Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

А выкрики продолжались:

– Издохнуть тебе, продажная душа!

– Конопатый нос! Опять выслуживаться едет!

– Немец ради его удовольствия опять кого-нибудь убьет!

– На такого и веревки мало!

– Кишки из него на веретено вымотать!

Конечно, много горького было во всех этих «пожеланиях». Но ведь не возразишь! Промолчал и тогда, когда почувствовал удар по голове небольшим камнем, – тоже правильно! Хорошо, что шапка овчинная: удар оказался безболезненным.

У конюшни Петр Петрович услышал глухие стоны и крики. Он прислушался: кричали и стонали женщины. Калачников вылез из саней. К нему никто не подходил. Один солдат направился было в его сторону и сразу же повернул обратно. «За своего считают», – с огорчением подумал Калачников.

– А, это вы? – услышал он голос. Обернулся. Из ворот конюшни выходил Адольф Кох в добротном русском полушубке, сшитом на немецкий лад: борта обтянуты кожей, обшиты кожей и петли.

Кох ударил по рыхлому снегу хлыстом, и на снегу протянулась длинная красная полоса.

– Устаешь как дьявол! – сказал Кох, втягивая толстыми ноздрями воздух. – Все приходится делать самому.

Петр Петрович не подал виду, что он уже понял, какая «работа» так утомляет лесновского помещика. Что делает людей такими жестокими? Наследственность, среда? Уродливые формы воспитания? Патологические отклонения от нормы? Понять этого старик не мог, хотя давно слышал о злодеяниях фашистов.

Кох пригласил Калачникова следовать за собой. Они вошли в маленькую комнатку с дверью, обитой войлоком. Здесь раньше жил конюх, в наследство от него сохранился и фонарь «летучая мышь». Правда, закоптелое стекло было побито, но фонарь висел на прежнем месте.

– Эта комната для вас, – не снижая высокомерного тона, сказал Кох. – Вы должны спасти деревья и кустарники. Работу начнем завтра. Сегодня уже поздно. Я приучил себя к определенному режиму и не хочу от него отступать. Еще за одну ночь ничего не будет с кустами?

– Нет. Морозы невелики.

– А с деревьями?

– Тем более ничего не будет. Они у нас закаленные!

Кох подумал.

– Обед прикажу принести сюда! – повелительно произнес он и, резко повернувшись, вышел за дверь.

Петр Петрович осмотрелся более внимательно. Комнатка маленькая, с небольшим окном. Справа, у стены, стоял деревянный топчан, на нем – сено, прикрытое толстым, порыжевшим от сырости брезентом. У окна – самодельный столик: дощечка, укрепленная снизу подпоркой. Между кроватью и столиком – узенькая скамейка. Стены обиты загрязненной фанерой.

«Не ахти какой радушный прием, господин «профессор»!» – Петр Петрович горько усмехнулся. Он снял поношенное пальто с черным вытершимся каракулевым воротником и повесил его на гвоздь, а сам остался в темной бархатной толстовке, тоже вытершейся и заношенной. Калачников провел холодными ладонями по щекам – они были небритые; жесткие седые волосы кололи как иголки.

Калачников сел на топчан и задумался. Ему вспомнился толстый, обрюзглый Иоахим Кох. Нет, тот был лучше своего сына. Он даже делал вид, что покровительствует ученым людям: если к нему заезжал гость с ученым званием, устраивал обед. Это не мешало ему, однако, с большой выгодой для себя сдавать мужикам землю, за долги отнимать последнюю корову, сажать в тюрьму мать малолетних детей, не уплатившую вовремя долг. К людям он не знал снисхождения. Но при этом умел делать хорошую мину на лице: я просвещенный человек. Он мог говорить о музыке Брамса, о стихах Гете, о философии Гегеля, о последних спектаклях петербургских театров или о картинных выставках. На волка можно надеть хорошую беличью шубку, но она не скроет волчий оскал. И если Иоахим Кох все же делал попытку выглядеть лучше в глазах общественного мнения, то его сын Адольф Кох гордился тем, что он волк и что ему совершенно незачем прикрывать волчью личину.

Петр Петрович представлял, сколько должно быть ненависти к людям у этого новоявленного помещика. Его радовало теперь то, что Кох скоро, очень скоро прекратит свое существование.

Вдруг он впервые более серьезно подумал о себе. А если среди нападающих не будет Огнева? Что будет с ним, Калачниковым? Расстреляют его как самого последнего подлеца на земле! В отряде, конечно, о его двойной игре могли знать два-три человека. А если и их не окажется? Да и предупредить никого не мог Огнев: разве он мог предполагать, что Петр Петрович в этот самый вечер будет в гостях у лесновского помещика? Какой страшной будет смерть, если ему, Калачникову, доведется погибать с ярлыком предателя!

Перед вечером к нему зашел пожилой рябоватый солдат. Он волочил правую ногу, а на голове из-под волос у него проглядывал большой шрам. Солдата послал к Калачникову сам Кох: солдат до войны занимался садоводством где-то на юге Германии. Советы Петра Петровича о том, что надо сделать с кустарниками, выслушал внимательно. Больше ни о чем не спросил. Калачников остался один в пустой комнате, где пахло затхлым сеном и мышиным пометом.

4

Чем больше сгущались сумерки за окнами конюшни, тем все тревожнее и тревожнее становилось на душе у старика. «Будет или не будет Огнев? Как все это произойдет?»

Он сидел у маленького окошечка, выходившего на господский двор. По промятой в снегу тропинке прохаживались часовые. Вспыхивал и угасал огонек на чердаке, где нес службу пулеметный расчет. В комнатах господского дома еще долго горел свет, за прозрачной занавеской угадывалась грузная фигура Адольфа Коха.

Тихо вокруг…

Даже ворчливые собаки и те угомонились – перестали выть и лаять…

«С чего начнется?» – думал Петр Петрович, потирая сухой подбородок. Ему представлялось, как ночную тишину разорвут пулеметные очереди, разрывы гранат заставят дребезжать стекла в окнах. И в трескотне выстрелов, в грохоте разрывов – отчетливое, грозное, обязательно дружное русское «ура!».

У него не было часов, а времени казалось уже очень много. Не случилось ли чего непредвиденного? Всякое бывает… Может, партизаны встретились с гитлеровцами и завязали бой? Или получили более важное и срочное задание и решили, что Кох никуда не уйдет, что это пойманная и посаженная в клетку птица?..

Петр Петрович уронил голову на ладони и незаметно уснул. Ему снилось чу́дное лето. Он ходил по берегу моря. Ровные аллеи протянулись от моря на несколько километров. Цвела сирень. Особенно красивой была розовая – яркая, крупная, с пряным запахом магнолии. Почти на уровень сирени поднялись гигантские розы с огромными цветами, напоминавшими тюльпаны. Вот кедр, а рядом с ним голубая сибирская ель. Вот аллея, где растут деревья с вкусными и сочными плодами. Петру Петровичу хочется сорвать диковинный плод и испробовать его, но он не решается и идет дальше, уже по другой аллее.

Калачников радовался тому возвращению к природе, о котором он мечтал всю жизнь у себя в Шелонске. Правда, это был уголок, незнакомый ему, эти цветы вывел не он, а другой оригинатор, но какая разница! Он не завидовал удаче неизвестного счастливца: хорошо, что все это уже есть на земле!

Среди ясного неба прогремел гром, гром необычный – отрывистый и резкий; кто-то закричал звонко и испуганно. Калачников хотел уже идти на помощь кричавшему, но еще раз загремел гром, и он… проснулся. По двору суетливо бежали люди, недалеко от конюшни стонал человек… На чердачном окне господского дома вспыхивали огоньки, и Петр Петрович догадался, что там строчит пулемет. А через минуту пламя осветило весь чердак, и тогда же грохнул взрыв: в окно угодила граната, а может, и целая связка гранат. Калачников не знал, что ему делать: сидеть здесь или выйти на улицу. Если выйдет, не станет ли он мишенью для стреляющих? И опять кто-то закричал, теперь уже наяву. Голос был звонкий, мальчишеский. Петру Петровичу даже почудилось, что он слышал слова «мама» и «больно». «Им бы спать в такую пору, этим мальчикам, а они воюют, терпят нечеловеческие боли и часто погибают. Они и жизни не видели, а уже над ними витает смерть!..»

Калачников стоял за простенком, когда неподалеку от конюшни разорвалась граната и стекла небольшого оконца брызнули на пол. Он прижался в угол. «И пожил, кажется, достаточно, а вот умирать, не хочется!.. Не пустил бы кто в окно гранату! Услышу русскую речь – крикну. Нет, не буду… Откуда им знать, кто здесь, за простенком?»

На улице все еще гремели выстрелы и грохали разрывы, слышались вскрики раненых и громкие ругательства. Он так и не успел принять, решения, что ему предпринять, как дверь распахнулась настежь…

– А-а, да здесь господин Калачников! – басовито проговорил мужчина, направляя Петру Петровичу в лицо яркий луч электрического фонарика.

– Попался, подлец! – со злорадством воскликнул второй человек, которого, как и первого, Петр Петрович не мог различить в темноте. – Ребенка Кох из-за него убил! Пристукнуть его на месте, чего с ним возиться!

– А приказ знаешь?! – напустился на него первый. И к Калачникову: – Встать, фашистское отродье! Выходи…

Калачников понимал, что спорить в таких случаях бесполезно, да, собственно говоря, и не о чем. «Посмотрю, что дальше будет, открыться никогда не поздно».

Они вышли во двор, по которому сновали люди в полушубках, шинелях, ватниках. Петр Петрович увидел, как налево, к запряженным саням, несли раненых. Он посмотрел в другую сторону и вдруг почувствовал, что голова у него начинает кружиться, а на сердце стало нехорошо. Он увидел убитого, которого еще не успели убрать. Это был подросток, на лице его застыли ужас и недоумение. Ватник расстегнут… Рядом окровавленный снег… Руки паренька сжали белый, не испачканный кровью снег, словно убитый хотел смять его и начать игру в снежки… Может, это он и кричал совсем недавно «мама» и «больно»?

– Кого ведете? – спросил попавшийся навстречу им сухопарый высокий мужчина в синем ватнике, в красноармейской ушанке.

– Птицу одну поймали. В конюшне прятался!

Петр Петрович хотел возразить, что он не прятался, и опять подумал, что это ни к чему.

Вошли в дом. Только в одной из комнат тускло мерцал огонек. Вот и спальня, где совсем недавно почивал Адольф Кох. На столе лежало несколько пистолетов различных марок, с десяток длинных гранат. Бумаги валялись на полу. Пухлое одеяло свесилось с кровати.

За столом сидел Огнев. Густая черная борода закрывала почти все лицо, но зато какими знакомыми были его глаза! Петр Петрович широко улыбнулся ему и хотел шагнуть навстречу, но Огнев резко и сердито закрутил головой. Калачников сразу не понял этого сердитого жеста и остался стоять на месте, выставив правую ногу вперед, по направлению к Огневу.

– С ним потом будет разговор! – хмуро проговорил Огнев и махнул рукой. – Дайте закончить с господином помещиком.

Кох стоял тут же в комнате в длинной, ниже колен, полосатой рубахе, руки у него тряслись. Щеки за эти минуты пожелтели, старательно выбритый синеватый подбородок дрожал.

– Цель вашего приезда в Россию, господин Кох? – спросил Огнев по-немецки.

– Говорите со мной, пожалуйста, по-русски, – испуганно заговорил Кох. – Мой отец Иоахим Кох был, по существу, русским человеком. Я русский язык..

– Любите? – иронически подсказал Огнев.

– Люблю. С детства питаю уважение!

– Пушкина, Толстого, конечно, обожаете?

– О, безусловно! – быстро ответил обрадованный Кох.

– И Маркса читали?

– Да, да!

– И Гитлера ненавидите?

– О да! Всегда! Это сумасбродный истерик! Разве можно его почитать?!

Огнев улыбнулся.

– И русских любите? – спросил он с натянутой вежливостью.

– Да, конечно! – уже растерянно пролепетал Кох.

Огнев придвинул к себе лежавшую на столе книгу, раскрыл ее наугад.

– Я не буду читать все, – с трудом проговорил Огнев. – У меня бывалые люди, но и у них могут не выдержать нервы. Я прочту вот эту запись: «Третьего октября тысяча девятьсот сорок первого года. Фюрер объявил о генеральном наступлении на Москву. Седьмого ноября назначен парад нашей армии на Красной площади. Будет шагать и мой Карл! Только бы ему добраться до Оружейной палаты: одна-две вещи – и на всех Кохов хватит!»

Без стука вошли двое партизан, у каждого по паре бутылок, зеленых от плесени и серых от пыли.

– Извините, товарищ Огнев, – сказал парень постарше и победовее, – с немецким мы не в ладах, а тут «Москау» написано. Что бы это могло значить?

Кох даже присел от неожиданности, когда услышал имя Огнева и увидел бутылки.

– Старое вино, товарищ Огнев, – пробормотал он. – Не обращайте внимания на надпись. Это для отвода глаз гестаповцу Мизелю. Сами знаете, что такое гестапо.

– «Распить с Гельмутом Мизелем по случаю взятия Москвы», – громко прочел Огнев. – Разбейте эту дрянь!.. А «товарищ» для вас, господин Кох, бешеный пес!.. Но не будем отвлекаться, вы обладаете даром речи, и я продолжу чтение! «…Помогаю фюреру, как могу. Сегодня собственноручно выпорол нескольких баб. Устал, как после бега километров на сорок. Нам здесь нелегко! Скрытые большевики есть в каждой деревне. Я их узнаю на расстоянии и вышибаю из них дух!

Фюрер сказал: убей русского потому, что он не немец. Я считаю, что безразлично, где я убью русского – на фронте или здесь, у себя в имении. Неужели Германия не оценит эти заслуги?»

Огнев закрыл книгу и отбросил ее в сторону.

– Германия вряд ли! – гневно сказал он. – А вот Россия оценит!

Огнев встал, поправил ремни на фуфайке, принял воинскую стойку «смирно».

– За убитых невинных людей русских, за поруганную честь девушек русских, за попытку отнять у нашего народа завоеванную кровью свободу, за муки и страдания людей наших от имени Советской власти приговариваю вас, Адольф Кох, к смертной казни через повешение. И пусть всякий, кто пойдет за вами следом, знает и помнит: рабовладельцев на нашу землю не пустим, карать будем беспощадно!

Адольф Кох пытался броситься на колени, но его взяли под руки. Теперь у него дрожало все: голова, руки, коленки… Огнев подошел к окну и распахнул форточку, чтобы проветрить комнату.

– Трус! – крикнул он в лицо позеленевшему Коху. – Даже умереть не можете по-человечески!.. Уведите его!

Когда двое партизан увели Коха, Огнев дал знать, чтобы и другие оставили помещение, что допрос Калачникова он будет вести один.

Огнев подошел к Петру Петровичу, пожал его холодную дрожащую руку, рассерженно спросил:

– А как вы-то оказались здесь?

– Комендант Хельман распорядился. – Калачников вынул из кармана записку и протянул ее Огневу. – В зятья себя прочил Коху, вот и послал: сберечь сад от морозов. Прикидывал я по-всякому. Нельзя было ослушаться.

Они сели на диван. Огнев положил на колени руки – они у него огрубели, потрескались на ветру.

– Вы, Петрович, на народ не обижайтесь, – произнес после паузы Огнев. – Вас они оскорбили, мои ребята, но ведь иначе и быть не могло: предателем вас народ считает.

– Смерти я не боюсь. Страшно погибнуть собакой, товарищ Огнев. Люди не знают, что́ у меня на душе!..

– Партия знает. А если партия знает, будут и люди знать!

– Угрызения совести мучают, – сказал Калачников. – Делаю мало, делать надо больше.

– Будет, много работы, Петрович! – обрадованно произнес Огнев. Глаза у него блеснули. – Работа еще только начинается. – Он протянул Калачникову дневник Коха. – На первых порах надо будет перевести признания отошедшего в другой мир господина Адольфа Коха. Этот дневник наполнит сердца людей еще большей ненавистью к врагу. В случае чего, скажете, что в господском дворе дневник подобрали. И еще два задания есть. Ответственных, рискованных…

– Вот это и хорошо! – сказал Калачников.

– В военной комендатуре служит фельдшер. Говорят, очень жадный человек. Не попытаетесь ли купить у него некоторые медикаменты? Деньги мы дадим.

