Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

– Ты еще не умер от тоски в этом Шелонске? Я скоро начну выть волком! – Майор Мизель, переступив порог кабинета военного коменданта Шелонска, стряхнул с козырька капли дождя. – Никогда не думал, что в этой глуши буду жить так долго! И чего наши армии топчутся у Петербурга? Зацепились – надо идти дальше! На плечах противника ворваться в город! Пока Нева безо льда – легче топить большевиков и им сочувствующих! И тех и других там очень много!..

Последние фразы Мизель говорил, пожимая руку Хельману. Сняв черный блестящий реглан, он повесил его на оленьи рога, доставленные коменданту из краеведческого музея.

– Я несколько раз в день включаю радио: жду экстренного сообщения. Должны же наши взять Петербург! – ответил Хельман. – Садись, пожалуйста, Гельмут, это – кресло известного русского графа Строганова.

– Слышал об этой фамилии, когда изучал русскую историю, – ответил Мизель.

Он заметил оперативную карту на стене и начал переставлять флажки со свастикой поближе к Москве.

– Ты, Ганс, отстал! Наши армии более подвижны, чем военный комендант Шелонска!

– Я не получаю оперативной сводки, Гельмут, – отозвался Хельман, следя со стороны за перестановкой флажков, веря и не веря тому, что сейчас видел: шло окружение русской столицы.

– Москва будет взята раньше Петербурга! – уверенно продолжал Мизель, не отрываясь от карты. – Наши войска ведут неотразимое наступление. Русская столица объята паникой! Миллионы людей бегут из города. В Москве остались чекисты и ополченцы. Это – обреченные! Песчаная грядка не удержит горный поток! Я казнил бы тех наших стратегов, которые не советовали вести войну на два фронта. Теперь они молчат! Я рад, что ныне утратило свой смысл меткое изречение Бисмарка: «У немцев потребность – при пивопитии бранить правительство». Никто и никогда больше не будет ругать. Прозорливость фюрера гениальна!

– В этом убедился весь мир! – искренне согласился с Мизелем Хельман.

– О, мир еще во многом убедится. Мы этому миру еще докажем, что «против демократа – лучше нет солдата!». Кто это сказал?

– Гризгейм.

– О черт! Кто он такой?

– Немец.

– Тогда правильно. В этих словах истинно немецкий дух!

Мизель взял флажок и перенес его с маленькой точки «Н. Петергоф» на крупный квадрат «Петербург».

– Так будет точнее, – сказал он. – Петербург можно считать немецким городом, да и название подходит. Впрочем, мы можем назвать его Гитлербургом или Адольфштадтом… Дело в том, Ганс, что, если мы и не будем штурмовать город, он падет, как перезревшее яблоко с яблони! В Петербурге мы подожгли крупнейшие бадаевские склады, город остался без продовольствия. Почти четыре миллиона человек отрезаны от внешнего мира! Сколько они могут держаться без еды? Пять дней? Неделю?

Хельман улыбнулся.

– А я без еды и дня не проживу, – сказал он. – Половина второго, Гельмут. Я могу угостить тебя хорошим обедом. Есть бутылка твоего любимого «Наполеона», мне прислал один друг.

– О нет, Ганс! Я к тебе на двадцать минут: друга нельзя не навестить! Я тороплюсь на станцию Низовую. Нужно еще побывать у Коха. По делам службы. И проехать засветло твои «замечательные» пришелонские места!

– Огнев тогда не попался?

– Попадется. Но пока еще жив. Помнишь, я тебе говорил, что мы захватили раненого, похожего на Огнева? Когда я вернулся от тебя, он был еще жив. Мои парни умеют допрашивать! «Ах, ты молчишь?» Отрезали язык. «Ах, ты не хочешь нас слышать?» Прокололи барабанные перепонки. «Ах, ты не хочешь нас видеть?» Выкололи глаза. А потом повесили головой вниз. Но это был не Огнев, черт возьми!.. Большевистские фанатики и дикари!

– Я с подобными людьми сталкиваюсь ежедневно, – заметил Хельман.

– Все до падения Москвы, до падения Москвы! – повторил свои любимые слова Мизель.

– Может быть, выкроишь из своего бюджета времени шестьдесят минут, чтобы доставить удовольствие старому и верному другу? – спросил Хельман.

Мизель снял с оленьих рогов реглан, набросил его на плечи.

– На обратном пути, Ганс. «Наполеон» не скиснет, а закуски я вожу с собой. – Он надел реглан, затянулся ремнем. – Есть вещи, о которых я никогда не скажу и лучшему другу. Подробности и детали. О методах. Но отвлеченная информация не представляет тайны. Сегодня ночью линию фронта пересек легкий транспортный самолет русских. Вскоре он вернулся через линию фронта обратно. Мы прикинули скорость, курс и приблизительно определили, где он сбросил свой груз. Двумя днями раньше мой агент сообщил, что русские готовятся забросить в наш тыл двух лазутчиков. Их цель – проникнуть на станцию Низовую. Моя цель – изловить их!

– У тебя интересная работа, Гельмут!

– Не обижайся, Ганс: она интереснее и разнообразнее твоей.

– «Комендант Шелонска»! – Хельман криво усмехнулся. – Это для острот и насмешек на будущее. Анекдотическая должность!

– Временная! – успокоил Мизель. – Несколько недель можно посидеть и в Шелонске. Это не хуже, чем месить грязь, преследуя русских. При дележе добычи мы все равно будем первыми.

«Это ты. А я? – подумал Хельман. – Когда идет наступление, служба безопасности предпочитает быть в арьергарде, при дележе добычи – она всегда в авангарде!» Хельман улыбнулся и вкрадчиво проговорил:

– Не откажись доставить удовольствие – покажи пташек, спущенных большевиками с неба!

Мизель покровительственно похлопал его по плечу:

– Пташки и не подозревают, что силки уже расставлены. Я повезу их с почетом, в золоченой клетке. Эти птахи не понимают, что они несут для меня очередной крест! Я тебе покажу их непременно… На обратном пути.

«Пятая награда! – подумал Хельман. – Эх, отец, отец!»

– До возвращения с пташками! – Хельман крепко пожал руку Мизелю.

2

В своем кругу Адольф Кох слыл за гостеприимного хозяина. В его доме можно было отведать и изысканные блюда и коллекционные вина. После тридцать третьего года сын Коха Карл сделал удачную карьеру. Сначала в самой Германии: ведь и в ней были евреи и немцы, противившиеся восшествию на пост канцлера Адольфа Гитлера; много добра в те дни, месяцы и годы перекочевало к Кохам. Подвалы были заставлены корзинами и ящиками с винами. Одна большая комната превратилась в хранилище произведений живописи и скульптуры. Адольф Кох и его сын полагали, что лучше отбирать из большого числа, чем из малого, и свозили к себе превосходные оригиналы и скверные копии. Вместительный сейф принял золото и бриллианты, жемчуг и драгоценные камни; у Кохов глаза слепли от блеска, а сердце замирало от радости.

Сын Карл в нужное время приезжал в Австрию и Чехословакию, Польшу и Югославию, Францию и Грецию. Он будет вовремя и в Москве!..

А отец жил в Лесном. Разве оно могло дать столько, сколько дала Карлу его хотя бы трехдневная поездка в Голландию? Конечно нет! Но Кох любил не только богатство, он мечтал и о славе: его род не оставил на скрижалях истории заметного следа. А ныне? Первый немец, настоящий немец, откликнувшийся на зов фюрера! На все надо смотреть не только своими глазами, но и глазами будущих поколений. Восточные земли будут заселены, образцовые имения тысячами точек вопьются в карту бывшей России от Бреста до Владивостока. А Адольф Кох навсегда останется первым немцем, отправившимся осваивать богатые, нужные для фатерланда восточные просторы, – этаким своеобразным Колумбом!..

Гельмута Мизеля Кох встретил как самого дорогого гостя: тот ведь привез такое радостное известие!

– Наша пропаганда в Берлине, – говорил Мизель, усаживаясь в кресло напротив хозяина, – решила поставить на вас большую ставку, господин Кох! Конечно, тут не обошлось без подсказки ваших друзей. – При этих словах Мизель легонько ткнул себя пальцем в грудь. – В ближайшее время в Лесное приедет группа журналистов и кинохроникеров. «Настоящий хозяин на восточной земле!» – вот что собираются они показать! Они умеют вкусно готовить такие блюда! Господин Адольф Кох будет смотреть с экранов всей Европы, заполнит страницы лучших журналов и газет.

– Я походил бы на большого лицемера, если бы сказал, что спокойно принимаю это сообщение, – ответил Кох. – Я счастлив, мой милый Гельмут! Я всегда любил тебя, как умницу, и гордился, что у моего сына такой друг. Это очень хорошо, и об этом не мог мечтать я, скромный слуга нашего фюрера. Это, милый Гельмут, будет делаться для Германии, для наших союзников, для оккупированных стран Европы или для населения бывшей России? Мне хотелось бы знать это, чтобы соответствующим образом подготовиться.

– Надо принимать в расчет три первых фактора. Настанет такой момент, господин Кох, что мы будем учитывать интересы только Германии, не оглядываясь по сторонам. До падения Москвы, господин Кох.

– Карл шлет мне восторженные письма. Я очень рад за мальчика.

– Да, Карл уже видит в бинокль Москву. Я понимаю настроение нашей армии и всех тех, кто находится там!

Адольф Кох извинился и вышел в другую комнату. Вернулся, бережно неся бутылку вина с истершейся, грязной этикеткой.

– Этому вину, Гельмут, сто пятьдесят два года. Я хотел угостить тебя в прошлый раз. Ты извини меня: пожалел. Не похоже на господина Коха? О, это такой случай, милый Гельмут, что допускается и скупость! Эта бутылка – из семейной коллекции, она двадцать четыре года находилась в Лесном, и большевики не нашли ее. Недели две назад я вспомнил, что отец хранил в подвале свои лучшие вина. Когда приезжали сановные гости, отец сам ходил в подвал. Однажды я подсмотрел. Хитрый и умный был старик! Он закопал ящики в правом углу, а на песок прикатил пустую бочку. Вспомнил я, пошел в подвал, и такое, Гельмут, счастье: ящик сгнил и развалился, а бутылочка тысяча семьсот восемьдесят девятого года рождения сохранилась. Вот мы и разопьем ее, мой дорогой и юный в сравнении со мной друг!

Мизель запротестовал:

– Это же находка для журналистов и кино! Они так обыграют эту бутылку, что, если бы ее даже не было, ее надо было выдумать!

– Милый Гельмут, в земле сохранилась не одна бутылочка! Такой удачный день: и твой приезд, и приятное известие о визите журналистов, и то, что мой Карл на правах хозяина смотрит сейчас на Москву. В такой день хочется поднять бокал самого лучшего вина за фюрера, сделавшего всех нас счастливыми!

Мизель не мог больше отказываться: причин действительно много, да и тост, по существу, уже произнесен.

– Я очень рад, господин Кох, что фюрер пришел в наш век, – сказал он несколько торжественно. – Мы люди, а людям присущ эгоизм. Что мне до того, что величие века чувствовал бы мой дед или почувствовал бы мой правнук?! Величие времени я хочу чувствовать сам.

– Очень хорошо сказано, Гельмут, я сейчас прикажу подать рюмки и фрукты!

Кох ушел, а Мизель стал пристально разглядывать обстановку в кабинете хозяина. Кох имел вкус, но здесь мебель не выдерживала никакой критики. На столе пятна, орех потрескался и облупился. Бронза на люстре позеленела. Заплатанный диван, темные тяжелые дубовые кресла, книжный шкаф с побитыми стеклами и этот круглый столик у дивана, вероятно ровесник вина из подвала… Окна маленькие, с частыми переплетами – такие делали в середине прошлого века…

– На всю эту так называемую мебель прошу не обращать внимания, – сказал незаметно вернувшийся в комнату хозяин. – Здесь будет так, как и в лучших родовых имениях фатерланда.

– Для растопки годится, – заметил Мизель.

– Только для растопки!.. Все это я нашел в канцелярии совхоза. Везти из Кенигсберга не хочу, а здесь нет хороших мастеров. И плохих нет. Здоровые ушли с армией, а старые и больные ничего делать не могут. Я даже кузнеца не могу найти. А весь инвентарь был нарочно поломан, когда к Лесному подступала наша армия. Без мебели я пока обойдусь, а без инвентаря нельзя, милый Гельмут. И без книг: я так люблю читать романы, в которых показываются добропорядочные немецкие семьи и всевозможные любовные истории.

Кох долго пыхтел, прежде чем открыл бутылку. Он понюхал и протянул горлышко Мизелю: в нос ударил густой, кисловатый, отдающий плесенью и все же приятный запах старого вина. Оно заискрилось и заиграло в хрустальных рюмках.

– За человека, появляющегося однажды в тысячелетие, за нашего фюрера! – сказал Мизель, ударяя рюмкой по рюмке Коха.

– «За», еще раз «за» и тысячу раз «за»! – ответил Кох.

Вино было терпким и прогорклым. Если бы не полтора века, которые бутылка пролежала в земле, вино лучше было бы отнести к раковине и вылить… Или выбросить в окно, вон на те камни. Но надо пить и хвалить: какими глазами сейчас смотрит на гостя хозяин!

– Да, винцо, доложу я вам! – проговорил не спеша Мизель. – Даже для одной цели – отыскать такой драгоценный клад – стоило на время покинуть Кенигсберг!

Польщенный Кох удовлетворенно кивал головой.

– Очередная бутылка будет распита по случаю взятия Москвы, – сказал он. – Вы узнаете раньше. Очень прошу навестить меня в моем Лесном.

– Непременно. Такое событие только и можно отмечать с самыми близкими людьми!

– Огнева еще не поймали, Гельмут? – вдруг спросил Кох.

– Недолго ему жить. Мы не прикончим – мороз убьет.

– Морозы обещают сильные в эту зиму.

– Да. Русскую кампанию нужно закончить до наступления зимы.

– Я часто думаю, милый Гельмут, о том, как блестяще мы опередили русских. Они неповоротливы. Не успеют они прийти в себя от первых ударов и распрямиться, как им придется становиться на колени и опускать голову.

– И в этом заслуга нашего фюрера. Планируя великий поход на Восток, он сделал все, чтобы ошеломить русских сразу и уже потом не дать им опомниться.

– Еще раз за нашего фюрера, милый Гельмут!

Кох предложил Мизелю прогуляться по имению, осмотреть сады и аллеи, но гость, поблагодарив, категорически отказался. Хозяин проводил его до первой аллеи, где стояли бронированные автомобили. Солдаты весело смотрели на Коха и своего начальника: Кох послал им несколько бутылок русской водки.

– Мастеровых может дать Хельман, – сказал Мизель прощаясь. – Неужели он не найдет одного хорошего кузнеца? – Ехидно прищурил глаза. – Для будущего тестя я сделал бы невозможное!

Кох взял Мизеля под руку, отвел его шагов на пятнадцать.

– Ты всегда удачно шутил, милый Гельмут! – Кох засмеялся. – Представляю: Шарлотта Хельман! Ха-ха-ха! Его папаша, бывало, любил повторять: «Платон мне друг, но истина дороже». Аристотель, что ли, это говорил?.. Из истины дворец не построишь!

Мизель улыбнулся, но ничего не ответил: он не питал симпатий ни к семье Хельманов, ни к семье Кохов. Во всем Кенигсберге больше всего он ценил одну семью – семью Мизелей.

3

Что же касается лейтенанта СС Эггерта, то к нему Мизель не только не питал симпатий, но и ненавидел его. Как бы ни старался лейтенант, майор Мизель всегда находил повод придраться и отругать его. Эггерт называл себя чернорабочим службы безопасности, гордился тем, что во всех странах, где он успел побывать, его называли одинаково: «кровавая собака». Его рапорты всегда были обстоятельны и подробны, даже тогда, когда можно было ограничиться одним коротким словом «убит».

Мизелю Эггерт не нравился потому, что лейтенант был до глупости откровенен. Хозяйчик небольшой пивной, любитель вести разговоры о политике за кружкой пива, он совершенно серьезно мог говорить о том, что национал-социализм зародился в пивной и что когда-нибудь немцы причислят пивные к молитвенным домам. Он вел счет своим жертвам, у него была точная статистика всех тех, кого ему удалось убить: кто они по национальности, политическим и религиозным убеждениям, по полу и возрасту. Во второй книжке он вел записи всех своих любовных утех, помечая, каким путем он достиг цели: силой или лаской, при помощи вина или пистолета. За глаза офицеры службы безопасности называли Эггерта всякими непотребными словами и после его рукопожатия старались вымыть руки или продезинфицировать их одеколоном. Мизель при первом же случае отправил его подальше от себя – на станцию Низовая. Начальник службы безопасности на Низовой попал в госпиталь, и Эггерт замещал его: на время, конечно, можно, а надолго нельзя – завалит все дело.

Он подробно докладывал Мизелю обо всем, что случилось за последние дни, часто повторяя фразу: «И тут я его!» Задержанных было очень много, больше полусотни, и всех их Эггерт успел пустить в расход. Мизель никогда и никого не ругал за подобную торопливость – никого, кроме лейтенанта Эггерта.

– Вы напрасно не испросили моего разрешения, – сказал Мизель. – Советская разведка направила на Низовую двух агентов. Они имеют явку на станции. Узнают об арестах – расположатся в другом месте.

– Низовая самая крупная станция, господин штурмбаннфюрер, – возразил Эггерт. – Они придут только сюда. Чем меньше будет на Низовой просоветски настроенных людей, тем меньшие будут возможности у советских агентов..

– Вы, штурмфюрер, всегда прерываете старших! Среди расстрелянных могли быть и те, кто ждет этих агентов!

Гельмут Мизель пожелал ознакомиться с Низовой. Эггерт предложил лошадей, Мизель согласился. Лейтенант, несмотря на свою тучность и короткие ноги, легко вскочил на коня и сидел, как натренированный кавалерист.

Мизель внимательно осмотрел район станции: в прошлый свой приезд он не успел этого сделать.

Городок, расположенный по обе стороны от железнодорожных путей, произвел на штурмбаннфюрера худшее впечатление, чем Шелонск: там есть кирпичные дома, здесь же сплошь деревянные. На улицах непролазная грязь; хорошо, что Эггерт предложил выдрессированного коня: ступает так осторожно, что брызги не долетают до начищенных сапог.

– Все жители Низовой учтены? – строго спросил Мизель.

– Так точно, господин штурмбаннфюрер! – четко ответил Эггерт, осаждая своего нетерпеливого коня, изо рта которого уже падала хлопьями желтоватая пена.

– Население предупреждено об ответственности за укрывательство лиц, не проживающих в Низовой?

– Так точно. За нарушение приказа – расстрел или повешение; все об этом знают.

– Наблюдательные посты есть на окраинах?

– Так точно: шесть постов. Все подходы к Низовой перекрываются наблюдением.

– Комендантский час?

– С шести часов вечера до восьми часов утра.

– Проверка?

– Повальная, господин штурмбаннфюрер. Через каждые три дня.

Мизель взглянул на Эггерта. Тот ладонью приглаживал длинные, опустившиеся на глаза брови: они росли у него быстрее, чем волосы на голове…

– Проверять надо через день: за два дня между проверками на станции Низовой можно сделать черт знает что! – сказал Мизель.

– Слушаюсь, господин штурмбаннфюрер!

Мизель прикинул: завтра-послезавтра советские разведчики появятся в Низовой. Что ж, этот дубина Эггерт все сделал, чтобы поймать их. А Мизель посадит их в клетки, отвезет, доложит…

В штабе майору Мизелю вручили шифровку: начальник оперативной группы «А» возлагал на Мизеля поимку двух советских агентов, сброшенных с самолета в ночь на 16 октября 1941 года. Нужно было действовать-еще активнее.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Поленов правил так, словно всю жизнь возился с лошадью. Соколик сразу почувствовал в нем хозяина. Временами конь сильно тряс своей большой головой, и тогда уздечка со старинными украшениями-побрякушками весело позванивала. Никита Иванович вспомнил, как еще мальчишкой, Лешкой Шубиным, он ездил в деревню к дяде, любил ночное, громкое ржание лошадей в жуткой тиши и темени, позванивание колокольчиков на шеях коней. В деревушке Алексей Осипович не бывал целую вечность, а вот хорошо помнит и ручеек, что бежит за околицей, и дикий лес с рысями и медведями, и просторные сенокосные угодья, где так много ульев диких пчел, и это ночное со звонкими колокольчиками…

Хороша лесная дорога в позднюю осеннюю пору! Ели раскинули свои широкие лапы-сучья; они будто потешаются над одинокими худородными осинками, успевшими растерять свой зеленый летний наряд. А ели и зелены, и пахучи. Горделивы и стройны прямые сосенки, тоже пахучие, зеленые, с тысячами маленьких сероватых шишек. То там, то здесь слышится дробное постукивание вечного труженика дятла, протрещит иногда белохвостая сорока, испуганно вскрикнет потревоженная сова. И опять тихо и мирно. У Поленова сегодня лирическое настроение. Он даже пробовал, как и много лет назад, что-то сочинить; уже наметилась первая строчка: «Осенний лес притих, не вспугнутый войной», но дальше ничего не получалось. Вдруг за спиной он услышал:

 
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди.
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
 

– Танька! – обернулся к ней Поленов. – Ты что, с ума сошла?!

– А что, батька?

– Песню-то какую запела!

– Я же тихо… Сашка вот вспомнила…

– Все равно нельзя.

– Эх! – разочарованно произнесла девушка.

Поленов не торопил лошадь: так легче думается. А думать было о чем. У него пока еще не было ни одной встречи ни с немцами, ни с полицаями, ни с карателями. В порядке ли документы? А если не хватает какого-либо особого знака? И начнется тогда!.. Лучше не думать об этом…

А о задании надо думать – в политуправлении ждут и цифры, и факты. Физическое истребление советских людей фашисты ведут двумя способами. Способ первый – убийство, быстрая смерть. Способ второй – ограбление населения, мучительная смерть от голода, от холода, от болезней.

Вот об этом втором способе с цифрами и фактами и должен будет донести Никита Поленов. Передаст – и получит новое, уже боевое задание. Куда целесообразнее всего ехать и что делать? Приблизительно он знает: район Низовая – Шелонск, а конкретно?

Они выехали из леса, и Поленов увидел на пригорке небольшую деревушку. Она приткнулась к сосновому бору, часть домов едва проглядывала из частого леса.

– Танька, приготовиться: деревня! – сказал Никита Иванович.

– А что мне готовиться, в деревне я бывала! – ответила она, поправляя большой шерстяной платок и обнажая тонкую тугую косичку.

– Деревня-то староверская! Вперед батьки в пекло не суйся, смотри на меня, старайся все делать так, как буду делать я. Лет двенадцать я не был у староверов. Говорят, изменились они, а может, и не все. Может, при немцах восстановили все свои порядки и обычаи…

– Приедем – увидим.

В гору подниматься труднее, но конь был сильный и лихо тянул повозку по малоезженой песчаной дороге. Воздух какой-то прозрачный и звонкий – такой звонкий, что даже колодезный журавль доносит в поле из деревни жалобный и протяжный стон.

Никита Иванович выбрал дом-пятистенок, обшитый тесом, с затейливой резьбой, двойными рамами и балконом: люди живут побогаче, лучше поймут своего брата кулака. В комнате Поленов не спеша снял шапку и размашисто перекрестился двуперстым староверским крестом, слегка поклонился женщине, которая сидела у окна и пряла из темной серой пакли толстые неровные нитки; льняная кожура осыпалась при прядении, шероховатым пятном лежала на выцветшей синей юбке.

– Добрый день, хозяюшка, – сказал Поленов.

– Здравствуйте, – ответила хозяйка, недоверчиво посматривая на гостей. – Беженцы?

– Что-то вроде. Нет ли чего покушать, хозяюшка?

– Проходите да садитесь. Чем-нибудь покормлю.

Женщина достала из печки горшок со щами и большую миску с вареной нечищеной картошкой. Потом вышла за дверь и вернулась с тарелкой квашеной капусты.

– Из мирской чашки не потчуй, хозяюшка. Сам старовер, свою тарелку вожу, – сказал Поленов, развязывая мешок, где хранились тарелки и чашки его и Тани.

– Ты что, папаша, с луны свалился? – в голосе хозяйки послышалось явное недовольство. – Да мы уж забыть успели, что такое мирская чашка и тарелка!

– Неужто все позабыли? – спросил Поленов и поморщился.

– А что помнить-то?

– Да мало ли что? Обычай-то у нас длинный: кажись, с Петра идет, – сказал Никита Иванович, стараясь выговаривать слова с деревенской интонацией.

– Вот уж и обычай! – укоризненно проговорила женщина. – Волосы «под горшок» стричь, к бороде ни ножницами, ни бритвой не прикасаться!

– А чем все это плохо? – отстаивал староверские привычки Никита Иванович.

– Да тем, что вы, мужики-староверы, раньше на медведей походили! – рассердилась женщина. – Ей богу, гражданин, вы такое говорите, как будто и на самом деле с луны упали!

– С луны не с луны, а из ссылки возвращаюсь, потому многого и не знаю и дивлюсь этому, хозяюшка!

– Где же вы были?

– Кулаки мы. Вот немцы освободили. Теперь с дочкой домой возвращаемся.

– И что же делать собираетесь? Дома-то?

– Дом верну, земельку заберу, скот, плуги, бороны тож. Хозяином опять стану! Хватит, помыкался по белу свету!

– А из какой деревни будете?

– Любцы. Тихая такая деревенька. И дом у меня над речкой. Большой, пятистенный…

– Сожгли ваши Любцы немцы!

– Построить заставлю!

– Кто же строить для вас будет?

– Как это кто? Любецкие мужики! Они меня из Любцов вытурили в тридцать втором, а сейчас пущай строят!

– Вот оно что! – проговорила женщина и отвела глаза в сторону.

Не успел Никита Иванович проронить и слова, как хозяйка, собрав со стола картошку и щи, водворила их на прежнее место в печке, а капусту отнесла в чулан.

– Да от тебя махоркой несет! – сказала она, потягивая носом. – У меня муж настоящий старовер: табачный запах для него хуже смертельного газа. Уходите, гости дорогие, муж у меня с норовом!

«Вот так случай! – думал Поленов. – Плохой из меня получается разведчик!» А Таня, словно угадав его мысли, уже на улице весело проговорила:

– Первый блин, батька, всегда комом выходит.

– Правда, дочка, – согласился Поленов.

А когда они проехали деревню, Никита Иванович обернулся к девушке и, покачав головой, сказал:

– Оказывается, с нашим кулацким происхождением, Танька, далеко не уедешь даже на оккупированной территории!..

2

Соколик шел медленно, вразвалку. Настроение у Поленова портилось. Ему будет очень трудно, об этом он знал и ранее, но, видимо, труднее, чем он предполагал: надо выдавать себя за врага Советской власти и самоотверженно, самозабвенно работать на Советскую власть, целых полгода жить двойной жизнью, иметь два лица и одну душу.

Но кто-то должен выполнять и эту работу…

Люди не рождаются сразу разведчиками, как не рождаются готовые актеры, инженеры, врачи. Их ведут в жизнь знания, опыт, труд и талант. И все же сравнить их с разведчиками нельзя; дело, которое выполнял Поленов, требовало чего-то особенного: природного дара, нюха. Никита Иванович и сам толком не знал, есть ли у него такой нюх.

Из леса полевая дорожка вывела их на широкое прямое шоссе. Пятьсот метров до моста через речку, а за речкой село, разбросавшее дома да избушки на полкилометра. Соколик прибавил шагу; бока его вздрагивали, уздечка звенела – сытый конь задорно крутил головой.

Поленов подъехал к крайнему дому и остановил коня.

– Ты себя больше не выдавай за старовера, – прошептала Таня, – опять в галошу сядешь!

– Цыплята курицу не учат, – огрызнулся Поленов.

– Я бабушку научила грамоте, когда ей было почти девяносто лет. Значит, учат!

– Твоя бабушка редкий оригинал: специально не училась и не умирала, чтобы цыпленка дождаться, – уже добродушно сказал Никита Иванович.

В доме они застали женщину лет под сорок и старуху лет за восемьдесят, маленькую девочку и мальчонку, года на три ее старше. Дети что-то строили из палочек; заметив чужих людей, они прекратили игры.

– Здравствуйте! – Поленов снял шапку. – Погреться можно?

– Почему же нельзя, – ответила молодая женщина. – Тепло у нас пока налогом не облагается.

– Почему «пока»?

Женщина взглянула на него.

– Может, и на трубу налог будет. Сейчас налог устанавливают все кому не лень: староста, бургомистр, полицай!.. Вы-то откуда будете? – спохватилась женщина.

– С торфоразработок вот возвращаемся. Работы там больше нет. И в городе не могли устроиться, – ответ прозвучал искренне, доверительно.

– Нам не сладко, а в городе еще хуже! – женщина сокрушенно вздохнула и подставила Поленову табурет.

Никита Иванович придвинул ногой табурет к Тане, а сам присел на край скамейки у печки.

– Так говорите, много налогов? – продолжал расспрашивать Поленов.

– Могло быть и больше, – женщина болезненно улыбнулась. – За воздух тоже пока не платим. Да и за солнце не берут…

– Барин в крепостное время того не брал, – перебила старуха.

– Вон с гектара пашни подай, говорят, пятьдесят пудов, – сказала молодая.

– А сколь собрали? – спросил Поленов.

– У нас не Украина. Да и на Украине столь не каждый год собирают. Родилось у нас пудов пятьдесят, ну, от горя шестьдесят! Почти все и забирают…

Никита Иванович сочувственно покачал головой.

– С коровы триста пятьдесят литров молока, – изливала свое горе молодуха, – а надоим, дай бог, четыреста. С курицы, говорят, неси двести яиц; найти бы такую курицу, которая несет столько яиц!..

– Наши и по полторы сотни не снесут, – прошамкала старуха, убирая со стола картофельную шелуху.

– А деньгами сколь! По сто рублей с едока, по двести рублей с коровы, по сто рублей за собаку, по десять рублей за кошку. Во всем селе не сыщешь сейчас ни курицы, ни собаки, ни кошки… Позабыли, как и петух по утрам поет!

– Петух не курица, – заметил Никита Иванович, – или и с него яйца?

– А им что? И за него неси двести яиц в год и деньги плати. Дорогим стало для нас «ку-ка-ре-ку».

– Плохо вы живете.

– Живем – хуже и жить нельзя! – оказала молодуха и вяло, безнадежно махнула рукой.

– А кто же собирает: полицаи или старосты?

– Собирают и полицаи, и старосты, а устанавливает немецкий комендант. Есть такой обер Хельман. А у него в помощниках, прости господи, наш, русский.

– Кто же такой? – спросил Поленов.

– Муркин. Теперь голова в Шелонске.

– Муркин?

– Да. Раньше на площади пивом торговал. В засаленном пиджачишке еще ходил, будто беднее его в Шелонске и не было.

– Маскировался. Значит, плохой он для народа?

– Такой – уж худшего и искать не надо, – быстро отозвалась молодуха. – Ему-то простительно: говорят, из бывших он. А вот Калачников Петр Петрович!.. – Она покачала головой. – И тот у немцев теперь. Говорят, у помещика Коха да у самого обера первый гость.

Пришла очередь удивиться Поленову:

– Калачников? И он остался?

– Остался. Говорят, что нарочно. И машину наши к дому подали, а он не поехал. Говорят, что больным прикинулся. А немцы пришли – он их с хлебом-солью…

– Мама, а к нам опять полицаи идут, – сказал, подходя к окну, мальчик.

– Опять нелегкая их несет! – зло проговорила женщина. Она быстро схватила половину круглого хлеба, который только что положила на стол, и упрятала его в шкафчик над умывальником.

Никита Иванович успел моргнуть Тане: начинается!..

3

В дом вошли трое полицаев с зелеными повязками на рукавах и немецкими буквами «RP», что означало «русский полицай».

– Это что за гости? – спросил один из полицаев, вероятно старший, с конопатым лицом и заостренным красноватым носом. – Что за гости, спрашиваю?

– Проезжие, – ответила хозяйка.

– Много тут проезжих по дорогам шляется! – крикнул ей полицай. И к Поленову: – Кто такой? Откуда едешь? Куда?