавшись, когда к нему повернулась лицом дочь, сидевшая за пианино, он подмигнул ей и улыбнулся. Голос его окреп. – Выпьем за то, чтобы ровно через два года за этим же столом, в этой же компании, нам снова послушать Чайковского в исполнении студентки института кинематографии Светланы Каретниковой!.. Подойди ко мне, Светунь!
Светлана подбежала к отцу, вытянулась на носках и звонко расцеловала его в щеки.
А Капитолина Алексеевна время от времени хитровато и выжидательно поглядывала на Петра Егоровича.
…А когда каждый, кто был за столом, уже провозгласил свой тост и время ужина подходило к концу, Капитолина Алексеевна снова принялась язвить.
– Петр Егорович, вы что-то обещали сказать про чехольчики и полосатые пижамы? – Хлопая в ладоши, она призывала к тишине расшумевшихся гостей, которые, как на грех, говорили все сразу.
Петр Егорович тяжело поднялся над столом.
– А я, Лексевна, думаю так, как думали наши деды: «Встречают по одежке, провожают по уму». А что касается заграницы, которая, как ты сказала, потешается над нашими Ваньками да Петьками, что въезжают в нее в полосатых пижамах и с сатиновыми чехольчиками на чемоданах, так у меня на это есть свое соображение. – Старик провел ладонью по усам, прокашлялся. – Много раз так называемая благородная заграница с оружием в руках входила в Россию. И заметьте себе, всегда она, эта заграница, входила на нашу землю в шитых золотом мундирах, входила торжественным маршем, под барабанный бой. – Петр Егорович строго оглядел притихших гостей и хозяев. – А как выходила и в каких нарядах выходила эта достопочтенная заграница из наших русских земель – об этом тоже знает весь мир. Всегда, во веки веков, эта чертом благословенная заграница уползала восвояси, а некоторые драпали в лохмотьях и бабьих платках в лютые крещенские морозы. И все по той же старой Смоленской дороге, по которой шла эта заграница на Москву. – Петр Егорович остановил взгляд на генерале, который слушал старика с напряженным вниманием. – Вот ты, Лексевна, задела наши русские, как ты сказала, некультурные наряды. Ты сказала, что из-за них, из-за этих нарядов, на нас, русских, смотрят как на белых ворон. – Петр Егорович снова сделал паузу, провел ладонью по ежику седых волос и, убедившись, что слушают его внимательно, не торопясь продолжал: – Я много прожил на свете. И много видел на своем веку. Три революции и три больших войны – две мировых и одну гражданскую. Во всех трех революциях и во всех войнах, кроме последней, участвовал. Посчастливилось на старости лет побывать и за границей. Раз – в Болгарии, другой раз – в Польше. И если доведется побывать за границей еще разок, особенно в буржуазной стране, то я обязательно на чемодан нарочно надену чехол и куплю себе новую полосатую пижаму, хотя я их, грешным делом, отродясь не носил. И вот на каком-нибудь лондонском или, к слову скажем, амстердамском вокзале выйду я, Петр Егорович Каретников, на этот самый лондонский или амстердамский перрон с зачехленным новеньким и чистеньким чемоданчиком и буду идти среди заграничных господ в цилиндрах и шляпах. И все будут знать: идет человек из России. А я… Я – грудь колесом!.. Я буду гордиться, что меня сразу все узнали. А что? – Петр Егорович отчужденным взглядом пробежал по лицам гостей. – Пусть!.. Пусть все знают, что русский гражданин идет!.. Расступись, буржуа́зия!.. – Слово «буржуазия» Петр Егорович произнес с ударением на «а», как произносил это слово Ленин, и всегда произносил его так сознательно, считая, что только так его нужно выговаривать. – Я предлагаю выпить за нашего российского советского человека, который в любой одежке знает себе цену!..
– Браво, дедушка, браво! – воскликнула Светлана и, чуть не сбив с ног Стешу, которая вошла в столовую с тортом, молнией метнулась из-за стола в соседнюю комнату.