Петр Петрович задумчиво потер упругую щетину на сморщенных щеках.

– Попытаюсь, – сказал он.

– И третье поручение. В лагере военнопленных между Шелонском и Низовой есть хорошие ребята. Не удастся ли их перетащить к себе: мол, работники нужны для питомника? А мы потом их к себе переправим. А?

– Потребуется ходатайство самого Хельмана.

– А вы почаще напоминайте, что плодовый питомник его собственность. Военнопленных для него не пожалеют – они все равно умирают в лагере.

– Думаю, что согласится.

Огнев вдруг пожал плечами, потрогал себя за густую широкую бороду.

– А вот что с вами теперь делать, Петрович, не придумаю, – сказал он. – Освободить вас и объявить всем, что вы наш человек, не могу, а вдруг затесался провокатор? И отпустить просто так нельзя: скажут, Огнев предателя оправдал.

– Задал я вам задачу, товарищ Огнев.

– Ничего, решим!

Огнев чертил но столу карандашом, сосредоточенно хмурил брови. Петр Петрович внимательно присмотрелся к нему: постарел секретарь, вон сколько седых волос стало, и морщин раньше не было, а теперь бороздками протянулись по лбу и от глаз по щекам… Огнев одет в полушубок, перепоясанный ремнями, из-за пазухи торчит рукоятка пистолета.

– У нас нет времени на раздумье, – проговорил он и уже решительно добавил: – Вы убежите от нас!

– Как, убегу? – удивленно спросил Калачников.

– Спасетесь от партизан. Это поднимет ваш авторитет в глазах военного коменданта Шелонска. А для достоверности возьмите с собой хромого немца. Кстати, он первым поднял руки. Его напарник хотел стрелять – он его отбросил от пулемета. – Огнев взял руку Калачникова, крепко стиснул ее. – Спасибо за информацию, пригодилась. Знали, где и что находится в Лесном.

– Жаль, что без потерь не обошлось!..

– Без потерь бои бывают редко, Петрович! Есть и убитые, и раненые…

– Ужасно, когда хорошие люди погибают!

– Да, это правда… В такой войне мы потеряем очень много хороших людей. Ничего не поделаешь! – Огнев опять стал чертить по столу карандашом. – Мы вас посадим с хромым немцем в конюшню. Время есть: нам надо погрузить продовольственные запасы господина Коха, в лесу пригодятся. Посидите, пока не увидите условный знак. Охранять вас я поручу пареньку, который к вам связным ходит. Вот от него вы и убежите!..

– От друзей к врагу… – задумчиво проговорил Калачников.

– Что поделаешь? Так надо, Петрович.

5

Медленно текут минуты в заточении. Рыжеватый немецкий солдат сидит в углу на топчане, положив подбородок на ладонь. Петр Петрович нет-нет и взглянет на него. Глаза у солдата закрыты, будто его ничто не тревожит.

– Они нас капут расстрел или виселиц? – вдруг спрашивает немец вполголоса по-русски.

– Не знаю. В таких случаях со смертниками не советуются, – ответил по-немецки Калачников.

– Лучше пусть пристрелят: так легче и почетнее, – сказал, на этот раз по-немецки, солдат.

– Коха повесили, – произнес сочувственным тоном Петр Петрович, чтобы войти собеседнику в доверие.

Солдат хмуро выпалил:

– Вас они повесят. Меня расстреляют.

– Это почему же? – Петр Петрович удивленно посмотрел на немца.

– Вы по собственной воле пошли к нам на службу, за это они карают хуже… Ну а я – оккупант, захватчик…

– Да-а, – протянул Калачников.

Он на долгое время задумался, уставившись глазами в окно, за который бесновался злой и колючий ветер.

– А если попробовать бежать… – медленно проговорил Петр Петрович: он увидел условный знак: караульный трижды подмигнул фонариком – зеленым, красным, зеленым огоньками.

– Куда? – хромой немец быстро взглянул на Петра Петровича.

– В Шелонск, – прошептал Калачников.

– Поймают, – немец отмахнулся.

– Я знаю хороший ход…

Калачников подошел к окну, выходящему в конюшню. Когда-то отсюда наблюдал за лошадьми конюх. Сейчас окно заколочено фанерой.

– Оторвем аккуратно фанеру и – в конюшню. А она пустая. Ворота выходят к оврагу, – Калачников говорил глухим голосом заговорщика.

Солдат встал.

– Для нас нет другого выхода, – сказал он. – Можно попробовать.

…Фанера отлетела быстро, даже не скрипнув. Солдат помог вылезть в окно Петру Петровичу. Калачников почувствовал под ногами мягкое трухлявое сено, вероятно прошлогоднее. Потом спрыгнул и солдат. Они стали пробираться в противоположную от часового сторону. Дверь конюшни оказалась тоже заколоченной. Пришлось лезть через второе окошко. Тщедушная фигурка Петра Петровича проскочила быстро, а солдат застрял. Калачникову стоило больших усилий вытащить его за плечи.

Спустились в овраг, засыпанный снегом. Шли тихо, вслушивались в каждый шорох. Когда уже подходили к Шелонску, Петр Петрович оглянулся. Над Лесным поднималось огромное зарево.

– Горит, – сказал немец.

– Конец, – отозвался Калачников.

На сердце было тревожно: еще предстояли объяснения с комендантом Шелонска. Поверит ли он наспех придуманной версии о побеге?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Перед сном Ганс Хельман любил перелистывать журналы. Если попадалось что-либо о женщине, брал с ночного столика общую тетрадь и записывал понравившееся. Это для будущей словесной дуэли с Шарлоттой Кох. Победу в таких дуэлях обычно одерживала Шарлотта: у нее всегда оказывались новые записи о мужчинах – оригинальные, ядовитые. И откуда она их выписывает! Анекдоты и прочий юмор для журналов сочиняют обычно мужчины, ставить себя в глупое положение они не заинтересованы, а у Шарлотты всегда больше записей. Как будто для нее специально сочиняют!..

Хельману показалось, что синяя штора недостаточно плотно прикрывает окно. Он отбросил одеяло и, путаясь в длинной ночной рубашке, подбежал к окну. Чтобы окончательно обезопасить себя, Ганс Хельман каждый вечер перетаскивал кровать в другой угол. Делал он это без помощи ординарца – пусть не болтает лишнего среди солдат!

Читать долго не стал: захотелось спать. Он бросил на тумбочку журнал, потушил лампу. Скорее бы Адольф Кох по-настоящему обосновался в Лесном. Тогда Шарлотта непременно пожелает навестить отца. К весне Хельману обещают авто. Шарлотта отлично водит машину. Сколько можно совершить развлекательных поездок! А потом поставить старого Коха перед совершившимся фактом.

Так он и уснул в мечтах о весне, об авто, о Шарлотте. Крепкий и приятный сон был прерван телефонным звонком. Хельману он показался пулеметной очередью – длинной, резкой, оглушительной. Ничего не соображая, он выругался и схватил трубку.

– Я слушаю! – сердито прокричал он.

– Господин комендант, горит Лесное! – доложил дежурный по комендатуре.

– Как горит? – не понял Хельман.

– Большой пожар, господин комендант. Мы не могли дозвониться, чтобы выяснить. Господин Кох к телефону не подходит.

– Сейчас я буду в комендатуре.

Не зажигая огня, он стащил с себя ночную рубашку, нашел китель, бриджи, сапоги. Хельман никогда не отличался смелостью, поэтому и не тяготел в молодости к военной службе. Но такое спокойно не пережил бы и Гельмут Мизель, которому природа не отказала в смелости. «Горит Лесное… Что же там могло случиться? Почему не отвечает Кох? Или он на пожаре?» Хельман взял трубку и потребовал Лесное.

– Там все еще пожар, линия пока не работает, господин комендант, – спокойным голосом доложил телефонист.

Хельман приказал соединить его с оперативной группой «А»: нужно проинформировать Мизеля.

– Обрыв на линии, – сказал телефонист.

– Пожар, обрыв, черт вас побери! – закричал Хельман, словно телефонист был в чем-то виноват. Он вызвал по телефону дежурного и приказал объявить боевую тревогу шелонской команде.

