Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В один из августовских дней во дворе большого дома, стоявшего на отшибе деревни, толпились люди. Наиболее хозяйственные чинили крестьянские поршни [1]1
  Кожаная обувь типа сандалий; делается из сырой кожи: конской, свиной или бычьей; раньше была незаменимой на покосе.


[Закрыть], здесь же наващивая дратву и тонким гвоздем прокалывая отверстия в коже. Кое-кто пристроился у забора и брился, опуская кусок мыла в лужицу с прозрачной водой и потом взбивая этим куском холодноватую пену на щеках. Весельчак из категории вечных оптимистов сидел на поломанной скамейке и тренькал на балалайке «Катюшу». Недалеко от него, прижавшись к забору, стояла девушка, которой можно было дать восемнадцать-девятнадцать лет. Она была светловолосая, с выгоревшими бровями, с веселыми серыми глазами. В ямочке ее аккуратного подбородка точкой прилепилась темная родинка, прямой, чуть вздернутый нос красиво сидел между румяных, по-детски припухших щек. Одета она в выгоревшее ситцевое платье, на плечи наброшен тоже выгоревший мужской пиджак. Девушка иронически посматривала на балалаечника; иногда она протестующе махала рукой, это случалось тогда, когда балалаечник фальшивил.

Двор со всех сторон окружали густые высокие ели. А в доме молодой черноусый полковник, прибывший накануне вечером из штаба фронта, вел длинные разговоры. Он вызывал к себе людей по одному и спрашивал, спрашивал. Его интересовало абсолютно все. Если собеседник говорил, что видел зенитную батарею на позициях, полковник тут же подводил его к карте и просил точно указать, где находится эта батарея. Потом он расспрашивал, какого калибра орудие, сколько человек его обслуживает, и, если ему не удавалось получить ответ на один из вопросов, он с сожалением качал головой и говорил: «А жаль, это очень важные сведения». Если бы с ним рядом сидел посторонний, невоенный человек, он, вероятно, так и не понял бы: а что же для полковника не важно? Полковник расспрашивал, где немцы построили мосты или паромы, в каких деревнях обосновались их гарнизоны, каким бензином заправлены автомашины, подвозит ли противник в тылы валенки, лыжи, теплое белье, где солдаты моются и смотрят кино. Каждый ответ он записывал до мельчайших подробностей.

«До чего дотошный полковник!» – недовольно говорили пожилые и молодые люди, возвращаясь к своим товарищам, отдыхавшим во дворе.

Не был доволен своими рассказчиками и полковник. Они знали очень мало, во всяком случае не столько, сколько было нужно ему – работнику разведывательного отдела штаба фронта.

Во дворе находились бойцы нескольких партизанских отрядов, разгромленных за последнее время противником. Они были прижаты к непроходимым в это время года болотам и, к удивлению немцев, проскочили гиблые места. А возможно, гитлеровцы уже списали их в расход как боевые потери противника. Но партизаны вышли к своим и сразу же попали к дотошному полковнику, который не дал им отдохнуть и собраться с мыслями.

Полковник, расспросив очередного партизана, медленно и задумчиво ходил по комнате, изредка пожимая плечами, засовывая пальцы за широкий хрустящий ремень и резко высвобождая их. Вдруг он обернулся к молоденькому лейтенанту, рассматривающему на другом столе карту, и спросил:

– Где тот бородач?

– Кажется, пошел в парикмахерскую, товарищ полковник.

– В парикмахерскую? – представитель разведотдела штаба фронта сердито посмотрел на лейтенанта, будто он совершил тяжелую и непоправимую ошибку.

– Так точно! – лейтенант быстро вскочил со стула и вытянулся.

– Немедленно верните его. И пожалуйста, спасите его бороду. Быстро!

Лейтенант надел фуражку, распахнул дверь и, прыгнув с третьей ступеньки на землю, побежал в деревню. Бежал он легко, прижав к груди сжатые кулаки, будто состязался в спортивном кроссе. Подбежав к парикмахерской, он прыгнул через две ступеньки и дотянулся до ручки двери. Несмазанные дверные петли жалобно скрипнули. Бородач сидел в кресле, а около него уже суетился красноармеец-парикмахер; ножницы в его руках тонко повизгивали – мастер намеревался отхватить распушившуюся веником бороду.

– Прекратить! – крикнул лейтенант.

– Что прекратить? – недоуменно спросил парикмахер.

– Подстригать, – уже спокойнее проговорил лейтенант, с трудом переводя дыхание. Теперь ему хотелось скрыть свой повышенный интерес к большой рыжей бороде, и он обдумывал, как лучше это сделать.

– А что такое? – спросил бородач, все еще находясь в кресле и не собираясь вставать.

– Вас просит полковник. Вы оставили у него на столе какую-то бумажку.

– Я задержусь на полчаса: надоела мне эта борода, зудит под ней так, как будто пять лет в бане не был, – умоляюще попросил бородач.

– Сразу видно, что вы невоенный человек, – улыбнулся лейтенант, осторожно беря ножницы у мастера и разглядывая на них заводскую марку, точно только она его и интересовала. – Когда начальник даже ласково просит, это все равно приказ, и выполнять его нужно немедленно.

– Тогда слушаюсь! – быстро проговорил бородач и поднялся с кресла. Он виновато взглянул на парикмахера: – Сегодня приду. Ножницы должны быть острые и крепкие – у меня не волос, а проволока.

Парикмахер, не понявший шутки, обиделся.

– Я возьму у хозяйки, у нее есть для стрижки овец, – проворчал он.

– Вот-вот! – бородач закивал головой.

Через полчаса полковник остался с бородачом наедине. Они сидели друг против друга, и бородач не мог понять, почему так пристально смотрит на него начальник.

– Вы, товарищ Шубин, никогда не были разведчиком? – спросил полковник после длинной паузы. – Скажем, в мировую или гражданскую войну?

– Нет, я тогда был мальчишкой.

– Сколько же вам лет? – удивился полковник.

– Тридцать восемь.

– Отлично! – Полковник вскочил со стула и начал ходить по комнате.

– Я дал бы вам под шестьдесят, – сказал он и еще раз повторил: – Отлично!

Шубин не мог понять, что же здесь отличного: выглядит он гораздо старше своих лет, а представитель разведывательного отдела именно этим обрадован.

– Откуда у вас такая наблюдательность? – спросил полковник. – Вы дали ценные сведения. Ваши товарищи не заметили и одной десятой того, что оставили в памяти вы. А вы шли тем же путем…

– Я немножечко поэт, в молодости сочинял стишки, – проговорил с улыбкой Шубин. – А для поэта наблюдательность необходима.

– Безусловно! – живо согласился полковник. – Как там у вашего брата: «Зеленая прическа, девическая грудь, о тонкая березка, что загляделась в пруд?» Это надо видеть!

– Хороший поэт писал! – отозвался Шубин.

– Не в обиду будет сказано, поэты любят преувеличивать, любят приукрасить, – не спеша заговорил полковник, подходя к Шубину и пристально смотря ему в глаза. – Мы, разведчики, любим достоверную, очень точную наблюдательность. Существует пословица, что врут на войне и на охоте. Лично я считаю, что на войне вранье должно быть приравнено к измене Родине. На охоте – пожалуйста, можно врать сколько душе угодно, там это на пользу, особенно при неудаче: складная байка поднимает настроение!

Наблюдая за полковником, Шубин не мог понять причину экстренного вызова. Да и весь этот отвлеченный разговор пока не доходил до его сознания.

– Простите, товарищ Шубин, вас, кажется, величают Алексеем Осиповичем? – спросил полковник.

– Да.

– Вам не приходилось быть артистом, Алексей Осипович?

– В самодеятельном кружке.

– Так, так. Хорошо…

Шубин заметил, как снова метнули искру глаза собеседника, точно так же, как тогда, когда тот признал его за старика.

– Кого же вам приходилось играть? – полковник смотрел на Шубина суженными, с прищуром глазами.

– Всякие роли. Десятка полтора, пожалуй, сыграл…

– Какие больше вам давали: положительных или отрицательных персонажей?

– Чаще отрицательных. Для положительных ролей, говорят, физиономия и фигура не подходит. Глаза, говорят, у тебя хитрые, упитанность выше средней, в движениях мешковат. Вот и играл кулаков, лавочников. Однажды даже городового сыграл.

– И получилось?

– Старики говорили, вылитый Держиморда.

– Хорошо!

Полковник внимательно и, как показалось Шубину, с сочувствием смотрел на его одежду: грязный порванный пиджак, на котором оставили свои краски ржавая плесень болот и серая пыль дорог, штаны клеш, наскоро, по-мужски неаккуратно заштопанные, сапоги, перевязанные тонкой проволокой. Во всклокоченных длинных волосах Шубина запутались колючки, с порозовевшего от загара носа сползали лоскутки кожи. Представитель разведывательного отдела словно читал по его лицу и одежде, каким трудным был путь у этого человека, ускользнувшего от солдат противника, карателей и овчарок, прошедшего через огонь и непролазные болота.

– Последняя ваша работа, Алексей Осипович?

– Исполком райсовета.

– А до этого?

– Редакция районной газеты в Шелонске.

– В Шелонске уже с неделю немцы… А еще раньше? – допытывался полковник.

– В профсоюзе.

– Ну а раньше, еще раньше? С чего вы начали свой трудовой путь?

– Подпасок у кулака. Потом пастух.

– А после? – в голосе полковника Шубин уловил оттенок досады.

– Подручный у кузнеца. Пришлось быть и кузнецом…

– Где? – прервал полковник.

– В одной староверской деревне.

– Кузнец? – уже не Шубину, а себе задал вопрос полковник. – В староверской деревне? – Он закрыл глаза, опустил голову, подумал. – Это интересно… – Вскинул голову и проговорил с увлечением: – Это хорошо… Это преотлично, батенька мой! – Полковник положил руки на плечи Шубину и сказал совсем мягко: – Идите отдыхайте, Алексей Осипович. Сейчас девятнадцать часов. Завтра до двенадцати отоспитесь?

– Отосплюсь.

– В двенадцать прошу быть у меня. Волос не трогать – не бриться и не подстригаться.

– А я обещал парикмахеру, что сегодня зайду: мочи нет носить эту бороду!

– Ни в коем случае не трогать! – уже не просил, а приказывал полковник. Посмотрел, не сдержал улыбки. – Итак, до двенадцати часов… Отдыхайте, пока есть возможность, – закончил он многозначительно.

2

Уснул Шубин на сеновале мгновенно. И только когда проснулся – это было часов в одиннадцать, – вспомнил о вчерашнем разговоре. Вспомнил и задумался. Полковник имел какие-то планы, это было очевидно, но в чем они состояли конкретно – Шубин не догадывался. Нужен ли был разведывательному отделу лазутчик в тыл противника, связной в партизанский отряд или проводник для выходящих из окружения – точно и определенно сказать нельзя.

Малоконкретным было начало разговора и в этот день. Полковник опять посадил Шубина на стул, а сам ходил по комнате. Сегодня он смотрел на Шубина лишь тогда, когда слушал его ответы и словно хотел уловить в выражении лица и в интонации голоса то, что его могло вполне удовлетворить.

– У вас есть дочь? – спросил полковник.

– Да, есть.

– Хорошо!

Он постучал по стене, и к нему вошел лейтенант; увидев вчерашнего знакомого, он поздоровался и улыбнулся ему.

– Пригласите Таню на тринадцать часов, – сказал полковник.

Лейтенант козырнул и исчез за дверью.

Полковник подошел к столу и вынул небольшой нательный крест. Он был сделан из плотного и тяжелого дерева, вероятно из дуба. В середине креста было маленькое круглое стеклышко. Шубин посмотрел на свет и увидел изображение святого.

– Староверский, – сказал он полковнику. – В староверской деревне точно такие носили.

Полковник сел на стул и долго изучающе смотрел на Шубина.

– Правильно, – проговорил он после паузы, – староверский.

Он думал несколько минут, приоткрыв ящик стола и перебирая там фронтовые безделушки: портсигар с затейливой гравировкой, сделанной в артиллерийской мастерской, зажигалку, напоминавшую господина в шляпе: стоило крутнуть колесико, как господин снимал шляпу и из его головы выскакивало маленькое пламя.

– Алексей Осипович, – сказал полковник, положив руки на край стола, – а не могли бы вы сыграть еще одну роль? Отрицательного персонажа?

– Какого? – удивленно спросил Шубин.

– Кулака, которого репрессировала Советская власть. Его освободила немецкая армия, и он возвращается домой, к своим староверам.

– Я немножко не понимаю, – растерянно проговорил Шубин. – Вы, кажется, хотите послать меня в тыл к противнику?

– Да, Алексей Осипович… Я предлагаю выполнить эту очень ответственную и очень нужную задачу. Имейте в виду, что играть эту роль куда сложнее, чем даже на сцене столичного театра. Там, если вы будете играть неискренне, сфальшивите, может покритиковать газета или художественный руководитель и коллеги по работе. Если вы сфальшивите здесь, вас казнят после мук и пыток.

– Все это мне ясно, – ответил Шубин и не узнал своего голоса: он стал совсем тихим.

– Вы не боитесь, Алексей Осипович?

– Как вам сказать… За жизнь, товарищ полковник, я меньше страшусь: сейчас война, солдату на фронте не сладко и не менее опасно. Я опасаюсь другого: хватит ли у меня таланта для этой роли? Я прочел немало книг о разведчиках. Их долго готовят, это умные и знающие люди. А я…

– Я уверен, что таланта для этой роли у вас предостаточно, – сказал полковник. – Я очень внимательно, насколько мне позволило время, изучал вас, беседовал с вашими товарищами, еще кое с кем. Повторяю, дело очень трудное, но в человеческих возможностях. Не боги горшки обжигают! Тут нужен природный дар, и он у вас есть.

– Я вам скажу так: если подхожу, очень рад быть полезным. Честно сознаюсь: в молодости, начитавшись книг, грезил подвигами разведчиков; профессия, конечно, увлекательная…

– О, конечно! Я уже подумал о легенде. Из ссылки вы возвращаетесь на своей лошади и на своей телеге, это подарок доброго немецкого начальника. В телеге вы упрячете наш маленький приемопередатчик. На телеге у вас будут куски железа, подковные гвозди, небольшие кузнечные мехи. Вы жадный до денег кулак и используете любую возможность, чтобы заработать лишнюю оккупационную марку или советский рубль, который не запрещен оккупантами. Вы кузнец. Чтобы у вас огрубели руки и чтобы вы могли вспомнить свое давнее ремесло, мы пошлем вас в кузницу за полторы сотни километров отсюда. Здесь вам уже делать нечего. Если мы ведем наблюдение за врагом, то нет оснований предполагать, что враги не делают этого в нашем расположении. Чем меньше людей увидит вас по эту сторону, тем лучше и для вас, и для дела. Для вражеского тыла вы будете Никитой Ивановичем Поленовым, а для колхоза, куда вы поедете, – Кузьмой Николаевичем Петрачковым. Через две недели вы вернетесь, и тогда мы займемся специальными вопросами. Кстати, по легенде у вас будет дочь. Я вызвал ее. Хорошая скромная девушка и отличная радистка.

– В тылу у противника она не бывала? – спросил Шубин.

– Нет. Но стремится туда. Она будет вести себя смело и спокойно. На ее родине, к тому времени еще не оккупированной, немцы высадили десант. Она двадцать километров кралась за парашютистами, пока не встретила бойцов истребительного отряда. Десант приказал долго жить! Отчаянная дивчина!..

– Ну, а так… сообразительная?

– Находчивая, со смекалкой.

– Тогда хорошо.

– Мы, Алексей Осипович, весьма заинтересованы, чтобы у вас была надежная помощница.

«Конечно, – успокоил себя Шубин. – Разве на такое дело пошлешь случайного человека?» И он спросил уже о другом:

– А где я возьму железо, лошадь, телегу?

– Мы вас сбросим с самолета в глухом месте. Там вы отыщете лесника, скажете пароль, и он сделает все, что нужно. Это наш человек. Знакомые, если доведется их встретить, не узнают вас?

– В таком виде меня и родная мать не признала бы!

– Это хорошо. Если потребуется быть в районе Шелонска, в город не заходите. Не советую быть в деревнях Петровке и Ольховке: там вы проводили раскулачивание и, если вернулись кулаки, они могут узнать вас – такое запоминается надолго!.. Путилово тоже обходите: ваша свояченица, как вы знаете, очень не любит вас – трудно угадать, как она может встретить. Огнева хорошо знаете?

– Да. По Шелонску…

– Человек он культурный, авторитетный, но мягковат. Ничего, закалится!.. На первых порах встречаться с ним не нужно, он партизанит; у него свои дела, у вас – свои… Потом будет видно.

«Он все знает, – подумал Шубин. – И про меня, и про других. Откуда ему известны даже такие мелочи, как ссора со свояченицей? Значит, он проверил и все взвесил прежде, чем окончательно решил, как быть со мной».

– На какой срок, товарищ полковник?

– На полгода, не меньше.

В комнату, постучав, вошла запыхавшаяся девушка. Поправляя волосы и весело улыбаясь, она обратилась к полковнику:

– Вы меня вызывали?

– Да, Таня, вызывал. Садись, пожалуйста.

Она села на пододвинутый полковником стул. Струйка солнечного света текла сквозь тюлевую занавеску и падала на ее живое, очень подвижное лицо с родинкой-точкой в ямочке подбородка. Таня щурила глаза и улыбалась самой себе. Она чему-то радовалась, это было видно по всему.

«У нее в голове ветерок, – не осуждая, но и не приходя в восторг, думал Шубин. – А дело предстоит нелегкое, ох нелегкое!.. А может, ветерок и лучше, излишняя впечатлительность, может, и не нужна?»

– Танюша, тебе приходилось видеть живых кулаков? – спросил полковник.

Серые глаза девушки мгновенно потускнели.

– Они убили моего отца, товарищ полковник. Я была тогда еще маленькой. Я и отца-то хорошо не помню, больше куклу запомнила. Привезли мертвого отца и вынули у него из кармана куклу, у которой закрывались и открывались глаза. Как сейчас это было…

– Понятно, Танюша.

Полковник стал ходить по комнате, засунув большой палец левой руки за ремень. Он уже не смотрел ни на Шубина, ни на Таню, а куда-то вдаль, что простиралась за окном этого дома. На заборе сидела стайка скворцов, крупных и глянцевитых, наверное уже собирающихся в далекий полет. Да, птицам легче, не то что людям…

– Таня, вчера ты говорила мне, что хочешь быть разведчицей, – начал полковник, подходя к девушке. – Как ты смотришь на то, чтобы поехать вот с этим человеком. Отныне он твой отец. Кулак, освобожденный фашистами из лагеря…

– Кулак? – Таня вскочила со стула.

– Кулак для фашистов, для меня и для тебя он советский человек.

– Теперь я поняла! – она протянула Шубину руку. – Таня, ваша дочка! – По тону можно было понять, что предложение полковника пришлось ей по душе.

– Не ваша, а твоя дочка, – поправил Шубин. – А я, стало быть, батька, так и величай!.. Товарищ полковник, когда в дорогу-то?

Полковник листал перекидной календарь.

– Месяца через полтора. Две недели, как я уже говорил, вы проведете в деревне. Думаю, что этого времени хватит, чтобы «батька» вспомнил свою прежнюю специальность, а у Тани огрубели руки на крестьянской работе; за этот срок вы привыкнете к роли отца и дочери. Месяц у вас уйдет на изучение приемов и методов разведки. За месяц, понятно, всего не изучишь, но о самом главном вы узнаете.

Они уже собрались уходить, но Таня задержалась.

– У меня к вам просьба, товарищ полковник, – нерешительно произнесла она.

– Пожалуйста, Танюша.

– Не могли бы вы навести справку об одном человеке? Он служит в полку, полевая почта… – она назвала номер полевой почты. – Больше месяца писем нет…

– Брат, родственник?

Она смутилась и покраснела:

– Мы в одном классе учились, товарищ полковник.

– Понятно, Танюша… Как его фамилия, имя, звание?.. – полковник приготовился записывать.

– Он красноармеец, товарищ полковник. Фамилия – Щеголев. Александр Иванович Щеголев.

– Хорошо, я наведу все справки.

Ночью машина перебросила «отца» и «дочь» за сто тридцать пять километров от штаба фронта. Километров восемнадцать они шли пешком. Утром Кузьма Николаевич Петрачков, освобожденный по «чистой» от воинской службы, и его нареченная дочь Татьяна предъявили свои документы в сельский совет. Бумаги были в надлежащем порядке, и к ним не придрались. Шубин нанялся в колхозную кузницу, а Таня пошла копать картошку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Две недели Петр Петрович жил затворником: из дому не выходил, на людях не показывался. Но вести проникали к нему в дом, редко – радостные, чаще – печальные. Однажды, спустя дня три после оккупации Шелонска, по городу распространился слух, что гитлеровские части разбиты и их наступление приостановлено. «Ну вот, я так и знал, – обрадованно подумал Калачников. – Теперь побегут назад, как в восемнадцатом году». Он был плохим стратегом, и свое страстное желание готов был выдать за действительность.

Но враг наступал. До Калачникова стали доходить страшные известия. Петр Петрович все чаще и чаще задумывался над словами Огнева о том, что злее и кровожаднее врага, чем фашисты, мир еще не знал. Несколько дней назад Петр Петрович слушал рассказ о том, как фашисты сожгли деревню вместе со всеми ее жителями. Сегодня – о том, что в деревушке под Шелонском гитлеровцы побросали в колодец маленьких детей, а в самом Шелонске выпороли старых учительниц, у которых нашли советские учебники, и изнасиловали молодых. Рассказов было такое множество, что старушка, жившая неподалеку от Калачникова, плакала и вздыхала.

– Как это земля-матушка терпит, – говорила она Петру Петровичу, – ведь вся кровью пропиталась, бедная!

На Петра Петровича напала апатия, и он стал реже заглядывать в свой сад, делая там лишь самое необходимое и неотложное.

Хотя бы знать, что с Огневым, посоветоваться с ним. Может, и его уже нет в живых? Узнают ли тогда люди, какими добрыми намерениями руководствовался Калачников, оставаясь в Шелонске?

К нему пока еще никто из немцев не заходил в дом, но он догадывался, что рано или поздно навестят и его – обыски шли по всему городу. Петр Петрович не знал, что было причиной «игнорирования» его новоявленными хозяевами: отдаленность домика от центра города, отсутствие на него, Калачникова, доносов или что-то другое…

В этот день Петр Петрович, по обыкновению, хандрил. Делать ничего не хотелось. То он подходил к книжному шкафу, чтобы достать альбом цветов, но рука застывала в воздухе, и альбом оставался на своем месте. То он брался за костюм, чтобы одеться, но безразлично махал рукой и продолжал бродить в неотглаженной пижаме, неслышно ступая по ковру стоптанными войлочными туфлями. Включил на стенке черный прогнутый репродуктор, но, услышав немецкую речь, тотчас выключил радио.

В дверь тихо постучали. «Опять с рассказом о каких-нибудь ужасах, – подумал Калачников. – А может, немцы? Нет, они так не стучат!» – возразил себе Петр Петрович.

Но пришли немцы. И не так удивили Калачникова они, как идущий впереди мужчина – тучный и низкорослый. Это был Потап Муркин, его давно и хорошо знал Петр Петрович. Два года назад он работал бухгалтером в райпотребсоюзе, а незадолго до войны стал заведовать пивным ларьком на центральной площади города. «Кем же у них сейчас эта шкура?» – подумал Петр Петрович, пропуская впереди себя немцев и Муркина.

– У господина Калачникова большая библиотека немецкой литературы, он поклонник немецкой культуры, учился в Германии. Ему большевики из-за этого и не доверяли, – не говорил, а мурлыкал Потап, оправдывая свою фамилию.

«Что этот прохвост меня расхваливает? – подумал Петр Петрович. – Библиотеку, конечно, имею, немецкую культуру ценю, в Германии в первые годы нашего столетия учился. Верно… Но фашистскую Германию – пусть она пойдет прахом – ненавижу!.. А большевики мне всегда доверяли, врешь ты, Муркин, сукин ты сын!..»

Муркин уже подбежал к книжной полке, сгреб с дюжину книг, но донес до стола половину, остальные рассыпал по пути.

– Как вы неуклюжи, – пренебрежительно сказал обер-лейтенант по-немецки и недовольно поморщился.

– Не рассчитал, тяжелы и скользки, – виновато проговорил по-русски Муркин. – Айн момент! Подниму.

Обер-лейтенант стал перебирать книги; он рассматривал корешки переплетов и титульные листы, рисунки и оглавления. Его лицо все больше оживлялось, и он не удержался от улыбки.

– Немецкий язык не забыли? – спросил он у Калачникова.

Петр Петрович не ответил. Муркин закивал головой. «Да отвечай же, разве можно молчать, ай-ай, ну что ты делаешь!» – говорил его взгляд – испуганный, непонимающий.

– Господин Калачников немного глуховат, – словно извиняясь, проговорил Муркин.

Обер-лейтенант уже громче повторил свой вопрос.

«Надо отвечать, – подумал Петр Петрович, – узна́ю, что им от меня нужно».

– Найн [2]2
  Нет.


[Закрыть], – сказал Калачников.

Он отвечал сухо и односложно: найн и яволь [3]3
  Нет и конечно.


[Закрыть]. Желая в осторожной форме уколоть немца, он сказал:

– Их шпрехе аух энглиш унд францэзиш [4]4
  Говорю и по-английски и по-французски.


[Закрыть].

Он все же подчеркнул это, сделав ударение на словах «энглиш» и «францэзиш»; Муркин стал подавать рукой какие-то знаки, – видимо, умолял изменить тон; Петр Петрович сделал вид, что не понимает этих знаков.

– Господин Калачников всегда так говорит. Ради бога, не подумайте, что он повышает тон, – сказал тихо Муркин.

Дальше разговор между Калачниковым и обер-лейтенантом шел на немецком языке.

– Вы профессор? – спросил обер-лейтенант.

– Селекционер, – сухо поправил Калачников.

– Профессор селекции, – заключил немец.

«Черт с тобой, пусть будет профессор селекции!» – со злостью подумал Петр Петрович.

Обер-лейтенант называл его «герр профессор». Он отрекомендовался начальником военной комендатуры Хельманом. Это был высокий, начинающий полнеть немец со шрамом на правой щеке, карими глазами и немного выдвинувшимся вперед энергичным подбородком.

– Вы беспартийный, герр профессор?

– Да.

– Вы произнесли «да» как сожаление?

Что ему ответить? Что он действительно сожалеет об этом? Не спасут ни откровенность, ни старость, да и зачем дразнить! Калачников сделал вид, что не расслышал слов Хельмана, и стал усердно тереть ухо.

Комендант посмотрел на кровать «профессора», даже пощупал, насколько она мягка, взглянул на засушенные цветы в большом застекленном шкафу, потрогал их, сдул пыль с кончиков пальцев. Он подошел к окну, выходившему в сад, увидел спелые яблоки, которые гнули к земле сучья, и заторопился туда.

– Вы, профессор, будете поставлять мне фрукты. Каждый день свежие, – говорил он уже на ходу, от двери. И по-русски Муркину: – Возьмите профессора на полный довольствий. Напишите документ: сад военной комендатуры, профессор нашей службы.

– Будет исполнено, айн момент! – Муркин вытянулся.

Без коменданта Муркин преобразился: поднял голову, погладил живот, наползавший на ремень. Медленно и важно он вывел в помятой школьной тетради:

«Удостоверение

Сим удостоверяется, что сад-питомник господина П. П. Калачникова принадлежит военной комендатуре и господин П. П. Калачников с сего дня состоит на службе у военного коменданта города Шелонска обер-лейтенанта фон Хельмана. Что и удостоверяю своей подписью:

городской голова П. Муркин».

Как бы желая объяснить Петру Петровичу свое назначение на эту должность, Муркин вынул из кармана потускневшую бляху.

– Владимир на шее. Отцовский. Сохранил. Нам советских не давали, мы старые берегли, господин Калачников.

Он приблизился к садоводу, похлопал его по плечу:

– У нас будет хорошо! Хлеб, мясо, яички будешь получать… И мануфактурку… А что тебе большевики: ты человек беспартийный! Для тебя сад важен, а что за садом – наплевать!

Калачников снял с плеча его руку, заросшую густыми темными волосами, зло посмотрел на Муркина.

– Эх, ты! – сорвалось у Петра Петровича.

Муркин ехидно усмехнулся:

– Ничего, будешь служить! Все равно тебе податься некуда! А не будешь – обер-лейтенант прикажет повесить тебя в твоем же саду… – он захихикал, – …на мичуринской яблоне, хи-хи-хи!.. – Приняв важную позу, Муркин добавил надменным голосом: – Господин фон Хельман пришли по моей рекомендации. Прошу учесть это, «герр профессор» Калачников!

Он неловко повернулся и вышел за дверь. Вытянулся в саду перед обер-лейтенантом, выслушал все, что тот говорил, и стал показывать питомник; Петр Петрович дрожащими руками задернул занавеску и отошел от окна.

2

Прошли сутки после этого визита.

Калачников сидел, сжав до боли виски ладонями. Глаза его неподвижно смотрели в одну точку – календарь на стене. На нем начало августа, восьмое число, дата вступления немцев в Шелонск… Иногда старику казалось, что сердце начинает биться учащенно, иногда – что вот-вот оно остановится, и тогда конец мечтам, планам, всему тому хорошему, что он предполагал сделать в оставшиеся годы. Конечно, он верил, что планы будут осуществлены: и без него много преобразователей на земле, вот и Николай по ту сторону фронта, наверное, продолжает работу. Но ему, Петру Петровичу, не суждено, нет, нет…

Калачников встал и начал нервно ходить по комнате. «Как это я не подумал сразу? – упрекал он самого себя. – Как не подумал о том, что меня фашисты могут заставить работать на них? На что я рассчитывал, когда оставался в Шелонске? Буду в стороне от всего, сохраню питомник? Но работать у врага – это уже предательство! Даже если яблоками угощать палачей! Что скажут люди? Нет, такое не простят другие, и такое не простишь самому себе…

А если так – расстреляют или повесят, как фашисты сделали с десятками, сотнями и тысячами других людей. Пусть, пусть расстреляют! – думал Калачников. – Умру честным. Пусть! Но тогда будет ходить в саду почувствовавший себя хозяином Муркин? Это непостижимо, это ужасно! – Петр Петрович потрогал себя за взлохмаченную бороденку. – А что я могу теперь поделать?» За эти сутки он заметно осунулся, непричесанные седые волосы вздыбились, глаза стали какими-то чужими: чересчур тоскливыми. «И как это я не подумал обо всем этом раньше? – в который раз ругал себя Петр Петрович. – Хотел отсидеться за стенами крепости и дождаться своих. Наивный, глупый старик!..»

В комнате уже было темно, но Калачникову не хотелось зажигать керосиновую лампу, и он сидел в темноте, положив на колени маленькие сухие руки. Ему безразлично было все, что происходило за окнами его дома. Когда Петр Петрович услышал стук в дверь, он не пошел открывать, только вяло махнул рукой. Стук повторился, но старик даже не обернулся в сторону двери. Дверь приоткрылась. Знакомый голос заставил садовника встать. Он пошел навстречу неожиданному гостю.

– Здравствуйте, Петр Петрович, – проговорил посетитель.

Это был Огнев.

Калачников замахал рукой, закашлялся и отвернулся в сторону, так и не проронив ни слова. Огнев понял, что старику трудно говорить, что с ним произошло какое-то несчастье: таким он никогда селекционера не видел. Огнев пожал ему руку, взял под локоть и повел к столу. Сам сел напротив. Ему захотелось начать разговор о чем-то постороннем и уже постепенно приблизить беседу к тому конкретному, ради чего он пришел в оккупированный Шелонск.

– Эх и погодка, Петр Петрович! – начал Огнев, потирая красные, озябшие руки.

– Ветер? – спросил Калачников.

– И ветер, и дождь. Дрянь погода! Не для нас – для фашистов! Нам такая погода на пользу.

– А тут пустили слух, что фашисты вас расстреляли, что всех партизан разбили где-то за городом… Думал, что и не свидимся больше.

– Нас нельзя разбить, Петрович. Помните сказку: одного богатыря враги разрубили, а из двух частей его тела стало два богатыря, разрубили двоих – стало четыре, и так без конца. Врагу и не понять, почему, несмотря на известные успехи немцев и наши поражения, мы не становимся на колени, не просим пощады.