Не успели гости пригубить рюмки, как она вбежала в столовую с раскрытым томиком Гоголя.
– Дедушка, для тебя специально! – Светлана сдула упавшую на глаза прядь волос и, встав в торжественную позу, начала читать наизусть, время от времени заглядывая в книгу.
– «…Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, Да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?»
Светлана перевела дух, обвела взглядом притихший стол и, видя перед собой взволнованные и напряженные лица, закончила чтение:
– «…Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик: гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства!»
Аплодисменты оборвали тишину. Светлана низко, до пояса, поклонилась в сторону стола и, не спуская глаз с деда, спросила:
– Ну как, дедушка?
– Молодец Гоголь!.. Как в душу мою глянул. Заложи мне эту страницу, я ее как следует почитаю сам.
…После тоста-«посошка» все встали из-за стола. Заметно захмелевший генерал, который добросовестно не пропускал ни одного тоста, доказывал Капитолине Алексеевне, что он совсем не виноват в том, что она не стала знаменитой актрисой:
– Капелька, милая, при чем тут я, если мудрые старики раньше нас подметили закон жизни: «Куда иголка, туда и нитка»?
Капитолина Алексеевна, округлив глаза, отшатнулась на спинку стула, как от удара в лицо.
– Это я-то нитка?! Я – нитка?! – Распаляясь, она говорила что-то еще, но голос ее тонул в мощных аккордах туша, который исполняла на пианино Светлана.
В первом часу ночи Каретниковы и гости на двух заводских «Волгах» выехали на Шереметьевский аэропорт. А ровно в час сорок, когда в молоденьких березовых рощах, окаймлявших со стороны Москвы аэровокзал, уже оттренькали свои последние песни певуньи птахи, с бетонной дорожки международного аэропорта, взяв стремительный разбег, взмыл в небо огромный лайнер Ил-18, уносивший Каретниковых в далекую, неведомую им Индию.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Владимиру не верилось: всего лишь месяц назад он получил диплом об окончании института, а сегодня два часа назад сам режиссер-постановщик Сергей Стратонович Кораблинов, за полгода перебравший на пробах для главной роли более двадцати человек, подошел к нему в просмотровом зале, положил на плечо свою тяжелую руку (это была его привычка, когда он разговаривал с младшим по возрасту другом) и сказал:
– В рубашке ты родился, Володя.
Путинцев смутился, ожидая, что дальше скажет Кораблинов. И Кораблинов сказал то, от чего у Владимира расширились глаза и пересохло во рту:
– Печорина будешь играть ты. Только смотри: вытянешь роль – считай, что прыгнул выше Брумеля. А завалишь – казню!
– Сергей Стратонович!.. – только и смог вымолвить Владимир.
– А сейчас, пока я десять дней буду в Италии, с недельку отдохни, посиди в Ленинской библиотеке да почитай хронику из жизни кавказских офицеров лермонтовских времен. Изредка позванивай Серафиме Ивановне. Если она будет умирать со скуки, навести ее, жена тебя любит.
Домой, в общежитие, Владимир возвращался как пьяный. Силища в теле чувствовалась такая, что скажи ему: выдерни из земли телеграфный столб – и он вгорячах выдернет.
Дядю Сеню, дежурного вахтера в общежитии, он обнял так, что тот, вытаращив глаза, даже икнул от натуги.
– Ты что, белены объелся?! Этак ты из меня дух выпустишь, окаянный! – запричитал старый вахтер, когда Владимир освободил его из своих медвежьих объятий.
– Дядя Сеня!.. Дядя Сеня!.. Что бы ты сделал, если сегодня по лотерейному билету выиграл «Волгу»?
– А я бы взял деньгами или за две цены продал кавказцам и от вас, чертей немазаных, скрылся бы в тот же день. Надоели вы мне, как горькая редька!.. – Вахтер ругался, делал вид, что сердится.
– А если бы на пять лотерейных билетов ты выиграл сразу пять «Волг», тогда бы что сделал?
