355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Иван Курчавов » Цветы и железо » Текст книги (страница 3)
Цветы и железо
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:46

Текст книги "Цветы и железо"


Автор книги: Иван Курчавов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Далеко они пойдут еще? Как долго у них будут эти успехи?

– Еще пойдут, но это скоро кончится, Петрович. Блицкриг уже сорван.

Огнев объяснил, почему гитлеровцы на первых порах имели, да и сейчас еще имеют успехи, но что эти их успехи временны и скоро они непременно должны замениться поражениями. Говорил он уверенно, и, как показалось Петру Петровичу, даже слишком уверенно, словно и не было противника у стен Ленинграда, будто он и не находился в Шелонске. Эту мысль он и высказал Огневу. Тот быстро ответил, что наши главные резервы еще не вступили в бой, а когда они вступят, произойдет перелом в нашу пользу.

– Да, да, – с облегчением вздохнул Калачников, – все это хорошо, но я этого не увижу, нет!..

Волнуясь, Петр Петрович рассказал о вчерашнем визите коменданта и Муркина. Огнев не перебивал его. Голос старика часто срывался или переходил на шепот.

– Этот негодяй, – вдруг гневно бросил Калачников, – то есть этот прохвост Муркин так и сказал мне: «А что для тебя большевики: ты человек беспартийный. Для тебя сад важен, а не власть». Разве он не понимает, что Советская власть мне дорога так же, как и партийному!..

Старик снова говорил, как, бывало, в райкоме или у себя в саду, когда его посещал Огнев. Он всегда говорил, несмотря на свой возраст, горячо, с задором. Петр Петрович плотно прикрыл шторы и зажег керосиновую лампу. Огнев оглядел комнату. На стене тикали огромные часы, они не звонили: бой был испорчен; когда минутная стрелка наползала на римские цифры VI и XII, раздавалось звучное щелканье. Под часами стояла книжная этажерка, а рядом во всю стену – огромный шкаф, там Петр Петрович хранил семена.

– Пустой, – уже спокойнее, будто позабывшись, пояснил Калачников. – Все ценное отправил с Николаем.

– Сын у вас хороший.

– Да. Способный, работать любит. Еще успеет много сделать хорошего: сил у него хватит…

– Завидую физически сильным людям, – сказал Огнев, положив на стол руки с покрасневшими пальцами. – Сожалею, Петрович, что в поле или на заводе поработать не пришлось: из школы в институт, из института на комсомольскую работу, с комсомольской – на партийную. В вашем саду, бывало, с удовольствием землю копал.

– Кончайте с фашистами – участок вам отведу, можно каждый день приходить, – сказал старик, поглаживая бородку.

– Именно каждый день! – подхватил Огнев. – Перед завтраком – для аппетита и для того, чтобы не разучиться ценить физический труд. – Он посмотрел на часы, затем на Калачникова: – Времени у меня маловато… Знаете, что я хочу предложить вам, Петр Петрович?

– Что? – насторожился Калачников.

– Нам очень нужна явочная квартира в Шелонске. Хорошо бы вот здесь, в этом доме…

– Пожалуйста, – ответил старик. Огнев заметил, как снова начали дрожать у него руки. – Но вы знаете мое положение: завтра я отвечу отказом сотрудничать с оккупантами и предателями, и они меня расстреляют или повесят. А работать у них я не буду. Я – не Муркин!

– А если мы попросим идти к Хельману на работу? Как тогда, Петрович?

– Вы? – Калачников растерянно развел руками. – Как это можно, чтобы вы предложили такое!

– И я, и подпольный партийный комитет. Тогда легче будет организовать явочную квартиру. И свой человек будет в управе: кое-какие планы гитлеровцев станут известны. Это очень важно, Петрович, очень важно! Вы им принесете на копейку пользы и на тысячу рублей вреда.

