Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

– Молодец, парниша!.. – пропищал тоненький женский голосок.

Владимир, увидев Светлану бегущей к выходу из ресторана, кинулся следом за ней через густой барьер колючей акации. Кораблинов остался стоять под сочившейся каплями березой и не знал, что ему делать. Все случилось так быстро и так неожиданно, что сквозь алкогольный туман он пытался уяснить себе: что же ему делать дальше?

Его выручил подоспевший официант, который в одной руке держал пиджак Кораблинова, а в другой – счет.

– Желаете рассчитаться?

– Прошу…

Официант протянул Кораблинову счет и назвал сумму. Тот, не глядя на счет, достал из пиджака деньги и подал их официанту.

– Вам полагается сдача.

Кораблинов отрешенно махнул рукой и вошел в свою кабину. Вылил остатки коньяка в фужер и тремя крупными глотками выпил его. Сопровождаемый насмешливыми репликами из соседней кабины, он вышел из ресторана, не попрощавшись с директором и не поблагодарив его, чего он раньше никогда не делал.

На улице его ждало такси.

– Товарищ Кораблинов? – окликнул его шофер, выглядывая из кабины.

– Да! – ответил Кораблинов и долго не мог поймать ручку дверки. Шофер помог ему.

Он грузно сел рядом с шофером и отвалился на спинку сиденья.

– Площадь Восстания… Высотный дом…

«Гадкий, жестокий старик», – как клубки ржавой колючей проволоки, ворочались в голове Кораблинова слова Светланы.

Сердце опускалось низко, стучало неровно, с глухими, зыбистыми перебоями, которые удушливо отдавались где-то у горла. Так, неподвижно, с закрытыми глазами, он просидел несколько минут, пока справа не послышался монотонный гул. Открыл глаза. Проезжали площадь перед вокзалом.

Кораблинов взглянул на часы. Половина второго.

«Гадкий, жестокий старик!..» Последние слова Светланы неотступно звенели в ушах, болезненно отдавались в сердце. Перед глазами отчетливо маячила большая рука Владимира, занесенная над его головой. Пощечины не было, но она жгла.

«Да, вот она, моя позорная лебединая песня… Все!» – со щемящей тоской подумал Кораблинов и снова закрыл глаза.

Машина неслась по пустынной ночной Москве. Везде сверкали огни: огни в дождевых лужах, огни в стеклах витрин, огни на осветительных столбах… Бликами отражались огни на полированных изгибах дверцы кабины.

На душе Кораблинова было черно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

На Светлану накатился болезненный нервный смех.

Всякий раз, как только Владимир сжимал ее локоть, давая понять, чтобы она держалась тверже и степеннее, она резко и энергично отстраняла его руку и принималась хохотать еще сильнее и неудержимее.

Пожилой таксист несколько раз оборачивался, стараясь понять, над чем так неудержимо и беспрерывно хохочет девушка.

– Ну, перестань же ты, успокойся, – Владимир платком вытирал ее мокрые от слез щеки.

Когда подъехали к дому Светланы, Владимир сунул шоферу через плечо деньги и попросил:

– Пожалуйста, подождите меня минут пять – десять, я провожу, и поедем дальше.

Светлана долго не могла выйти из машины: ослабленные руки ее не слушались. А когда вышла, то крепко вцепилась в локоть Владимира.

Ее мокрое платье прилипло к телу, волосы сломавшейся прически упали на плечи.

– Ты хоть мимо лифтерши пройдя нормально, – упрашивал ее Владимир. – Ведь завтра весь подъезд будет знать, что ты ночью вернулась пьяная.

Дверь подъезда была уже заперта. Владимир нажал кнопку звонка и только через минуту увидел, как в глубине длинного полуосвещенного вестибюля за стеклянной перегородкой зашевелилась тень. Это встала лифтерша. После половины первого ночи дверь подъезда, как правило, запиралась.

– Сегодня тетя Поля дежурит, – зевнув, сказала Светлана и устало положила голову на плечо Владимира. Нервный смех резко сменился крайней усталостью и депрессией.

Лифтерша открыла дверь и удивленно попятилась. Светлану в доме все считали образцом воспитания в самых строгих правилах. А тут – на тебе… заявилась средь ночи и пьяная…

– Простите, тетя Поля… Я так поздно сегодня. – Опираясь на руку Владимира, Светлана изо всех сил старалась пройти к лифту так, чтобы лифтерша не заметила, что она пошатывается. Но это ей не удалось.