– Трепач ты, Володька. Истинный трепач… Ступай проспись, а потом приходи разговаривать.
– Слушаюсь, дядя Сеня! Пойду просплюсь. Если через два часа не проснусь сам, разбуди меня, пожалуйста.
– С этого бы и начинал, шайтан турецкий, – бросил вдогонку дядя Сеня.
Владимир вошел в свою комнату и, не раздеваясь, сняв только ботинки, пластом рухнул вниз лицом на железную кровать.
На столе мерно отсчитывал секунды будильник. Через открытое настежь окно в комнату вплескивались разномастные звуки рабочего района столицы.
«…Случай. Все в жизни решает случай, – думал Владимир. – Если бы рядом была мама. Как бы она была счастлива!»
Часто в жизни бывает так, что судьбу человека определяет случай. Не пролети над деревней Василёво аэроплан, не сделай он плавного круга над огородом, на котором вместе с отцом и матерью копал картошку сероглазый, крепко сбитый подросток, может быть, не было бы через десять лет знаменитого летчика Валерия Чкалова, о котором в тридцать пятом году узнает весь мир. А тут всего-навсего какая-то первая минута душевного потрясения, волна вихревого юношеского восторга подхватила, закружила и унесла все помыслы мальчишки в небо.
Пожалуй, так получилось и у Владимира Путинцева. Не попадись ему случайно в руки «Вечерняя Москва», где он вычитал объявление о том, что заводу имени Владимира Ильича требуются рабочие, а иногородним холостякам предоставляется общежитие, вряд ли через год Владимир смог бы переступить порог Дома культуры завода и записаться в драматический кружок, которым руководил артист МХАТа Корней Брылев, уже известный советскому кинозрителю по предвоенным фильмам. (Хотя роли Брылев играл эпизодические, но после каждого фильма молодежь долго повторяла его хлесткие «штучки-дрючки», словечки и выражения.) Потом армия, Даманский полуостров, схватка с китайскими провокаторами, легкое ранение… Статьи в газетах, в которых упоминалась и его фамилия… После армии снова Москва, завод, общежитие с вечно не унывающим дядей Сеней, который на любой случай имел в запасе прибаутку или заковыристое словцо. По-прежнему драматический кружок и потихоньку спивающийся Брылев… Так бы и дальше покатилась жизнь Путинцева. Вряд ли и женитьба смогла что-нибудь резко изменить в ее течении. Владимир был не из тех, кто в планах своих с женитьбой связывает какие-то неожиданные обновления и взлеты. Наоборот, в женитьбе он видел более глубокое и основательное погружение в ту среду и тот ритм жизни, которые у него уже прочно были определены и очерчены положением рабочего человека.
Что касается драмкружка, то кого в наше время удивишь тем, что у человека есть своя страсть. Один до жжения в ладонях после работы забивает в дворовом скверике «морского козла»; другой как манны небесной ждет субботы, чтобы еще вечером в пятницу взвалить на плечи рюкзак и в паре с таким же заядлым рыболовом махнуть с удочками на удачливый бережок речки или озерца Подмосковья; третий все свое свободное время гоняет на мотоцикле, а то лежит сам под мотоциклом… Так бы играл Владимир до старости в драмкружке, если б не случай. Ведь поют же в хоре ветеранов завода старички и старушки, которым далеко за шестьдесят, и никто из них даже втайне не помышляет об оперной сцене Большого театра. А тут надо же случиться такому. На «Мосфильме» Кораблинов снимал фильм «Заводские сполохи». Производственные эпизоды снимались в цехе, где работал Владимир. Главную роль в фильме играл хотя еще молодой, но уже известный артист Николай Подрезов. Кинозритель знал его по фильмам «Зарница» и «Кровь на цветах». Не работай в эту смену Владимир, когда Кораблинов облюбовывал для съемки фрезерный станок (а этих станков в цехе двенадцать) для своего главного героя, который по сюжету сценария работал фрезеровщиком, не попадись он ему на глаза – и все могло сложиться в его жизни по-другому. А тут надо же такому случиться!..
