Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как и условились по телефону, они встретились в парке Сокольники, в летнем павильоне «Кафе-мороженое». Капитолина Алексеевна пришла на пять минут раньше назначенного времени и села за свободный столик, стоявший на отдалении под легкой, ажурной крышей павильона.

Она волновалась. Кораблинова она не видела около двадцати лет. Последний раз они встретились случайно в Малом театре, на премьере спектакля, поставленного другом Кораблинова Борисом Алмазовым.

Встретились во время антракта, когда после третьего звонка в фойе уже начали тушить свет и задержавшаяся в буфете публика торопилась занять свои места.

Как сквозь туман, вспомнила Капитолина Алексеевна Кораблинова, внезапно выросшего перед ней… От неожиданности и радости он развел руками и воскликнул: «Капелька!.. Ты ли это?!» – но тут же несколько растерялся, увидев поравнявшегося с Капитолиной Алексеевной высокого, представительного мужчину с множеством орденских планок и Звездой Героя Советского Союза на черном пиджаке. Он сразу узнал в нем своего старого соперника, генерала авиации, теперь мужа Капитолины Алексеевны.

Как-то скомканно, на ходу, она познакомила мужа с Кораблиновым, взаимно извинились, подгоняемые предупреждениями билетеров, что-то невразумительно промямлили о том, что хорошо бы встретиться специально, семьями… И разошлись в разные двери партера.

А когда кончился спектакль, то в суматохе гардероба Капитолина Алексеевна так и не увидела возвышающуюся над остальными голову Кораблинова. Решила, что он прошел за кулисы поздравить Алмазова и артистов… А там, глядишь, друзья задержались на традиционный премьерный банкет.

К столику подошел официант и положил перед Капитолиной Алексеевной меню.

– Вы одни?

– Нет, я жду товарища.

Кораблинов подошел к столику, за которым сидела Капитолина Алексеевна, с той стороны, откуда она его совсем не ожидала. Она даже вздрогнула и испугалась, когда кто-то, бесшумно подойдя сзади, закрыл ей ладонями глаза и крепко прижал к себе ее голову.

– Сережа! – вскрикнула Капитолина Алексеевна и с силой разомкнула большие кисти рук Кораблинова.

Встрече были рады оба. Первые минуты разговор не клеился, оба были под впечатлением перемен в облике каждого: оба постарели, на лицах у обоих залегли морщины, в волосах буйствовала седина…

– Время, Капелька, к тебе великодушно… Ты почти не изменилась.

– Если не считать, что подо мной трещат стулья, – попыталась пошутить Капитолина Алексеевна, вглядываясь в лицо Кораблинова. – А ты, Сергей, чем старше, тем становишься бронзовей. Даже ярче, чем в молодости. Тебя и седина красит.

Поудобнее усаживаясь в скрипучем плетеном кресле, Кораблинов вздохнул.

– Раньше все это нужно было бы замечать, Капелька. Не разглядела ты в свое время Сережку Кораблинова. Куда мне было тогда, оборванцу, тягаться с асом Лисагоровым… От одного шума в газетах могла голова пойти кругом.

– Не нужно об этом, – грустно сказала Капитолина Алексеевна и кивком головы подозвала официанта.

Подошел официант, и Кораблинов заказал мороженое «Ассорти», черный кофе и два бокала шампанского.

Незаметно переметнулись в разговоре на годы юности. Вспомнили старых друзей, одни из которых погибли на войне, Другие стали известными и знаменитыми, третьи как-то незаметно и бесследно исчезли из доля зрения…

Когда же Капитолина Алексеевна спросила о делах в кинематографе, Кораблинов поморщился.

– Не нужно, Капелька… Не сыпь соль на раны. Так, как работали когда-то Сергей Эйзенштейн, Пудовкин, братья Васильевы и Довженко, сейчас уж мало кто работает. Вал, план, план, вал…

– А как дела на театре? – спросила Капитолина Алексеевна.

– На театре сейчас свои трудности и свои сложности, которых не было двадцать лет назад.

– Какие? – спросила Капитолина Алексеевна, а сама подумала: не пора ли переходить к разговору о том, во имя чего она встретилась с Кораблиновым?

– Во-первых, не по дням, а по часам у театра на глазах растет богатырь-соперник по имени… Не Илья Муромец, а телевидение.

– А во-вторых?

– А во-вторых, если двадцать лет назад на «Мосфильме» в год выходило всего шесть – восемь кинолент, то теперь «Мосфильм» ежегодно выдает на-гора двадцать пять – тридцать картин. Число кинотеатров в стране растет в геометрической прогрессии. Вот ты теперь и подсчитай, сколько зрелищных конкурентов у театра.

– И в этом вся беда?

– К сожалению, беда театра не только в этом.

– А в чем же еще?

– Ты, наверное, помнишь, как несколько лет назад наша пресса обрушилась на буржуазные издательства за то, что «Анну Каренину» и «Войну и мир» в своих переводах они адаптируют до карманных изданий? Вместо гениальной толстовской эпопеи с ее философией, экономическим анализом феодального общества, с шедеврами-пейзажами России, они выбрасывают на книжный рынок своего рода микробестселлеры, в которых герои целуются, мужья изменяют женам, а жены – мужьям, скачут на лошадях и пьют вино…

– С этими издательствами нужно судиться!.. – почти воскликнула Капитолина Алексеевна. – Это же бандитизм!

Кораблинов резко откинулся на спинку плетеного кресла, которое под ним заскрипело на многие голоса.

– Это же возмутительно!.. – негодовала Капитолина Алексеевна. – Только я не вижу, какая может быть связь между буржуазными издателями и нашими театрами?

– Связи нет, есть общность в приемах.

– Ничего не понимаю!..

– В некоторых наших, даже ведущих, столичных театрах с произведениями классиков русской и мировой литературы стали обращаться так же непочтительно, как буржуазные издатели обращаются с «Войной и миром» Льва Толстого.

– И как они это делают, если не секрет? – спросила Капитолина Алексеевна, видя, что вопрос этот по-настоящему и глубоко волнует Кораблинова.

– Очень просто: делают из пьесы Толстого, Чехова или Горького усеченный вариант, произвольно сокращают его чуть ли не наполовину и в двух актах вместо четырех прогоняют его за три часа сценического времени. И о’кэй!.. Дешево и сердито! Произвол режиссерский полный. Даже не утверждают свой вариант в вышестоящих инстанциях!

Кораблинов отхлебнул кофе и поставил чашку на стол.

– И чем же эти режиссеры объясняют свой произвол?

– Все тем же правом на творческий поиск.

– Да… дела, – протяжно сказала Капитолина Алексеевна и отодвинула в сторону пустую вазочку из-под мороженого.

– Это еще что! – оживился Кораблинов, видя, что его возмущение передалось и Капитолине Алексеевне. – А вот ты послушай, как полгода назад я посмотрел в одном городе премьеру пьесы «На дне». После этого спектакля я на целую неделю потерял сон.

– Ты меня просто удивил, Сергей… Оказывается, у вас на Шипке не все спокойно?

– Старейший русский театр, со своей историей, со своими традициями, сама Комиссаржевская когда-то блистала в труппе этого театра… И что же ты думаешь?! Я с трудом отсидел один акт и дальше не мог. Моему возмущению и раздражению не было границ. В Москве до этого вероломства не дошли даже самые отчаянные модернисты.

– Господи, что это еще они там учудили?

– Роль Луки исполнял народный артист Строгов. Ростом с Петра Первого, голос с тембром Левитана. Раньше я видел Строгова в роли Егора Булычева. Из-за него и поехал смотреть спектакль. Артист глубокого социального накала, темпераментный… Таких в московских театрах сейчас днем с огнем не сразу найдешь… А в спектакле «На дне» ему дали роль Луки. Не химики ли?

– Да это же по фактуре и по твоим характеристикам – Сатин! – Капитолина Алексеевна всплеснула руками, и Кораблинов успел заметить, что это была ее привычка девичьих лет: когда волновалась, всегда вскидывала руки.

– Вот именно – живой Сатин! Можно играть без грима и без парика. А Сатина играл некий Пиликин. Росточком вот такой, заморыш… – Кораблинов поднял руку чуть выше стола. – Тощенький, лысый мозгляк и при всем при том не выговаривает букву «р» и шепелявит. Бегает по сцене, как шулер, и визгливо бросает в зал: «Человек?! Человек – это звучит гогдо!..» Не «гордо», а «гогдо».

– Ужас!.. Ужас!.. – закрыв глаза, простонала Капитолина Алексеевна. – На что же смотрел главный режиссер, дирекция? Ведь спектакль-то принимало и управление культуры!..

– Ставил спектакль главный режиссер! А он в театре хозяин-барин.

– Одного не понимаю: зачем все это?! Что он хотел этим сказать?!

– А то, что Горького он трактует по-своему. Зачем ему копировать Станиславского? Зачем ему хранить какие-то театральные традиции, когда один из главных режиссеров московских театров на семинаре главных режиссеров областных театров так и заявил, что традиция на театре – это хорошо сохранившийся покойник. Ты представляешь, куда гнет?

– Все очень просто – предлагается с водой выплеснуть ребенка, – поджав губы, сказала Капитолина Алексеевна и закурила. – И как же реагировала публика на спектакль?

– Плевалась. А школьники старших классов так и не досмотрели до конца… Уходили прямо во время хода спектакля.

– И как ты называешь такую режиссуру и такую трактовку Горького?

Размешав в кофе сахар и словно думая о чем-то другом, Кораблинов устало ответил:

– Режиссерский произвол, припудренный модной сейчас теорией свободы творческого поиска.

– Что, и сейчас этот спектакль идет в том городе?

– Слава богу, не без моего участия вмешался обком, и это чудище сняли с репертуара после третьего спектакля. Рука об руку с теорийкой о свободе творческого поиска живет другая спасительная теория – право на творческую ошибку, – продолжил Кораблинов, затем вздохнул и посмотрел на часы. – Об этом, Капелька, можно говорить не один день и не одну ночь. – Он улыбнулся и отодвинул в сторону пустую чашу. – Что у тебя случилось, выкладывай.

И Капитолина Алексеевна долго и подробно рассказывала о своей племяннице. О том, как она талантлива, что она с малых лет живет мечтой стать киноактрисой, что два тура вступительных экзаменов во ВГИКе она прошла успешно, а перед третьим туром не то от переутомления, не то от чего другого на нее нашел страх…

– Она буквально в панике! Потеряла всякую веру в себя. А вчера заявила, что не пойдет на последний, решающий экзамен.

– Почему?

– Уверена, что провалится. Спит только со снотворными.

– Что ты хочешь от меня? Не поведу же я твою племянницу на экзамен за ручку, – пошутил Кораблинов.

Капитолина Алексеевна смотрела на Кораблинова с мольбой.

– Прими ее, Сереженька… Хотя на десять – пятнадцать минут… Поговори с ней, успокой ее, вдохни в нее веру в себя… Она тебе понравится… Она чудный ребенок…

– Где я с ней могу встретиться?

– А у тебя дома?..

Кораблинов снова посмотрел на часы.

– Ты торопишься?

– Через сорок минут мне обязательно нужно быть на студии. У меня назначена репетиция.

– Я подвезу тебя, я на машине.

– О!.. Да ты, Капелька, живешь как классическая генеральша! – оживился Кораблинов.

– И не говори!.. – Капитолина Алексеевна кивком головы позвала официанта. – Ну, так как, Сережа? – спросила она обеспокоенно, видя, что Кораблинов чем-то озабочен.

Кораблинов вырвал из блокнота чистый листок, написал адрес и подал листок Капитолине Алексеевне.

– Милости прошу!.. Только заранее позвони.

Рассчитавшись с официантом, они вышли из павильона и направились к выходу из парка, где недалеко от ворот Капитолину Алексеевну ждала серая «Волга». Уже немолодой шофер генерала Лисагорова, еще издали увидев жену своего начальника и Кораблинова (он узнал его по фильмам), поспешно вышел из кабины и распахнул дверку.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Солнце уже закатилось за стеклянный купол главного корпуса университета, когда «Волга» с шашечками на боках, обогнув выставочный зал на Манежной площади, повернула на улицу Герцена, и, миновав консерваторию, выскочила к Никитским воротам и остановилась перед светофором. Светлана издали увидела остроконечный шпиль высотного дома на площади Восстания. В этом доме жил Кораблинов.

Стрелка на спидометре поползла вправо, к пределу. Пожилой таксист в форменной фуражке стремительно приближал минуту, когда Светлана должна переступить порог квартиры Кораблиновых.

Вот уже и улица Герцена оборвалась, оставшись за спиной. Дальше все было как во сне. Вслед за теткой Светлана вышла из машины, рядом с ней покорно и молча шла к подъезду, вошла в роскошный и прохладный вестибюль с высоким потолком, с которого свисала огромная люстра. Скоростной лифт нес ее бесшумно и так быстро, что у нее захолонуло сердце.

Когда дверь лифта открылась и тетка почти вытолкнула ее из кабины, Светлана очутилась одна на пустынной лестничной площадке. Огляделась… Тетка осталась в лифте. Нажав указательным пальцем правой руки на кнопку «стоп», левой рукой она делала выразительные жесты в сторону высокой дубовой двери, на которой была прибита продолговатая, до блеска начищенная медная пластинка.

– Нажимай! Смелее!.. – почти шепотом сказала Капитолина Алексеевна. – Ну что ты остолбенела?

Светлана, неслышно ступая по кафельным плиткам, нерешительно подошла к двери и еще раз оглянулась в сторону лифта, в котором тетка продолжала правой рукой жать на кнопку «стоп», а левой махала и взглядом показывала на белую кнопку звонка.

На продолговатой медной пластинке, прибитой на двери, красивыми наклонными буквами было выведено:

«Сергей Стратонович Кораблинов».

На лестничной площадке стояла прохлада и тишина. Светлана слышала, как тугими прибойными толчками билось ее сердце. Эти толчки гулко отдавались где-то у горла. Вот она подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка. И замерла… Ей казалось, что время остановилось. «Будь что будет!..» Когда указательный палец утопил кнопку, Светлана, как от горячего, резко отдернула руку. Хотела уйти, но было уже поздно. За дверью по-львиному утробно зарычала собака. Послышался чей-то басовитый, с перекатами, голос. Загремела дверная цепочка. За спиной послышалось шипение опускающегося лифта.

В дверную щель высунулось веснушчатое лицо молоденькой девушки, застенчиво поправляя на груди выцветшую голубенькую кофту, она внимательно, с ног до головы, осмотрела Светлану. Пальцы ее больших рук были мокрые и красные, словно она только что вернулась с речки, где в проруби полоскала белье.

– Вам кого?

– Я к Сергею Стратоновичу… Я звонила ему.

Вдруг показалась седая шевелюра пожилого человека, с черными, всклоченными бровями, в которых были видны тонкие серебряные прожилки седины.

«Он!.. Сам!..» – Светлана почувствовала, как в груди ее что-то екнуло, замерло и мягко опустилось.

Большой, театрально-царственный и слегка удивленный… Или он только что читал монолог из трагедии Шекспира, или его оторвали от других важных дел.

Лицо Кораблинова Светлана прекрасно помнила по фильмам. Открытки с его фотографиями продавались почти во всех киосках и книжных магазинах Москвы. Такое лицо, увидев однажды, нельзя забыть.

– Прошу! – Кораблинов широко открыл дверь и сделал шаг в сторону, давая проход Светлане.

Светлана переступила порог и, не спуская глаз с Кораблинова, вошла в просторный холл квартиры.

– Здравствуйте, – дрогнувшим голосом проговорила она.

Отступив еще на шаг, Кораблинов откинул назад свою крупную седеющую голову и смотрел на Светлану так, словно его что-то очень поразило.

– Сима!.. Симочка!.. Иди сюда!.. Ты посмотри, кто к нам пришел! – возбужденно и громко, так, что колыхнулись длинные стеклянные подвески люстры, позвал он жену.

Светлана смутилась еще больше. Не зная, куда деть руки, она стояла у двери и завороженно смотрела на Кораблинова.