В лифте нервы Светланы сдали окончательно. Обняв шею Владимира и уронив голову ему на грудь, она тихо, почти беззвучно зарыдала. Так плачут дети, которых обидели глубоко и незаслуженно.

Владимир принялся ее уговаривать. И чем он больше просил Светлану успокоиться, тем рыдания ее становились горше. Мокрым от слез и дождя платком он вытирал ее глаза, щеки и умолял:

– Ну, хватит, хватит… Ведь ничего страшного не случилось. Просто наперед будешь знать, что такие эксперименты ни к чему доброму не приводят. Я же говорил тебе… Но ничего, все обойдется.

Капитолина Алексеевна открыла дверь, еще не дождавшись звонка. Громкий хлопок лифта, сдержанный голос Владимира и всхлипы Светланы были отчетливо слышны в коридоре.

Когда Капитолина Алексеевна увидела племянницу, лицо ее стало серовато-бледным. «Боже мой, да ты совершенно пьяна!» – пронеслась в голове ее тревожная мысль, и она широко открыла дверь.

– Тетенька… – еле слышно произнесла Светлана.

– Да на тебе нитки сухой нет, – сказала тетка, делая вид, что не догадывается о том состоянии, в котором Светлана неуверенно переступила порог. – А ты чего не заходишь?

Задерживаться Владимир не мог. И не хотел. Сейчас он был так взвинчен и так зол на Капитолину Алексеевну, что боялся, как бы не ответить на любой ее вопрос грубостью, за которую она не сможет простить его. Дверь была открытой.

– Светочка!.. Что такое?.. Ты, кажется… – Она не договорила фразы, видя, какой неуверенной походкой, придерживаясь за стену, Светлана прошла в ванную комнату и громко захлопнула за собой дверь – Что это такое? – через порог спросила она у Владимира, который нажал кнопку лифта и, припав ухом к шахте подъемника, слушал, идет или не идет.

– Я спрашиваю – что это такое? – спросила Капитолина Алексеевна Владимира, словно он был причиной тому, что Светлана прошла пошатываясь и придерживаясь за стенку.

– Это ваша работа! Я пойду, внизу меня ждет такси. Помогите ей.

Не дождавшись лифта, Владимир легко сбежал по ступеням лестничных пролетов, отчего у него закружилась голова – пришлось сделать одиннадцать винтовых поворотов.

Таксист уже искоса поглядывал на дверь подъезда, словно соображая: ждать или не ждать клиента?

– Куда поедем? – спросил он после того, как Владимир сел с ним рядом.

– Куда? – рассеянно произнес Владимир. – Собственно… даже не знаю куда. Есть в Москве такой ресторан, который сейчас работает?

– Разве только во Внукове, – ответил шофер и пристально оглядел Владимира, профессионально оценивая солидность пассажира.

– Давай, шеф, тащи во Внуково.

…В общежитие в эту ночь Владимир не вернулся. Больше половины денег, которые он неделю назад получил на «Мосфильме», остались в ресторане. Проснулся на холодной росистой скамье в березовой рощице неподалеку от аэровокзала. Как очутился на этой скамье – не помнил. Как расстался с парнями, летевшими в Сочи, тоже не помнил. Но он отлично припомнил, что по счету за всех шестерых, сидевших за его столиком, рассчитывался он.

Поеживаясь от утреннего холодка и похмелья, Владимир встал со скамьи, потянулся, отряхнул мятые брюки и, устало волоча ноги, поплелся в сторону стоянки такси, где длинной вереницей стояли свободные машины, около которых, в ожидании очередных самолетов, стайками, перекидываясь шутками, коротали время водители.

На «Мосфильм» ехать было страшно. Там Кораблинов. Там в машинописном бюро одна из машинисток, очевидно, уже сегодня отстукает приказ об освобождении Владимира Путинцева от роли в фильме. Поехать к Светлане? Нехорошо в таком виде приходить в приличный дом, к любимой девушке. «Может, к Брылеву? – мелькнула в голове спасительная мысль, и на душе Владимира стало сразу как-то легче. – Старик поймет… Он что-нибудь подскажет…»

Владимир поохал к Брылеву.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Капитолины Алексеевны дома не было. Домработница, пожилая женщина, окающая по-вятски, разводила руками и тараторила:

– Самолетом, голубушка, самолетом улетела. Как только Получила эт-та вчера вечером письмо, так сразу позвонила на эту… как ее… где самолеты летают, и билет справила… А как Николай Васильевич машину эт-та прислали, так она в чем была, так и укатила.

