Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Спасибо, что напомнил, – сказал Калачников. – Весть имею хорошую: с Никитой Ивановичем все благополучно, так и передай ей.

– А где он?

– Не знаю. Но Огнев сообщил, чтобы она не беспокоилась.

– Танюшка будет очень рада.

– Заходи ко мне почаще, Сашок.

– Трудно, Петр Петрович. Выходить нам с Танюшкой не разрешают… Не случайно нас поселили вместе. Мне строго приказали следить за ней, а она должна была следить за мной. Конечно, тому и другому сказали, что ему только и доверяют.

– И что же их интересовало?

– Настроения, не ругает ли немцев и их новые порядки, не собирается ли переметнуться к партизанам.

– Доносчики вы что надо! – Калачников улыбнулся.

– О да! Прямо хоть сейчас ставь городским головой или начальником полиции. И меня и Таньку.

– Допросы не устраивали?

– Бывали, вроде бесед. Их, видите ли, заинтересовала моя тамбовская тетушка. Нельзя ли привлечь ее для работы? На пользу великой Германии. Пусть сунутся!

– А как же сегодня ушел?

– Киномеханик за самогоном послал. Любит выпить, скотина!

– А за самогоном ты ко мне приходи, я всегда про запас держу. Тогда и видеться будем чаще!

Петр Петрович предложил посидеть на скамейке, и они расположились у большой сирени, разбросавшей во все стороны густые сучья.

– Я недавно был в крепости, записку попу относил. А вас дома не было, – сказал Сашок.

– Я теперь часто бываю на огородах, Сашок.

– Интересный поп, Петр Петрович! – оживился Сашок. – Увидел у меня бутылку с самогоном. «Налей, – говорит, – стакан, для требы нужно». – «Для требы нужно вино, – отвечаю я, – а это вонючий самогон, батюшка!» – «А я, – говорит, – его от плохих запахов избавлю, чадо мое!» Я отказался. А он ко мне умоляющим голосом: «Дай для требы. Да я тебе за один стакан все грехи прощу, охальник ты этакий! Найди, – говорит, – такого католического ксендза, лютеранского пастора, русского священника или еврейского раввина, чтобы за стакан вонючего самогона все грехи простил! Дурак ты, – говорит, – чадо мое! Нужда меня заставляет, иначе не умолял бы тебя, сукина сына». Пришлось налить стакан!

– Совсем опустился поп. Раньше комендант ему кагор давал, а теперь в день службы приносят полстакана. По потребностям и расход: мало кто ходит теперь в церковь!

Сашок оглянулся и спросил:

– Огнев не давал новых поручений?

– Связной дважды был. Едва пробрался, бедняга. Всякий раз о тебе расспрашивал. Нового ничего не передавал. Огнев строго наказал тебе беречь себя.

Говорили они тихо, вполголоса, время от времени оглядываясь по сторонам. Раза три Сашок обошел даже вокруг сирени: а не подслушивает ли кто-нибудь?

– Я все очень хорошо продумал, Петр Петрович, – тихо, с увлечением рассказывал Сашок. – Проволочку присоединил к электролинии и часам – ходики нашел. Когда нужно будет, подключу и удеру. Выйду, когда стрелка только что отойдет от другой стрелки. У меня в распоряжении будет целый час. Стрелки снова соединятся – произойдет замыкание. От кинотеатра останется…

– Пшик! – радостно прервал его Калачников.

– Пшик!

– Когда, Сашок?

– Точно не знаю. Вот откроем кинотеатр. К их празднику – 22 июня – обещают привезти новую картину. Боевик какой-то. В Германии, говорят, нашумел. Наверняка все офицеры придут…

– Боишься, Сашок?

– Боюсь, – искренне сознался Сашок. – И за себя боюсь, Петр Петрович, и за Танюшку, и за дело. А вдруг осечка будет? Может, проводок где-то оборвался. А проверить уже нельзя…

– Авось, Сашок, все будет хорошо!

– Должно быть, Петр Петрович. На совесть работал!

– А я, как услышу взрыв, тоже подамся из города.

– А может, до взрыва, Петр Петрович? После взрыва труднее будет…

– Нельзя, Сашок. А вдруг я им потребуюсь? А меня на месте нет. Заподозрят неладное – и тебя схватят, ты у меня раньше жил. Провал может получиться. Документы, Сашок, у меня надежные, из города меня немцы в любое время выпустят.

– Смотрите, как лучше, Петр Петрович.

– Из лучшего и исхожу. Запомни и ты: встретимся в кустах у старого парка. Там, где жасмин растет. Пока у эсэсовцев паника, мы из города выберемся. А не свидимся в парке – Огнев нас у леса встретит: он своих людей недалеко от города держать будет.

– Хорошо, Петр Петрович.

Они распрощались. Калачников еще долго смотрел вслед удалявшемуся пареньку, который все время подергивал плечами, поправляя сползавший мундир. Он радовался тому, что Сашок готовит по врагу жестокий удар: такое количество офицеров-эсэсовцев могло быть уничтожено только при разгроме на фронте. А грустно на сердце оттого, что славный малый, которому еще жить и жить, подвергается смертельной опасности, рискует жизнью каждую минуту.

«Сколько хороших людей на нашей земле!» – подумал Петр Петрович. Он встал. Перед ним была древняя крепость, вся в пробоинах, поросшая мхом, обтесанная дождями и ветрами. Много повидали эти стены. А скоро снова увидят. Увидят и услышат…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Приближалось 22 июня – годовщина начала войны. И хотя хвастаться фашистам особенно было нечем – молниеносная война провалилась, обещанной Гитлером блистательной победы не было и в помине, а немецкая армия находилась от Москвы дальше, чем в октябре прошлого года, – фашистская пропаганда передавала одно сообщение за другим. Подсчитывались советские реки, озера, леса, предприятия, население, подпавшие под владычество «великой Германии». Послушать все это – и можно подумать, что уже давно нет Красной Армии, что война – это давно минувший исторический факт.

Шла подготовка и в Шелонске. На зданиях комендатуры, штаба эсэсовской дивизии, кинотеатра и городской управы появились новые гитлеровские флаги. На всех перекрестках вывешены витрины с крикливыми сводками верховного командования германской армии. На вечер под двадцать второе июня назначен бал; полицаи с утра до поздней ночи бегали по домам, искали молодых женщин и заставляли их расписываться на документе, угрожавшем строгими карами за неявку на праздник! Никому не было дела, что у этих девушек и молодых жен сражались на фронте отцы, братья, мужья, женихи, что они мучительно переживали судьбу близких. Их требовали на бал, так как господ офицеров – убийц их родных и близких – нужно развлекать.

Хельман, теперь помощник коменданта по хозяйственным вопросам, изводил Калачникова требованиями на овощи, как будто от Калачникова зависело их досрочное созревание. Хельман сам ходил между грядками, ругался, но овощи от этого не поспевали быстрее. Впрочем, Петр Петрович был доволен этим обстоятельством.

Двадцатого июня Калачникова вызвали в эсэсовский штаб. Это не предвещало ничего хорошего, и Петр Петрович был готов ко всякого рода неожиданностям. В штабе его встретил холеный, упитанный полковник с седыми волосами и золотым пенсне на тонком носу.

– Мне рекомендовал вас майор Мизель, – начал полковник надменно, но корректно. – Нам удалось обнаружить ров, который заполнен жертвами большевистских зверств. Европа требует фактов, доказательств…

«Что они хотят? – ужаснулся Петр Петрович. – Во рву у нас раньше ребятишки играли! Только с приходом гитлеровцев не стали допускать туда жителей. В Шелонске каждый знает, что там фашисты осенью убили много невинных, проклятым местом назвали ров люди!»

– Мы дадим Европе факты, – продолжал полковник. – В Шелонск приезжает комиссия Красного Креста вместе с представителями прессы и кинохроники. Вас, профессор, увидит вся Европа!

– Почему меня? – удивленно спросил Калачников.

– Я немного забежал вперед, – полковник улыбнулся. – Ров будет раскопан, и двадцать второго июня комиссия увидит то, что так жаждет лицезреть Европа! Ко рву прибудут жители города Шелонска с венками. Перед комиссией Красного Креста выступят очевидцы большевистских зверств. Там выступите и вы. А чтобы не затруднять вас подготовкой к выступлению, мы эту миссию взяли на себя. – И полковник протянул Калачникову лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом.

«Дорогие господа, представители высокопочитаемого Красного Креста! – читал про себя Петр Петрович. – Ваши сердца содрогнулись, когда вы увидели невинно замученных людей. Они были дедушками внуков и матерями детей. Они были крошками, еще не вкусившими всех прелестей жизни. Они были невестами, готовившими себя к счастливой супружеской жизни…»

«Пока все правильно, – думал Петр Петрович, перечитывая «свою» речь. – Пока все правильно».

«…Вы спросите, за что? За что убили их? За то, что эти люди ждали великую германскую армию, видя в ней избавительницу от большевистских злодеев. Я стар, чтобы обманывать вас, господа члены высокочтимой комиссии, господа представители прессы. То, что я говорю вам, я видел своими глазами. Я видел, как вожак большевиков Шелонска Огнев, который и поныне скрывается в этих лесах, за несколько часов до прихода германской армии собственноручно расстрелял больше полсотни женщин, стариков и детей. Я все видел и выступаю перед вами как живой свидетель с просьбой: пусть через вас мир узнает, на что способны большевики!»

Петр Петрович едва дочитал речь до конца, голова у него кружилась, он еле держался на ногах.

– Не могу, – с трудом выговорил он.

– Почему? – равнодушно спросил полковник.

– Там написано: «Я стар, чтобы обманывать». Я не хочу никого обманывать.

– В чем?

– Этих людей убили немцы! – вырвалось у Калачникова.

Полковник плотнее прижал к носу пенсне.

– Да вы, оказывается, профессор, идейный человек!

– Я честный человек, господин полковник.

– Вы живете отжившими понятиями, профессор.

– Честность и порядочность – вечные понятия.

– У вас есть два пути, – сказал полковник, – или выступить у рва или быть во рву! Берите бумагу и уходите, профессор. Я очень занят!

«Ну вот, Петр Петрович, ты и отжил на этом свете, – подумал Калачников, выходя от полковника. – У тебя, конечно, еще есть выход, ты еще можешь бежать. Но этим ты поставишь под удар Сашка и Таню, провалишь их и спасешь от диверсии господ эсэсовцев. Нельзя так!» И все же ему было очень жаль самого себя: скоро, совсем скоро он не увидит ни цветов, ни старой крепости, ни тихой глади воды в речке, ни голубого неба над Шелонском. И никто уже не узнает, что думал в последние минуты старый честный человек, всю жизнь стремившийся сделать людям только хорошее. Слезы потекли у него из глаз. Он смахнул их рукавом поношенной бархатной толстовки.

А собственно, почему не узнают люди, что думал в последние минуты честный советский человек Петр Петрович Калачников? Если не будет иного выхода, он может и выступить… Да, он выступит у рва! Но он останется честным. Он изменит текст своей речи и во всеуслышание назовет тех, кто были подлинными убийцами невинных людей, а там, где утверждается, что люди ждали германскую армию, он заявит, что они ненавидели и презирали эту армию, как банду палачей и убийц.

Он скажет правду! И от этой мысли сразу же стало легче на душе и все предстоящее не казалось таким мрачным и печальным. Вот только клумба, заветная клумба, которую он прикрыл соломенными матами и от которой незаметно протянул за густой куст сирени бечеву; кто завершит на клумбе работу, кто покажет народу творение не только цветовода, но и художника, и прежде всего честного человека Петра Петровича Калачникова?..

Европа хочет знать правду, что творится на оккупированной части России?.. Европа узнает эту правду!

Он проходил мимо празднично украшенного кинотеатра, прочитал афишу на немецком языке, но не придал ей значения. Вернулся и более внимательно прочел:

Анонс!

Впервые 21 июня 1942 года нашумевший в Германии боевик

«Ж е н щ и н а  п о  м е р к е»!

Начало в 19 часов.

Приглашаются все господа офицеры!

«Так, так, планы-то меняются! – подумал Калачников, вспомнив недавний разговор с Сашком. – Значит, завтра вечером впервые в Шелонске идет боевик. Значит, завтра вечером стрелки на ходиках у Сашка сойдутся – и тогда… Хорошо, Сашок, желаю тебе счастья и удачи, родной ты мой! Тебе и Танюшке!» – У Петра Петровича опять выступили слезы, но он уже не вытирал их.

Итак, завтра… В девятнадцать часов…

2

– Где ты откопал такого осла, Гельмут? Разыгрывал из себя честного и принципиального человека! Но я с ним мило побеседовал, и, кажется, мы нашли общий язык!..

Штандартенфюрер СС Мизель отложил пенсне в сторону и пристально наблюдал за сыном: ему доставляло удовольствие видеть его рядом с собой – молодого, стройного и умного, сохраненного судьбой от пули и снаряда; пусть он пока сидит в этой дыре Шелонске, здесь куда спокойнее и безопаснее, чем на фронте.

– Профессор селекции Петр Петрович Калачников не мой протеже, его отыскал и вывел в свет бывший военный комендант Шелонска обер-лейтенант Ганс Хельман, – ответил Гельмут Мизель.

– Профессор произнесет красивую речь, я пару дней ее обдумывал и пару часов писал.

– Папа, я немного не понимаю всей этой инсценировки. Не свидетельствует ли она о том, что мы стали кого-то опасаться, что нам очень хочется заручиться поддержкой общественного мнения?

– Ты прав, Гельмут. Умница!

Старший Мизель встал с кресла и подошел к большой стратегической карте, утыканной флажками, с двумя извилистыми линиями: одна обозначала отступающих, пятившихся назад, другая – наступающих, рвущихся вперед. Постоял, подумал, поманил пальцем Гельмута.

– Наступаем? – спросил полковник Мизель.

– Наступаем! И плевать нам на общественное мнение всего мира. Мы победители, а победителей не судят!

– Это так, Гельмут. Победителей не судят, верно. А если?..

– Папа, я не понимаю тебя!

– Представь, что это вдруг случится…

– Но что в таком случае дает раскопанный ров на окраине Шелонска? – удивленно спросил Гельмут.

Старший Мизель ответил не сразу. Он подошел к своему креслу, глубоко уселся в него и какое-то мгновение думал. Потом достал пилочку и начал шлифовать ногти. Покончив с ногтями, он взглянул на молодого Мизеля, уловил его недоуменный взгляд, чуть заметно ухмыльнулся:

– Видишь ли, мой дорогой мальчик, я в Берлине знаю немного больше, чем ты в Шелонске. Да, мы начали большое наступление, и мы поведем его в нарастающих темпах. Мы можем выйти к Волге, занять нефтеносные районы Кавказа. Но наши резервы?

– Они велики! – не удержался Гельмут.

– Я их хорошо знаю, мальчик. Даже успешное наступление все-таки оставит нас без полноценных дивизий. А у большевиков действительно огромные резервы. До победы нам очень далеко, пусть будет у нас этим летом и триумфальный успех. А если его не будет? Если на Волге и на Кавказе мы потерпим поражение, как это было в прошлом году под Москвой? Надо всегда иметь в подсознании это «если». Что же тогда?

– Ты говоришь ужасные вещи, папа! – заметил встревоженный Гельмут.

– Не ужаснее, чем они есть на самом деле, мальчик. Об этом сейчас многие думают, но не говорят. Об этом можно сказать только сыну.

– И все же для чего раскапывать ров? – спросил Гельмут, подвигая свой стул к креслу отца.

– Что бы ни случилось, Гельмут, нам надо подготовить общественное мнение. Пока мы занимаем огромную территорию, мы являемся на ней относительными хозяевами положения. Во всяком случае, мы можем взвалить на большевиков все, что мы сделали сами. Поссорить русских большевиков со всеми народами – вот чего я хочу, мой мальчик!

– Кажется, я начинаю понимать, папа, – сказал Гельмут.

– Я хочу, чтобы мир перенес свою ненависть с немцев, с национал-социалистов, на русских, на большевиков. И повторяю, сделать все это можно без особого труда: мы представим общественному мнению и свидетелей типа твоего профессора селекции, и документы, которые сами изготовим. Но нам нужна репетиция, и вот я приехал к тебе в Шелонск!

– Неплохо задумано!

– Идея моя. Одобрена самим рейхсфюрером. По возвращении из Шелонска – особый доклад в его штаб-квартире.

– А Красный Крест не подведет?

– Представителей Красного Креста подбирали наши люди. Между прочим, я буду выдавать тебя за просветителя России, будь готов к тому, чтобы красиво рассказать, как ты открывал школы, церкви, газеты, народные дома и прочее.

Гельмут усмехнулся:

– Сказочка будет превосходная!

– Ну, а пока рассказывай о своих делах.

– Как и во всякой работе, бывают удачи и неудачи, папа. Кое-кого сумели схватить, а кое-кто сумел улизнуть. В Низовой мы шли по пятам, но передали этот участок…

– Положим, не совсем по пятам, Гельмут! – старый Мизель улыбнулся. – Между прочим, на Низовой агенты долго бездействовали, а недавно снова возобновили свою работу. Не исключено, что произошла замена. Продолжай, прошу.

– О захваченных агентах в других местах я уже сообщал. Здесь одно время мы тоже вели усиленную слежку. Мы перехватили несколько передач по радио. Но вероятнее всего это действовали партизаны.

– Возможно, Гельмут, партизаны путали следы, чтобы облегчить деятельность агентов в Шелонске?

– Все возможно, папа. Поиски продолжаю.

– А что делает твой хваленый резидент? Что-нибудь сообщает?

– Получил первую шифровку. Оказывается, одну пару разведчиков словили, а другая пара долго блуждала по лесу и болотам. Связались со мной. Я дал команду искать этого кулака Поленова. Нашли там, где я наметил. Работает в кузнице, самогоном торгует.

– Вот это напрасно! – возразил старший Мизель. – Попадется на пустяке, посадят как шинкаря.

– Я уже дал команду прекратить.

– Что слышно про «паука»?

– «Паук» попался. Последние данные насторожили меня. Опасения подтвердились. Поленову удалось выяснить, что «паука» схватили и заставили работать на них, он стал передавать дезинформацию, которую готовил для него разведотдел штаба фронта. Я делаю вид, что принимаю всерьез его данные. Теперь будет передавать Поленов.

– Ему верить можно?

– О да!

– Не перебежит?

– Нет. Он люто ненавидит большевиков! На всякий случай я оставил в Шелонске его дочь.

– Без присмотра?

– За ней один парень присматривает. Тоже очень надежный человек! Я проверил его по всем линиям.

Старший Мизель вздохнул:

– Все верные, все надежные, мой мальчик! Не обольщайся. Я лично не верю ни одному русскому. Ни одному. Ты вот поселил их в здании кинотеатра. Не рискуешь?

– Ваше замечание учтено, господин штандартенфюрер СС! – произнес Гельмут с улыбкой. – Закончат все работы, я их переведу. Дня через два.

– Хорошо.

– Папа, я все забываю спросить тебя, кому пошло наследство Кохов?

– Ах, было бы наследство – наследники найдутся! – Ему, видимо, было неприятно говорить на эту тему, и он спросил о другом: – Как поживает твой «друг» Огнев?

– Увы, живет! По моим данным, отряд у него увеличился раз в десять.

– Да, партизанская война захватила нас врасплох. Мы сейчас готовим подробную инструкцию по борьбе с партизанами в России. На днях ты ее получишь… Слушай, а как с нашей скромной трапезой?

– Ровно через час мой глубокоуважаемый отец будет поднимать свой первый тост за справедливость и гуманность, не свойственные большевизму и присущие только национал-социализму!

– Ты шутник, мой мальчик! – добродушно проговорил старший Мизель и похлопал сына по щеке мягкой ладонью.

3

– Господа! Ровно час назад мы беседовали с сыном (я уже представил его вам), и он подробнейшим образом информировал меня, что ему удалось сделать за короткий срок в этом маленьком городке Шелонске. Мое сердце наполнялось счастьем и гордостью. Большевики называют нас самыми ругательными словами, но им не скрыть того отрадного факта, что наша армия на своих, штыках принесла в Россию свет, культуру, западную цивилизацию. Полнейшая гармония интересов освобожденного населения и немецких военных властей! Подлинная свобода, гуманность и справедливость! Даже те, кто под влиянием большевистской пропаганды косо посматривали на наших доблестных рыцарей, теперь дарят своим защитникам хлеб-соль, еще издали снимают шапки, чтобы отвесить низкий благодарственный поклон. Господа, я мог бы говорить и час, и два, так много сделано немцами на этой земле, но самые лучшие слова и самые длинные речи не в состоянии выразить того, что произошло. Поднимем тост за того, кто сумел родиться вовремя и осчастливить нашу планету, – за нашего фюрера Адольфа Гитлера! Хайль, господа!

Старший Мизель любил произносить речи, и он умел это делать. Выждав, когда гости прокричат «хайль», он осушил свой бокал. Посматривая на гостей – представителей Красного Креста, корреспондентов газет и радио, он думал о том, поверили они ему или нет и, главное, поверят ли они ему завтра, когда на широкой зеленой поляне длинной и страшной полосой протянутся полуистлевшие, смердящие трупы взрослых и детей, стариков и женщин. Какое впечатление произведет это зрелище на присутствующих? Не усомнились бы они, не сказали бы у себя на родине нечто противоположное задуманному. Ему хотелось, чтобы все было так, как он наметил: кто будет копаться в трупах и искать доказательств? А если и начнут искать, обнаружат то, что нужно службе безопасности. И все-таки что-то заставляло его тревожиться: удачно закончится эксперимент – лучшее будущее обеспечено и ему, и сыну, неудачно – не сносить тогда головы!..

Гельмут, как и отец, был одет в добротный, ладно сидящий гражданский костюм. Он был в нем красив и еще более строен. Взглянув на отца, мягко улыбнулся ему и заговорил тихо, вкрадчиво. О чем? Как он впервые в прошлом году оказался на полях России, как он ужаснулся всему тому, что увидел, как начал постепенно таять лед недоверия и его, Гельмута, окружили добрые люди из русских, стали усердно и самоотверженно помогать.

– Послезавтра вы увидите русского профессора Петра Калачникова, – с приятной улыбкой произносил Гельмут Мизель, – На нашем скромном ужине присутствует помощник коменданта Шелонска господин Хельман. Он мог бы рассказать, как жизнь заставила этого русского профессора прийти к нему и сказать: «Я с вами, господа национал-социалисты, с вами до конца жизни, до победного конца!» Сегодня вы увидите русского священника, который мужественно и благородно осуществляет свою великую миссию на освобожденной земле. Нам пока мешают коммунисты, ушедшие в леса. Могу заверить вас, что из лесов они уже никогда больше не выйдут!

И снова возглас «хайль» – ревущий и звонкий; только вертлявый швейцарец из Красного Креста молчал и демонстративно сжимал губы, всем своим видом показывая, что он здесь нейтрален.

– На мой взгляд, господа, – сказал, поднимаясь, долговязый рыжий эсэсовец, он уже был пьян, и его слегка покачивало, – на наш взгляд, господа, надо больше пускать в расход. Русских много, нас мало. Пусть будет больше победителей и меньше побежденных!