Скользя взглядом по фигурам и лицам стоящих за станками фрезеровщиков, которые были заняты своим делом, Кораблинов остановился и стал пристально следить со стороны за Владимиром, за его лицом, за его руками, уверенно и четко делающими свое привычное дело.
Владимир даже вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал, как чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо.
Договоренность с начальником цеха о том, чтобы кто-то из рабочих помог в съемках, у Кораблинова уже была. А поэтому разговор с Владимиром он начал уверенно и твердо:
– Остановите, пожалуйста, станок.
Поймав взгляд начальника цеха, который утвердительно кивнул ему головой, Владимир остановил станок, не торопясь вытер о фартук ладони, распрямился. Ростом он был даже чуть повыше Кораблинова.
– Нужна ваша помощь… – Кораблинов улыбнулся Владимиру своей покоряющей улыбкой и махнул рукой осветителям, несшим прожектора с лампами-пятисотками и бухты электрокабелей.
Вначале Владимир даже несколько растерялся, поймав на себе сразу множество взглядов совершенно незнакомых людей. Но его выручил начальник цеха Карташев.
– Что стушевался? Это не михалковский «Фитиль». Снимают фильм о нашем брате из бригады коммунистического труда.
Пока рабочие приспосабливали осветительные лампы и операторы устанавливали камеру, Кораблинов объяснил Владимиру, что от него требуется совсем немногое: он должен просто работать, а его в это время будут снимать. И особо попросил, чтобы Владимир по всем правилам обращения с фрезерным станком приступил к работе и продолжал ее столько времени, сколько нужно для съемок, а потом по всем правилам остановил станок. Задача оказалась проще простого.
Но тут ни с того ни с сего в разговор вмешалась табельщица Зырянова, женщина уже немолодая, но остроязыкая, из тех, о ком говорят, что за словом в карман не полезут. Уперев руки в бока, она подмигнула Владимиру.
– Это ему запросто… Он у нас артист. Григория Незнамова зимой так сыграл, что ползала плакало.
На реплику табельщицы Кораблинов не обратил особого внимания, но для приличия кивнул ей головой, выразив благодарность за такое важное сообщение.
Начались съемки. Владимир несколько раз включал станок, по знаку Кораблинова останавливал его. И так продолжалось до тех пор, пока Владимиру это уже изрядно не надоело. Потом к станку встал артист Подрезов: в это время его, ярко освещенного юпитерами, снимали сразу с двух точек. Владимиру бросились в глаза неестественность и напыщенность выражения лица артиста, которого он хорошо знал по последним фильмам.
– Ну как? – тихо спросил Владимира Кораблинов. – Как вы считаете, походит он на человека, который в эту смену совершил рекордную выработку?
Владимир ухмыльнулся и пожал плечами.
– Что же вы молчите? Вижу – с чем-то не согласны?
– Таким взглядом, мне кажется, смотрят не на станок, а в глаза любимой девушке, которая вчера ходила в ресторан с другим, – сказал Владимир, но настолько тихо, чтобы слова его слышал только Кораблинов.
Кораблинов как будто только и ждал этого. Трижды громко хлопнув ладонями, он призвал к порядку запутавшихся в шнурах, переругивающихся между собой осветителей и выпалил так, что слова его долетели аж до стеллажей, за которыми работали девушки-обмотчицы, собирающие электромоторы:
– Вы слышите, Николай Борисович, что о вас только что сказал рабочий-фрезеровщик?
Артисты, осветители и операторы, как по команде, все взглянули на Путинцева, никак не ожидавшего, что Кораблинов так обыграет его ответ.
– Очень интересно! – почесывая затылок, сказал Подрезов. – Рад выслушать.
– Товарищ сказал, что во время работы вы в первых пробах на станок смотрели как в афишу коза, а в следующих – как смотрит неопытный сладострастный любовник в глаза опытной в интимных делах женщине, которая при первом же свидании обчистила его карманы.