– Куда она улетела, тетя Феклуша? Может быть, вы что-нибудь перепутали? О каком письме вы говорите?

– Олег Николаевич с парашюта в канаву упали и ногу себе не то вывихнули, не то совсем поломали, а сейчас вот в гошпиталь поклали. Вот беда, вот беда…

Олег Николаевич, старший сын Капитолины Алексеевны и Николая Васильевича, любимец отца, где-то в Восточной Сибири служил летчиком-испытателем.

– Ну, и как он? Как его самочувствие, тетя Феклуша? Что он пишет? – спросила Светлана. Из всех своих двоюродных братьев больше всех она уважала Олега Николаевича.

– Да прописали, что особливо опасного ничего нет, не то вывих, не то перелом ноги, в гошпиталь поклали. С парашюта в канаву упали… Капитолина Алексеевна так убивалась, уж так убивалась, вгорячах даже письмо забыла. – Феклуша достала из-за трельяжа письмо. – На, почитай.

Светлана вынула из конверта вдвое сложенный листок, исписанный твердым почерком Олега Николаевича. Он писал, что на учебных занятиях, прыгая с парашютом, неудачно приземлился и вывихнул ноту. Сейчас с растяжением связок лежит в госпитале. Тон письма был спокойный и ровный, словно неудачный прыжок и вывихнутая нога для Олега Николаевича были так же обычны и вполне допустимы, как легкий насморк после сквозняка. Огорчало его только то, что не день и не два придется дышать запахами лекарств и госпитальных коридоров и считаться больным, когда чувствуешь себя вполне здоровым.

Светлана положила письмо на телевизионный столик, подошла к ореховой, с перламутровой инкрустацией, горке, на которой в белой костяной рамочке стояла фотография Капитолины Алексеевны.

«Тетенька, – мысленно обращалась она к фотографии, – что делать дальше?.. Я так запуталась во всем…»

Но фотография безмолвствовала. На лице Капитолины Алексеевны застыло напряженное выражение кавалериста перед атакой, когда вот-вот прозвучит команда: «Эскадрон!.. В атаку! Марш!.. Марш!..»

Куда пойти, с кем посоветоваться? Почти все подруги забились на дачи и готовятся к экзаменам. Да и что может посоветовать ровесница? Вот если бы двоюродная сестра была в Москве…

«Леночка… Если бы ты сейчас была рядом…»

Мысленно разговаривая со старшей двоюродной сестрой, которая отдыхала у родственников в Одессе, Светлана спустилась вниз по улице Горького и зашла на Центральный телеграф позвонить домой. В тот момент, когда она поднималась по ступеням в комнату с телефонными будками, из зала междугородных переговоров донесся зычный голос диктора: «Гражданка Еремина, вас вызывает Одесса, зайдите в одиннадцатую кабину».

«Одесса!.. Одесса!..» – пронеслось в голове Светланы.

Тут же она заказала срочный разговор с Одессой. Ждать пришлось около часа. Томление в душном зале показалось гнетущим. Приходилось внимательно прислушиваться к каждому вызову. А тут еще, как назло, пристали два темноволосых кавказца с усиками. Один – маленький и очень плохо говоривший по-русски, другой – высокий и тонкий, с печальными бараньими глазами, которые вряд ли когда-нибудь улыбались. Молодые люди так назойливо приставали к ней с разговорами, что Светлане пришлось несколько раз менять место.

– Прошу вас, отстаньте от меня, или я позову милиционера! – не вытерпев назойливого приставания, пригрозила Светлана и подошла к окошечку, где было больше народу.

Наконец ее вызвали в седьмую кабину. Незнакомый старческий голос из телефонной трубки сообщил, что Лена и тетушка Ксения Георгиевна вчера утром на теплоходе «Россия» отправились вдоль Черноморского побережья и в Одессу вернутся не раньше, чем через неделю.

