Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В два часа ночи Отто сменился с караула, передав пост ефрейтору, недавно прибывшему из Франции. Это был человек лет тридцати, низенького роста, со следами оспы на лице. Он был не в меру словоохотлив, и уже в первый день солдаты знали, что в предместьях Парижа ему достался богатый «клад», что он не поделился награбленным с начальником команды и офицер быстро избавился от подчиненного, не оценившего преимуществ службы на берегах Сены.

Ефрейтор двигался по тропинке медленно и настороженно. В России иначе нельзя: здесь, говорят, стреляют из-за каждого дома. Около крольчатника ефрейтор чувствовал себя в безопасности. За этим помещением высокая толстая стена. Автомат заряжен. В подсумке несколько готовых дисков. Попробуй сунься! Военнопленные не полезут под автоматную очередь. Он сам пересчитал их – все двадцать пять прошли перед его зорким оком.

Только вот холодно здесь, в России! Почему его загнали именно сюда, в Шелонск? В России есть места и потеплее… Такой мороз – ноздри склеиваются… «С нами бог» – написано на пряжке солдатского ремня. А может, бог с большевиками? Почему он не смягчит морозы, чтобы легче одолеть русских?.. – ходил и рассуждал сам с собой ефрейтор.

Позади что-то хрустнуло. Ефрейтор испуганно вздрогнул, взял на изготовку автомат. Что это? А неприятно было бы встретиться с партизанами! Они, говорят, здесь повсюду. Впрочем, возможность такой встречи исключена. Комендант получил подкрепление – кругом посты, а на мосту установлен станковый пулемет. Скоро в Шелонске будет совсем весело и безопасно: весной прибудет эсэсовская дивизия, а эти молодцы умеют устраивать свой отдых!..

И опять скрип! А может, это скрипят свои же собственные сапоги? Намерзли и скрипят. Ефрейтор встал на каблук и сделал полуоборот. Так и есть! Свои сапоги скрипят…

Он зашел за угол крольчатника, посмотрел на пустынную, будто вымершую, темную улицу, повернулся и не спеша двинулся по тропинке обратно. Но не сделал и пяти шагов, как глухой удар поленом свалил его с ног. В то же мгновение ему засунули в рот тряпку. Человек, сбивший немца с ног, взял его за воротник и поволок по тропинке к крольчатнику. Осторожно постучал в дверь.

– Что нужно? – спросили из-за стены.

– Тихо. Свои… От партизан, – приглушенным голосом ответил посланец Огнева, все еще держа ефрейтора за воротник.

Там забегали, зашептались, раздался тихий говор; дверь приоткрылась.

Партизан вошел в крольчатник, волоча за собой ефрейтора.

– Да пришиби ты его! – с гневом бросили из темноты.

– Ему хватит на первый случай.

Партизан встал посреди крольчатника и движением обеих рук показал, чтобы люди поплотнее окружили его. В крольчатнике было темно, и партизан не различал лиц. Заговорил тихо, но уверенно и властно:

– Командование партизанского отряда поручило мне вывести вас из города, товарищи!

– Сложная штука, товарищ! – сказал кто-то в толпе.

– Постов много, – подтвердил другой.

– Прежде чем начать эту операцию, мы вели разведку. Посты есть, но в центре города, – ответил партизан. – На глухих улицах никого лет. При выходе из города службу несут немцы и полицаи. Я вас проведу там, где стоит полицай. К нашему подходу он будет снят партизанами. На всякий случай я быстро переоденусь, – партизан показал рукой на немецкого ефрейтора, – и пойду в качестве охранника. Гитлеровцы редко проверяют документы у солдат, сопровождающих военнопленных. В лицо ефрейтора они почти не знают – он только что прибыл из Франции. Сохраняйте спокойствие и выдержку. Пойдем строем, по три человека в ряд.

– Нам терять нечего, кроме этого крольчатника, – попробовал кто-то шутить.

– Быстро, товарищи! – скомандовал партизан.

Коротки сборы у людей, не имеющих ничего, кроме грязной, потрепанной одежды. Едва партизан успел переодеться, как ему доложили, что все готовы к походу. Последним в строю стоял Сашок. Освети в эту минуту его лицо, сразу поймешь, что парень огорчен и встревожен. Но в сарае было темно.

Строй вышел, скрипнули ворота – и всё…

Впрочем, не всё: партизан, переодетый в форму немецкого ефрейтора, на полминуты задержался: он оставил под дверью Калачникова предмет, завернутый в темную тряпицу.

– Если он раньше не заметит, что тут лежит, от него останется одно скверное воспоминание, – тихо пояснил партизан.

2

В ночь побега Петр Петрович не спал. Продырявив синюю маскировочную бумагу, он смотрел на улицу. Она была безмолвной и тихой. Прошел ефрейтор, а через минуту мимо окна проковылял хромой Отто: теперь два часа он будет отдыхать. Калачников не заметил, как прокрался партизан. А когда увидел строй военнопленных под командованием ефрейтора – согнутых, унылых, усталых, недовольных (так нужно для отвода глаз!), понял, что план осуществляется. «Ефрейтор» что-то положил под дверью, – это тоже по плану, теперь выходить из дому нельзя.

Итак, пленные бежали и, вероятно, находятся в безопасности. Сейчас Петра Петровича больше всего беспокоил Сашок. Как у него? Осуществил свое намерение или передумал в самую последнюю минуту?

Сложно, очень сложно было решить с ним вопрос. Храбрый парень, он мог пригодиться в Шелонске. Для чего? На этот вопрос и Поленов пока не ответил. Огневу требовался, сноровистый и самоотверженный боец, обязанный войти в доверие к немцам. Сашок с его ненавистью к врагу был тем человеком, на кого можно положиться в наитруднейшей обстановке.

Он долго не соглашался оставаться здесь, в тихой заводи, как он называл Шелонск. Ему нужны были партизаны, в рядах которых он мог сразиться с врагом; его могла успокоить только месть – за себя, за отца, за сестренку.

Сдавался он неохотно, обдумывая каждый свой шаг. Самым страшным для него было то, что для товарищей, не знающих истинной причины его задержки в городе, он сразу же становился самым последним негодяем.

«Огнев передал: это очень нужно для Родины! Не может он оставить для такого дела любого человека. Остаться должен самый лучший, самый надежный. И обязательно – сапер!» – говорил вчера Калачников приунывшему Сашку. Парень в конце концов согласился, составил даже план своих действий…

А план таков: где-то у леса Сашок под видом отправления естественных надобностей отстанет от группы. Руководствуясь принципом «семеро одного не ждут», строй продолжит свой марш, а партизан прикажет Сашку догонять остальных. Но он догонять не будет. Он поверх нет к Шелонску и сообщит первому немецкому или полицейскому посту, что военнопленные бежали из крепости, что он не захотел переходить к партизанам и, найдя причину, отстал. Пусть немцы объявляют тревогу: догнать бежавших или причинить им урон они уже не смогут, лес надежно прикроет их… Что касается Сашка, то можно будет надеяться на доверие со стороны коменданта: предателей фашисты ценят. В лагере он не имел замечаний, о его пребывании в крепости немцы тоже не знают ничего плохого.

…За окном проковылял Отто. Значит, прошло два часа после смены. Вскоре солдат вернулся. Он почти бежал, припадая на хромую ногу. Направился было к крылечку дома, но остановился, подскочил к окну и неистово забарабанил. Петр Петрович сразу на стук не отозвался: пусть Отто подумает, что старик крепко и безмятежно спит. Стук повторился, громкий и частый. Калачников поднял бумагу и посмотрел в окно. Отто кричал и показывал на форточку. Старик потянулся и открыл ее.

– Вы меня слышите? – спросил Отто испуганным голосом.

– Слышу. Что случилось, Отто?

– Пленные совершили побег! Ефрейтор убит! Вы не выходите, профессор! Там лежит противопехотная мина! Я не стал ее трогать, возможно сюрпризная! Я сейчас доложу обо всем! Сюда пошлют саперов! – И он исчез за углом дома.