На ходу застегивая шинель, комендант торопливо шел с ординарцем но еще не проснувшемуся Шелонску. Ночное небо над Лесным играло красными зловещими сполохами… Ох, как не хотел быть там Хельман сегодняшней ночью! Он пока не знал, что предпринять. Во главе команды двигаться к Лесному? А если это партизанская провокация: выманить команду из города, уничтожить ее, ворваться в Шелонск? Красные в Шелонске!.. За одно такое с ним, Хельманом, расправятся свои же, чтобы и другим комендантам было неповадно хлопать ушами…

Солдаты уже выстроились у здания комендатуры. Они были сонные, угрюмые и недовольные. Обер-лейтенант Хельман, стараясь быть спокойным, сообщил им о своих предположениях; половину людей он оставил у здания комендатуры, остальных послал на охрану важных объектов и выходов из Шелонска.

Телефонной связи с группой «А» все еще не было. Мотоциклист, посланный для устранения повреждений, был обстрелян на восьмом километре от города и вернулся.

Вскоре патруль доставил к Хельману хромого солдата и русского профессора. Вид у них жалкий: грязные, усталые и напуганные. Солдат пытался доложить, но Хельман оборвал его:

– Что там случилось? Почему горит Лесное? Почему вы здесь?

– Партизаны напали… Налет был неожиданным, господин обер-лейтенант, – устало и невнятно сказал хромой солдат. – Имение сожжено, оружие досталось партизанам, господин Кох наверняка казнен…

– «Налет был неожиданным»! – закричал Хельман, выходя из себя. – А вы что же, предполагали, что Огнев пришлет вам любезное послание, предупредит о своем нападении?! У вас были пулеметы, черт возьми!

– У нас заело пулемет, господин обер-лейтенант. А другой стрелял.

– А ваш не стрелял?! Почистить вовремя не могли, лодыри! На двадцать суток под арест!

– Если позволите слово, – вступился Калачников, – я хочу сказать в его защиту. Он достойно вел себя. Не откажи пулемет – Огневу в Лесном не бывать, господин комендант!

– Огнева видели? – прервал его Хельман.

– Он меня лично допрашивал, господин комендант. Утром казнить обещал. В их партизанском лагере, на виду у всех. Да вот удрали мы с ним. Вы его не наказывайте, господин комендант, он мне так помог!..

Хельман был неумолим:

– Под арест! А вы, профессор, идите и отдыхайте. Огнева мы еще поймаем, от нас он никуда не уйдет!

Оставшись в кабинете один, Хельман стал обдумывать различные варианты своего доклада вышестоящему начальству: как-никак комендант Шелонска отвечает, вернее, отвечал за жизнь первого немецкого помещика на русской земле Адольфа Коха!.. Зазвонил телефон. Говорил офицер из группы «А»: штурмбаннфюрер Мизель не мог дозвониться к Хельману – на линии связи был обрыв; Мизель выехал с журналистами и кинооператорами в Лесное, его нужно встретить; броневик штурмбаннфюрера сопровождают танки…

Хельман поблагодарил за сообщение, обождал, когда абонент выключится, бросил трубку на рычаг. Как некстати этот визит болтливых и всезнающих репортеров!..

2

– Ганс, быстро одевайся, поехали в Лесное! – открывая дверь кабинета Хельмана, прокричал майор Мизель. Его кожаное на меху пальто было расстегнуто, а сам он, судя по коньячному запаху, был навеселе. – Пусть и на тебя смотрят зрители! Пристроим в какой-нибудь кадр! Я – с репортерами и кинооператорами! Как, поехали?

Хельман болезненно улыбнулся, легонько пожал руку Мизелю.

– Случилось большое несчастье, Гельмут, – сказал он. – Сегодня ночью партизаны сожгли Лесное. По имеющимся данным, погиб и господин Кох.

Мизель опешил:

– Что ты говоришь! У тебя точные данные?

– К сожалению, да, Гельмут. Разденься, присядь на минутку.

Хельман усадил Мизеля на диван, сел поодаль от него, мельком взглянул на друга и начальника. Мизель потирал то руки, то подбородок, улыбка исчезла с его лица, брови нахмурились, сжатые губы стали тонкими и злыми.

– Неприятная новость. Как это случилось? – спросил он, уставив немигающие глаза на Хельмана.