Калачников взглянул на Огнева. Он показался ему более строгим и сильным, чем несколько месяцев назад. Сухощавый, лицо молодое; небольшая борода делала его похожим на студента-старшекурсника тех времен, когда студентом был и Петр Калачников. Старик понимал, что несладко там, в партизанских лесах, где и природа не проявляет милости, и опасность сторожит на каждом шагу. А он по-прежнему в ответе не только за себя, но и за весь район. За хорошее похвалят, за плохое взыщут. Пусть будет больше хорошего, чтобы в истории сохранилась запись: правильной жизнью жил Шелонск в дни иноземного нашествия, мал орех, да крепким оказался, не по зубам фашисту!..

Старик был взволнован, но не тем, что предложение Огнева напугало его, нет, оно, наоборот, открывало перед ним перспективу борьбы, деятельности. Тревожило другое…

– Значит, подпольный комитет выбрал меня? – спросил он, заметно волнуясь.

– Да.

– Среди сотен других?

– Да, Петрович! – в тон ему отвечал Огнев.

Калачников протянул через стол морщинистую руку с отчетливо прочерченными синими венами и крепко сжал тонкие, успевшие загрубеть пальцы Огнева.

– Большое спасибо, что по такому делу пришли именно ко мне, – только и проговорил он.

3

«Выдержать, ни одним движением не выдать себя!» – думал Калачников, приближаясь к зданию военной комендатуры, куда его сегодня пригласил обер-лейтенант Хельман. Порекомендовал Петру Петровичу поступить на службу к немцам Огнев. Это успокаивало. Его пригласил на работу военный комендант Шелонска – тоже хорошо. А как вести разговор с Хельманом, чтобы ложной интонацией и выражением глаз не выдать себя? Глаза что экран – они передают то, что показывает в эту минуту сердце. А на сердце лютая ненависть к врагу. Но глаза должны быть ласковыми, словно Калачников видит не палачей, а самых добрых друзей.

Настоящие друзья, не знающие об этой игре, отвернутся от Петра Петровича. А многие ли будут знать правду? Огнев да еще два-три особо доверенных лица. Остальные окружат его презрением, и даже двойным презрением: в городе стар и мал знал Калачникова как очень и очень порядочного человека. Если к оккупантам пошел «бывший» человек Муркин или какой-то уголовник, люди покачают головой и скажут: а чего еще можно ждать от такого! А тут сам Калачников. Какой же он, оказывается, подлец!.. И ни слова нельзя сказать людям в свое оправдание, намекнуть на то, что это совершается в интересах большого дела. Его будут презирать, и тех, кто будет это делать, он должен любить, и, чем большая ненависть будет к нему, тем большее уважение должен питать к таким людям Калачников.

Трудная служба, трудная жизнь!..

– Куда же это вы, Петр Петрович?

Он оглянулся. Седой сутуловатый мужчина смотрел на него сочувственно, словно догадываясь, куда и зачем шел Калачников. Петр Петрович знал этого человека много лет. Он был хорошим садовником, но не оригинатором: в его саду росли обычные, «традиционные» яблони и груши, какие высаживали в России наверняка и сто – двести лет назад. На риск он никогда не шел, довольствовался тем, что было, но Петра Петровича уважал…

– Комендант вызывает, – ответил Калачников и пожал плечами.

– И вас? Никого не минуют! Изверги! – в голосе садовода послышалось сочувствие. – Вас-то за что?

– Пока не знаю.

– Хотя бы хорошо кончилось.

– Спасибо.

«Через некоторое время все изменится, – распрощавшись, думал Калачников. – По-другому начнут смотреть, плевать будут вслед!..»

Он постоял на мосту. Речка несла мутные воды, крутя в бешеном водовороте широкие белые щепки. Освобождаясь от водяной петли, они неслись стремительно вперед. На миг Калачников подумал: «Вот и я, как щепка, закрутит меня водоворот событий, а когда освободит – кто знает?»

Как небрежно смонтированные кадры киноленты, мелькнула в сознании собственная жизнь: сын небогатого мещанина Петр Калачников учится в далеком немецком городе… Первые нелегальные книги под подушкой, доносы и грозный окрик начальства: не сметь читать недозволенное… Работа у помещика, робкие попытки селекции и запрет воинствующего мракобеса хозяина: богохульства в природе не потерплю… Увольнение с работы, которое привело к разочарованию в жизни… Революция, а после нее труд – творческий и радостный… Война… Все, о чем мечталось, нарушено… «Работы будет много, Петрович, я верю вам, как самому себе», – сказал на прощание Огнев.