Где-то в глубине квартиры послышался резкий женский голос:

– Что там случилось?

– Иди, иди скорее!..

– Опять телефонные счета?

Широкая двустворчатая дверь справа открылась, и в холле появилась Серафима Ивановна, жена Кораблинова. Ее необъятное тело колыхалось под радужно переливающимся шелковым халатом, на котором были изображены драконы, лотосы, зонтики… В своем блестящем, цветастом одеянии она чем-то напоминала большую океанскую медузу, посаженную в гигантский аквариум.

– Батюшки!! – покачала она головой и, округлив удивленные глаза, в упор рассматривала вконец смутившуюся Светлану, щеки которой зардели огненным румянцем, – По-стой, постой… Да это же…

– Узнаешь?

– Да это же Капелька!.. Хлыстикова!..

– Нет, солнышко, это не Капелька, это ее родная племянница, Светлана… А вот фамилию-то у Капельки я и не спросил.

– Каретникова, – пролепетала Светлана пересохшими губами.

– Светлана Каретникова!.. Звучит!.. – И, повернувшись к жене, сказал: – Вот что делают наследственные гены! – Кораблинов протянул Светлане руку и повел девушку в кабинет. В дверях он остановился: – Симочка, сооруди нам по чашке кофе. И приходи к нам.

– Кофе я вам, дружочки, сделаю, а вот распивать его с вами некогда. Уже три раза звонила портниха. Ждет с утра. – С этими словами Серафима Ивановна ушла на кухню, откуда тут же донеслись завывающие звуки водопроводного крана и плеск воды.

Кораблинов следом за Светланой вошел в просторный кабинет и, болезненно морщась, закрыл за собой дверь.

– Этот вой кранов не переношу. Хуже, чем когда скребут ножом по тарелке.

– Да, это… очень неприятно, – чтобы не молчать, сказала Светлана.

– А мне ваша тетушка вчера о вас наговорила такое, что я, грешным делом, решил: сегодня передо мной предстанет придавленный страхом, бледный человечек, а вы пылаете, как майская зорька…

Кораблинов хотел что-то еще сказать, но в соседней, смежной с кабинетом, комнате раздались телефонные звонки, и он, извинившись и пригласив Светлану сесть, удалился из кабинета.

Светлана села на краешек кресла, стоящего у журнального столика, и огляделась.

Просторная, с двумя выходящими на Садовое кольцо окнами, комната являла собой смесь двух эпох: девятнадцатый век и тридцатые годы Советской России. С тупых углов и выступов массивной мебели скалились львиные морды, выступали могучие звериные лапы. В тяжелой золоченой раме над старым кабинетным роялем висел потускневший портрет молодой женщины в пышном декольтированном платье с тончайшей кружевной отделкой. Судя по старомодному фасону платья и поблекшим краскам, портрет был написан давно. На противоположной стене висел огромный ковер. Как бы перекликаясь с портретом, он походил на потускневшую картину, на которой когда-то, давным-давно, художник изобразил нечто вроде сражения на баррикадах, но с годами краски потемнели, и картина стала походить на загустевшую, почти запекшуюся кровь, через которую смутно проступали неразборчивые контуры каких-то фигур и предметов… Даже дубовый фигурный паркет, слившийся, как свинец, – нигде ни одной щелочки – и тот дышал чем-то старинным, ушедшим…

Несмотря на знойный полдень, на окнах жарились под солнцем тяжелые бархатные шторы, висевшие на костяных кольцах. Хрустальные подвески старинной бронзовой люстры, поймав солнечный зайчик от серебряной крышки портсигара, лежавшего на подоконнике, струили мягкую, переливчатую радугу.

Зачехленный в серое полотно пузатый диван, рядом с которым стояли два мягких и тоже зачехленных кресла, походил на белую медведицу, уснувшую рядом со своими медвежатами.

Светлана повела взглядом по стене направо и, словно обнаружив на ней что-то такое, чего не ожидала здесь увидеть, встала с кресла, сделала несколько робких шагов вперед, но в нерешительности тут же остановилась, боясь пройти дальше, и снова села в кресло.

Переговорив по телефону, Кораблинов вернулся в кабинет.

– Не удивляйтесь, это моя биография, – сказал он и показал на стену, на которой рядами висели фотографии. Их было много. Сразу даже не сосчитать. С каждой фотографии смотрело энергичное лицо человека с крутым лбом и упругими взмахами бровей. И глаза… Кораблиновские глаза. То они полны гнева и кипят ненавистью, то лучатся добротой и мягкой задушевностью. С одной из фотографий Светлане белозубо улыбался молодой удалой казак, картинно сидевший на гарцующем вороном дончаке.

Преимущественно это были фотографии тридцатых годов, когда еще только начиналась артистическая судьба Сергея Кораблинова. В первых звуковых советских фильмах ему приходилось играть красноармейцев, комсомольцев, рабочих… Фотографии, по которым можно наглядно и безошибочно читать историю первых двадцати лет Советской республики, никак не гармонировали с той стариной, которой дышали мебель, бронзовая хрустальная люстра, тяжелые портьеры, фигурный дубовый паркет…

Кораблинов опустился в мягкое кресло, стоявшее рядом с круглым журнальным столиком, и, не скрывая своего восхищения, смотрел на Светлану.

– Так, значит, два тура уже позади?

– Да.

– Что вы приготовили к экзаменам? Из прозы?

– Читаю купринский «Брегет».

– Знаю эту вещь. Прекрасный рассказ! А из поэзии?

– Твардовского, «Я убит подо Ржевом».

– Продуман выбор. А басня?

– Михалков. «Слон-живописец».

– Тоже советская классика.

Кораблинов смотрел на Светлану, и с каждой минутой ему сильнее и отчетливей казалось, что перед ним сидит та юная Капелька Хлыстикова, из-за которой он мучился в бессонницах, которую он ревновал к друзьям и которую потерял навсегда и так неожиданно, когда на пути его вдруг встал слушатель военно-воздушной академии, летчик-истребитель, о котором не раз писали в газетах как о храбрейшем воздушном асе.

В кабинет вошла с подносом Серафима Ивановна, поставила на журнальный столик кофе, сливки и сахар и, еще раз оглядев Светлану, покачала головой:

– Как две капли…

Светлана смутилась, щеки ее снова пунцово вспыхнули.

– Да, мне многие об этом говорят. Особенно Николай Васильевич.

– Кто это такой? – спросила Серафима Ивановна.

– Муж тети, генерал авиации.

– Как его фамилия?

Кораблинов вскинул свои черные, как крыло ворона, брови и удивленно посмотрел на жену.

– Ты что, не помнишь героя испанских боев, знаменитого военного летчика Лисагорова?

– Ах, да!.. Весь факультет тогда судачил, как Капелька тараном пошла на аса и сбила с первого захода. Склероз, Сереженька, склероз. За тридцать лет жизни с тобой можно забыть не только фамилии незнакомых людей, но и собственное имя. – Серафима Ивановна озорно подмигнула Светлане. – Ну, дружочки-пирожочки, компанствуйте тут на здоровье, а я побегу. Платья из магазина «Богатырь» на меня уже не налезают.

Серафима Ивановна вышла, и вскоре в гулком холле послышался металлический щелчок входной двери.

– Сколько вам лет? – спросил Кораблинов, чувствуя, как волнение Светланы передается и ему.

– Восемнадцать будет осенью.

– И вы твердо решили посвятить свою жизнь искусству?

– Да, – тихо и с какой-то виноватостью ответила Светлана.

– Ваша тетя говорила мне, что из всех великих и гениальных вы боготворите Шекспира.

– Да… Я его несколько раз перечитала еще в девятом классе.

– А что вас больше всего потрясло из Шекспира? – спросил Кораблинов, видя, что в разговоре его собеседница начинает постепенно справляться со смущением и волнением, овладевшими ею, как только она переступила порог его квартиры.

– «Ромео и Джульетта» и «Гамлет».

Кораблинов медленно, о чем-то думая, раскурил трубку, встал и зашагал по ковровой дорожке. Всякий раз, как только он возвращался от окна к журнальному столику, взгляд его встречался со взглядом Светланы, и он мысленно, словно случайно и неожиданно найдя то, что безуспешно искал годы, твердил про себя: «Вот она, Джульетта… А ведь я так долго искал тебя!.. Почему ты не встретилась мне пять лет тому назад, когда я вставал и ложился с мыслью экранизировать этот шедевр?.. А впрочем… Не торопишься ли ты, Кораблинов? А что, если обманывает твое чутье? А что, если она, когда дело дойдет до работы над образом Джульетты, этой юной святой чистоты, окажется такой же холодной сверкающей льдышкой, как и те многие юные и красивые актрисы, которых я пробовал на эту великую роль?..»

И чтобы оборвать в себе закипающий и все более захватывающий его внутренний спор, он сел в кресло.

– Хотите стать актрисой? – спросил Кораблинов и тут же мысленно поймал себя на том, что об этом он уже спрашивал Светлану.

– Да…

– А вы знаете, что ставка эта рискованней, чем игра в рулетку?

– До сих пор я думала, что театр и кино не рулетка и не азартная игра, а труд, – проговорила Светлана и улыбнулась так, словно хотела сказать: «Ну вот, видите: один – ноль в мою пользу».

Ответ Светланы Кораблинову понравился. От неожиданной смелости девушки, от такого суждения, которое прозвучало как протест словам знаменитого артиста, он даже откинул голову, словно пытаясь подробней и глубже проникнуть в ход мыслей юной собеседницы.

– Вы так думаете? – спросил Кораблинов и затянулся трубкой.

– Я так думаю потому, что читала об этом в вашей книге и в ваших статьях. Одну из глав своей книги вы так и начинаете: «Гений – это талант, помноженный на труд».

– Да, – согласился Кораблинов, – из всего, о чем я писал и что я проповедую в своих лекциях, пожалуй, это главный тезис. – Он выбил из трубки пепел и, улыбнувшись, некоторое время молча смотрел на Светлану. – Расскажите о себе. Что вы любите, что вас больше всего волнует, что вам особенно дорого в жизни, кто ваши друзья?

Вопрос озадачил Светлану. Что она могла сказать о себе в свои неполные восемнадцать лет, единственная дочь в семье, избалованная вниманием и лаской родителей? Товарищи? Все они сейчас дрожат перед очередным вступительным экзаменом в институт и зубрят с утра до вечера школьные учебники.

– Я просто… даже не знаю, что рассказать о себе. А что я сейчас чувствую, в словах передать не могу. Но я чувствую, будто лечу высоко-высоко и вижу то, что не видят другие, те, кто там, на земле… – Светлана замялась, взгляд ее остановился на рояле, стоявшем у глухой стены. – Разрешите, я вам что-нибудь сыграю? Может быть, тогда вы поймете мое состояние…

Искренняя и почти наивная и мягкая задушевность, с которой были сказаны эти слова, тронули Кораблинова. Он легко, по-юношески, поднялся с кресла, открыл крышку рояля и взял с полки толстую кипу нот.

– Прощу. Выбирайте сами. С радостью выслушаю вашу музыкальную исповедь.

Из стопки нот Светлана выбрала «Лунную сонату» Бетховена и села на круглый вертящийся стул.

Кораблинов отошел от рояля и, прислонившись плечом к стене, со стороны вглядывался в выразительный и тонкий профиль Светланы. Что-то библейское проступало в ее светлой славянской красоте. Вот гибкие, длинные пальцы Светланы проворно пробежали по клавишам к басам, на мгновение замерли, взлетели вверх, снова плавно и воздушно-невесомо коснулись клавиш.

Первая часть сонаты разлилась умиротворением, пахнула на Кораблинова печалью неисполненных желаний. Закрыв глаза, он слушал. На какие-то минуты он забыл, что перед ним за роялем сидит юная девочка, которую он видит впервые. Перед глазами его расстилались туркестанские пески, над бесконечной волнистой зыбью которых монотонно, как сама тоска, как гудение проводов, заунывно выл ветер. А раненный в грудь молоденький боец эскадрона Харламов, над которым понуро склонил голову его верный конь, просил пить… Ему уже нельзя помочь, он наверняка умрет, но с его пересохших, посеревших губ, как мольба о спасении, слетает одно слово: «Пить… пить…» Ко рту Харламова подносят фляжку с теплой водой, он, тщетно стараясь приподняться на локти, жадно выпивает ее до дна и, обводя прощальным взглядом боевых товарищей, с трудом выговаривает: «Матери напишите… Под Саратовом… деревня Никольское…» Сказал, вытянулся и замолк.

Кораблинов открыл глаза. Проворные, гибкие пальцы Светланы теперь уже извлекали из рояля другие звуки. Грустное и монотонно-переливчатое адажио, с которого начиналась соната, незаметно и плавно сменилось светлым и игривым перезвоном колокольцев, в которых звучала радость и юное кокетливое веселье. И эта перемена в музыке отразилась на лице Светланы. Закусив нижнюю губу, она озорно и по-юному шаловливо, в такт аккордам, порывисто вскидывала голову, порхала пальцами по клавишам и словно всем своим видом хотела сказать: «Все равно будет так, как я хочу!..» Туркестанские пески, умирающий Харламов были захлестнуты музыкой, в которой нарастали и крепли мотивы борьбы, торжествующей радости и всепобеждающего триумфа человеческого счастья.

Закончив играть, Светлана еще некоторое время была во власти стихии, выраженной гениальным композитором в звуках. Молчал и Кораблинов. Ему было трудно представить, как могло это юное создание, еще не только не опаленное жизнью, но даже не испытавшее ее малейших превратностей и легких подножек, так тонко почувствовать клубящийся водоворот человеческих страстей, где в противоборство с солнечным восторгом вступают черная ярость и гнев, где в поединке с отчаянием и безнадежностью побеждает светлая радость…

Светлана закрыла папку с нотами и повернулась в сторону Кораблинова.

Не такой она теперь казалась Кораблинову, какой переступила порог его квартиры.

Ощущение собственной значительности, разбуженное «Лунной сонатой», еще не полная отрешенность от власти звуков, которые заставили ее забыть, что перед ней человек, от воли которого во многом будет зависеть ее дальнейшая судьба, делали Светлану старше.

– Не понимаю только одного – почему эту сонату назвали «Лунной»? Ничего лунного, тихого я в музыке Бетховена вообще не нахожу, – сказал Кораблинов.

– Как утверждают музыкальные критики, «Лунной» эту сонату назвал уже после смерти композитора немецкий поэт-романтик Людвиг Рельштаб.

– Но вы согласитесь, что лунного в ней ничего нет? Разве только в первой части, в адажио, – сказал Кораблинов, наблюдая за Светланой, лицо которой стало сосредоточенным и на лбу прорезалась еле заметная морщинка озабоченности.

Светлана устало улыбнулась и подняла на Кораблинова свои большие серые глаза. Ответила не сразу: боялась, чтобы ответ ее не показался Кораблинову смешным.

– Если бы мне предложили назвать эту сонату, я бы за основу взяла ее третью часть и назвала «Бурей»…

– Теперь мне понятно, почему вы обожествляете Шекспира и почему из стопы нот выбрали Бетховена. Где вы учились музыке?

– Дома… У меня хороший преподаватель. Он говорит, что я старательная.

– Это хорошо, когда человек старается, – вздохнув, сказал Кораблинов. – Вот только зря панику подняли перед третьим туром. Думаю, раз вы успешно прошли два тура, то уж третий рубеж нужно преодолеть на самолюбии.

– Не знаю почему, но в последние дни на меня навалился страх. А вот сейчас… Поговорила с вами, и я уже не так боюсь. – Светлана доверчиво улыбнулась, и ее тонкие пальцы пробежали по клавишам. – Хотите, я вам спою?

– Ради бога! – с нескрываемым восторгом ответил Кораблинов и развел руками, словно собираясь обнять Светлану.

– Мой одноклассник Юра Саватеев написал музыку на стихи одного студента, тоже выпускника нашей школы, а я эту песенку пела на выпускном вечере. Можно?

– Даже любопытно! Молодой поэт написал стихи, а друг ваш – музыку. Я весь внимание.