3

Комендант был не в духе. Он стучал тяжелым прессом по столу и распекал Муркина, который стоял перед ним навытяжку. Человек невоенный, Муркин делал это неумело: неестественно выпрямился, вытянул шею, руки у него дрожали от чрезвычайного напряжения.

– Городской голова!.. – кричал Хельман, бросая на Муркина злой и холодный взгляд, от которого становилось не по себе даже Калачникову. – Такой голове место в петле! А она еще вертится на этой толстой шее!.. Для чего вы поставлены городским головою?!

Так еще никогда не ругался Хельман в присутствии Петра Петровича.

– Шелонская подпольная организация совершенно обнаглела! Вы только полюбуйтесь, господин профессор, что пишут большевики! Они издеваются, они!.. – Хельман задохнулся от возмущения. Уже без слов он выхватил из ящика стола лист бумаги, отпечатанный на пишущей машинке, и протянул его Калачникову.

Петр Петрович читал медленно, стараясь все запомнить:

«Собачьим отпрыскам, потомственным выродкам, представителям гитлеровской школы кретинов, кандидатам на получение березового креста и осинового кола обер-палачам фон Хельману и фон Эггерту…»

Весь тон письма поразил Калачникова своей смелостью. Ему припомнилась картина Репина – запорожцы пишут письмо султану. Один взялся за живот от неудержимого смеха, другой от удовольствия накручивает лихой казацкий ус, – и у каждого чувство полного превосходства над глупым турецким султаном. Может, и это письмо писалось так же: люди хохотали, острили, издевались. Но они были и строги: Хельман, Эггерт, Мизель и их кровавая сообщница Шарлотта предупрежу дались, что могила господина Коха пуста («Им ли, партизанам, не знать, где «похоронен» на самом деле Адольф Кох!» – подумал Петр Петрович и сразу догадался, что это могло быть причиной особой ярости Хельмана: вдруг обман откроется!). А письмо подписали Петры да Иваны – шелонские партизаны. «Петры да Иваны»! Они были хозяевами положения, а господа Хельман, Мизель и Эггерт хотя и господа, но дрожат как осиновые листья.

Хельман, не ожидая ответа от Калачникова, продолжал распекать Муркина:

– А чего стоит обращение к народу, в котором говорится, что скоро немецкие оккупанты побегут вон из России?! Днем около своего кабинета я обнаруживаю листовки! Возмутительно!

– Я тоже получил на днях, – соврал Петр Петрович. – Пишут, чтобы я цветы вырастил для своей и для вашей могилы, господин комендант. Для вашей потемнее, а для моей обязательно желтые, из породы сорняков, как изменнику.

Хельман хотел что-то сказать, но поперхнулся, быстро вытер глаза платком и продолжал уже с хрипотцой в голосе:

– А городской голова все только обещает! Вы и начальник полиции лишь даете клятвы, что подпольная организация будет выловлена и уничтожена.

– Виноват, – тихо проговорил Муркин.

– Когда не будет подпольщиков?

– Позвольте, – заискивающе произнес Муркин. – Имею предложение…

– Именно?

– Дозвольте самому пройти по домам. Я в городе почти всех в лицо знаю. Списки смотришь, а ведь это не то. У меня хорошая зрительная память. Может, и большевиков сыщу – прячутся всякие элементы под видом беженцев.

Он говорил очень быстро, проглатывая слова: вероятно, боялся, что комендант прервет его и заставит замолчать и тогда он не выскажет всего того, что так долго вынашивал.

В комнату вбежала запыхавшаяся Шарлотта. Она была в каракулевой шубке, в меховой шапочке, на шее – шерстяной зеленый шарфик. Сегодня она была еще миловиднее: морозный ветер разрумянил ее щеки, оживил глаза, они у нее блестели.

– Ганс! Карл Эггерт оказался бесстрашным человеком, – затараторила она, расстегивая верхние крючки шубки. Она не обратила никакого внимания на присутствующих в кабинете. – О, Ганс!..

Хельман понял, что она хотела сказать, и попросил:

– Один момент.

Шарлотта презрительно улыбнулась.

– Сколько там у вас сидит арестованных? – спросил комендант у Муркина.

– Сколько сейчас прикончил господин лейтенант Эггерт? – унизительно-вкрадчивым голосом спросил у Шарлотты Муркин.

– Восемь! – небрежно бросила она.

– Пятнадцать осталось, господин обер-лейтенант! – уже бодрее доложил Муркин. – Может, и их, господин обер-лейтенант?.. Русского человека всегда в страхе держали…

– Я пойду опять с Карлом! – воскликнула довольная Шарлотта.

– Нет, милая, ты будешь дома, – возразил Хельман.

– Почему? – удивленно спросила Шарлотта, вскинув дужки бровей.

– Ты же говорила, что тебе там страшно.

– Ну и что ж! Страшно, зато интересно!

– Сопровождать лейтенанта Эггерта есть кому – у него автоматчики… – уже решительнее начал Хельман.

Но она не дала ему договорить:

– О, Ганс! Или это твоя глупая ревность, или ты в тылу стал совсем сентиментален!

Эти слова возмутили Ганса Хельмана. Он посмотрел на Шарлотту злыми глазами и махнул рукой. Она застегнула крючки своей шубки и в ту же секунду исчезла. Зато всю свою злость комендант излил на Муркина.

– Список расстрелянных должен быть развешан к утру по всему городу! Вы предложили мне свой план. Он не блещет оригинальностью, как и все то, что вы предлагали мне до этого. Посмотрю, что это даст. Ходите и выискивайте! Всех выявленных вами подозрительных элементов карать беспощадно! Если подпольная организация и после этого будет существовать, я прикажу повесить вас: на пустую городскую голову каждый захочет полюбоваться! Идите!

Когда Муркин вышел, Хельман заговорил более спокойно, но все тем же недовольным тоном:

– Глуп, а заменить некем. Пустота кругом!

– Это верно, – согласился с ним Калачников.

– Вы видели, как все это случилось?

– Что именно?

– Побег военнопленных?

– Нет. Крепко спал, господин комендант.

– Если бы не мой солдат, профессор, вы уже не могли бы прийти ко мне.

– Почему, господин комендант?

– Партизаны положили перед вашей дверью противопехотную мину.

– Мину? Все-таки это была мина! Меня солдат предупредил, но я не мог поверить в такую жестокость! – Он сокрушенно покачал головой. – Боже мой, что же это такое?

– Большевики никогда не простят вам, профессор, что вы пошли к нам на службу, – разъяснил Хельман. – К тому же, вероятно, они опасались: если вы заметите побег, сообщите в комендатуру.

– О, конечно!

– Стоило вам переступить порог – и вы уже на том свете: мина сильного действия. Вот их расчет.

– Спасибо Отто.

– Один военнопленный вернулся. Он обманул партизан и теперь в Шелонске. Может, поселить его у вас?

– О нет, если можно, нет, господин комендант! – горячо возразил Калачников, хотя в душе думал иначе: он сейчас расцеловал бы этого пленного! – Нет, господин комендант! Это может быть и провокацией. Может, его специально оставили. На тот случай, если я не подорвусь на мине. Я для них отцом не был, требовал, часто ругал. Вот и хотят отомстить!

– Не думаю, профессор. Ради вас они не стали бы рисковать человеком. Вы и сейчас стоите вне политики.

– А вот мину все же подложили, господин комендант, – не хотел казаться сговорчивым Петр Петрович.

– Мину они подложили, чтобы не выпустить вас из дому. Это наиболее правильный вариант. У меня есть уверенность, что пленный не лжет. Он с такими криками бежал к Шелонску, что мы поставили людей в ружье. Полицаи вместе с ним организовали погоню, но беглецы успели ускользнуть в лес, а партизаны открыли по преследующим автоматный огонь. Хорошо. Мы тщательно проверим, что это за человек. Сейчас он сидит под арестом.

