Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Я однажды не вытерпел, заехал к нему. Да так сжал ему руку, так посмотрел ему в глаза, что он готов был сквозь землю провалиться. Выходит, напрасно!

– Напрасно. Старик тяжело переживает. Он ведь очень любит народ, а теперь все его ненавидят, и он глубоко чувствует это. А сделать ничего нельзя.

– А я частенько клял себя за то, что писал о нем в газете, – сказал Поленов. – Все время думал: ошибся в человеке!

– Нет. Между прочим, и он тебя вспоминал, хорошо вспоминал. Можешь открыться перед ним, сказать, что ты, Алексей, – партизан, от меня. Он будет очень рад. О разведке по линии штаба говорить излишне.

– Как хорошо, что самые худшие предположения не оправдались и Петр Петрович остался тем же человеком.

– Тем же… Да, скажи, твой авторитет в Низовой мы неплохо укрепили?

– Я за свои «доносы» получил от Мизеля и Эггерта тысячи полторы марок, – ответил Поленов.

– Значит, оценили! Ничего, что-нибудь сделаем и здесь. Будешь незаменимым «осведомителем». Придумаем!

– Спасибо! – Поленов посмотрел на озабоченное и вместе с тем веселое лицо Огнева и спросил: – Как лесная жизнь, Виктор Викторович?

– Приобвык, Алексей. Я очень рад за наших людей, тяжелый экзамен они выдержали! – Огнев подошел к окну, прищурился. – Дочка твоя приплясывает: холодно!

– Она за дорогой наблюдает: не пошел бы кто из Шелонска.

– Будем с тобой откровенны, Алексей, – продолжал Огнев, подходя к печке, у которой сидел Поленов. – Народ до войны не мог получить всего того, в чем он нуждался. За последние годы трудодень во многих наших колхозах был обесценен. Сейчас не время анализировать причины: у страны имелись свои большие трудности. Фашисты теперь раздувают эти недостатки до космических размеров. А что говорит народ? Недостатки были? Были. Но вы, господа фашисты, нашу Советскую власть не трожьте. Вот побьем вас – и сами разберемся, что к чему, что у нас было хорошего и что плохого. Хорошее продолжим, а плохое отбросим в сторону!

– Философия настоящего советского человека, – заметил Поленов.

– А таких у нас сколько? Можно считать – все! Единицы пошли на службу к немцам. Всякая шваль, вроде Муркина. Безнадежные уголовники и неизлечимые кретины, для которых и родная мать – не мать.

– Да, война людей проверила…

– Я рад, что оказался в Шелонске. С таким народом можно и жить вместе, и драться с врагом!

– Закончится война, Виктор Викторович, ни на какое выдвижение не пойду. Остаюсь в Шелонске. Назначайте на любую работу.

Огнев добродушно усмехнулся.

– Давай-ка сначала закончим войну, – сказал он, присаживаясь на скамейку у окна. – Позвоночник Гитлеру повредили, но бить его придется долго: как и всякая гадина, он живуч! Итак, – Огнев улыбнулся и кивнул головой, – от задач общих переходим к задачам конкретным…

Они условились обо всем: кто и когда будет приходить в этот одинокий домик, как передавать сведения, если связь по радио придется прекратить.

– Ну, Алексей, желаю тебе успехов в «торговле железом», – сказал Огнев, пожал руку Поленова и крепко обнял его на прощание.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Забот у Калачникова прибавилось – по соседству с его домом стали размещать военнопленных. Начальник лагеря отказался давать конвойных каждый день и предложил Хельману устроить пленных в Шелонске, выделив стражу из своей охраны или полицаев. С жильем дело разрешилось быстро. У Петра Петровича имелся заброшенный крольчатник: когда-то он разводил зверьков. В крольчатнике сделали двойные нары, одно окно забили фанерой, для другого нашлось узорчатое стекло – все, что сохранилось от веранды. Отыскалась и чугунка с рукавом. После гитлеровского лагеря крольчатник вполне мог сойти за дворец.