«Через неделю!.. Легко им там говорить: через неделю. Купаются в море, катаются на теплоходах, разъезжают по черноморским городам, а здесь…»

Стоило ей только на секунду закрыть глаза, как перед мысленным взором представал Кораблинов. Таким, каким он был в ресторане «Чайка», когда она назвала его гадким стариком. Лицо жалкого, неожиданно поверженного человека.

Расстроенная. Светлана вышла с телеграфа. Кто может понять, как ей трудно одной? Мать? Позвонить ей? Нет, матери она об этом сказать не может, мать слишком строга, чтобы простить ей эти рискованные встречи с Кораблиновым. Хоть тетка и считает, что характер ее младшей сестры ровный и спокойный, однако Светлана знала, что в гневе мать может быть решительной и властной. Нет, мать как советчик исключается.

А потом, обращаться с этим разговором за тридевять земель и ворошить всю эту некрасивую ресторанную историю – это значит поставить в неловкое положение отца, которому хватает своих забот в его ответственных и больших делах. Нет, это исключено. Володя, как сказал дядя Сеня, в общежитии не ночевал. И это еще больше тревожило Светлану.

Перебрав в памяти всех своих друзей и знакомых, Светлана остановилась на Брылеве. «Он добрый и сердечный человек. Он все поймет. Он может дать совет». Сердце Светланы, когда она вспомнила Корнея Карповича, согрелось слабым огоньком последней надежды.

Адрес Брылева она узнала в «Мосгорсправке». Оказывается, он жил на Первой Брестской улице.

В небольшом дворике, зажатом в колодце новых многоэтажных домов, двухэтажный кирпичный домик выглядел старым карликом среди молодых великанов. От узеньких окон домика веяло чем-то старомосковским, патриархальным.

В первую минуту Светлана заколебалась: идти или не идти? Да и удобно ли без приглашения? Но, подумав, наконец решила: «Будь что будет!..»

Прошла через узкий, слабо освещенный коридор и постучала в низенькую дверь, обитую старым серым войлоком.

Корней Карпович сначала от удивления аж всплеснул руками, а потом так обрадовался, что и не знал, куда посадить гостью.

– Светочка! Голубушка, вот не издал, не гадал!.. Каким ветром?! Ты уж извини, что в моих хоромах особенно не развернешься. Но в тесноте – не в обиде. – Брылев освободил старинный расшатанный стул с потертой бархатной обивкой, на котором лежала стопка книг. – Садись, не обессудь, что принимаю не как премьер, а как старик Лир в своем последнем пристанище. Вот так мы и живем. Ты подожди минутку, я сейчас.

Старый, с заметно выпирающими сквозь потертую обшивку пружинными кольцами диван был покрыт шерстяным клетчатым пледом. Почти у самых дверей, изрядно заслоняя проход в комнату, громоздилась печь-голландка, облицованная белыми, кое-где потрескавшимися плитками кафеля. На полу, рядом с печкой, валялись теплые комнатные шлепанцы.

Над диваном был прибит к стене старый немецкий гобелен. Подушки не было видно. Вместо нее в конце матраца, у окна, лежал твердый диванный валик. Большой квадратный дубовый стол занимал чуть ли не половину маленькой комнаты. В углах под потолком висела паутина.

На стене около голландки была прибита двумя большими гвоздями старая, пожелтевшая афиша, на которой крупными буквами стояла фамилия: «К. Брылев». А ниже более мелкими буквами было написано: «С. Кораблинов». Афиша датирована тридцать шестым годом.

К щекам Светланы прихлынула кровь. «Кораблинов… И здесь ты преследуешь меня, всемогущий Кораблинов…» Сквозь узкое оконце, стекла которого мутнели полосами дождевых потеков, сочился тусклый, серый день.

По разговору, доносившемуся из коридора, Светлана поняла, что Корней Карпович пошел занимать у соседей посуду, чтобы поставить чай. Вернулся довольный, улыбающийся, каким его редко видела Светлана.

– А это, – он достал коробку дорогих шоколадных конфет, спрятанную где-то в потайном месте под крышкой стола, – блюл для дочки. Ждал, вот-вот приедет, да не приехала. Мать, наверное, не пустила, или стыдится родного отца.

– А где ваша дочь? – робко спросила Светлана.