У двухэтажного здания комендатуры Калачникова остановил караульный, уже пожилой солдат с темно-рыжими волосами. Он наставил автомат в грудь садоводу и так держал несколько секунд, словно ему доставляло удовольствие видеть людской страх. К недоумению караульного, старик стал в горделивую позу и произнес повелительным тоном по-немецки:

– Прошу доложить господину коменданту: прибыл профессор Калачников. Господин обер-лейтенант приглашал меня на десять часов. Через две минуты – десять…

Калачников подчеркнул слово «приглашал», и это, вероятно, возымело свое действие. Караульный, подняв брови, передернул плечами и удалился. Вернулся через минуту, пристальным взглядом осмотрел Калачникова с ног до головы и глухо сказал:

– Проходи!

Петр Петрович не спеша поднялся по крутой деревянной лестнице и остановился у двери; на медной дощечке неуклюжими буквами выцарапано по-русски:

Военный комендант г. Шелонска

Обер-лейтенант фон Хельман

Хельман сидел в высоком кожаном кресле. Коричневая добротная кожа местами вытерлась и побелела, деревянное основание кресла казалось отлитым из металла. «Графа Строганова, из краеведческого музея», – мелькнула догадка. Треть стола занимал письменный прибор, составленный искусным крепостным мастером из тридцати пород местных деревьев, на стене висело старинное оружие, – все это раньше находилось в музее и вот, оказывается, перекочевало сюда…

– Знакомое? – спросил Хельман, поймав взгляд Калачникова.

– Знакомое или похожее. – Калачников улыбнулся. Он обрадовался: нашелся что ответить, при этом остался спокойным.

– Знакомое. Садитесь! – пригласил Хельман. Он испытующе смотрел на Калачникова. – Говорят, что в этом кресле лет полтораста назад сидел граф Строганов?

– Да, если не ошибаюсь, это кресло когда-то принадлежало графу Строганову, – ответил Петр Петрович. Словно невзначай, продолжил: – До войны, знаете ли, захожу в музей, смотрю, в этом самом кресле сидит уборщица и чулок вяжет. – Покачал головой, сделал вид, что возмущен. – Порядка не было: на графское кресло могла усесться любая чернорабочая!

– Да! – недовольно бросил комендант и обернулся, взглянул на спинку кресла. Он поморщился, как будто только сейчас заметил дефекты.

«Вот-вот», – подумал Калачников. Конечно, историю с уборщицей он сочинил тут же, но пусть у фона Хельмана будет испорчено настроение: ведь он сидел не после графа, а после самой обыкновенной работницы!

Петр Петрович только сейчас увидел в темном углу портрет Гитлера – какое поразительное сходство с сатирическим изображением! «А ведь художник изо всех сил старался! Да такого урода самый лучший художник не сделал бы приятным человеком, – брезгливо подумал Калачников. И он тотчас осудил себя: – Что же я делаю, на моем лице все прочесть можно – и презрение, и ненависть, завалю я так все дело!..» Он показал рукой на другой портрет, стоявший боком на желтом несгораемом шкафу, и вкрадчиво спросил:

– Тоже портрет нашего фюрера?

– Фюрера, но в миллион раз меньшего! – улыбнувшись, произнес Хельман. – Фюрера Шелонска!..

Он повернул портрет, на нем во весь рост был изображен обер-лейтенант Хельман, за его спиной проступали чуть заметные очертания старинного города со шпилями кирок, одиноко торчавшими заводскими трубами, хищной стаей «мессершмиттов» в серо-желтоватом небе.

– Если не ошибаюсь, в Люксембурге? – осторожно спросил Калачников.

– Да! Работа известного художника, – небрежно ответил Хельман. – Художник раньше рисовал люксембургскую герцогиню. – Он недовольно взглянул на Калачникова. – В Европе служить лучше, профессор.

– Здесь, господин обер-лейтенант, тоже Европа, – мягко поправил Петр Петрович.

– Россия не Европа!