Но как быть с едой, одеждой, обувью? Военнопленные прибыли исхудалые, бледные, как ломоть увядшей брюквы. Распухшие ноги не хотели подчиняться и с трудом несли на себе иссушенные человеческие тела. Одежда и обувь износились: гимнастерки сползали с плеч, шинели представляли собой сплошные лохмотья, кое-как схваченные толстыми нитками. На ногах у большинства тряпки, закрученные ржавой проволокой.

Как поднять этих людей и снова поставить в строй? Питание, которое причиталось им по «рациону» верховного главнокомандования германской армии, могло медленно, но верно довести до смерти. А Петр Петрович считал себя ответственным за этих людей – они должны и жить, и стать партизанами.

Старик проверил все свои запасы. Они были невелики: мешок муки, мер пять картошки да ящик жмыхов. Когда Калачников принес жмыхи к военнопленным, люди набросились на них, словно видели перед собой лакомые пряники. Нет, это, вероятно, не то сравнение: пряники ест человек неголодный. Этих людей, судорожно протягивающих костлявые руки к ящику с льняными жмыхами, голод привел к дистрофии; они ели, не ощущая вкуса, радуясь тому, что можно хоть чем-нибудь набить пустой желудок.

Жмыхи сразу убавились на одну четверть. Мука пошла на болтанку. Запасов Калачникова могло хватить недели на две, и это уже большое подспорье.

А вот обувь… Нашел Петр Петрович старые сапоги, валенки, ботинки, стоптанные комнатные туфли. Но номер… 39-й! Впервые был недоволен Калачников своей немужской ногой. Сапоги, валенки, ботинки не подошли. Только комнатные туфли приспособил черноглазый молодой парень: порвал задник и вставил ногу, а чтобы не сползали, навертел еще тряпки и закрутил их мягкой проволокой.

Калачников был доволен тем, что ему не мешали. Хромой солдат Отто, приставленный для охраны, делал вид, что его все это никак не касается. А если бы пришел вдруг Хельман и начал придираться, у Петра Петровича был припасен ответ: мне нужны хорошие работники, делаю это не для себя – чтобы военный комендант господин Хельман и его невеста как можно быстрее получили свежие овощи.

Калачников делал все от души: он спасал людей. Но разве они, не знавшие истинных намерений Петра Петровича, понимали это? Как огорчили слова, посланные ему вдогонку тем самым парнем, который всего несколько минут назад надел его, пусть и стоптанные, старые, зато теплые, из войлока, комнатные туфли! Он произнес с издевкой: «С худой собаки хоть шерсти клок!» Да, Калачников был для них всего-навсего псом. Долго еще, вероятно, придется так работать!.. Петр Петрович понимал: любое благородное дело с его стороны военнопленные оценят превратно, не так, как нужно. И с этим надо примириться. Он пытался узнать их имена и фамилии, но в ответ ему лишь дерзили.

На второй день после прихода военнопленных Калачников встретился с новой трудностью: никто не пожелал быть старшим команды. Калачников с улыбкой смотрел на них – молодцы! Но старший в команде должен быть, и Петр Петрович показал пальцем на черноглазого паренька, который стоял поодаль в его стоптанных комнатных туфлях.

– Не могу! – парень пожал плечами.

– Почему? – спросил Калачников.

– У меня всегда сосет под ложечкой, кроме того, с детства завернулись не в ту сторону кишки, так и остались; ну, ревматизм, радикулит и прочие болезни. Далее, я не умею повелевать, а только подчиняться, да и авторитет слабоват!

Он так упрямо и настойчиво отговаривался, что даже его угрюмые товарищи стали ухмыляться: «Ну и загибает парень!»

– У вас много болезней – старшему придется меньше работать, он может подыскать себе дело полегче. Любите повиноваться – тоже хорошо: я люблю людей послушных. А посему быть вам старшим в команде, – сказал с улыбкой Калачников.

Сколько ненависти было в глазах парня, когда он выслушал окончательное решение старика! Он бросил еще несколько обидных слов вдогонку; Петр Петрович с удовлетворением подумал, что из парня выйдет толк, что на него можно будет положиться.

Однако уже на следующий день парень не проявлял недовольства назначением. Товарищи уговорили его: пусть лучше свой человек станет старшим, а то назначат полицая – дыхнуть не даст.