Швейцарец встал и хотел выйти из помещения. Гельмут Мизель догнал его и стал упрашивать, чтобы тот вернулся. Уговаривать его долго не пришлось.

– Господа, Красный Крест для того и существует, чтобы облегчать страдания людские. Мне страшно слышать такую речь, какую только что произнес господин офицер, – сказал швейцарец и сел на свое место.

– О да! – пытался сгладить инцидент старший Мизель. – Наш дорогой и уважаемый коллега позабыл, что он находится не на поле брани. За мир и единодушие в нашем обществе!

Странно, никто не говорил о том, что произойдет в Шелонске послезавтра! Стыдливость или брезгливость? Молчали хозяева вечера, молчали и гости. Потом заговорили, но о другом.

Гельмут Мизель стал рассказывать о новом немецком боевике «Женщина по мерке», который предстояло гостям посмотреть завтра, об артистах и артистках, участвующих в фильме. Это было куда интереснее, и разговор был поддержан всеми. Даже нервный рыжий эсэсовец вставил свое замечание, что кинозвезды ему всегда нравились и с одной из них у него был роман. Швейцарец заявил, что он обожает кинозвезд, но они недоступны. Одним словом, разговор отошел от политики и быстро наладился, чему были очень рады и старший, и младший Мизели.

«Телефункен» нес из Дейчланда тихие, мелодичные вальсы и нежные женские голоса. Давался концерт для фронтовиков, и берлинские шансонетки старались успокоить потрепанные нервы завоевателей. В ночной тишине города по-особенному прозвонил колокол – протяжно, задумчиво и печально. Гельмут вздрогнул от неожиданности.

– Что это за праздник? – спросил швейцарец.

– У русских почти каждый день праздник! – громко ответил Гельмут. – Молятся они днем и ночью.

Но про себя подумал, что это не церковная служба: так поздно она не бывает и без разрешения не проводится. Улучив минуту, Гельмут вышел в коридор и приказал солдату немедленно бежать в домик попа и узнать, что там произошло. Он вернулся в комнату, большую и ярко освещенную, – здесь до войны помещался городской почтамт – и сказал, что русский священник молится за здоровье высоких и дорогих гостей.

Старший Мизель был доволен сыном и дал ему возможность проявить свой организаторский талант. Не так часто наблюдает отец за сыном в деловой обстановке! А это нужно было: недавно у рейхсфюрера Генриха Гиммлера освободилась вакансия – адъютант для особых поручений. Что ж, Гельмут вполне может подойти!..

Официант незаметно сунул Гельмуту записку. Тот прочел и чуть побледнел, но виду не подал. Протянув записку отцу, он стал рассказывать гостям, что недавно побывал почти в самом Петербурге, что там ужаснейший голод и все только и ждут, когда в город вступит германская армия.

Тем временем старший Мизель читал короткое донесение:

«Господину штурмбаннфюреру СС Г. Мизелю.

Докладываю о причинах звона в шелонской церкви. Священник повешен на пороге своего дома с надписью на доске: «Больше не будешь гнусавить: «Многие лета фюреру!» Звонила собака, к ошейнику которой привязана веревка от колокола. Спасти священника не удалось».

– Это сделали большевики? – шепотом спросил отец у сына.

– Нет, – так же тихо возразил сын. – Большевики бы написали, что он предатель Родины и пособник немецко-фашистских оккупантов. Это наверняка сделали верующие. Дело в том, что после первой службы, когда поп стал молить за фюрера, они покинули церковь. Сегодня я приказал: каждому дому послать двадцать второго июня по одному верующему на благодарственный молебен. Убийство совершено для того, чтобы такого молебна вовсе не было.

– Понятно, – ответил старший Мизель. Еще никогда он не чувствовал себя так неуютно и нехорошо.

Швейцарец предложил спеть веселую немецкую песенку, и Гельмут охотно поддержал его. Пели громко, но далеко не стройно: мешал и акцент, и сильные винные пары, да и голосов хороших недоставало, чтобы подтянуть песню.