«Не перестарался ли я? – испугался Калачников. – Не навредил ли Сашку?» Стараясь быть и равнодушным и спокойным, он сказал:

– Решайте как вам будет угодно, господин комендант. Места у меня хватит, свободная комната есть.

– Потом. – Хельман посмотрел на Калачникова. – Работы с парниками прекратить. Мы засадим вокруг Шелонска побольше овощей и картошки. Как почва, подойдет?

Обманывать было рискованно: под Шелонском хорошо росли и картошка, и овощи. Калачников пожал плечами, развел руками:

– Как вам сказать? Землю хвалить особенно не приходится. Шелонск не Волошки. От погоды, от удобрений многое зависит.

– Погоду обещают хорошую, удобрения завезут.

– Что ж, постараемся собрать хороший урожай.

– Составьте свои соображения: пятьдесят гектаров под картошку, столько же под капусту, свеклу, морковь и прочее.

– Слушаюсь. Когда прикажете?

– В самое ближайшее время. Дня через три.

– А цветы, господин комендант?

– Что цветы? – не понял Хельман.

– Цветы будем выращивать?

– Вы помешаны на цветах, профессор! А мне нужна картошка!

– Я не для себя, господин комендант, госпожа Кох, помните, требовала.

– Посадите в одной из теплиц.

– Одна теплица, самая малая, готова, успели сделать.

– Там и посадите цветы. Через три дня – с докладом по картошке и овощам.

– Слушаюсь.

…Что нужно сделать, чтобы не дать врагу ни одного килограмма овощей и картошки? Овощи можно загубить на корню. А картошка? Ее брось в любом месте – вырастет!

Но картошка, овощи – это дело будущего. А вот что будет с Сашком? Как для него закончится проверка? Не слишком ли убедительно он, Калачников, выражал свои опасения, выступая против поселения Сашка в его дом? Иначе нельзя! Разве можно было сразу высказать свою готовность? Сашок, Сашок, хоть бы благополучно обошлось, хоть бы тебе поверили! Должны… Все, кажется, продумано серьезно…

А что будет в Шелонске через несколько дней, когда городской голова закончит обход домов и представит коменданту список подозрительных лиц. Муркин многих знал в лицо и многих мог выдать, чтобы спасти свою шкуру. Он слишком много прожил в Шелонске, слишком много! Жил, приветливо улыбался каждому, лебезил перед начальством, никогда не говорил старшим «нет», даже когда этого требовали интересы дела. И нравился некоторым. А сейчас вылез, как огромный черный таракан, который выползает только во тьме!

Через неделю городской голова положит на стол Хельману длинные списки. Эггерту будет работа тоже на неделю. И Шарлотте… «Как можно обмануться в женщине!.. А она ведь казалась такой миловидной и искренней, – думал Петр Петрович, – даже в Германию хотела взять с собой: с ее точки зрения, это, вероятно, означало высшее доверие к человеку».

Калачников был сердит на себя: зачем сказал Алексею, чтобы тот навестил дней через пять, когда все успокоится? За это время Муркин может осуществить свой злодейский замысел.

И тогда в сознании Петра Петровича возникла мысль – пока еще туманная, неясная, но совершенно определенная: Муркина убрать, сделать это немедленно! Решение показалось Калачникову гуманным и естественным: Муркин должен перестать жить, как перестал жить Адольф Кох! Это делается для того, чтобы жили сотни невинных людей. Какой цветовод или овощевод задумается над тем, вырывать или не вырывать из грядки сорняк, угрожающий существованию многих культурных растений?

4

Через дня три в дом к Петру Петровичу вернулся Сашок. Был он бледный, усталый, с припухшими красноватыми веками, убитый своим теперешним положением. Калачников обрадовался ему, как самому родному человеку. Он обнял парня и даже прослезился: никак не мог сдержать себя.

– Вот хорошо, дорогуша, я всю ночь сегодня не спал, – сказал он, незаметно смахивая слезу. – Раздевайся, милый, я тебя сейчас покормлю. Освободили?

– Освободили, – уныло произнес он, раздеваясь и приглаживая волосы. – Эх!

– Что «эх», Сашок? Не сокрушайся, дорогуша. Садись, садись. Мой дом – это теперь и твой дом.

– Не думал, что в чужой шкуре жить придется, Петр Петрович!

– Ты не один такой, дорогуша! И я такой, и Никита Иванович, и Танюшка твоя. Славная у тебя девушка, Сашок!

– Очень славная! – оживился Сашок. – У нас, Петр Петрович, много сходства в характерах, хотя и ссорились частенько. И мечтали об одном и том же. Ребята у нас бредили летчиками, конструкторами, покорителями полюса, все девчонки в балерины и артистки собирались. А мы иначе думали: закончим институт – и учителями в какую-нибудь глушь. Учить не только детей, но и взрослых, как правильно жить, как жизнь красивой сделать. Эх!..

– Опять «эх», Сашок! – Калачников подошел к нему и бережно потрепал лохматые волосы парня. – Жизнь, дорогуша, ведь не кончена!.. Ты и в Берлине успеешь побывать победителем, и институт закончишь. Я еще в гости к тебе приеду, будешь встречать меня с Танюшкой!.. Самые лучшие цветы выведу и назову вашими именами.

– Долго ждать, Петр Петрович.

– Долго – это не бесконечно, Сашок. Дождемся! Рассказывай, как тебя проверяли, как отпустили? Рассказывай, рассказывай, а я буду обедом заниматься. Картошка у меня отварена и почищена. Порезать, пожарить – и на стол.

– Проверяли, допрашивали, – неохотно начал Сашок. – «Откуда родом?» – «Из Тамбова». Пусть разыскивают. До Тамбова им далеко, не дотянутся! «Где жили перед войной?» – «В Тамбове». – «Социальное положение отца?» – «Был служащим». – «Кем конкретно он работал перед войной?» – «Репрессирован органами Советской власти». – «Когда?» – «В тридцать седьмом году». – «За что?» – «За активное участие в антоновском движении». – «Кем были в армии?» – «Строителем». – «В строительном батальоне?» – «Так точно». – «В строительном батальоне, как нам известно, красноармейцы не имели оружия. Почему?» – «Там были люди, подобные мне: оружия нам не доверяли». – «Почему вы не пошли в лес вместе с другими военнопленными?» – «А что мне там делать? Если узнают про отца, мне сразу будет капут».

– А правду они не узнают? Не доищутся? – спросил Калачников, разжигая примус и ставя на него сковородку с картошкой.

– Вряд ли, Петр Петрович. То же самое я показывал, когда оказался в плену. В лагере под Шелонском нет ни одного человека из нашей части. Нет и из строительного батальона.

– А Тамбов? В Тамбове-то бывал, Сашок? Вдруг про город начнут расспрашивать?

– Пусть. Там у меня тетка, я у нее два лета жил. На допросах назвал ее адрес.

– Тогда хорошо… Как твоя щека, дорогуша?

– Болит немножко. Эту плеть я запомню!.. Попалась бы мне Шарлотта!

– Попадется, она теперь в Шелонске долго будет болтаться… Да, Сашок, три дня я вот думал и ничего толкового не придумал. Может, ты посоветуешь, как спасти хороших людей и наказать одного прохвоста? – Петр Петрович вспомнил о разговоре Муркина с комендантом. – Может, написать от имени Огнева благодарственное письмо Муркину: мол, спасибо, тебе, друг хороший, за помощь? Дать понять, что он партизанский ставленник? Тогда сами гитлеровцы уберут своего прислужника!

– А как послать такое письмо?

– По почте!

– Все письма читает цензура.

– Прекрасно, дорогуша! Пусть цензура перехватит такое письмо и перешлет в гестапо.

– Нет, Петр Петрович, это шито белыми нитками. Не поверят, сразу догадаются, что провокация.

– А если мы письмо «утеряем» у дома начальника полиции? Живет он с Муркиным как кошка с собакой. Удружит он тогда господину городскому голове, ох как удружит!

– Давайте подумаем, – попросил Сашок.

– Подумаем, подумаем. А сейчас, дорогуша, за стол. Будем кушать.