Работали военнопленные неохотно, делали все кое-как. Калачников и не стремился к тому, чтобы они трудились изо всех сил. Пусть копошатся для отвода глаз и мечтают о побеге. Здесь, вокруг крольчатника, не было многоярусной колючей проволоки с пулеметными вышками, не было и злых немецких овчарок. И если там, в лагере, они делали попытки к бегству, которые не увенчивались успехом, то здесь у них могла зародиться мысль о благополучном побеге. Охраняли их двое автоматчиков, один из них частенько отлучался. Ночью немцы дежурили посменно. Фельдфебель, которому было поручено организовать охрану, осмотрел помещение и остался доволен: пол в крольчатнике забетонирован, а две стены вплотную примыкают к старой трехметровой крепостной стене, разрушить которую можно разве только взрывчаткой. Но взрывчатки у военнопленных не было, да и осуществить взрыв нельзя: обвалившаяся стена похоронила бы их под своими развалинами.

И все же Калачников опасался: саботаж их был настолько откровенен, что, окажись поблизости Хельман или Эггерт, суровой кары не миновать. Как предупредить все это? Поговорить с пленными? Но чем больше он говорил, тем хуже они работали. Военнопленные раскусили его характер и не боялись Калачникова Они поняли, что хотя старик и сошел с ума – продался гитлеровцам, но на бо́льшую гадость он не способен и выдавать их не будет.

«Сказать им об истинной цели перевода их сюда, на строительство парников и теплиц? Но где гарантия, что в их среде нет провокатора? А если пригласить черноглазого да поговорить наедине, догадками? – размышлял Петр Петрович. – На худой конец, если и окажется предателем, Хельману можно объяснить, что беседой испытывал надежность человека». Калачников долго убеждал себя в том, что это самое верное решение, и, когда все обдумал окончательно, стал искать повода для вызова черноглазого парня к себе на квартиру.

Повод нашелся, вернее, его придумал Петр Петрович: доставить на квартиру ящик с землей для рассады.

– Не могу, – сказал черноглазый, подергивая плечами.

– Почему? – удивился Калачников.

– Я старший, и доставка ящика с землей может окончательно подорвать мой авторитет. К тому же у меня сорок три болезни, – отвечал он совершенно серьезным тоном.

– И последнее, – шутливо дополнил Калачников, – ты любишь повиноваться. Бери ящик и идем!

– Иди, Сашок, – ободряюще сказал кто-то из военнопленных.

На квартире у Калачникова Сашок поставил ящик с землей и сразу же хотел идти обратно, но Петр Петрович задержал его.

– Закури, у меня есть самосад, специально для гостей держу, – сказал старик и полез в стол, где у него хранился табак.

– Благодарю, сударь, – с издевкой произнес Сашок. – Табак, даже настоящий, мне бабка сказывала, очень вреден для здоровья. Ну, а затем – плох непрошеный гость и совсем отвратителен – хитрый… – Он не решился договорить фразу и отвернулся в сторону.

– …хозяин, – закончил за него Калачников. – Ну, положим, особой хитростью я никогда не отличался, хотя в народе и говорят, что хитрость – это второй ум.

– Смотря с точки зрения какого народа! Народ бывает разный: одни врага бьют, другие ему помогают! – зло сказал Сашок.

– Народ, особенно наш, – один! Чудесный, правильный народ. А есть у нашего народа, как и у всякого другого, свои выродки. Они народа не представляют, Александр… как тебя по батюшке? – ласково спросил Калачников.

– Вот именно – выродки! – резко произнес Сашок и, взглянув с ненавистью на Калачникова, не ответил на его вопрос.

Прямо в лицо Калачникову бросали страшные слова, а он, глядя парню в глаза, радовался, что так много на нашей земле хороших людей. Только сейчас Петр Петрович заметил, что его гость был совсем молод. Даже чрезмерная худоба не состарила его, а, наоборот, еще мягче и тоньше сделала черты его лица. У него были живые глаза, прямой небольшой нос, который он, в зависимости от настроения, морщил. Сашок давно не брился, на щеках у него торчали редкие волосы, а на подбородке рос мягкий пушок. Петру Петровичу так и хотелось обнять, приласкать паренька, напоить сладким чаем, угостить вареньем из заветной банки. Но разве возможно это сейчас! И чистосердечное угощение Сашок примет за хитрую уловку верного фашистского служаки.