– Я рассматриваю вопрос с географической, а не о политической точки зрения, я ведь беспартийный человек, господин комендант.

– В России, профессор, трудно понять, кто коммунист, а кто беспартийный. Для вас я делаю исключение – вы человек старый, когда-то, как мне докладывал городской голова, воспитывались в Германии. Тут все коммунисты! Мы твердим: пришли освобождать Россию от большевиков, – не верят. Они ни во что не верят: ни в нашу великую миссию, ни в нашу победу.

– О загадочности русского человека всегда много писали, – неопределенно ответил Калачников.

– И не разгадали! – Хельман потянулся к журналу, быстро перелистал его и, найдя нужный фотоснимок, ткнул в него пальцем: – Немецкие солдаты уже снимаются у ленинградского трамвая, а Ленинград все еще продолжает сообщать в эфир, что ни один немец не ступит на священную землю их города. Разве это не фанатизм?

– Да, да, – не нашелся сказать что-либо другое Калачников.

Он смотрел на снимок, читал подпись и думал: «Неужели это правда? Неужели немецкие солдаты снялись у настоящего ленинградского трамвая? Подделали, чтобы ободрить свою армию!»

– Ленинград почти в наших руках, – продолжал Хельман, выйдя из-за стола, – а здешние мужики уходят в леса и оттуда совершают нападения. Они добровольно идут на самоуничтожение, и неизвестно, во имя какой цели это делают. Их безумство уже не спасет Ленинград, а себя они погубят. Великая германская армия может только наступать. Отступать ей противопоказано. Надо трезво оценить обстановку и признать статус-кво [5]5
  Существующее положение ( лат.).


[Закрыть]
. – Он посмотрел на большую карту, утыканную множеством флажков с рогатой свастикой, и убежденно добавил: – «Статус-кво анте беллам» [6]6
  «Положение, которое было до войны» ( лат.).


[Закрыть]
больше никогда не будет, надо наконец понять это обезумевшим русским мужикам. Понять и смириться с тем, что история предначертала нам приобщить дикую Россию к западной цивилизации. – Он погладил глянцевитые, лоснящиеся волосы, потрогал пальцем бугристый шрам на щеке и вдруг озабоченно спросил: – Вам нравятся Волошки, профессор?

– Чудное место!

– А земля?

– Для нашего района это – Украина…

Взглянув на Калачникова, Хельман понял, что старику неясен его повышенный интерес к Волошкам.

– Война идет к концу, профессор, – проговорил он сухо и вместе с тем торжественно. – Фюрер обещал землю на Востоке. Надо выбирать, пока есть возможность. Потом понаедут – труднее будет.

«Вот оно что! – догадался Петр Петрович. – В помещики метит. Советуется, боится, как бы не прогадать. За этим, видно, и пригласил».

– Я вас очень хорошо понимаю, господин комендант, – сказал Калачников.

Хельман встал рядом с политической картой мира, на которой черным шнуром была обозначена линия фронта. Долго смотрел на нее и, подняв указательный палец, внушительно заявил:

– Россия – колоссальная территория! Много земли! На всех хватит!

– О да, господин комендант, на всех хватит! – радостно поддержал его Калачников.

Они думали сейчас о разных вещах: Хельман об имении, а Петр Петрович о том, что русская земля сможет похоронить всех пришельцев. Хельман смотрел в лицо профессору, и ему было приятно, что этот человек так искренне улыбается. Петр Петрович видел, как легкой тенью скользнуло подобие улыбки по лицу коменданта. Хельман поднял голову и взглянул на Калачникова:

– Не прогадаю, профессор?

«О чем это он? – испуганно подумал Калачников, потеряв нить мысли. – Ах да, о Волошках!»

– Нет, господин Хельман. Прекрасная, добротная земля!

Лицо у Хельмана стало оживленным и более добродушным, хотя и не утратило своей холодности.

– У меня есть к вам еще одно дело, профессор. Вам обязательно нужно побывать в зовхозе (он выговаривал «зовхоз» вместо «совхоз») «Лесное». Там налаживает хозяйство господин Кох. Первый помещик в этой части России. У него большой сад, ягодники, оранжереи. Просил направить к нему завтра хорошего агронома, знающего здешние почвы и климатические условия.