– В Ленинграде, студентка университета, учится на втором курсе факультета журналистики. А умница!.. – с гордостью сказал Корней Карпович и покачал головой. – Только меня вот… не очень любит. Да и за что меня любить-то? А я ее люблю. Люблю больше всех на свете. Они с матерью от меня ушли. Говорят, пью… – Корней Карпович засмеялся мелким смешком, покрывая стол скатертью, которую он достал из старого дубового гардероба. – А почему пью, пусть спросят у меня. Почему? Да потому, что вот уже столько лет никак не вылезу из эпизодов, играю немых лакеев да швейцаров… О, Света, Света!.. Если б ты знала, какой пыткой становится для актера жизнь, когда ему не дают настоящей роли!.. Вот и сегодня: думаешь, почему с утра выпил? Да потому, что обидел меня Провоторов. Целый месяц ночами готовил роль старого крестьянина Кузьмы Прохорова из «Перепаханной межи», думал, что дадут, потому что обещали. И как я ее подготовил! А ведь обманули. Обещали, а не дали… Несправедливо на театре. Ох, как несправедливо. Сколько раз просил Провоторова: «Дай мне возможность хоть один раз показать, на что способен Корней Брылев». Не дает, говорит: «Пьешь. Пьешь!..» А почему, спросил бы он меня, я пью? Да потому, что состарился на безъязыких ролях.

Корней Карпович расхохотался так, что на глазах выступили слезы. Вдруг он засуетился:

– Чайник-то уж, поди, давно вскипел. Совсем, старый, заговорился…

Брылев вышел в коридор и через минуту вернулся с никелированным чайником, который никак не гармонировал своим чистым, зеркальным блеском с убожеством запущенной холостяцкой комнаты и всем тем старым и ветхим, что находилось в ней.

Светлане хотелось как можно скорей уйти от Брылева, но, чтобы не обидеть своего учителя, она все-таки пододвинула к себе чашку чаю и взяла из коробки шоколадную конфету.

– Корней Карпович, ведь вы когда-то были друзьями с Кораблиновым?

– О, голубушка! – воскликнул Брылев. – В общежитии койки наши рядом стояли. Галстук мой по праздникам надевал! Последним сухарем с ним делился.

И Брылев вздохнул и посмотрел на афишу, висевшую на стене.

– А ведь когда-то был неплохим парнем. А сейчас – куда там, не подступись!.. Без доклада не войдешь. Монополист… Все только и приплясывают кругом: «Сергей Стратонович!.. Сергей Стратонович!..» И ведь, поди, забыл, как я его в тридцать пятом году выручил из такой беды, что… – Брылев махнул рукой. – Пусть эта тайна умрет со мной. Я обещал молчать. – Сказал и, стерев со лба пот рукавом хлопчатобумажного пиджака, принялся дуть на остывший чай.

Так и не рассказала Светлана, зачем она пришла к своему руководителю. А он, выворачивая перед ней свою душу, не спросил, чем может быть полезен ученице.

Когда Светлана уходила, Корней Карпович не сдержал слез.

– Ведь ко мне никто не заходит… Даже дочь родная и та… Была в Москве и не зашла.

К Брылеву Светлана шла за помощью, за советом, а вышла от него с чувством безнадежности и страха. В эти минуты она всеми силами души ненавидела Кораблинова. Брылева ей было жалко. Долго стоял он перед глазами Светланы, беспомощный, искренний и добрый.

Продолговатые неоновые лампы над асфальтированной мостовой сочились печальной голубизной. Из открытого настежь окна первого этажа под аккомпанемент гитары доносилась песня. Пел молодой голос:

 
…Отломи кусочек крайний
Самой грустной из планет,
Подари мне лунный камень,
Подари мне лунный свет…
 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как обвал в горах, гремел в просторном кабинете голос Кораблинова. В такие минуты не только Настенька, даже сама Серафима Ивановна боялась обращаться к нему. Глаза его горели, как в лихорадке, седая шевелюра была всклочена, пуговицы пижамы расстегнуты, отчего разъехавшиеся полы по закрывали широкой волосатой груди.