И словно не было сказано ничего оскорбительного, Петр Петрович придвинул стул своему собеседнику и пригласил его на минуточку присесть.

– Благодарю, – сказал Сашок. – Я не люблю сидеть на мягких стульях.

– Ну, тогда, пожалуйста, на табурет.

– Скажите по-честному: что вам от меня нужно?! – Настороженно спросил Сашок.

– Я тебя пригласил для того, чтобы дружески предупредить: не следует так открыто саботировать. Сегодня ты разбил стекла – не заметили, а завтра заметят. И расстреляют. Попусту расстреляют, за побитые стекла или поломанные рамы, за мальчишеские выходки.

– Донесете? – прервал Сашок, зло взглянув на старика.

– Нет, – ответил Калачников и продолжал: – У тебя вся жизнь еще впереди, сколько лет-то тебе, сынок?

– Двадцатый пошел.

Петр Петрович усмехнулся:

– В сынки ты мне не годишься. А внук в самый раз!.. Зовут-то тебя как? Сашок?

– Сашок, – угрюмо ответил парень.

«Сашок – это же Александр!» – вспомнил давнее поручение Огнева Петр Петрович… Взглянул на парня внимательно, с доброй улыбкой. Он не отвернулся.

– Сашок имя хорошее, – как бы продолжая начатый разговор, сказал Калачников. – А полностью, случаем, не Александр Иванович Щеголев?

– А вы откуда знаете? – снова насторожился собеседник; ожившие глаза вдруг опять потухли, голос погрубел, пальцы, сжатые в кулаки, хрустнули.

– Да в лагере снимок мне показывали. Вот и запомнил с тех пор…

Сашок долго не отвечал.

– Этот лагерь… – начал он и не кончил фразу.

«Сообщу, непременно передам Огневу, что паренек жив, пусть он даст совет, что делать дальше», – решил Калачников. Сказал мягко:

– Ничего, Сашок. Все пройдет. Постарайся не делать глупостей, вроде битья стекол или поломки рам. Меня ты не бойся, а других опасайся. Попадешься – пропадешь. А впереди и тебя, и других многое ждет!.. Хорошее… Заходи, без стеснения заходи…

Сашок ушел от Калачникова задумчивым и встревоженным. По отношению к старику у него возникло раздвоенное чувство. Он все еще не мог понять главного: что это за человек, верить ему или не верить?

А у Петра Петровича было одно определенное мнение: Сашку можно доверять.

Калачников встал, подошел к кровати. Он вспомнил, что под ней в большом металлическом тазу со вчерашнего вечера мокнет белье. Вот уже несколько месяцев он сам занимался стиркой: обслуживать его отказались все женщины. Даже старушка, которая несколько лет подряд стирала на него, стала ссылаться на боль в пояснице и ломоту в руках.

Стирал он добросовестно: по нескольку раз намыливал белье щеткой, выкручивал, потом снова намыливал и тер, но белье получалось совсем не такое, какое хотелось иметь: желтоватое, застиранное, неприглядное с виду. «У женщин есть свой секрет», – думал он, разочарованно осматривая белье после стирки.

Засучив рукава и подпоясав клеенчатый передник, Петр Петрович принялся за очередную стирку. Белья было много – на несколько часов скучной и утомительной работы.

2

Хромой немецкий солдат оказался загадочным человеком. Приставленный после разгрома полицаев к дому Калачникова, он так и остался в старой крепости, но теперь уже для охраны крольчатника с военнопленными. Он частенько заходил к Петру Петровичу и иногда говорил так двусмысленно, что Калачникову всякий раз хотелось сказать ему: Да откройся наконец, кто ты такой!» Он, например, начинал расхваливать немецкую армию: «О, мы блестяще предвидим будущее! Вот Москва… Мы сказали, что на Красной площади будет парад. Разве это не предвидение: парад-то состоялся!» Или: «Талантливее нас нет никого на свете! Кто дал миру таких чудесных сказочников, как мы? Возьмите барона Мюнхаузена, братьев Гримм, еще кое-кого, например, одного колченогого доктора…» А то приходит и заявляет: «Вы знаете, мы взяли Ленинград… Почти взяли… Как в русской сказке: «Слушай, я медведя поймал!» – «Веди его сюда!» – «Рад бы, да он не пускает».

Таков был этот непонятный хромой солдат, по имени Отто.

Сегодня Отто еще с порога улыбнулся Калачникову.

– Профессор, до чего же чудаки эти шелонские партизаны! – Он потряс в воздухе маленькой синей книжкой. – Вот! Взяли да и потеряли на тропинке!

– Издали не вижу, – Калачников прищурил подслеповатые глаза. – Садитесь, пожалуйста, Отто, да покажите, что это у вас такое в руках?

– Советская брошюра, только что выпущенная в Москве, – ответил Отто, поудобнее усаживаясь в старое кресло.

– Ну? Как она появилась в Шелонске? – взаправду удивился Петр Петрович. – Может, подделка? Дайте хотя бы взглянуть на обложку.

– Обложка невзрачная.

Немец протянул Петру Петровичу брошюрку и опасливо посмотрел по сторонам.

– О чем там пишут? – спросил Калачников.

– О делах исключительно важных. Но с одним тезисом этого официального советского документа я не согласен!

«Если с одним тезисом, это уже неплохо», – подумал Петр Петрович, рассматривая красную ледериновую обложку.

– А именно? – спросил он.

– Здесь требуют истребить всех немцев. А всю нацию истребить нельзя! Это никак не вяжется с идеями коммунистов… Вот прочтите!

– Мне кажется, что вы не так поняли, дорогой Отто! – Калачников улыбнулся. – Здесь речь идет о немцах, пришедших на территорию Советской страны в качестве захватчиков. Поняли, Отто? Не всех немцев, а только захватчиков, только тех, кто пришел в Россию с оружием в руках. Вот таких и уничтожить, всех до одного! – старик вдруг спохватился, что увлекся, что он не хладнокровно комментирует текст, а со страстью доказывает и убеждает. – Мне кажется, что надо так понимать эту мысль, – закончил он уже спокойнее.

Отто задумался.

– Что ж, – произнес он после длинной паузы, – с точки зрения русских, это правильно: врага не по головке гладят, а беспощадно истребляют. Иначе враг не уйдет. Если бы Наполеона и его армию в Москве угощали лучшими винами и яствами, приносили и сдавали ключи от русских городов, Наполеон не подумал бы так позорно бежать из Москвы!

– Это безусловно, – согласился с ним Калачников.

Отто пригладил свои длинные белесые волосы и пристально посмотрел на Петра Петровича:

– Вот вы, русский человек, скажите, почему русских не могут одолеть враги? Что, это действительно объясняется загадочностью натуры русского человека? А?

– Я очень неважный психолог и совсем плохой политик, Отто. Могу ошибиться.

– А все же?

Прежде чем ответить, Калачников долго смотрел на Отто. Солдату можно было дать лет сорок, возможно, и больше. У него были седые волосы и лысина, на которой лишь кое-где торчали длинные и мягкие белые волосы. Круглые серые глаза при тусклом свете лампы казались совсем темными. Черты лица у него заостренно-нервные, хотя он был на редкость спокойным человеком.

– Как вам пояснить, Отто? Ей-богу, не знаю. Правда, говорят, утраивает силы человека. Мои сородичи утверждают, что они бьются за правду и поэтому победят. – Он подумал и добавил: – Это их мнение…

– Мое сознание сверлит мысль, – проговорил Отто, изучающе глядя на Калачникова, – мысль настойчивая, назойливая, тяжелая и все же, видимо, правильная. И я еще раз хочу повторить ее: Германию может спасти ее поражение. Это парадоксально, но это факт! Чем быстрее оно наступит, тем больше останется в живых представителей немецкой нации. Что вы скажете по этому поводу?

И снова промолчал Петр Петрович, он лишь пожал плечами.

– Я не верю, что вы выдадите меня, – сказал после раздумья Отто. – За свою жизнь я научился определять людей. Но если вы и скажете что-либо Хельману, он не поверит вам, как он не верит ни одному русскому. Вы знаете, что после нашего бегства из Лесного он целую неделю допрашивал меня, как нам вдвоем удалось спастись?

– Об этом я не знал.

– Он допытывался, как к вам относились русские, не шутили ли они с вами, не был ли похож на инсценировку ваш арест.

– Что же вы ему ответили, Отто?

– Я категорически опроверг такие предположения! Я сказал Хельману вот что: профессора вели из конюшни недалеко от меня, но я его видел, а он меня – нет: я стоял в темноте. Я видел, как партизаны плевали ему в лицо, таскали за волосы, как глумились над ним, когда снова привели в конюшню. Я видел, как этот слабый и беспомощный старик плакал!

– Благодарю, Отто…

– Я не хотел, чтобы вас волочили на допросы: ужасная это штука! Вспомните, и вы меня защищали от нападок коменданта, когда мы вернулись из Лесного. Так что мы в расчете!

Старик ничего не сказал и только крепко пожал руку Отто. За окном кто-то испуганно вскрикнул. Петр Петрович встал и подошел к окну. Крик не повторился. На улице метался снег и завывал ветер. Что-то скрипело наверху, вероятно оторванная доска стропил.

Окно занавесилось тонким узором морозного кружева.

Калачников подумал о том, что военнопленным сейчас должно быть холодно: дров мало, а достать их негде. Он разрешил употребить в топливо все, что можно сжечь. Отапливали крольчатник стружками, обрезками древесины, но и их было мало. Да и голод усиливал восприимчивость к холоду. Но что мог сделать для них Калачников, если у него у самого было несколько охапок дров, а хлеба при умеренном стариковском аппетите не больше чем на две – три недели? Его мысли прервал Отто.

– Господин профессор, – произнес он глуховатым голосом, – коммунисты, как утверждает наша пропаганда, сожгли рейхстаг в Берлине. А почему они не сожгли пятнадцать лет назад известную пивнушку в Мюнхене? А?

Вот и разберись, Петр Петрович, что за человек этот хромой немецкий солдат Отто!

– Отто, вы кем работали до войны?

– А разве это имеет значение?

– Я спрашиваю ради интереса.

– Что из того, что я был когда-то наборщиком, набирал демократические тексты, – тихо проговорил Отто. – Я немец! Юнкер или батрак, рабочий или барон – не все ли равно? Мир видит нас близнецами от слишком порочных родителей!

Да, Отто нельзя отказать в смелости!

– Но ведь немцы могут гордиться многими именами, – сказал Петр Петрович.

Однако Отто не дал ему договорить.

– Эти имена в прошлом, профессор! Сейчас у нас, как пишут большевики, сплошные «г», что, кажется, не совсем прилично звучит по-русски!

«Гитлер, Геббельс, Гесс, Гиммлер, Геринг», – перебирал в своей памяти ненавистные фамилии Калачников.

– Шелонские партизаны, профессор, не знают, кого просвещать! – сказал Отто. – В Шелонске не солдаты, а калеки, какой с них толк?

– Книжки куда-то нужно девать, вот и разбросали в Шелонске, – проговорил Калачников безразличным голосом. – Москва, наверное, дала задание, побоялись ослушаться.

– Беречь книжки нужно! Скоро литературы на немецком языке потребуется много, – ответил Отто.

Калачников сделал вид, что пропустил эти слова мимо ушей. И лишь спустя несколько минут, словно опомнившись, позевывая, равнодушно спросил:

– А собственно, почему вы считаете, что в Шелонске должно быть много литературы на немецком языке?

– В Шелонск в конце мая или в начале июня прибудет на отдых дивизия СС. Насколько мне известно, наше командование облюбовало ваш город для отдыха своих потрепанных дивизий.

– Вот оно что! – сорвалось у Петра Петровича.