– С удовольствием, господин комендант!

– А потом, при случае, мы съездим с вами в Волошки.

– Рад служить, господин комендант.

В комнату вошел писарь, уже пожилой солдат, и, попросив разрешения, подал развернутую папку. Хельман пробежал глазами какую-то записку, потом прочел ее более внимательно.

– Так… Хорошо. Оставьте папку у меня, – медленно проговорил Хельман. – Можете идти.

Писарь удалился. Хельман еще раз перечитал оставленную бумагу, посмотрел на Калачникова и сказал:

– Положение несколько меняется. В зовхоз надо выехать не завтра, а послезавтра. Отберите лучшие яблоки и груши, какие у вас есть. Я пошлю за ними солдата.

Калачников покорно кивнул головой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1

Сообщение о приезде в Шелонск друга детства Гельмута Мизеля не вызвало радостного чувства у Ганса Хельмана. Да и как оно могло порадовать, если их дружба уже давно стала номинальной?

Семьи Мизелей, Хельманов, Кохов жили на зеленой и тихой улице в Кенигсберге. Парни имели свои планы на будущее: Гельмут непременно хотел стать известным на весь мир разведчиком, добывающим самые важные секреты для Германии, его отец, полковник, как догадывался сын, тоже служил в разведке и много знал о России; Карл Кох говорил, что будет офицером, что его мечта – вернуться на землю деда, куда-то под Петербург: дед жил при русском царе очень богато; у Ганса Хельмана планы были скромнее – он желал стать хорошим адвокатом, каким был и его отец.

В тридцать втором году Гельмут и Карл надели коричневые рубахи, а Ганс поступил в институт. Осторожный старик Хельман советовал сыну не торопиться, не влезать раньше времени в коричневую блузу: он мало верил в Гитлера и боялся за будущее своего единственного наследника. Но Гитлер стал фюрером Германии. Ганс поругивал отца за осторожность, а себя за послушание. Момент был упущен. Конечно, записаться никогда не поздно, в любое время можно стать членом национал-социалистской партии и штурмовиком. Однако Хельман побаивался упрека: а где ты был, когда фюрер с таким трудом шел к власти и ему надо было помогать? Он продолжал учиться, потом стал работать, заменив в конторе отца, который к этому времени умер. Хельман не мог скрыть зависти, когда видел друзей: те жили роскошно, часто уезжали на долгие месяцы из Кенигсберга и возвращались в новых чинах и с новыми наградами. Друзья? Остались ли они друзьями? Скорее, это была дань ушедшему в невозвратное прошлое детству. О себе Гельмут и Карл почти ничего не говорили, и Ганс понимал, что они связаны строгими обязательствами по службе. После аншлюса Австрии Хельмана призвали в армию, он прошел ускоренную военную подготовку и получил звание младшего лейтенанта. А Гельмут Мизель и Карл Кох были уже оберштурмфюрерами СС, или в сравнении с армейскими чинами обер-лейтенантами. В сороковом году, приехав на побывку, Хельман встретил Мизеля в чине гауптштурмфюрера – капитана СС. Такое звание имел и Карл Кох. Правда, и Хельман был уже лейтенантом, но должность адъютанта при майоре в Люксембурге не устраивала его. А теперь он военный комендант заштатного городишка в беспросветной русской глуши.

Впрочем, он любил мечтать, и природа не отказала ему в воображении. Шелонск так Шелонск! Волошки – благодатный уголок. Тысяча гектаров земли – из-за этого, черт возьми, стоило идти войной на Россию. Имение!.. Двухэтажный особняк комнат на пятнадцать с шикарной мебелью. Река, озеро, парк, аллеи, сады – русский граф понимал толк в жизни!.. А Хельман кое-что достроит. Например, гараж на несколько легковых машин, конюшню для выездных рысаков: приятно прокатиться, как в доброе старое время ездили богатые люди!.. Плохих дорог не будет. Асфальтированные шоссе поведут в Кенигсберг, Берлин, Петербург, Москву, Ригу и Ревель. Средств будет предостаточно. Из Волошек можно позволить увеселительную поездку в Париж: он, Ганс, еще молод для красавиц с берегов Сены!.. А рядом, в Лесном, тесть Адольф Кох, отец Карла. Пока не тесть. Но будет!..