Краска стыда обожгла щеки и лоб Подрезова. Залился румянцем и Владимир. Он пожалел, что поделился с Кораблиновым своим впечатлением.
– Я сегодня дьявольски устал, – сказал Подрезов и платком вытер со лба пот. – Никак не могу, настроиться на волну. Не вживусь в обстановку.
– Попробуем еще! – Кораблинов дал знак включить юпитеры.
Сделали еще несколько кадров: Подрезов у станка, Подрезов идет со своей партнершей в рабочей блузе по цеху, потом он подходит к доске Почета и вдруг (о ужас!..) видит свою фотографию, превращенную кем-то из своих же рабочих парней в уродливую карикатуру. На лице его смятение и растерянность. Его блондинистая партнерша, но сценарию Верочка Суетина, в ужасе закрывает лицо руками, круто поворачивается и стремглав выбегает из цеха. Все это снималось строго по сюжету киносценария, и делалось несколько дублей.
После двух часов съемок Кораблинов вдруг заторопился и, поручив второму режиссеру отснять еще несколько эпизодов массовок, уехал. Вместе с ним уехал и Подрезов, сказал, что нездоров.
И нужно же было режиссеру Крюкову и оператору после ухода Кораблинова сделать еще несколько повторных дублей, снимая Владимира в полный рост, чередуя общий план с крупным и особенно акцентируя основные кадры эпизода на лице Владимира, который привычно делал то же самое, что час назад делал при Кораблинове: он просто работал. Правда, на этот раз режиссер-ассистент рассказал Путинцеву содержание эпизодов киносценария и, видя, что глаза Владимира загорелись, спросил:
– Поняли сюжет?
– Кажется, да.
Владимира снимали около часа. Как и Подрезов, он вместе с молоденькой блондинкой, которая, как ему объяснил режиссер Крюков, была безнадежно в него влюблена, молча и сердито шел почти через весь цех (они только что поссорились), а потом остановился у доски Почета и увидел свою обезображенную фотографию. Блондинка, теперь уже в десятый раз, снова выражала глазами испуг и ужас, закрывала лицо ладонями и стремительно выбегала из цеха.
– А что, не хуже Подрезова, – услышал Владимир за своей спиной голос табельщицы Зыряновой. Во время съемок она почти не отходила от артистов и время от времени, когда считала – к месту, вставляла реплики, на которые никто не обращал внимания.
Режиссер резко обернулся и спросил:
– Вы так думаете?!
– А чего тут думать-то? Думай не думай, сто рублей не деньги. Ваш Подрезов за станком делает губки бантиком, ручки крантиком, а наш Путинцев работает. Да и с виду-то разве ваш чета нашему Володе?
Зырянова хотела сказать что-то еще, но на нее шикнул начальник цеха, и она неохотно направилась в красильное отделение.
Что было потом – Владимир узнал только через месяц от одного из актеров, занятого в фильме «Заводские сполохи», который передал Владимиру чуть ли не в лицах всю грустную Для Подрезова историю.
А случилось все так, как Владимиру даже не думалось и не гадалось. После того, как была проявлена кинопленка заводских эпизодов, монтажер вместе с режиссером Кораблинова Крюковым грубо смонтировали два ролика, в которых одни и те же эпизоды сценария исполняли два человека – Подрезов и Путинцев.
Прежде чем показать эти кадры Кораблинову, Крюков несколько раз прогнал оба ролика и, зная, что если об этом узнает Подрезов, то может разразиться большой скандал, все-таки решил пробу с Путинцевым показать Сергею Стратоновичу. Это было через неделю после цеховых съемок, за несколько дней до отъезда Подрезова в Ленинград, где он на «Ленфильме» заканчивал сниматься в роли д’Артаньяна в фильме «Три мушкетера».
В просмотровом зале, кроме Кораблинова, режиссера Крюкова и монтажера, никого не было, а поэтому Крюков счел необходимым предупредить Кораблинова, что после его ухода из цеха он отснял кадры производственных эпизодов с рабочим Путинцевым.
– С его фактурой можно играть Петра Первого и Александра Невского.
– Решили транжирить пленку? – проворчал Кораблинов, что-то записывая в своем блокноте.
– Да тут ушло не больше трехсот метров, Сергей Стратонович. Уж больно колоритная фигура этот Путинцев. К тому же есть кое-какая основа, три года занимается в драмкружке у Брылева.
– Ну, и как, по-вашему? – не отрываясь от блокнота, спросил Кораблинов.
– Посмо́трите, сравни́те.
– А что, если об этом узнает Подрезов? Ведь он с вас три шкуры сдерет.
– Она у меня дубленая, шкура-то моя, Сергей Стратонович, не сдерет, – отшутился Крюков и, взяв трубку телефона, соединяющего просмотровый зал с аппаратной, сказал: – Галя, зарядите вначале ролик с Подрезовым.
– Готово! – донесся из окошечка звонкий голос.
В просмотровом зале погас свет. В наступившей тишине Крюков отчетливо слышал, как сзади тихо отворилась дверь и снова закрылась. Зная, что в зал кто-то вошел, и, судя по шагам, не один, он посчитал, что, это кто-нибудь из технического персонала объединения. О вошедших Крюков забыл тут же, как только на экране крупным планом показалось лицо главного героя фильма. Подрезов у фрезерного станка, Подрезов с девушкой идет по цеху, потом он подходит к доске Почета… Превращенная в карикатуру фотография…
– Ну как? – теперь уже Крюков спросил Кораблинова.
В тишине зала было слышно, как Галя за стеной, в аппаратной, меняла ролики.
– Не пойму отчего, но что-то, мне кажется, не то. И странно, почему-то вспомнился мне сейчас Горький. Не то в каком-то месте своих воспоминаний, не то в одном из писем он писал, что во время работы над ролью Ивана Грозного Шаляпин так вжился в образ, что все у него было царственно, даже в разговоре с прислугой в гостинице, в кругу друзей, в общении с товарищами. Походка, жест, взгляд – все монаршее, царское. Горький над ним потешался. Когда они купались в Волге, Шаляпин даже в воду совершенно голым входил так величественно и так царственно, что Горький покатывался со смеху.
– Вы это к чему? – прозвучал в темноте голос Крюкова.
– А к тому, что Подрезов вот уже несколько лет спит и видит себя в роли Гамлета, на нем он буквально помешался. Скажи ему сейчас, что за эту роль в фильме он должен по-пластунски проползти от Москвы до Ленинграда, он тут же плюхнется на землю и поползет.
– Чем вы так недовольны, Сергей Стратонович? – спросил Крюков, видя, как, прикуривая трубку, Кораблинов сердито хмурился и брезгливо выплевывал попавший в рот табак.
– Всем! – резко бросил в темноту зала режиссер. – И тем, что Подрезов так и не понял, что ему нужно играть, и тем, что в каждом его движении, в каждом жесте сидит мушкетер д’Артаньян, а в глазах плещутся терзания и муки Гамлета. А тут нужно играть рабочего человека, простого русского парня, труженика!..
– Галя, давайте второй ролик, с Путинцевым, – бросил в телефонную трубку Крюков.
И снова на экране замелькали те же самые заводские кадры, где рядом с обмотчицей Верочкой Суетиной – ее играла молоденькая выпускница института кинематографии и очень волновалась: это была ее первая роль в кино – был уже не Подрезов, а Владимир Путинцев.
Когда на экране потух последний кадр и нужно было включать в зале свет, все трое – Кораблинов, Крюков и монтажер – сидели молча и не шелохнувшись.
– Ну как, Сергей Стратонович? – тихо спросил Крюков.
– Да!.. – как вздох, пронесся в темном зале ответ Кораблинова. – Путинцев в этих кадрах живет, Подрезов играет. А ведь я ему вдалбливал это почти полгода. Не знаю, что и делать дальше.
И вдруг из глубины зала, откуда-то с задних рядов, как из могилы, прозвучал хрипловатый, натужный голос Подрезова:
