Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– С папашей Кохом мы уже нашли общий язык, – похвалился Хельман. – Несколько дней назад мы с ним чудно поговорили! Жаль, очень жаль господина Коха!

– Жаль, – подтвердил Мизель после паузы. – Таких бы побольше в Россию, здесь они нужны не меньше, чем мы с тобой.

Над Лесным поднимался густой и темный дым. Сильные порывы ветра наклоняли его, и дым растекался по обширному господскому двору и саду. Мелькали бледные обессиленные языки пламени. От скотного двора и конюшни остались одиноко торчащие кирпичные кладки, а от дома – массивные стены. Коров и лошадей не было видно: их увели партизаны. Около дома блуждала, скуля, овчарка со щенятами.

– Вот и все, что осталось от первого образцового немецкого имения в России, – тихо, почти на ухо Хельману проговорил Мизель. – Первого, но не последнего!.. – И, обращаясь к репортерам, уже окружившим броневик, сказал громко: – Снимайте, господа! Сюжет придумаем. Есть дым, огонь, собака со щенятами (покойник очень любил собак) – надо снимать!

– У меня уже есть сюжет, господин майор, – сказал близорукий оператор, укрепляя на носу пенсне. – Римские воины стояли на посту в Помпее даже тогда, когда огненный пепел стал засыпать их. Мы сделаем в этом плане.

– План романтичен, – ответил, подумав, Мизель. – Но!.. Нам нужно показать, что это происходит в далеком тылу нашей победоносно наступающей армии. А главное, зверства большевиков, их – на первый план!

– Хорошо, господин майор, и ваши требования, и наши замыслы найдут свое воплощение, – сказал сговорчивый оператор.

Мизель дал команду отыскать труп Коха. Но его не нашли. На дереве солдаты обнаружили петлю, а под деревом комнатную туфлю с левой ноги. Хельман подтвердил, что он видел такую туфлю на ноге Коха.

– Напиши телеграмму, – обратился к Хельману Мизель. – Мои парни потом зашифруют. Не могу писать: руки окоченели.

Он диктовал, а Хельман торопливо писал:

«Донесение. Сегодня сожжено имение преданного национал-социалиста Адольфа Коха. Господин Кох казнен большевиками. Принимаю репрессивные меры: 1) сегодня в Шелонске будут расстреляны все задержанные по тем или иным причинам; 2) ближайшая к Лесному деревня Гучки, в которой принимают партизан, будет сожжена вместе с населением; 3) веду поиски Огнева и его банды. Мизель».

– На первый случай хватит? – спросил он у Хельмана.

– Достаточно, – ответил тот.

3

Когда броневик подъезжал к комендатуре, Хельман заметил на улице группу людей. Он долго всматривался и узнал городского голову Муркина. Рядом с ним был начальник полиции. Они держали кого-то за руки.

– Кого-то поймали. Может, Огнева? – осторожно начал Хельман, радуясь своему предположению.

Мизель от Лесного до Шелонска не проронил ни слова. Взглянув на Хельмана, он небрежно ответил:

– Они держат русского попа, ты разве не видишь длинные седые волосы?

– Поп, действительно поп! В чем дело? Мы его освободили из лагеря, открыли церковь. Позавчера он был у меня, докладывал, просил немного пшеничной муки на просвиры и кагора для причастия. Кагора я дал ему литровую бутылку…

Мизель промолчал. Шофер резко затормозил, и Хельман стукнулся грудью о ящик с патронами. Мизель вышел из броневика первым, Хельман за ним. Муркин и начальник полиции вытянулись, не выпуская попа из рук, который, вероятно, и не собирался вырываться.

– Что такое? – спросил Мизель строго.

– Он должен был молить, ваше высокоблагородие, за победу фюрера Адольфа Гитлера и его христолюбивого воинства, – осмелел Муркин, – над супостатами-большевиками. Так вчера я ему и втолковывал. А он отказался молиться.

Из специальной машины пытались выскочить репортеры и оператор, увидевшие любопытную сцену, но Мизель сердито махнул рукой, и шофер увез репортеров на другую улицу, чтобы они ничего не увидели.

– Ты сознательно это сделал? – спросил Мизель у попа.

Священник молчал.

– Я обычно дважды не повторяю свой вопрос! – повысил голос Мизель.

– Я согласился нести службу просто, без политики. А мне приказали молить бога за…

– Вот как! – оборвал попа Мизель и весело подмигнул Хельману. – Повесить его на площади! И надпись крупными буквами: «Большевик».

– Плоть моя в вашей власти, а за душу свою я не боюсь, ибо уповаю на милость божью. Но на земле я имею одну просьбу: напишите на вашей доске, что я православный христианин. Со словом «большевик» мне умирать не хочется.

– Не пишите «большевик», – сказал Мизель. – Напишите: «Активный агент партизан».

– Вам не понять человека, – сказал поп. Он возвысил голос: – Ироды вы, ироды и есть!

Мизель махнул рукой. Два дюжих полицая схватили попа, завернули ему руки за спину и поволокли к скрипящим от ветра виселицам.

– А это еще что такое? – удивился Мизель, посматривая на соседнюю улицу, по которой медленно катилась телега, запряженная парой тощих лошадей; над телегой, подобно шатру, вздымалась серая парусина.

Не менее Мизеля был удивлен и Хельман.

– Цыгане! Откуда они взялись?.. А-а, понятно! Их доставил полицай.

– Пошли кого-нибудь из солдат, пусть притащат сюда цыганенка, – распорядился Мизель. – Люблю смотреть на их пляску!

Цыганенку было лет десять – двенадцать. Маленький, озябший, в порванном пальто и дырявых валенках, он был беспомощен и жалок. Увидев в руках Мизеля взведенный пистолет, он залился слезами, размазывая их вместе с грязью по чумазому лицу.

– Дяденька, не стреляйте в меня! – взмолился он. – Я вам сплясать могу! Я хорошо пляшу, дяденька!..

– Пляши! – сказал Мизель, не опуская пистолета.

Цыганенок плясал лихо, словно понимал, что от этой пляски зависит его жизнь. Он усердно притопывал подшитыми валенками и даже бодрил себя какими-то восклицаниями, которые он произносил по-цыгански. А Мизель, точно его возбуждали эти восклицания, неистово торопил пляшущего:

– Быстрее! А ну, быстрее!.. Еще быстрее!

Цыганенок уже задыхался. Он как открыл рот, так и не закрывал его. В глазах не было ни задора, ни блеска, а слезы и мольба о пощаде. И восклицания теперь больше походили на стон, чем на бодрящие выкрики. Когда цыганенок повернулся к Мизелю спиной, он прицелился и выпустил две пули. Цыганенок закачался и упал…

– В будущем году на освобожденной территории не останется ни цыган, ни евреев, – сказал Мизель, засовывая пистолет в кобуру. – Да и русских сильно поубавится…

4

Мизель долго смотрел в окно из кабинета Хельмана, пока на площади шли приготовления к казни. Когда стул был выбит из-под ног попа и тот повис в петле, Мизель закурил сигарету и процедил сквозь зубы:

– Так нужно всех! Взрослых на виселицы и ко рву. Детей в колодцы! Всех!

Хельман понял его состояние и предложил:

– Может, Гельмут, по рюмке коньяку?

– По рюмке сегодня пить не будем. Не та норма! – Мизель сел в кресло, взглянул на карту, утыканную маленькими флажками со свастикой. – Я увидел сегодня Лесное и впервые подумал, Ганс: если бы они победили, они бы всех нас, как Коха… Он и его отец, старый Иоахим, были первыми моими консультантами по России. Воспоминания о детстве самые светлые и святые воспоминания. И их сегодня омрачили. Мерзавцы!.. Огнев и этот поп!.. Пошли солдата в мой броневик, пусть притащит чемодан. Там есть валерьянка нашего боевого двадцатого века – коньяк.

Когда чемодан доставили в кабинет, Мизель раскрыл бутылку и протянул ее Хельману. Тот отпил несколько глотков и вернул бутылку Мизелю. Гельмут пил медленно, маленькими глотками.

– Мы мало вешаем, Ганс. Очень мало и очень плохо! Этого попа я повесил бы на языке колокола, головой вниз. Пусть бы эта голова дубасила по металлу и вызванивала, вымаливала прощение грехов!

– Могу я сказать пару слов, Гельмут?

– Как всегда и сколько угодно, Ганс!

– Гельмут, верь мне, как самому испытанному товарищу, – начал Хельман. При этих словах Мизель насторожился и долго смотрел на приятеля. – Русские – народ религиозный, и это надо учитывать. Мы открыли церковь в Шелонске и освободили из лагеря попа. Это уже большое дело. Молить за нашу армию можно было начинать не с освящения храма, а двумя месяцами позже. За это время поп помог бы нам сколотить вокруг церкви, а следовательно, и направить против большевиков немалое число людей в Шелонске и в окрестностях. А что подумают религиозные фанатики, увидев повешенным своего пастыря, как они его здесь называют? Не совершаем ли мы очень большую ошибку?

– У вас, у адвокатов, – сказал Мизель, ставя бутылку на стол, – глубоко засели в головах ложные логические предпосылки. Попы нам больше не помогут! Нам надо внушить русским только одно – страх. Бояться нас должны все, от старика до младенца. В этом смысле правильно поступал Адольф Кох. Для России у нас не будет ни программы, ни обещаний. Плетка, пуля, веревка и газовая камера – вот все, что русские заслужили; иным путем нельзя истребить их любовь к коммунизму.

– Я говорю о ближайшем времени. Их надо обманывать, хотя бы до тех пор, пока мы победим окончательно, – неуверенно проговорил Хельман.

– А мы уже почти победили!

Мизель вернулся к окну, посмотрел, сел в кресло, потянулся к бутылке.

– Не расстраивайся, приверженец веры христовой! Мы подберем попа для Шелонска. Будет молить за кого угодно, хоть за самого сатану!

Хельман выпил, взял плитку шоколада, разломил ее, половину протянул Мизелю, другую засунул себе в рот.

– Не подумай обо мне превратно, – сказал, проглотив шоколад, Хельман. – Ты отлично знаешь, сколько людей я казнил в Шелонске, и мое сердце не дрогнуло, Гельмут! Но мне казалось, что всюду, где мы находимся, нужны и плетка, и пряник. Конечно, я могу и ошибаться.

– Я это признаю как ошибку. Человеку свойственны заблуждения. Передо мной ты можешь быть откровенным: пусть лишнее не лежит на сердце. Через два месяца ты будешь хохотать над предложениями, которые ты сегодня выдвинул.

– Видимо, так и будет, Гельмут. Может быть, и не через два месяца – это большой срок, – а намного раньше.

– В сроках я могу ошибиться, в существе вопроса – нет!

– Да, я давно хотел у тебя спросить, Гельмут, не удалось тебе напасть на след советских агентов в Низовой?

– Мне думается, что это провокация красных, я так и доложил. Никаких признаков. Нашего резидента они ввели в заблуждение: готовили высадку агентов в Низовой, в этом направлении послали и свой самолет. А сбросили, вероятно, в другом месте. Могу заверить тебя, мой друг: на Низовой и воробей не приземлится без нашего разрешения, не только большевистский лазутчик! Еще выпьем?

– Конечно, до нормы, до нормы, – пролепетал захмелевший Хельман.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Больше недели живет Никита Поленов в Низовой. Дом словно прилип к небольшому бугорку, но обзор по сторонам широкий: посмотришь в окна справа – и видишь поблескивающие рельсы; прямой стрелой уходящие через Шелонск в Прибалтику; взглянешь в окно слева – другая железнодорожная линия, в Германию, через Белоруссию и Польшу.

За это время Никита Иванович уже поднаторел в кузнечном деле. Лейтенант Эггерт разрешил ему занять кузницу на окраине Низовой. Мехи, горн, наковальня сохранились, нашелся небольшой запас угля, на земляном полу валялись куски железа. А с собой Никита Иванович Поленов привез металлические прутья и подковные гвозди; гвозди на оккупированной территории приравнивались если не к золоту, то наверняка к серебру. Как и ожидал Поленов, больше всего было заказов на ковку лошадей: начались заморозки, лужи на дорогах покрылись льдом. Заезжал и лейтенант Эггерт – подправить у лошади подковы или перековать ее заново. Но, конечно, это был предлог. Он все время интересовался двумя парнями, «начальниками из советского концлагеря», как он в целях обмана называл хвастливых и незадачливых разведчиков, которые все еще не были пойманы. Как теперь догадывался Никита Иванович, Эггерт не случайно отдал ему кузницу: она стояла у развилки шоссейных дорог, многое мог заметить настороженный взгляд!

Никита Иванович Поленов уже знал, что «майор на броневике» был не кто иной, как Гельмут Мизель, что лейтенант Эггерт – представитель немецкой службы безопасности на Низовой. Как-то после остановки в Низовой Поленов с Таней наведались в лес якобы для заготовки дров, связались по радио с полковником, доложили обстановку. Тот заметил, что подобная ситуация имеет свои плюсы: кулак Поленов может жить легально. Полковник предложил связаться с ним по радио через неделю: пусть отпадут подозрения, если они есть у Мизеля и Эггерта.

2

А подозрения, конечно, были. Документы кулака Никиты Ивановича Поленова лейтенант Эггерт забрал и до сих пор не вернул. Проверяет. Надо быть настороже все время, каждую минуту. Вот хотя бы взять этого человека, который сейчас вбежал в комнату с испуганным лицом, в порванном полушубке, с запекшейся кровью на щеке. «Едва удрал от немцев, – пояснил он, с трудом переводя дыхание. – Вы уж не выдавайте!» Кто он? Честный человек или провокатор, подосланный Эггертом, чтобы проверить Поленова, как он поведет себя по отношению к русским, не забушует ли у него славянская кровь? Доложить Эггерту? А если этот человек и взаправду бежал от немцев?

– Где же вы были? – холодно спросил Поленов.

– У самого Эггерта. Донесли, что я коммунист, вот и схватили.

– А вы коммунист?

Гость опасливо оглянулся и ответил шепотом:

– Коммунист.

– Адреском ошиблись! – сказал Поленов. – Нет, нет, хорошо, правильно, что ко мне прибежали, – проговорил он, будто опомнившись. – Оставайтесь, а я посмотрю, нет ли посторонних людей у дома.

Он быстро оделся, моргнул Тане и вышел в коридор. Дверь плотно не прикрыл.

– Дочка, я пошел до лейтенанта Эггерта, – сказал он громко, чтобы услышал пришелец.

– А ты скоро вернешься?

– Скоро. Возьму кого-нибудь на помощь.

Таня поняла хитрый ход батьки и сказала тоже громко:

– Я боюсь, а вдруг он меня убьет!

– Займи его разговорами. Только бы не удрал.

– Ладно уж! – неохотно согласилась Таня.

А у парадной двери Никита Иванович прошептал Тане на ухо:

– Если он честен, то сбежит, не станет дожидаться, пока на пороге появится первый палач Низовой!

Эггерта Поленов застал в служебном кабинете. Лейтенант делал какие-то записи в черной тетради.

– Ваше благородие, – торопливо начал Поленов, открывая дверь, – от вас коммунист сбежал. Он сейчас у меня, попросил, чтобы я его спрятал.

– Его примет, Поленофф?

– Порванная шуба, на правой щеке кровь. Брюнет, глаза или голубые или серые, никак не разобрал!

– Сейшас я отдавайт команд, его хватайт мой солдатен.

Эггерт не спешил: он закончил в тетради свою запись и только после этого вышел за дверь. И эта деталь успокоила Поленова: не торопится гестаповец, следовательно, тот человек наверняка провокатор.

– Вы, Поленофф, правильно делайт, што доложил, – сказал Эггерт, возвратившись в кабинет. – О всех подозрительных надо докладайт! Поленофф, а ваш документ фальшивый!

– Быть не может, ваше благородие! – горячо возразил Никита Иванович.

– Фальшивый, Поленофф!

– Тут какое-то недоразумение, ваше благородие. Немцам я верю. Они люди точные. Документы я от них получил. Они обмануть не могли!

– Я пошутил, Поленофф. Документ правилен… А пошему, Поленофф, вы так долго ехал? Синявин болот не так далек?

– И не близко, ваше благородие. А тут еще Соколик ногу зашиб. Думал, что и с лошадью распрощаюсь. А конь у меня очень хороший. Вот две недели и ждал в одной деревне. И после слишком не гнал. Лошадь-то потерять жалко!

– А по какой дороге вы ехал?

– Помню, мимо Тосно и Вырицы проезжать приходилось. Потом влево повернул. Батецкую проезжал. Недалеко от Низовой господина Мизеля встретил. Спасибо ему, что надоумил в Низовую податься!

– Испугался, Поленофф, когда первый раз майор Мизель увидайт?

– А чего же мне пугаться, ваше благородие? – удивился Никита Иванович. – Это пусть большевики его пугаются! А я немцам ничего плохого не сделал!

– Правильно, Поленофф. Вот ваш документ. Живит спокойно.

– Премного благодарен, ваше благородие. Домой пойти можно? Наверное, того уже взяли?

– Идит. Мой солдатен делал засад. Он его хватайт. Выйдет из дома, его сразу хватайт.

Дома Таня не без удовольствия рассказала батьке:

– Давно ушел. Сначала попросил, чтобы я его спрятала. Чтобы и ты не знал. Я отказалась. Он ругаться стал. Называл нас последними словами!

– Может, он и взаправду честный человек?

– Что ты, батька?! «Честный»! Да его солдат на улице встретил!

– Не забрал?

– Нет! Отошли от дома, закурили и – в разные стороны.

– Ну, тогда слава богу! Хорошо, что я доложил «господину лейтенанту».

Подозрения, если они и были, теперь наверняка отпали. От имени Мизеля лейтенант Эггерт вручил Поленову четыреста марок – аванс за будущую службу осведомителя, рассказал, как вести наблюдение и сообщать о подозрительных людях. Никита чуть не прослезился от умиления, с дрожью в голосе благодарил за заботу: он хорошо играл свою роль!

И вот первое боевое задание от полковника: доложить о движении поездов через Низовую.

Жил Никита Иванович в большой комнате. Хозяин дома – мужчина со сморщенным болезненным лицом – не проявил никакого интереса ни к своему постояльцу, ни к его дочери. Документы у них были в надлежащей форме. Условия оплаты квартиры устраивали обе стороны: пуд хлеба и две меры картошки за месяц. Хозяин даже принес с чердака старую кровать, Никита Иванович подремонтировал ее и поставил к стенке: кровать для дочки обеспечена. Для себя устроил постель в углу, бросив на топчан полушубок и несколько овчин, подаренных лесником.

Ночь была темной. Лишь мутные глаза фонарей путевых, обходчиков блеклыми пятнами освещали небольшие куски железнодорожных линий. Обходчики встречали каждый поезд, встречали поезда и двое советских разведчиков: Никита Иванович следил за «немецкой» линией, как он называл путь, идущий через Белоруссию, а Таня – за «прибалтийской».

Первым прошел по«немецкой» линии тяжеловесный состав, в котором Никита Иванович насчитал восемьдесят вагонов. Под брезентом угадывались очертания танков и артиллерийских систем.

В натопленной комнате было жарко. Поленова клонило ко сну. Несколько раз он засыпал: то ему снился небольшой домик у речки, напротив мельничной запруды, он шел с длинным удилищем ловить рыбу; то прыжок с самолета, падение в бездну – он вздрагивал и просыпался; то снилась жена: она потеряла гребенку и никак не могла отыскать ее на полу.

Борьба со сном заняла около часу. А потом он отряхнулся от дремоты и спать уже не хотел. Таня, чтобы отогнать сон, тихо что-то мурлыкала себе под нос. Когда проходил железнодорожный состав, Поленов брал листок бумаги – грязный и помятый – и писал очередную цифру. На листке бумаги написано:

С кого получить долги:

Васильев

Пономарев

Архипов

Тимофеев

Жидков

Самарин

Если бы кто заглянул в комнату кузнеца часов в семь утра, то обнаружил бы, что у жадного кулака Никиты Поленова феноменальная память: прошло много лет после высылки из деревни, а он все припомнил и записал:

Васильев 6+32+28+40+24+18

Пономарев 52+30+4+28+56

Архипов 12+18+2+22+14

Тимофеев 40+22+30+28

Жидков 6+12+15+22+13

Самарин 30+12+14+12+16+11

Правда, неясно было, какой должок имел в виду кулак Поленов – деньгами или натурой, но это уже было дело кредитора, и он мог всегда ответить, что к чему. (Скорее всего, он успел бы уничтожить листок с этими цифрами.) Что же касается разведчика Поленова, то он добросовестно подсчитал, что в ночь с тридцатого на тридцать первое октября 1941 года к линии фронта проследовало: вагонов запломбированных с неизвестными грузами – 148, платформ – 170, артиллерийских систем – 68, танков – 120, живой силы – 68 вагонов, а от фронта в тыл – 95 санитарных летучек. Судя по всему, противник готовился к серьезной операции, подбрасывал на фронт средства прорыва – тяжелые артиллерийские системы и танки – и разгружал фронтовые госпитали от раненых.

3

Под вечер, когда из укромного и глухого места в лесу была передана шифровка в штаб фронта и разведчики вернулись домой, в комнату, где они жили, ввалился высокий худой мужчина в расстегнутом пальто на меху. Поленов так и не разобрал, что это за мех – из дорогих шкурок или покрашенной кошки: мех износился, обвалялся и повытерся. У посетителя все было крупным: и нос, напоминавший приплюснутую синеватую свеклу с прожилками, и большие навыкате глаза, и толстые, словно вывернутые наизнанку, губы, и длинные оттопыренные уши.

– Кто таков?! – Закричал посетитель таким тонким пронзительным голоском, что Таня прыснула со смеху. Он повернулся к ней: – Чего хохочешь, дура?

– Без воспитания она у меня, – виновато промолвил Никита Иванович, укоризненно взглянув на дочку. – Кулаки мы бывшие, мил человек, вот домой возвращаемся.

И не дав опомниться гостю, Никита Поленов протянул ему всесильную бумагу со свастикой и грозной печатью, выданную «добрым немецким начальником» Трауте. Пришедший повертел ее в руках, посмотрел на паспорт и вернул документы.

– А кузница тебе зачем? – не снижая грозного тона, спросил гость. – Я только сегодня узнал, что ты в ней хозяйничаешь!

– Подзарабатываю, мил человек, чтобы дальше ехать.

Гость отрекомендовался помощником головы Низовой; осмотревшись, сел на кровать, не застегивая и не снимая пальто.

– Кузница эта моя, – твердо сказал помощник головы. – Я уже и кузнеца подыскал.

– А какая разница, мил человек, – робко начал Поленов, – я или другой мастеровой будет…

– А такая, что деньги тогда пойдут мне! – сердито прервал его помощник головы.

– Мы ведь можем поделить, мил человек.

– Мне пайщики не нужны! – отрезал гость.

Никита Иванович незаметно подмигнул, и Таня вышла на улицу. Он имел строгое указание от Эггерта: на связь со службой безопасности не ссылаться. Когда потребуется, его выручат. А сейчас он сам себя выручит! Поленов достал из-за пазухи шестьсот оккупационных марок и стал пересчитывать их дрожащими пальцами.

– Шестьсот заработал, пятьсот отдаю, мил человек. Согласен на такие условия? – с мольбой в голосе произнес Поленов.

– Так оно может пойти, – не спеша ответил помощник головы, пряча деньги в карман.

Произошло то, чего даже и ожидать не мог Никита Иванович. Помощник головы вдруг разоткровенничался, назвал свое имя и отчество. Он стал сетовать на свою судьбу, жаловался, что голова наложил лапу на все уцелевшие здания артелей, а ему, помощнику, ничего не осталось. Присмотрел кузницу, и в ту вцепился Поленов. Конечно, в его власти сию минуту выбросить Поленова, но он идет ему навстречу и готов уступить ее проезжему на долгий срок, если Никита Иванович будет ежемесячно выплачивать пятьсот марок. Видимо, голова не ладил со своим помощником, даже не делился с ним награбленным.

– Ему что! – сердито говорил помощник. – Он при отступлении Красной Армии все склады обворовал. А я на бобах остался.

Слушая все это, Никита Иванович сочувственно кивал головой, поглаживая окладистую рыжую бороду, которая стала еще длиннее и гуще. Присмотрись хорошенько помощник головы к выражению лица Поленова, он обнаружил бы в глазах скрытую ненависть, которую никак, при всем своем желании, не мог спрятать Никита Иванович.

– Эх, Максим Мартыныч, мил ты человек! – с трудом выдавил из себя сочувственные слова Поленов. – Правды-то на земле нет. Нет! Голова-то, знать, большой подлец. А вот если большевики вернутся, они и голову́, и помощника – под ноготь! – Никита Иванович сделал выразительный жест. – Не будут они смотреть, кто ловчее к новой жизни, к новым порядкам приспосабливался. Скажут, изменники и предатели, ни дна вам ни покрышки, куда лезли, сучьи вы дети, иуды треклятые. А пока на казнь поведут, бабы все физиономии заплюют, и опять-таки не спросят, кто лучше поднажиться сумел. Да и ругать еще будут на чем свет стоит: гады, прохвосты, ироды, негодяи, шваль, продажные ваши души!.. Нет правды на земле, Максим Мартыныч, нет!

Высказав все эти ругательства, Никита Иванович вдруг смолк. Легче стало на душе. А Максим Мартыныч сидел, угрюмо уставившись в окно, точно прислушиваясь к тому, что происходило на улице.

– Ты как думаешь, они, того, вернутся? – спросил он.

– А кто их знает! – Поленов махнул рукой. – Я вот по секрету скажу, мил человек, домой еду, а у самого кошки по сердцу скребут: а вдруг они вернутся? Тогда мужики без суда повесят. Ты сам знаешь, Максим Мартыныч, какой у нас народ. Новые порядки не признает, в партизаны бежит, красных ждет. Вот и живешь с оглядкой, мил человек.

– Это так, – согласился помощник головы.

Никита Иванович вдруг заговорил по-другому, с сочувствием и уважением:

– Не будем пока о том думать! Так, говоришь, мил человек, ни одного беспризорного заводишка в Низовой не осталось?

– Льнозавод. Не в порядке.

– А мы порядочек наведем, Максим Мартыныч! А? Заставим мужиков ленок сеять. А? За границу сбывать начнем? Так? Как, мил человек?

– Немцы без денег заберут, – мрачно произнес помощник головы.

– Ничего, отчаиваться не надо, Максим Мартыныч! Уладим это дело. Положись на меня. Осмотри-ка, мил человек, льнозавод да скажи свое хозяйское слово – что там еще можно сделать?

– Льнозавод не то! Не открыть ли самогонный? – загорелся Максим Мартыныч. – На спиртоводческом сохранились кое-какие принадлежности. Видел, прикидывал. Может, и военный комендант к нам в пай пойдет, отдадим ему половину!

– Тоже дело! – подзадорил его Поленов. – На самогоне сейчас большую деньгу зашибать можно.

– Я сам туда еще разок съезжу. Если встретишься с головой, молчи.

Поленов сложил руки, как на молении, и послушно ответил:

– Молчу.

Так закончилась встреча Никиты Поленова с помощником головы.

После его ухода Поленову вдруг стало душно и противно, словно минуту назад он совершил дурной поступок. Расстегнув ворот рубашки, сделанной из грубого толстого полотна, Никита Иванович стал ходить по комнате, то взмахивая рукой, то закладывая ее за самодельный крученый пояс, то почесывая заросший затылок: предатели его всегда бесили.

Вбежала Таня, плотно прикрыла за собой дверь.

– Твой «мил человек», батька, пошел и улыбается! Кто кого обдурил?

– Он меня, дочка! – весело ответил Поленов. – Буду платить ему за кузницу в два раза больше, чем заработаю. Зато он обещал взять меня в компаньоны на самогонный завод. Смотришь, что-нибудь и перепадет. И станешь ты, Танька, дочерью самогонозаводчика Никиты Поленова.

– Я, батька, за Сашка боюсь, – невпопад сказала она. – Видела я колонну военнопленных. Страшные они, едва ноги волочат!

– Жизнь у них несладкая, Танюша.

4

На второй день Таня исчезла. Вышла утром на часок, а сейчас уже полдень. Сначала Никита Иванович сердился, а потом всерьез забеспокоился. Впервые он ощутил в хвоей комнате гнетущую пустоту. Своими подчас детскими выходками, шутками Таня скрашивала нерадостную жизнь. Она не уставала говорить про Сашка, и, чтобы успокоить ее, Поленов часто внушал ей надежды на встречу с ним, в которую и сам не верил.

Где же ты, егоза Танюшка?

Никита Иванович вышел во двор, окликнул. Только глухое эхо отозвалось в высоких и сухих стропилах. Поднял голову Соколик, оторвался от сена, насторожил уши. Захлопал крыльями на насесте вспугнутый петух. «Надо было держать девчонку на глазах, – корил себя Никита Иванович, разбирая бороду на пряди. – Выкинула что-нибудь по глупости и неопытности…» Рация с наступлением зимы была заделана в дровни, и Поленов решил перепрятать ее. «А для чего? – возразил он самому себе. – Танька попадется – найдут рацию или не найдут – гибель обеспечена!.. Нет, нет, без рации нет улики». Никита Иванович перенес рацию в хлев, положил ее в деревянный ящик и прикрыл сухим навозом.

Он обошел дом вокруг, прогулялся по улице. Неужели помощник головы что-то пронюхал? А может, вчера его Эггерт подослал? А сегодня схватили девчонку и пытают. Когда человек волнуется и переживает, все ему представляется в самых мрачных тонах. Ему уже виделась Таня, подвешенная ремнями за руки, с воткнутыми за ногти иголками, с застывшим шепотом на искусанных губах: «Батенька, родной, помоги!»

Как поможешь и как выручишь?

И все же он старался успокоить себя, внушая мысль, что легенду Таня знает хорошо, вывернется, представится глупышкой. Нагрянут с обыском – ничего не найдут, кроме грязного полушубка, овчин да надежных немецких документов.

А уже наступили сумерки. Никита Иванович подходил то к одному, то к другому окну. Маленькие маневровые паровозы, кряхтя, тащили платформы, груженные песком, битым кирпичом, бревнами: где-то противник вел оборонительные работы; это тоже очень важно, и об этом надо будет донести. Как и накануне, к фронту двигались длинные составы с пушками, танками, продовольствием, пехотой, а с фронта возвращались тысячи покалеченных солдат и развороченная в боях техника.

Когда Никита Иванович, занятый наблюдениями, отвлекся было от своих тяжелых дум, в комнату тихо и незаметно вошла Таня. Поленов хотел поругать ее, но, когда увидел ее глаза, полные слез, участливо спросил:

– Что случилось, Танюша? Где ты была? Почему ты плачешь?

Она села у стола, положила голову на стол и заплакала навзрыд.

– Я Сашка… видела… Наверно, это он…

– Каким образом, Танюша? – Поленов подсел к ней.

Таня посмотрела на него, из ее глаз безостановочно текли слезы.

– В обед по улице гнали колонну пленных, – начала она, – один был очень похож на Сашка. Я ждала целый день. Их гнали обратно, на рабочий поезд. Лагерь, говорят, где-то между Низовой и Шелонском. Вижу, ну настоящий Сашок! И он как посмотрел на меня, я сразу и заплакала. Худющий, рваный, тело голое видно, это в мороз-то! Ноги обернуты тряпками. Я – как будто в сторону: «Сашок!» Он оглянулся. Это он!

– А ошибиться ты не могла?

– Нет! Я его в любом виде узнаю. Это – Сашок.

Трудная задача встала вдруг перед Поленовым: отругать Таню, запретить поиски Сашка? Конечно, запретить надо. Но девчонка тогда затаит обиду: первая у нее любовь… Да она на все пойдет, чтобы добиться своего. И попадется при первом же случае: парень не знает про легенду Тани, не имеет представления, что за работу она тут выполняет. Назовет ее своим именем. И провалится все предприятие Никиты Ивановича Поленова, опять останется штаб без своего глаза на Низовой.

– Это надо серьезно обдумать, дочка, – сказал Никита Иванович. – Пойми, что населению запрещено всякое общение с пленными, даже кусок хлеба нельзя подать. Тебя схватят, его схватят. Он ничего не знает, будет говорить о тебе всю правду. И капут. Тебя повесят, его тоже. И меня за компанию.

– Но ему, если это он, батька, все равно надо помочь! – упрямо произнесла Таня.

– Трудно. Куда их гоняют, на какие работы?

– Аэродром строят, уже почти готов. В трех километрах от Низовой.

– Видел. Скоро готов, говоришь?. Надо будет сообщить полковнику!

– Вот на аэродром и гоняют, – обиженно сказала Таня, заметившая, что батьку больше заинтересовал аэродром, чем судьба Сашка.