Чем плохо быть комендантом Шелонска? По соседству с Волошками и Лесным?

Мешают, конечно, большевики – и на фронте, и здесь. Здешние – чудаки наивнее Дон Кихота. Тот воевал с ветряной мельницей. Известно, чем окончилась такая «война» для рыцаря печального образа: повис на крыльях. А здесь, под Шелонском, идут с винтовками и охотничьими ружьями против танков и броневиков. Чем не донкихотство? Надо истребить коммунистов побыстрее, а без вожаков и народ угомонится. Пока ни над одним приказом о смертной казни Хельман не задумывался…

А профессор, видимо, хорошо знает сельское хозяйство, коварную русскую природу. Он поможет Адольфу Коху… И Хельману… Лесное недалеко от Волошек, – возможно, их со временем удастся слить в одно богатое имение. У Коха три имения, одно он может подарить дочери…

Хельман закрыл глаза: прекрасно!

А открыл – увидел в папке записку:

«Дорогой Ганс! Завтра проездом буду в Шелонске, очень рад встретить тебя. Твой неизменный друг Гельмут Мизель».

В качестве кого едет Гельмут Мизель? Равного или начальствующего лица? Друга или доносчика? Что должно быть подготовлено для встречи: обед, хорошее вино, прелестные собеседницы? Первое он мог сделать, кое-какие вина у него имеются, прелестными созданиями природа не наделила Шелонск…

Хельман стоял у окна и смотрел на город, отданный ему под опеку, а точнее, под его власть. На заржавевшей крыше бывшей церкви гуляли ленивые голуби. В стороне, чуть поодаль, вытянулись в линию пять виселиц, на двух болтались обрывки веревок: только вчера сняли повешенных и увезли за реку, чтобы сбросить в ров. Со скрипом проехала немазаная телега на двух колесах, очень странная с виду: со всех сторон торчат длинные и прямые как свечи палки – отсталость, дикая русская отсталость!.. Мужик правит вожжами и видит только тощую клячу, которую он старательно и методично лупит хворостиной. Экспонат для немецкого музея: и телега, и лошадь, и ездок! А вон на крышах покосились жерди: антенны теперь никому не нужны. Как и электрические провода… Будет ли у шелонцев снова электричество? Зачем оно им, для них сейчас и керосиновая лампа – роскошь.

На колокольне оторвался лист жести, ветер шевелил его, и жесть жалобно скрипела и повизгивала. Над входом в церковь, ставшей в последние годы музеем, висел полинявший красный лоскут, вероятно остаток лозунга или плаката. Хельман решил взять двух солдат из охранной команды и походить по улицам: не остались ли где подобные лоскуты и дощечки с названиями: Советская, имени Коминтерна, имени Маркса… Ленина… Александра Невского… Немедленно снять!.. И заменить!.. Нет, на замену теперь не хватит времени, это потом можно сделать. А сейчас уничтожить все то, что напоминает о Советской власти. Тогда у «друга детства» Гельмута Мизеля не будет повода для доноса.

2

Гельмут Мизель не изменился за этот год. Его черные, лоснящиеся, пропитанные кремом волосы разделены безукоризненным пробором. Они немного поредели, и сквозь них просвечивала розоватая кожа. Холеное лицо стало синеватым от частых массажей. Он часто открывал рот, будто хотел похвалиться зубами, ровными и белыми, и единственной золотой коронкой, поставленной, возможно, не ради надобности, а лишь для красоты. Длинный горбатый нос и утолщенные губы делали лицо Гельмута волевым и решительным.

Приехал он поздно и, не застав Хельмана в комендатуре, завернул на его квартиру. Он шумно выражал свою радость, долго жал руку приятелю, хлопал его по спине и заверял, что Ганс очень хорошо выглядит и что ему русский климат прописан врачами. Мизель уже был штурмбаннфюрером – майором СС, у него прибавились еще две награды. Веселое настроение не покидало его.