– Слесаренок!.. Поднять руку на своего учителя!.. На своего режиссера, который хотел дать ему возможность выиграть в этой жизненной лотерее на рублевый билетик сто тысяч!.. И этот оскорбительный жеребячий хохот из кабин!.. Они все видели, и все они остались на его стороне…

Ты еще пожалеешь… Ты еще заплачешь кровавыми слезами раскаяния, но будет поздно… Жар-птица выскользнула из клетки твоей судьбы. До седых волос будешь кочевать из фильма в фильм в эпизодах… Приложу все, чтобы закрыть тебе дорогу на «Мосфильм» и на студию Горького. Как волчонка, обложу красными флажками!.. Поднять руку на Кораблинова!..

Опираясь руками о спинку кресла, Сергей Стратонович уставился куда-то в одну точку на стене. Он то замирал, поводя пересохшими, серыми губами, то рокотал, затопляя грудным клекотом квартиру:

 
…Я не таков. Нет, я, не споря,
От прав моих не откажусь,
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! Когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул…
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул…
 

Последние слова Кораблинов произнес злорадно, с неистовой яростью и мстительным торжеством. Потом вздохнул полной грудью и, словно подрубленный старый дуб с высохшей вершиной, рухнул в кресло. Широкая ладонь лихорадочно забегала по волосатой груди. Хватая ртом воздух, он по слогам произнес:

– Нас-тень-ка, пят-над-цать ка-пель…

В кабинет молча вошла Настенька с сердечными каплями в стакане. Серафима Ивановна рано утром уехала к зубному врачу.

Кораблинов выпил лекарство и запрокинул голову на спинку кресла. Несколько минут сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Много-много картин из прожитого промелькнуло в его памяти за эти несколько минут. Когда сердечный приступ прошел и дыхание стало свободнее, он открыл глаза. Первое, на что упал его взгляд, – это была небольшая фотография, висевшая на стене. С фотографии на него смотрел молодой Кораблинов в роли Алеко из пушкинских «Цыган». Эту пьесу они ставили драмкружком при клубе «Красный Октябрь». Только теперь Кораблинов понял, почему всякий раз, как только он доходил до диалога Алеко со стариком цыганом, режиссер сердито хмурился, раздраженно тряс головой и рычал: «Не то!.. Не то!.. Деревянно!..» Как он понимал теперь страдания бедного Алеко! Как бы он сыграл его сейчас!.. А тогда… Что тогда? Он исступленно ломал руки, изображая ревность и отчаяние, бросал в зал холодные, громкие слова. Сейчас бы в этой роли он заморозил кровь в жилах окаменевшей публики. Он играл бы самого себя, говорил о своей боли… Почему так оскорбительно, так жестоко назвала она его грязным стариком? Разве человек виноват в том, что он еще может любить? Что допустил он грязного и осудительного в отношении к Светлане? Что это – поведение старого греховодника? Нет!.. Нет!.. Он чист перед людьми и перед своей совестью. Разве он потерял право восторгаться человеческой красотой? Красотой юности? Пусть строгий, холодный моралист говорит, что всему свое время. Ерунда! Ханжество!.. До двадцати трех лет он в туркестанских песках носился на гнедом дончаке за басмачами, валялся в тифозных бараках и госпиталях… Довольствовался тем, что сестра милосердия, проходя мимо койки, положит ему руку на лоб: проверит, нет ли жара. Потом Москва, институт… А что институт?! Что Москва?.. Пять полуголодных лет, пять лет каторжной работы над собой… Пять лет надежд и ни одного исполненного желания. Любил ли он? Да, любил!.. Да как еще любил!.. Тайно, мучительно, до изнуряющей бессонницы. Только его не любили. Был он даже однажды приглашен в дом, где она познакомила его со своими родителями, но визит этот стал крахом его надежд. Больше его в этот дом не приглашали. И не потому, что он был не умен или плохо держался, нет… Просто потому, что он тамбовский мужик, что от него пахло махоркой, сапожным дегтем и потом портянок. За все пять лет учебы в институте не износил ни одного порядочного костюма, все пробивался на обносках, купленных по дешевке на Сухаревском рынке. А когда сыграл в «Зорях Октября» матроса Рудого, когда вместе с первым успехом пришли первые деньги было уже тридцать лет. Женитьба, дети, работа, работа, работа…

Сергей Стратонович встал. Заложив руки за спину, принялся ходить взад-вперед по кабинету.

И потом, зачем ей нужно было дразнить его? Зачем она спекулирует своей красотой и молодостью? Поманила и плюнула в самую душу. Нет, этого он не простит! Напрасно в институте его считают либералом и добряком. Такой обиды не забывают до конца дней. Она к нему еще придет, придет! Но будет уже поздно. Он растопчет ее розовые мечты. До тех пор пока он профессор кафедры, пока он Кораблинов – не быть ей студенткой института. Третий тур впереди. Он еще посмотрит в ее испуганные глаза, когда ей дадут понять, что она бездарна.

Кораблинов вышел на балкон. Опершись руками на барьер, он смотрел вдаль, поверх домов, туда, где в голубом бездонном небе плыли облака. Но он не видел ни облаков, ни вершин деревьев, ни крыш домов. Он видел одно: заплаканное лицо Светланы в тот момент, когда секретарша скажет ей, чтоб она забирала документы.

– Да, да, красивая злая девчонка!.. Послезавтра в твоей жизни будет первый большой проигрыш!.. – Эти слова Кораблинов произнес вслух, незримо обращаясь к той, которая так жестоко обидела его.

Услышав хлопок двери в коридоре, Кораблинов вернулся в кабинет и сел в кресло. По голосам, доносившимся из холла, он понял, что Серафима Ивановна пришла не одна. Прислушался. Чьи-то каблучки звонко простучали по паркету, потом скрипнула дверь в комнате Серафимы Ивановны, и голоса смолкли.

«Лишь бы никто не входил ко мне», – подумал Кораблинов и, откинув голову на спинку кресла, сделал вид, что спит. «Джульетта… Это не Джульетта, а молоденький тигренок… Как я не мог понять ее, когда она играла «Лунную сонату»? Но ничего, ничего… Природа любит равновесие… Коварство, жестокость она наказывает соразмерно…»

Мысли Кораблинова были прерваны приходом Серафимы Ивановны. Бесшумно подойдя к журнальному столику, она положила на него пачку свежих газет и распечатанное письмо.

– Тебе письмо.

Кораблинов открыл глаза.

– От кого?

– От одного старого друга. За что-то благодарит тебя. – Поджав губы, Серафима Ивановна, не взглянув на мужа, вышла из кабинета.

Кораблинов тяжело поднялся с кресла, подошел к журнальному столику, пробежал взглядом первую и последнюю полосы «Правды», внимательно прочитал некролог, извещающий о смерти известного академика Назарова, и вытащил из разорванного конверта вдвое сложенный листок из ученической тетради в клетку. Письмо было от Брылева. Его почерк он знал: буквы длинные, узкие, с наклоном… Типичный старческий почерк человека, у которого при письме трясутся руки. Брылев писал:

«Всеми уважаемый, обласканный, зацелованный и утонувший в венках славы Кораблинов!

Никогда я не ожидал, что ты можешь ударить лежачего, что ты толкнешь падающего.

Спасибо тебе за характеристику, которую ты дал обо мне Провоторову. А ведь я жил надеждой на эту роль. Она была моим островком спасения. И это за все то доброе, что я сделал для тебя в жизни.

Корней Брылев».

С пылесосом в руках в кабинет вернулась Серафима Ивановна.

– Симочка, я ужасно скверно себя чувствую. Перенеси уборку на завтра. В голове и без того трещит, как в кузнечном цехе.

Серафима Ивановна поставила пылесос в угол, подошла к Кораблинову и села на диван. Видя, что он с самого утра сегодня не в духе и что он мучается после вчерашнего ужина с друзьями, она решила поговорить с ним серьезно.

– Сережа, так дальше нельзя. Через год тебе пойдет седьмой десяток, у тебя давление, стенокардия, а ты так не бережешь себя. Ну куда это годится? Сегодня ночью ты возвратился таким, каким я тебя еще никогда не видела. Ты был страшен. На тебе не было лица.

– Прошу тебя, дружок, оставь меня в покое, мне и так тяжко.

– Когда же все это кончится? – сокрушенно произнесла Серафима Ивановна.

– Просто не удержался, А тут, как на грех, попалась такая заводная компания, что забыл обо всем – о давлении, о стенокардии, о печени…

Серафима Ивановна некоторое время помолчала, глядя на посеревшее страдальческое лицо мужа, потом тихо сказала:

– У меня к тебе просьба, Сережа…

– Сделаю все, что ты пожелаешь. Только, ради бога, не бери с меня слов и клятв, что я больше никогда в жизни не пригублю бокал с вином.