– Госпожа Кох в восторге: она будет блистать в «свете» – в Шелонске появится много офицеров; ее теперь не скоро выкуришь из вашего города. А господин комендант недоволен: для большого гарнизона вряд ли его оставят в этой должности.

Отто посмотрел на часы. Время сменять часового. Он поднялся, пожелал спокойной ночи и ушел.

Петр Петрович задумчиво смотрел в окно. Он потушил лампу и отодвинул маскировочные бумажные шторы. Темень и тишина такие, словно Калачников жил не в городе, а приютился в сторожке лесника где-то в дремучем и безмолвном лесу.

Шелонск стоял незаметной точкой в нескольких десятках километров от важнейших коммуникаций врага. И вот скоро придут в город эсэсовцы, одно упоминание о которых бросало людей в дрожь и холод. «Да помогут ли тут листовки? – рассуждал Калачников и сам себе возражал: – Помогут! Почему бы нет? Если эти фашистские палачи поверят в то, что Германия будет поставлена на колени, а они посажены на скамью подсудимых, по-другому начнут действовать».

3

Очередной связной от Огнева навестил Калачникова вскоре. Это был новый человек, и разговор, как обычно, начался с пароля. Связной долго и бережно жал руку Петра Петровича и улыбался в свою рыжую округлую бороду. От него припахивало дымком; руки у связного огрубевшие, они были в коричневых и черных пятнах: видно, он имел дело с кузницей и железом.

– В Шелонске жить не довелось? – спросил Петр Петрович у связного, когда тот, потирая руки, усаживался за стол.

– Нет, – ответил связной, пряча улыбку в бороду.

– Знакомое лицо, – сказал Калачников.

– Бог сотворил людей по своему образу и подобию.

– Но сколько людей – столько и лиц! – возразил Петр Петрович.

– Ни я, ни вы, Петр Петрович, всех людей на земле не выстраивали. Наверняка оказались бы и похожие. Вот немцы. Похоже, что у всех у них одно лицо – подлое!

– Я сам так думал, – проговорил Калачников, натягивая на стол сморщенную салфетку. – А вот сегодня побеседовал с одним немцем и подумал: нет, не все они одинаковы.

– Что же он говорил, чем покорил вас, Петр Петрович?

Калачников слегка приподнял плечи и медленно опустил их.

– Покорить не покорил, но заставил усомниться в моих первоначальных предположениях, что все немцы стали подлецами, – ответил Петр Петрович. – Трезвые мысли высказывал, о поражении фашистской Германии думает.

– Быть может, провокатор?

– Я слушал. Говорил в основном он. Между прочим, немец намекал на то, что в Шелонск надо забросить побольше антифашистской литературы.

– А для чего побольше? Гарнизон в Шелонске незначительный!

– Слышал он, что командование немецкой армии собирается прислать в Шелонск на отдых эсэсовскую дивизию, вот…

Гость нетерпеливо перебил:

– Что вы говорите? Целую эсэсовскую дивизию?

– За что купил, за то и продаю… Так вот для них Отто, солдат этот, и желает антифашистской литературы.

– Эсэсовская дивизия, вот оно что! Это хорошо… – начал связной.

– Да чего же тут хорошего? – удивился Калачников и даже привстал. – Эсэсовцы в Шелонске – это плохо, дорогуша, очень плохо! Лучше, когда их нет!

– Это правда, – согласился связной. – Я имел в виду другое, Петр Петрович… Да, вот листовки… Просвещать эсэсовцев, конечно, нужно, но лучшая для них наука – битье. Мертвые эсэсовцы не способны на зло. – Знакомый голос у вас! – Петр Петрович долго и пристально рассматривал гостя. – Где-то я вас видел…

– Мало ли где человек с человеком может встретиться!

– Вот что, дорогуша, – нетерпеливо теребя хохолок седых волос на голове, начал Калачников, – просил меня товарищ Огнев за одного пленного. Тут он, у меня. Красноармеец Александр Иванович Щеголев, называет себя Сашок…

– Сашок? – перебил связной.

– Да, да, Сашок, – подтвердил Петр Петрович. – А вы его знаете? Я могу пригласить.

– Знать я его не знаю, но слышал о нем, – ответил связной. А после небольшой паузы добавил: – Нет, пока не надо с ним встреч, потом. Как он выглядит, как настроен?

Петр Петрович рассказал все, что знал о Щеголеве.

– Берегите его, Петр Петрович, это особая к вам просьба. Всех берегите!

– Да уж постараюсь. А паренек он славный, с первого дня мне приглянулся… Так вот об этих самых эсэсовцах. Где же найдутся такие силы, чтобы разбить в Шелонске целую дивизию?

– Надо еще узнать, что это за дивизия. Если из тыла, то, как говорят военные, полнокровная, а если с фронта – от нее остались рожки да ножки. Тогда здесь, в Шелонске, начнется формирование дивизии заново. В Германии есть еще и живые немцы.

– Значит, к нам будет прибывать пополнение? – спросил Петр Петрович.

– Наверное.

Связной положил на стол левую руку, на нее – правую. Пальцы, особенно ногти, у него были желтыми от табака, словно он специально коптил их и продымил насквозь. Отгибая палец за пальцем, связной перечислял задачи, которые возлагались на Калачникова.

– Надо постараться выяснить: когда дивизия будет переброшена в Шелонск, где намечено расквартировать офицеров, будут ли у них общественные здания, скажем, – ресторан, баня, клуб, кино или театр, как долго дивизия пробудет на отдыхе, будет ли она впоследствии сменена другими частями?

– Постараюсь, – тихо проговорил Калачников. – Если все это окажется в моих силах…

– Силы человека неизмеримы. На то он и человек!..

Петр Петрович стал хлопотать у желтоватого, давно не чищенного самовара.

– Давай чайком позабавимся. У меня пока еще настоящий, не эрзац.

– С удовольствием!

Связной сидел, смотрел с доброй улыбкой на хлопочущего хозяина и думал: открыться ему, что он тот самый Алексей Шубин, который так много написал очерков и статей, чтобы прославить шелонского мичуринца Петра Петровича Калачникова? «Нет, сегодня не буду, – решил связной, – откроюсь в следующий раз. Пусть тогда потешится, посмеется старик. Для него и смех – лекарство!»

4

Военный комендант не сразу принял Калачникова: он читал доставленный фельдъегерской связью документ. Даже Шарлотта отошла от него и смотрела в окно на дерущихся из-за конского навоза воробьев.

– Что там у вас, профессор? – спросил Хельман, после того как фельдъегерь ушел, а документ перекочевал в темный несгораемый шкаф за спиной коменданта.

– Текущие дела, господин комендант, – ответил Петр Петрович. – Строительство парников заканчивается. В марте – апреле будете кушать свежие овощи. Пришел просить стекла и замазки – не хватило.

– Работы с парниками нужно форсировать, – произнес Хельман тоном приказа. – Закончите – и срочно же отправьте военнопленных в лагерь. Разрешаю оставить двух-трех лучших, для которых не потребуется охраны, используйте их потом по своему усмотрению.

– Хорошо… Слушаюсь!

– Кстати, профессор, какое помещение легче всего оборудовать под звуковое кино?

Он не смотрел на Калачникова, его взгляд был устремлен туда же, куда смотрела Шарлотта, словно он впервые увидел драчливых русских воробьев. Ему нравилось гладить шрам на правой щеке, и он это делал с большим удовольствием. «А славную тебе в наших краях отметку сделали!» – подумал Петр Петрович и переспросил:

– Простите, помещение нужно для местного населения или для войск?

– Это не имеет значения!

– Местное-то население в любом сарае может посмотреть…

– Мне нужно оборудовать с комфортом, сделать, так сказать, шелонский люкс.

– Здание промкомбината может подойти. Там когда-то, до открытия Дома культуры, кино показывали. Помещение, конечно, не ахти какое, но лучшего у нас не сыщете. Ремонт нужен основательный.

– Да! Шелонск – это дыра! – сказал Хельман. – Посмотрю. – Он прочел лежавшую у пресс-папье бумагу и спросил: – Боризотов, такой известен вам?

– Это не бывший артист?

– Почему бывший? – Хельман поморщился. – Он и сейчас артист.