Текст книги "Родник пробивает камни"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

И все-таки я, дитя Замоскворечья, уже соскучилась по Белокаменной. Но ничего – осталась неделя. Говорят, рублей по шестьдесят мы получим. Если будет туго, дай знать, я сразу вышлю.

Тетя Настя зовет к столу. От кухни плывет запашок вареной баранины. Квас будет деревенский, холодный, из ледника. Кажется, все. Сейчас спрыгну с телеги и перепугаю всех кур.

Сжимаю своими грубыми крестьянскими ладошками твои выхоленные городские щеки.

Целую (а ты?) – Светлана.

Несколько раз снился Кораблинов. Тут же просыпаюсь в холодном поту».

ПИСЬМО ВТОРОЕ

«Дорогие папа и мама!

Я уже писала вам из Сибири, как прошли у меня три первых в моей жизни трудовых недели. Провожали нас чуть ли не целой деревней.

Тетя Настя (это наша повариха) вручила мне на дорогу большую банку соленых груздей и мешочек муки из черемухи. Это, говорит, гостинец деду. А конюх Авдюха от огорчения, что мы уезжаем и никто уж больше не споет ему у костра веселые московские песни, изрядно «хватил» и все возмущался и требовал у бригадира, чтобы немедленно съездили на председательской «легковушке» в райцентр за оркестром.

Привыкли они к нам, и мы к ним. Расставание было грустным. Авдюха провожал нас до самого поезда. Я не могла сдержать слез, когда увидела, как следом за поездом бежит старый Авдюха… Одной рукой машет нам, а другой вытирает слезы. Хорошие они люди, Авдюха взял у всех нас адреса и сказал, что не умрет до тех пор, пока не побывает у нас в гостях. Земля и труд крестьянский не дают зачерстветь их душам и осквернить совесть.

Встречали нас торжественно, сердечно. Приехал заместитель директора завода. Я увидела его первый раз. Были на платформе представители партийной и комсомольской организаций завода. Был начальник цеха. Дедушка наш в толпе возвышался почти на целую голову. Встретил он меня как с войны, где я провоевала много лет и осталась жива. Какой он у нас умный и нежный человек. На другой же день после моего приезда из Сибири Стеша уехала в деревню. Пробудет там, как она говорила, весь сентябрь. В этот же день я перевезла свои вещи к дедушке. Тянула меня к себе тетя, но дедушка показал тут свой каретниковский характер. Разговор был втроем: дедушка, я и тетя. Вначале все шло спокойно, каждый приводил свои доводы и соображения, убеждая меня, что жить я должна до вашего приезда непременно у… тетя – у нее, дедушка – у него. Но стоило тетке упомянуть имя Марии Николаевны, с которой она, оказывается, уже договорилась о моей работе в ГУМе, и произнести слово «манекенщица» – дедушка пришел в ярость. Тетушка, как всегда в таких случаях, назвала его консерватором, ретроградом, обвинила в старомодности, в незнании, чем живет сегодняшняя молодежь, и пр. и пр… Однако спор оборвала последняя фраза деда, которая все решила. Он встал, взял свою палку и, собираясь уходить, сердито сказал: «Решайте как хотите!.. Живи, где тебе удобней, но если ты пойдешь в манекенщицы, то к гробу моему не смей подходить! И на могилу мою не знать тебе дороги!..»

Я первый раз увидела, каким суровым и непреклонным может быть наш дедушка. Тетя ушла от нас побежденной.

В манекенщицы, конечно, я никогда бы и сама не пошла, а вот насчет стюардесс дедушка не прав. Зря у него какая-то предубежденность.

Дедушка мне много рассказывал о своем заводе, о своем дедушке и об отце, о себе… Он свято и строго бережет рабочие традиции и готов требовать этого от других. А однажды он долго и терпеливо развивал свою точку зрения о преемственности поколений. Он страстно хочет, чтобы бывалые старики перед тем, как уйти из жизни, могли передать свой опыт жизни, закал своих сердец детям и внукам. Передавать так, как раньше, в старину, мастера Дамаска и наши златоустские мастера-умельцы, изготовлявшие булатную сталь, умирая, передавали детям своим тайну могущественного ремесла. А дети – внукам… И так из рода в род, чтобы из крови отца текла эта великая святая тайна ремесла в кровь сына…

Вот такой наш дедушка И я его открыла только сейчас. Если б вы видели, каким соколом он идет по заводу!.. Весь преображается… Какой свет горит в его глазах, когда он подходит к тому станку «Кингу», за которым сейчас работает ударник коммунистического труда Николай Иванович Рудаков. И все здесь знают нашего деда. Все ему кланяются, жмут руку, и кое-кто шутя называет Максимом Горьким.

Работать я буду на кране, сначала – ученицей, а потом, как дедушка говорит, если будет прилежание, – самостоятельно. О своих первых ощущениях во время работы на этой могучей железной птице, что носит в когтях тяжелые грузы, я напишу вам позже, а сейчас в комитете комсомола меня попросили поработать в изоляционно-обмоточном цехе, там небольшой прорыв, некому делать изоляцию для статоров. Папа знает, что такое статор, а ты, мамочка, со своим филологическим образованием все равно в технике ничего не поймешь, потому что в твоем понятии, насколько мне известно, электричество – это натертая суконкой эбонитовая или стеклянная палочка, к которой прилипают бумажки.

Даже девушки из заводоуправления пошли на ликвидацию прорыва и сидят уже неделю, мотают изоленту. Срочный заказ. Дедушка сказал: «Раз надо, значит, надо». Я тоже так думаю. Я хоть пока не пробовала наматывать эту ленту, но видела, как это делают девочки, – работа нехитрая, справляюсь.

Послезавтра выхожу на работу. Отметьте этот день у себя в календаре. Первый рабочий день в моей жизни. Цех, в котором я буду работать, – огромный, просторный, со стеклянной крышей. В него легко вместится футбольное поле.

И все-таки очень и очень волнуюсь. И не потому, что не смогу наматывать изоляционную ленту, а потому, что вдруг не найду в себе тех сил, которые будит во мне дедушка. Слишком долго вы кормили меня пирожными, чтобы сразу перейти на черствые солдатские сухари. Но дедушка меня успокаивает, он говорит, что в нашей «породе все девки и бабы были фабричными, и хорошими фабричными».

Что же мне после этого остается делать?

Я уже научилась готовить окрошку, мыть пол и терпеливо слушать монологи и диалоги в очередях. Дедушка с моим вселением к нему почувствовал облегчение. Но по ночам у него часто болит поясница, стонет. Встает тяжело. Вижу, что я ему очень и очень нужна. Заброшен он был у нас. А мы этого и не замечали.

Володя получил от мамы, из Сибири, письмо. Болеет она. Просит его приехать хоть ненадолго. Корней Карпович в таком глубоком «циклоне», что меня за него иногда тревога берет. Но, как горьковский Актер, он мечтает о мраморной лечебнице которая спасет его, и он снова будет тем Корнеем Брылевым, которого знала Москва тридцатых годов.

Оба они, Володя (он работает в Н-ском театре) и Корней Карпович, шлют вам сердечные приветы. Кланяется вам дедушка.

Целую вас – несостоявшаяся актерка, ваша дщерь

Светлана».

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

«Мои дорогие индийцы!

Через моря и океаны всем сердцем лечу к вам в горячие субтропики из золотолистной Москвы, чтобы рассказать, как ваша дочка живет-поживает и изоленту на статор мотает. Как я вам уже писала, завод меня вначале ошарашил своей огромностью, сложностью, непонятностью, шумом, гамом и всем тем, с чем мне пришлось столкнуться в первый раз.

Но мне сейчас как раз не тишина по душе. Только в заводском шуме я могу утопить ту обиду и боль, которые до сих пор не дают мне долго заснуть. В нашем цехе, в основном, девушки. Из разных городов и сел страны… И тоже, как я, окончили кто год, кто два назад десятилетку. Они живут в общежитии. Славные девчонки. Я с ними уже подружилась. За месяц работы я уже освоилась с теми рабочими операциями, которые необходимы, чтобы выполнить норму. Особой изобретательности в моем деле не требуется. Руки делают свое, а мысли скачут через свои барьеры. Папочка знает, чем я занимаюсь, а ты, мама, представь меня такой: за длинным столом стоят несколько девушек. Перед нами лежат стопки заготовок, которые мы получаем из другого цеха. Тут же, под рукой, изоляционный материал, напоминающий обычную изоленту, только черный и более липкий и из другого (секрет!!!) материала, который не могут пробить токи высокого напряжения. Здесь же, прямо передо мной, стоит банка с черным клейким и пахучим раствором, в котором мы смачиваем изоленту.

Наша работа считается вредной. А поэтому в обед нам дают по бутылке молока. Только теперь я по-настоящему оценила вкус рабочего молочка. Вместе с булкой выпиваю целую бутылку. И это я, которая терпеть не могла молоко. Так что завод производит не только машины, но и воспитывает вкусы. Правда, работа хоть и очень однообразная, но я в этом однообразии иногда нахожу душевное успокоение. Это не конвейер, я не придаток машины, которая определяет и темп, и ритм. Устану – немного отдохну, с девчонками перебросимся двумя-тремя новостёнками. И снова мотаем.

Теперь мне понятно, почему гениальный голландский философ Спиноза был шлифовальщиком оптических стекол. Мне кажется, что однообразный труд физический, который не требует специального напряжения мысли, направленной на рабочую операцию, создает своего рода допинг мыслям возвышенным, эстетическим, жизненным. Совершенно не исключено, что и Лев Толстой сюжеты и образы своих великих творений создавал, когда пахал или косил.

Что касается меня, то я тоже вчера во время работы (а в этот день я выполнила план) придумала такое, что если вы меня благословите, то я свое предложение внесу на обсуждение в комсомольской группе в общежитии. А если девочки поддержат, то вынесем этот вопрос на цеховое собрание и доложим об этом секретарю парткома и в комитет комсомола завода.

А надумала я вот что (кстати, эта мысль пришла мне в голову неделю назад, когда я опустошила своим честным трудом заработанную бутылку молока): дедушка мне рассказывал, что на том месте, где был ранен Владимир Ильич Ленин, 1 мая 1920 года, в день Всероссийского коммунистического субботника, когда Владимир Ильич вместе с кремлевскими курсантами с утра до вечера носил бревна, Всесоюзный староста (так назвал его дедушка) Михаил Иванович Калинин, бывший токарь Путиловского завода в Петрограде, вместе со своими рабочими-соратниками, друзьями по революционному подполью, простоял в этот день полную смену у токарного станка на нашем заводе. А после смены Михаил Иванович вместе с рабочими посадил молодой дубок на том месте, где был ранен Владимир Ильич. Сейчас этого дуба на этом месте нет. У кого я ни спрашивала из старых рабочих нашего цеха, никто не знает: все поступили на завод в войну или после войны. Даже дедушка не знает, каким образом исчез из сквера памятный дубок. А ведь его посадили в двадцатом году!.. Вы представляете, какой бы это был сейчас красавец великан, если бы его уберегли. Эта мысль не дает мне целую неделю покоя. А что, если доброе дело, сделанное рабочими, многих из которых уже нет в живых (а те, кто жив, уже глубокие старики), вновь воскресить и посадить рядом с гранитным памятником – метрах в трех от него, так, чтобы можно было без труда читать надписи на обеих гранях памятника, – молодой ветвистый дубок, привезенный, скажем, откуда-нибудь из-под Воронежа или из-под Ульяновска?.. И право посадить этот дубок предоставить десяти лучшим комсомольцам завода – ударникам коммунистического труда.

Подумайте и напишите мне – можно ли мне выходить с таким предложением на комсомольскую группу, не сочтут ли выскочкой? Мол, работает без году неделя, а уже идеи подкидывает.

А еще я вот что придумала. Это тоже когда мотала свою липкую черную ленту для статора. Сейчас памятник-обелиск на месте ранения В. И. Ленина внизу, на земле, обрамлен низеньким бордюрчиком какой-то хиленькой лопушистой зелени, которая не цветет. А представьте себе, как будет впечатлять, если вокруг этого гранитного обелиска посадить ярко-красные цветы, очень напоминающие по цвету только что пролитую алую горячую кровь. И посадить эти цветы не геометрически строгой клумбой – прямоугольником, кругом или каким-нибудь там треугольником или ромбом, а яркими крупными пятнами, чтобы в этой символике было больше экспрессии, как любит выражаться Корней Карпович, когда хочет усилить драматизм мизансцены или эпизода.

И над этой пролитой ленинской кровью, которая вспыхнет алыми розами или гвоздиками, будет шуметь своей листвой могучий зеленый дуб. Какое удивительно красивое зрелище! И это не на год, не на десять лет, а на века… Жизнь дуба исчисляется веками. А через лет двадцать – тридцать с этого дуба упадет желудок и прорастет… А там – довообразите сами.

С дедушкой я пока об этом не говорила. Он у нас прежде всего реалист, а уже потом романтик и философ. Часто ворчит на сегодняшнюю молодежь. Почему-то больше душа у него лежит к деревенским. «Эти, – говорит он, – надежней. Москвич ныне пошел избалованный. Перекормили его: телевизоры, приемники, магнитофоны – как тут твист не отплясывать…»

Володя неделю назад уехал к маме в Сибирь. Она в больнице. Я, кажется, уже вам писала, что с работой в Москве у Володи не получилось. Взяли его в Н-ский драматический театр. Сейчас театр после гастролей пошел в отпуск. Сезон откроют с 15 октября, так что числа до 10 октября Володя наметил пробыть у мамы. По дороге в Н-ск заедет в Москву. Настроение у него такое, какое было у меня, когда мне было года три. Помните – приснилась мне сказочно красивая говорящая кукла, которая принесла мне в разноцветной плетеной корзиночке шоколадные конфеты и маленьких куклят. На радостях я эту куклу с подарками закрыла в шкаф. Пока я закрывала шкаф – проснулась. Вскочила с кровати, кинулась открывать шкаф, открыла его, а куклы в нем нет. Вы, наверное, помните, сколько было тогда слез? Что это был сон, я поняла, когда уже училась в школе. Так и Володя… Он еще только проснулся. Но, в отличие от меня, он не плачет и его никто не уговаривает. Маленькой занозой вонзилась в его душу ожесточенность. А как ее, эту занозу, вытащить? Ведь это не палец… Но ничего, театр пойдет только на пользу. А труппа в Н-ске, говорят, хорошая.

Брылев?.. О, Корней Брылев решил удивить, как он выражается, мир «злодейством», а советскую торговлю огорчить тем, что из рядов многомиллионных покупателей скоро выйдет один из активнейших потребителей спиртного. Помогли ему поехать в Челябинск. Говорят, там живет и работает великий доктор, которого пока не хочет признавать официальная наша медицина. Перед тем как начать сеанс лечения (а он продолжается всего два дня), больной дает подписку, что в течение десяти лет после лечения не должен принимать ни грамма спиртного. Любого, даже пива!.. Иначе – смерть!.. А за смерть доктор не отвечает. Во как грозно!.. Корнею Карповичу помог деньгами завод (не ругайте меня, я ему тоже с большим трудом и уговорами передала часть своей первой получки). Купил он себе билет на самолет, перед отъездом хорошенько выпил и весь день философствовал!.. Если бы все его монологи этого «прощального» дня записать на магнитофон, то это могло бы стать интересным материалом для писателя. Глубочайший экспромт. Можно подумать, что он прощался навсегда с планетой Земля и улетал на Марс. И горько, и смешно. Провожали мы его вдвоем с Володей. А последняя рюмка коньяка в буфете аэропорта сопровождалась таким монологом, что, как говорил Есенин: «Тут разрыдалась даже б и корова…»

Приедет он дней через пять. Как пойдут у него дела дальше – сообщу письмом.

А у дедушки жить неплохо. Ему поставили телефон: 234-34-29. Если можно – позвоните, мы будем рады услышать ваши голоса.

Обнимаю вас и целую —

в пятом колене фабричная второго разряда —

Светлана Каретникова».

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

«Здравствуй, Володя!

Только что получила от тебя письмо и сразу же спешу с ответом. Ты просишь описать, что я делаю и какое у меня настроение. Сказать, что я уже третью неделю самостоятельно работаю на электромостовом кране, – это ничего не сказать. Постарайся представить меня в кабине крана, который много лет проплывал над тобой и на который ты не обращал внимания. Вместе с гигантским мостом я качусь по рельсам-опорам почти под самой крышей цеха. Прямо передо мной, на уровне пояса, – две баранки контроллеров, которыми я регулирую скольжение тележки по электромосту и изменяю положение чалок по вертикали. Третий контроллер, что справа, служит для перемещения электромоста по рельсам-опорам.

Моя задача – осторожно и плавно подцепить чалками-крюками груз и перемещать его в трех направлениях: вверх – вниз, от себя – к себе, влево – вправо. Анастасия Петровна, бригадирша крановщиц, о которой я тебе уже писала, успокаивает меня, что со временем и у меня автоматически выработается рефлекс управления одновременно тремя контроллерами. У нее это доведено до артистизма, который я наблюдала у старых, опытных шоферов-таксистов. На дорожные знаки они в самых сложных и неожиданных ситуациях нелегкого уличного движения Москвы реагируют рефлекторно, не анализируя и не пропуская внешние сигналы через мозг. Более того, на самых запутанных перекрестках столицы, где обилие переходов, сигналов и завихренных потоков движения людей и машин, они могут спокойно разговаривать с пассажиром на самые глубокомысленные, но отвлеченные темы, которые требуют напряжения ума и обостренного внимания.

У меня этого автоматизма нет. Я часто теряюсь. И очень боюсь (ох как боюсь!..), как бы не задеть ротором (а в нем, «сердешном», – триста – четыреста и более килограммов) или болтающимися железными чалками кого-нибудь из тех, кто находится внизу.

Работаю я на участке по запайке роторов. В бригаде паяльщиков четыре человека. Знаю я их всего два месяца, а мне кажется, что я с ними работаю уже много лет. Двое из них – Ивашкин и Поярков – глухонемые от рождения. Ивашкину сорок два года, Пояркову уже пятьдесят. Хорошие дядьки. Разговариваю с ними жестами. А впрочем, по-другому и нельзя, все равно не перекричишь шум и грохот цеха. Запайка хомутов – сложная и ответственная работа для крановщика. Прямо подо мной, на полу цеха, стоят два огромных чугунных чана с расплавленным оловом. Моя задача – занести ротор над чаном так, чтобы запайщик мог легко вставить вал ротора в центрирующую втулку посреди чана с оловом. Потом наступают самые ответственные секунды: я должна погрузить ротор в расплавленное олово на столько, на сколько это нужно – примерно на тридцать миллиметров, – чтобы в олове утонули концы стержней. И не больше. Поясок хомута при погружении мне сверху не виден. Все свое внимание я концентрирую на руке паяльщика Пояркова (он больше всех стоит у чана с оловом), который жестом своей «выразительной» руки подает мне команды: «Ниже, еще ниже…»

Рука моя лежит на чувствительном контроллере вертикального перемещения груза. Если утопить ротор хоть на сантиметр поглубже – сгорит обмотка, тогда вся предыдущая работа многих и многих людей завода, которые трудились над ротором, пойдет насмарку.

От волнения и напряжения даже бросает в пот. Через полминуты после погружения ротора в расплавленный металл запайщик подает мне жестом команду: «Поднимай!..» Я плавно поднимаю из чана (почему-то запайщики этот чан называют ванной, хотя он на ванну нисколько не похож) ротор и, дождавшись, пока Поярков сметет с запаянного хомутика капельки олова и прилипшую пенку, перевожу ротор к чугунным стойкам, на которые другие паяльщики осторожно кладут обработанный с обоих концов ротор.

После запайки партии роторов мы перевозим их на контрольный пульт, где производится испытание. Это от моей кабины всего метров пятнадцать – восемнадцать.

Как музыкант в оркестре ловит малейший трепет руки дирижера, так и я во все глаза слежу за каждым движением руки моего напарника внизу. Поярков, как цирковой эквилибрист, по-юношески подвижен и гибок. Чтобы приободрить меня, он иногда прикладывает ладонь к сердцу, шлет мне под крышу цеха такую улыбку, от которой на душе у меня становится светлее и спокойнее.

Хотя я всего лишь без году неделя на кране (месяц, как ты знаешь, каталась ученицей), но уже начинаю ощущать в себе одно странное качество, которого не замечала раньше… Где-то я слышала, что безногие инвалиды иногда ощущают, как у них чешется несуществующая пятка ампутированной ноги или покалывает в пальцах, которых давно нет. Это, очевидно, происходит потому, что болевые центры человека находятся в головном мозгу. А я иногда вдруг чувствую, что мои руки, как гигантские щупальца спрута, продолжаются в мягких стальных тросах и заканчиваются раскачивающимися в воздухе крючками-чалками. Когда я сказала об этом ощущении своей бригадирше, она рассмеялась и ответила, что то же самое в молодости, когда она начинала работать, было и с ней, когда она «втянулась в работу». Так и сказала: «Если ты почувствовала, что руки твои заканчиваются там, где крюки чалок прикасаются к грузу, то с этого момента ты можешь назвать себя крановщицей. Только у тебя, доченька, это пришло что-то очень рано. Значит, будешь хорошей крановщицей».

А когда выпадают перекуры паяльщиков, я с высоты своего крана смотрю на цех, как полководец со стратегической высоты, взирающий на свои боевые полки, и стараюсь разобраться в этом комплексе стуков, грохота, треска, шипения и гуда… над которыми, как повелительные сигналы команд, звонко позвякивают медные колокольцы крановщиц. А у нас в цехе, если ты не забыл, одиннадцать кранов. Слева от меня над железной оградкой контрольного пульта тревожно горит красная лампочка: нельзя, опасно. Смотрю на матовую пленку расплавленного олова в чанах и вижу, как она, словно живая, колышется, дышит, переливается всеми оттенками радуги. А иногда напоминает пленку нефти на воде – с синими, оранжевыми, фиолетовыми отблесками…

Милый Володя! И еще я приметила одну особенность на заводе: огонь и металл делают людей чище душой. Когда-нибудь – это когда буду постарше и поумнею – эту мысль я сформулирую точнее, определеннее, а сейчас пока не могу подобрать верных, настоящих слов для выражения моих первых ощущений. Только теперь я начинаю понимать, почему революцию совершили рабочие. Но не те рабочие, пьянчуги-халтурщики, которых я раньше видела, когда была маленькой я мы снимали в Малаховке дачу. О них дедушка с насмешкой тогда говорил: «Он и швец, и жнец, и на дуде игрец…» За каждую вырытую ямку, вбитый гвоздь и замененную штакетину те канючат (на бутылку). Здесь люди гордые, немногословные, но каждый из них свое дело постиг в совершенстве. Гляжу я сверху на глухонемого Пояркова и думаю: из каких чувств и мыслей может быть спрессована такая солнечная улыбка? Такую улыбку я видела только у одного человека – у Юрия Гагарина.

Ты спрашиваешь о Корнее Карповиче? Ну, дружочек, о нем в словах и не расскажешь. Вот уже прошло три месяца, как он вернулся из Челябинска. Это совершенно другой человек. Ты не узнал бы его сейчас. Выбритый, чистенький, всегда в накрахмаленной белой сорочке (белье возит в фирменную немецкую прачечную), галстук бабочкой, во время репетиции не кричит на нас: «Вам не на сцене играть, а ящики с утилем кантовать!..»

Когда-то у старшего брата дедушки в деревне под Рязанью, в сарае, неизвестно с каких времен и бог знает какими ветрами занесенная, висела старинная, позеленевшая от древности люстра. Я помню ее еще с тех лет, как вообще помню себя. Ее металлический каркас был перевит паутиной и покрыт каким-то мутно-зеленым слоем с грязными наплывами, а стеклянные подвески были затянуты неистребимой пленкой мути, пыли и копоти… И так висеть бы люстре до тех пор, пока кто-нибудь не отдал бы ее сборщику металлолома. Но однажды в сарай заглянул папа – в то лето мы отдыхали у брата дедушки – и (я тогда с ним была) долго смотрел на люстру. Это было в то лето, когда мы только что получили новую квартиру. Папа снял люстру, осмотрел ее и вынес из сарая. Как я узнала потом, он возился с ней целый день. Песком и мелом он чистил ее узорный металлический каркас и штангу, он вымачивал в бензине, как их называла бабушка, «висюльки»… А к вечеру собрал люстру. Делал это втайне от всех. Я в этот день до обеда купалась в речке, а после обеда мы ходили в лес за малиной. Бабушка прихворнула и лежала, а дедушка целый день был по своим делам в Москве. Когда мы вечером собрались все и вошли в избу, то ахнули! Посреди комнаты над столом (а папа на него поставил огромный букет гладиолусов) горела, как солнце, и переливалась всеми огнями хрустальная люстра с сияющим, как золото, бронзовым каркасом работы известного русского мастера Кузнецова. Ты сто раз видел эту люстру у нас в гостиной. Пожалуй, это самая красивая, оригинальная и дорогая вещь в обстановке нашей квартиры.

Поездка Брылева в Челябинск и проведенные там два дня чем-то мне напоминают тот воскресный день моего папы, который он провел над заброшенной и забытой в сарае люстрой.

Ты скажешь – лирика, литература? Нет, дружочек, это не лирика. Это – жизнь. !

И еще одна новость. Где-то я слышала (а впрочем, пословицами в нашем доме говорили и говорят только покойная бабушка и дедушка), что «беда не ходит одна» и что «деньги идут к деньгам»… Брылеву дали квартиру!.. Встань, Володя, и замри в торжественной позе великой благодарности Таранову, депутату Моссовета Николаю Семеновичу Осинину и моему дедушке Петру Егоровичу Каретникову, который вот уже много-много лет работает в жилищной комиссии месткома завода. Не буду тебе описывать все «тернии» их «пробивания» квартиры, скажу только одно: когда я в беседе с дедушкой стала выражать свой восторг по поводу получения Корнеем Карповичем квартиры, дедушка достал из шкафа толстую тетрадку, в которой он записывал самые умные и важные мысли, и прочитал мне выписку из речи Энгельса на могиле Маркса. Хочешь – я тебе ее напишу? Так читай и набирайся ума-разума. На могиле Маркса Энгельс сказал: его величие и заслуги перед человечеством состоят в том, что он первый доказал, что прежде, чем создавать философские, религиозные, экономические и эстетические учения, – человек должен иметь пищу, одежду и кров над головой…

А ты сам видел, какой «кров» был над головой Брылева. Вот так, Володенька, «деньги идут к деньгам». В придачу к исцелению на плечи Брылева свалилась новенькая, из камня, стекла и дерева однокомнатная квартира с лоджией, на девятом этаже, с широким, во всю стену, окном на солнечную сторону. Паркет, санузел несовмещенный, потолки – но его росту.

Из своего старого «ноева ковчега» (он называл его последним убежищем старого Лира) он взял только стакан в серебряном подстаканнике, перья из подушки (старую наволочку он оставил там, мы вместе с Корнеем Карповичем пух пересыпали в новую), свою спутницу трость и большую морскую раковину-пепельницу, которую ему во время гастролей подарили еще до войны на юге.

Нужно было видеть новосела Брылева. Непьющего Брылева!.. Чем-то он походил на мальчишку, который, играя в песке с золой, вытаскивал из нее гнутые, полусожженные гвозди – и вдруг… Вдруг нашел в этом песке, перемешанном с золой, новенький пистолет. А остальное ты, Володенька, можешь довообразить сам.

О новоселье я тебе подробно расскажу при встрече. Пришли его старые друзья по театру. Принесли электрический самовар и чайный сервиз. Все логично; из века «In vino veritas» Корней Брылев перешел в новый век – век «Чайус сахарус».

Мы, драмкружковцы завода, ввалились к нему девятым валом. И подарили (разумеется, с торжественным текстом), подарили старику (а, как ты знаешь, Брылев страстный любитель старины) хрустальную бронзовую люстру кустарной работы. Мы ее купили в антикварном магазине на Арбате. Это была моя затея. Я ее поджидала почти месяц… И как только она появилась, мы ее сразу же «цап» и в складчину осилили. Вешали люстру сами, на глазах восторженных гостей. Саша Кислов (сейчас его выбрали комсоргом шестого цеха) так ее отдраил, что она вспыхнула в чистенькой комнате с золотистыми обоями, как солнышко. Первый раз я видела на глазах Брылева слезы. Целый вечер, до полуночи, мы говорили тосты, пели, танцевали, читали стихи… Было целое концертное представление. Дом недалеко от завода, на широкой Люсиновской улице. После новоселья Корней Карпович в свободное время занимался историей названия своей улицы. Дотошный старик. Что-то задумал, а молчит.

Продолжаем репетировать «Бессмертный гарнизон». Главную роль играет Олег Нефедов. Ты его должен помнить. До армии он работал в третьем цехе, на шлифовальном станке. Помнишь, играл Толика в «Выстреле на рассвете»? Осенью он отслужил в армии где-то на Дальнем Востоке и вернулся на завод, в свой цех.

У меня в пьесе роль – с воробьиный нос. Ношусь по сцене (вернее, ползаю) с санитарной сумкой и таскаю на плечах Олега и Володю Симакина. А в обоих, наверное, по семьдесят с лишним килограммов. Как свинцовые. А когда расслабятся – и вовсе неподъемные. Но я не сдаюсь. Таскаю их, как резаных поросят.

Ты спрашиваешь о дедушке? Он жив-здоров, посылает тебе низкий поклон. Сейчас дочитывает книгу Натальи Кончаловской «Дар бесценный». Не оторвешь. Прекрасная книга. Я ее прочитала первой. Кончаловская пишет про своего гениального дедушку – Сурикова и отца – Кончаловского. Прочитай и ты, Володя. А когда дедушка дочитал до того места, где старый и больной Суриков в письме к брату Александру в Красноярск пишет, что уже тише и глуше гонит кровь «биенышко мамино» (ведь нужно же так назвать сердце) и что его «ухайдакали московские высокие лестницы», – дедушка отложил книгу, долго ходил по комнате, а потом сказал:

– Вот как нужно писать книги! Писать таким языком, каким говорит Россия!..

Хочет написать писательнице письмо, да не знает адреса. Удивительный у меня дедушка. Только сейчас начинаю понимать, какая у него широкая и добрая душа. В нее вместится вся Россия – с ее болью и радостями. Вместе с дедушкой ждем тебя в гости на Новый год. Да разве ты приедешь?.. Вас, артистов, 31-го, наверное, будут «рвать на куски» по заводам, фабрикам, институтам…

А впрочем: «…Кто хочет, тот добьется. Кто ищет, тот всегда найдет!..»

Целую – Светлана».

ПИСЬМО ПЯТОЕ

«Володя, здравствуй!

Часы пробили одиннадцать раз. Сажусь писать тебе письмо, а у самой в душе носятся такие бури радости и волнения, что боюсь: справлюсь ли я с этим письмом, смогу ли передать тебе то, что видела сегодня своими глазами, пропустила через свое сердце?

Только что пришла домой. Сейчас дедушка «гостюет» у нас. В квартиру проникла, как воришка, на цыпочках. Дедушка и Стеша спят. Не дождались меня к ужину. Долго бродила одна по улицам Москвы. С тополей срываются последние желтые листья. Падают и крупными золотыми монетами ложатся на мокрый асфальт. Жизнь-то, жизнь-то какая, Володя, кругом! Раньше я думала, что люди плачут только от горестей и печалей. Теперь я узнала, что плакать можно и от радости, от гордости и от огромного чувства любви к жизни и к тем, кто рядом с тобой.