– Ночью Огнев напал на усадьбу. Охрана оказала упорное сопротивление, но противостоять крупным силам партизан не могла. К несчастью, один пулемет в разгар боя заело. Второй расчет долго отстреливался, но был уничтожен гранатами. Партизаны захватили имение и господина Коха. Одному солдату удалось бежать, остальные, видимо, погибли. Ночью над Лесным стояло огромное зарево.

– А как же ты, Хельман?! – не сдержался и прикрикнул Мизель. – На тебя была возложена персональная ответственность за охрану господина Коха. Ты из рук вон плохо организовал это дело!

– Готов понести любое наказание.

– Понесешь!.. Почему не позвонил мне?

– Я звонил, но линия не работала. Послал связиста – его обстреляли.

– Я сначала предполагал, что линию связи повредил ветер, – менее сердито, но все еще строго проговорил Мизель. – Два танка взял так, на всякий случай. Позади меня ехали связисты. Они что-нибудь сделали?

– Линия уже работает. Я еще не доложил по команде о случившемся, решил обождать тебя. Что ты посоветуешь?

– Что я посоветую? – в свою очередь спросил Мизель.

Он подошел к окну, молча посмотрел, как суетятся на улице операторы и репортеры. Хельман тоже взглянул в окно. Только сейчас до его сознания дошло, что дело куда сложнее, чем казалось раньше. Бригаду направили в Шелонск служба безопасности и ведомство самого Геббельса. План съемок провалился. «Настоящий немецкий хозяин на дикой русской земле…» Не будет такого фильма. И очерки в газетах и журналах не появятся. Если бы репортеры приехали на сутки раньше!.. Огнев не решился бы напасть на имение, в котором несут охрану броневик и два танка. Фильм был бы сделан. А там – пусть бы и пожар…

– Мы сейчас поедем в Лесное, – сказал Мизель, закуривая сигарету. – Один сюжет не вышел. В литературе и искусстве это вполне возможно. Надо придумать другой сюжет. Скажем, «Налет красных бандитов на немецкий медицинский пункт, открытый для русского населения освобожденных восточных областей». Это длинно. Надо что-то покороче и поэффектнее. Репортеры на то они и репортеры, чтобы выдумывать самые невероятные истории!

– Не боишься рисковать их жизнями? – спросил Хельман, которого больше всего интересовала собственная жизнь: он не хотел ехать в Лесное.

– Риска никакого нет: в Лесном Огнев сидеть не будет, это безумие. А если репортеров и обстреляют, это очень полезно: пусть знают, как мы живем, и не думают, что мы с тобой тыловые крысы.

Впереди шел танк, ощетинившийся пушкой и двумя пулеметами. За ним, по порядку, броневик, специальная машина с репортерами и кинооператорами, грузовик с пулеметом и автоматчиками коменданта Шелонска. Хельман ехал в броневике майора Мизеля. Он иногда поглядывал в щель, смотреть все время не решался: а вдруг в придорожном кустарнике притаились партизаны? Пуля – дура. Что стоит хотя бы одной скользнуть в этот глазок и продырявить голову смотрящему?

– А как теперь быть с Лесным? – тихо спросил Хельман у Мизеля, который неотрывно смотрел в узкую щель.

Тот не обернулся на голос.

– Доложим – решат. Возможно, переберемся сюда со своей группой «А». Здесь немного лучше. Ближе и к Шелонску, и к Низовой.

«Нашелся наследник! – подумал Хельман. – Приедет в Лесное, потом его не выгонишь!»

– Там теперь тоже не осталось приличного помещения, – проговорил Хельман.

– Восстановим, усадьба там превосходная! – ответил Мизель.

– А Карл и Шарлотта не пожелают вступить во владение имением? Лесное – их родовое…

– Карлу сейчас не до Лесного! – сердито сказал Мизель. – Под Москвой он выберет то, что душа пожелает. А Шарлотта одна сюда не поедет, она будет держаться поближе к брату. А может, к тебе, а? – Глаза его опять улыбались, как и час назад, когда он переступал порог кабинета: вот характер! – Русские, Ганс, говорят: нет худа без добра (эти слова Мизель произнес по-русски). Господин Кох мог бы заупрямиться. А теперь Шарлотта сама себе хозяйка!..