– Знаешь, Ганс, – говорил он, усадив Хельмана, точно гостя, в кресло, а сам расположившись на диване, – не знаю, кто как, а я русским признателен: они все время помогают мне получать новые чины и награды.

– Ты, Гельмут, перед войной занимался русскими? Я правильно догадывался? – спросил Хельман.

– Да, русскими. И давно. Больше семи лет. Я тогда работал в Абвер [7]7
  Абвер – немецкая военная разведка.


[Закрыть]
. Из-за русских я стал неутомимым путешественником. Теперь все позади, и я не боюсь раскрыть кое-какие тайны. В эти годы я побывал в Москве, Испании, Японии, Польше, Финляндии, объехал полмира. И все из-за них, моих благодетелей.

– Я буду рад услышать от тебя все, что ты найдешь нужным рассказать. Это очень интересно, Гельмут.

– У меня всегда было желание поделиться с тобой новостями, Ганс, но еще год назад за каждую такую новость у меня могла полететь голова с плеч!..

– Я понимаю твою службу, Гельмут, она требует скрытности, – сказал Хельман.

– Еще какой!.. Да, да… В Москве я был в качестве корреспондента. В Испании – тоже. Во время войны между испанцами, а точнее, между коммунизмом и национал-социализмом. В те годы розовощекий младенец – национал-социализм – положил на обе лопатки своего противника, который был старше его. В Японию я приехал накануне боев. Штаны самураев после Халхин-Гола пахли скверно!.. Финны воевали лучше, они помогли нам понять современную русскую армию. А Польша поставила нас лицом к лицу с будущим противником, и мы точно узнали все полки, дивизии и корпуса, которые нам доведется бить. Наши войска уже оценили и еще больше оценят, что мы не зря получали от рейха содержание и награды.

– Войска хорошего мнения о нашей разведке, – соврал Хельман.

– Не всегда. Многие в войсковых штабах считают, что если мы не ходим в атаки, то у нас меньше заслуг перед рейхом. Это глупость, Ганс! Вот и теперь: у них враг только впереди, а мы действуем всегда в полном окружении противника.

– Да, и у вас, и у нас всегда полное окружение, – согласился Хельман.

– Еду к тебе – обстреляли. Оболтусы! По бронированному автомобилю из винтовок! Пули – как от стенки горох. Ох, Ганс, и прочесали мы лесок! Троих подобрали. Местный полицай говорит, что один очень похож на Огнева… Он тяжело ранен, я отослал его к себе. Хорошо, если это действительно Огнев… А почему мы с тобой ведем разговор всухую? В Риге мои парни захватили хороший склад. Должен сознаться, что русский коньяк «Арарат» штука неплохая. Русская водка – тоже. У меня хватит русских вин, чтобы отпраздновать победу над русскими!

Пока ординарец накрывал стол (Хельман не доверял русским и не брал служанки), приносил из машины вина, Гельмут Мизель сообщил, что он со своей группой расположился в сотне километров от Шелонска, куда он только что переехал из Риги, что визиты в Шелонск будут частыми и он будет рад встречаться со своим добрым приятелем, что теперь, как никогда раньше, они будут полезны друг другу. Он уже успел осмотреть квартиру Хельмана, побывал в спальне и был немало удивлен тем, что здесь жил секретарь райкома Огнев. Но тут же Мизель позавидовал Хельману: служба безопасности разместилась в селе и Мизелю пришлось занять дом правления колхоза – деревянное здание, состоящее из двух неоклеенных и неуютных комнат.

Гельмут Мизель оказался гурманом, к тому же запасливым и щедрым. Круглый стол заполнили вкусные, аппетитные яства, по которым соскучился Хельман в Шелонске. Паюсная и кетовая икра, остэндская камбала, красная рыба, голландский сыр, лимоны и мандарины, ветчина и копченые колбасы, шоколад и конфеты в красивых коробках – все это лежало на столе и манило к себе, ласкало глаз. Калачниковские яблоки и груши – сочные и красивые – все же никак не шли в сравнение с тем, что привез Мизель.

Майор предложил первый тост за фюрера, и рюмки выпили до дна; за службу безопасности и ее шефа Гиммлера – и опять до дна; за доблестных рыцарей службы безопасности, за тех, кто не сегодня, так завтра возьмут Петербург и неудержимой лавиной двигаются на Москву. И все до дна: такие тосты не позволяют оставлять в рюмках вино, да и настроение было такое, что нельзя было остановиться на половине.

– Да, Москва, Москва! – произнес Мизель и поставил пустую после очередного тоста рюмку на стол. – Из нашей тройки больше всего повезло Карлу, Ты знаешь, где он сейчас?

– Могу только догадываться. Где-то там, на главном направлении.

– Карл в особой команде. «Москау»! О, они наведут порядок! В Москве он, конечно, станет оберштурмбаннфюрером. Подполковник СС Карл Кох! Это звучит совсем неплохо! Как ты считаешь, Ганс?

– Да… превосходно… Как ты думаешь, Гельмут, после Москвы и Ленинграда можно считать наш великий поход законченным?

– О да!

– Но у большевиков останутся еще Кавказ, Сибирь, Дальний Восток.

– Падет Москва, и к нам на помощь придут Турция на Кавказе, а Япония в Сибири и на Дальнем Востоке. Впрочем, мы и сами управимся: зачем нам нужны помощники, которых мы завтра объявим неарийцами со всеми вытекающими отсюда последствиями?! Времена наполеоновских походов, когда русская армия, оставив Москву, спокойно готовилась к контрнаступлению, давно миновали. Ныне армия без четкого управления, мощной боевой техники, достаточного количества боеприпасов и хороших коммуникаций перестает быть армией. Конец Москвы будет означать конец России. Карл пишет, что они преследуют дезорганизованную армию, которой, дай бог, унести свои собственные ноги!

– Адольф Кох здесь, недалеко от Шелонска…

Мизель усмехнулся:

– Твой будущий тесть?.. Знаю, что он здесь! Я, между прочим, получил указание обезопасить его от возможных нападений со стороны русских. Он подал хороший пример, как надо осваивать восточные земли. Многие еще боятся ехать сюда. Коха надо охранять. Наша пропаганда скоро поднимет его как своеобразного первооткрывателя земель.

– Я дал ему солдат для охраны.

– Стараешься! – Мизель озорно погрозил пальцем. – Тесть он трудный, зато Шарлотта чудо ребенок!

Гельмут вышел в прихожую и вернулся с бутылкой прославленного «Наполеона». Хельману этот коньяк нравился больше, чем пятизвездный, «араратский», пил он его охотно и был рад, что Мизель меньше спрашивает и больше говорит: в таком случае менее вероятен подвох.

– Большевики еще во что-то верят, – сказал Мизель, намазывая на тонкий кусок хлеба масло и покрывая его паюсной икрой. – Они не только борются с нашими разведчиками, но и сами пытаются вести разведку. Зачем она им? Мертвому припарки не помогут!.. На станции Низовая мы захватили разведчика: передавал о передвижении наших эшелонов. Такую станцию они без своего глаза не оставят. Но мы расставим столько капканов, что они цепко схватят любого лазутчика. На Низовую я бросил небольшой отряд. Плюс агентура. Пусть спускают с неба своих большевистских пташек!.. Тебе не нужен мой отряд?

– Пока управляюсь своими силами. Город заштатный, большевики им не интересуются.

– Большевиков интересует все! А я в данный момент проявил бы повышенный интерес к этакому милому созданию килограммов на семьдесят пять! Есть такие в твоем Шелонске?

– Честно говоря, Гельмут, мне было не до баб!

– Хорошая баба что хороший коньяк – успокаивает нервы и разгоняет кровь! – Мизель расхохотался. – Ты, Ганс, стареешь! Или тебя испортили строгие нравы при дворе великой герцогини Люксембургской?

Теперь настала очередь расхохотаться Хельману. Вдоволь посмеявшись, он сказал:

– Мы еще порезвимся, Гельмут! А красотками я займусь. Буду считать одной из первоочередных задач комендантской службы.

Когда кончился «Наполеон», Мизель открыл еще одну бутылку треста «Арарат». Он был весел все время, повеселел и Хельман.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache