Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Так, так… – задумчиво проговорил Никита Иванович. – Свяжемся с полковником. Он что-нибудь придумает: есть же у них контакт с партизанами. Вот и поручат им. А ты больше туда ни шагу. Тяжело, знаю, но такова у нас с тобой служба, Танюха!.. Помнишь наказ полковника: разведчик, сознательно нарушивший правила конспирации, подлежит самому суровому наказанию?

Она долго думала, потом ответила:

– Помню… Трудно будет, батька, но все, что ты сказал, я сделаю.

– Опрометчиво поступила – это плохо, а за честность – молодец! – похвалил Поленов. – Только надо было предупредить, переволновался я за тебя здорово!

– Если бы предупредила, ты от себя не отпустил бы…

– Наверняка не отпустил бы, – согласился Поленов.

– Вот видишь! А вообще-то я тебе, батька, скажу, что за меня беспокоиться не надо. Еще бабушка, когда я была маленькой, говорила: нашей Таньке палец в рот не клади.

– Хвастунья, – дружелюбно проговорил Никита Иванович. – Пусть все так, как ты говоришь, но уговор остается в силе. Без моего разрешения – ни шагу.

Таня кивнула головой.

5

Никита Иванович уже на второй день решил прогуляться к аэродрому. Хотя Низовая находится в двух десятках километров от Шелонска, здесь он бывал редко, разве только проездом в Москву или на юг. Низовая ему не нравилась и раньше: за грязь весной и осенью. Зелени в поселке было мало, цветов еще меньше; нет-нет да и встретишь, бывало, соломенную крышу, поломанный забор или неказистый фронтон с выставленными будто напоказ вениками.

Этой осенью Низовая была еще невзрачней. На месте сгоревших домов одиноко торчат печные трубы, в которых тоскливо завывает ветер. Стекол нет во многих окнах, их заменили доски, картон и тряпки – все, чем можно прикрыть зияющую пустоту.

Поселок кончился. Дорога, прямая и широкая, долго петляла по низменности; кое-где она разрезала густые заросли ивняка и ольховника.

«Аэродром строят… Тут и площадок хороших нет, кругом болота да трясина, – рассуждал Поленов. – Вот поэтому и строят, чтобы наши не догадались! И полковник пока ничего не знает, иначе дал бы задание. По своей инициативе донесем, так оно даже будет лучше!»

Аэродрома пока не видно. В закрытых автомашинах проехали солдаты, Никита Иванович сошел на бровку: фашисты с присущим им «остроумием» могли задавить одинокого прохожего.

Впереди замаячила фигура. Навстречу Поленову шел низкорослый человек в длинной, до пят, шинели какого-то неопределенного цвета. На рукаве у него зеленая повязка полицая. Вероятно, полицай сменился где-то с поста или патрулировал на шоссе.

«Обожду, пусть пройдет», – подумал Поленов и стал снимать сапог, делая вид, что ему нужно переобуться.

– Куда идем? – спросил полицай.

– Куда нужно, туда и идем! – ответил Поленов несколько рассерженным тоном, желая этим показать полицаю, что его он не боится и ему нет нужды отчитываться: мало ли куда нужно идти человеку; желаешь проверить документы, – пожалуйста!

– Ну-ну, – сказал полицай: ответ ему явно не понравился.

– Иду по делам, – поправился на всякий случай Поленов и разогнул спину.

– Куда же? – спросил полицай.

– Отсюда не видно, – попытался отделаться шуткой Никита Иванович.

– Ну-ну…

Пристально осмотрев Поленова, полицай спросил:

– На аэродром?

– В Торопино.

– Ну-ну.

– Да, туда, вот тороплюсь, – пояснил Никита Иванович.

После паузы, все еще всматриваясь в спокойное, безразличное лицо Поленова, полицай сказал:

– Торопино по другой дороге.

– Разве? – удивился Поленов. – Значит, ошибся. Вот те раз! А как выйти на торопинскую дорогу?

– Я помогу. Идемте.

«Вот ведь привязался!» – думал Поленов. Он ненавидел полицая, но старался показать ему, что весьма признателен за помощь. Никита Иванович стал жаловаться на свою горькую судьбу: как его раскулачили, сколько лет он мыкался по лагерям и другим невеселым местам, как трудно работать сейчас в кузнице, в которой мехи прохудились и едва нагнетают воздух, а в Торопино, говорят, можно достать хорошие мехи, кузнец продает.

Полицай произносит свое «ну-ну» то ли с сочувствием, то ли с насмешкой. Лицо у него тусклое, голос детский, писклявый. Самое характерное у него – глаза, красные, словно плотичьи.

– Так где же выйти на дорогу? – спросил Никита Иванович, когда они уже подходили к станции.

– В нашем участке есть человек из Торопино, он расскажет.

«В полицейский участок тащит, вот подлец! – про себя ругнулся Поленов. – Видно, меня он прихватил по своей инициативе. Этот работает на немцев с душой… А есть ли смысл идти с ним в полицейский участок? А если их, полицаев, там много и среди них окажется кто-то знакомый? Или из деревни Любцы, откуда родом Никита Поленов? Взял да и нанялся в полицию настоящий любцовский кулак?.. Попался, ай-ай! А еще Таньку вчера ругал!.. Ругал правильно, нельзя нам так запросто прогуливаться!»

– Я вас затрудняю, вы, наверно, только с поста, усталые? – начал Поленов. – Может, я и сам найду эту дорогу?

– Ну-ну! – уже прикрикнул полицай.

Они проходили мимо здания гестапо. «Нет, к полицаям я не пойду!» – решил Поленов.

– Одну минуточку, – торопливо произнес он, – я до лейтенанта Эггерта. Одну минуточку! Дело до него большое!

«Эггерту скажу, что видел двух подозрительных, шел за ними следом, да вот задержал полицай: ему объяснять не стал… Жаль, что потерял из виду тех!.. Если сразу пойти, может, еще и догоню…»

– К господину лейтенанту Эггерту! – доложил Поленов, входя в комнату дежурного.

– Будет через час.

– Разрешите обождать?

– За дверью.

Через туманное стекло Поленов наблюдал за полицаем. Тот долго переминался с ноги на ногу и, махнув рукой, пошел своей дорогой. Вскоре, не дождавшись Эггерта, покинул ненавистный дом и Никита Иванович. Он побрел к своему дому, сожалея, что аэродром не разведан и завтрашний доклад полковнику будет малоценным.

6

До обеда работы у Никиты Ивановича было много: подковал несколько лошадей, а пообедав, он вместе с Таней принялся за уборку кузницы. Нужно уложить уголь, купленный у сторожа депо, починить прохудившиеся мехи, убрать негодные подковы, подмести. Таня называла такую уборку «субботним днем» в кузнице. Вернувшись с очередной корзиной угля, она сообщила Поленову:

– Батька, сюда на лошади Прыщ едет, – наверное, лошадь подковать хочет. – Прыщом Таня звала лейтенанта Эггерта.

Она угадала: Эггерт приехал подковать лошадь. Он молодцевато спрыгнул с коня, погладил ему бок, морду, вынул изо рта удила и сказал, заглядывая в разговорник:

– Конь, ковка, ошень быстро работа!

– Айн момент! Будет очень быстро работа! – в тон Эггерту ответил Никита Иванович.

Приняв лошадь, он под уздцы провел ее к колоде и привязал к позеленевшему медному кольцу. Эггерт закурил сигарету и, расставив широко ноги, наблюдал за работой кузнеца. Поленов старался работать так, чтобы лейтенант остался доволен и не усомнился в его способностях. Таня продолжала таскать уголь с воза в кузницу.

– Поленофф, у вас красиво дошь. Одеть красиво, будет ошень красиво!

Никита Иванович взглянул на Эггерта и заметил масляный налет на глазах, вздрагивающие губы.

– Ви красив барышень, – сказал он Тане. – Я понимайт толк русские красавицы!

– Дочка хорошая, да вот большевики угробили ее. Чахотка у нее, ваше благородие, – торопливо заговорил Никита Иванович, испугавшись, что Эггерт может принять на себя заботу о русской красавице.

– Кропили, што знашит слово «кропили» и «шахотка»?

– Гробили, ваше благородие, – это значит почти до гроба, до смерти довели. А чахотка по-ученому туберкулезом прозывается, – ответил Никита Иванович.

– Туберкулез штука плохой, ошень плохой.

– Надо бы хуже, да нельзя, ваше благородие! Здоровая девка была, а вот большевики что наделали. Капут им будет?

– Есть капут! Москве капут ошень скоро, Петербург капут. Всей России капут!

Таня его уже больше не интересовала. Тем более что она, поняв, чего хочет Никита Иванович, зашлась надрывным кашлем до слез в глазах.

– Нам надо лучше помогайт, Поленофф, активно помогайт! – Эггерт приблизился к Никите Ивановичу и заговорил полушепотом: – Те оба большевик есть Низовой. Может, они вас искают. Ловийт их надо. Две тысяши марок наград. Богат будешь, Поленофф!

– Во сне эти бандиты снятся, ваше благородие.

– Это хорошо, Поленофф!

«Если спросит про вчерашний случай – расскажу, – подумал Никита Иванович. – А не спросит, чего я полезу на этот разговор. Полицай, конечно, не доложил, чтобы не выставлять себя на посмешище: хотел забрать своего же человека!»

– А может, они в другое место подались, ваше благородие? – не отрывая взгляда от конского копыта и стараясь быть совершенно безразличным, спросил Никита Иванович. – Чего им торчать в этой яме?

– Ты не понимайт, Поленофф. Они понимайт, им нужен Низовая. Они уже был поймат.

– Поймали и отпустили?

– Не их лично поймат, других поймат. Они Низовой. Это я знайт. Вы ходит много, все посмотреть. Ошень нужен. Два тысяши марок, Поленофф, большой немецкий денег. Сегодня посмотрийт. Они не ушел. Дороги Низовой я ставийт замок. Они шаломовке. Как это? Не шаломовке, другой слов.

– Мышеловке, ваше благородие.

– Яволь, яволь: мышейловка! Приме́т помнит, Поленофф?

– Помню, ваше благородие, вы мне говорили, – ответил Никита Иванович, посмотрев по сторонам. – У брюнета рассечена бровь, и спереди у него три металлических зуба, у блондина нет большого и указательного пальцев.

– У вас хороший память, Поленофф! Блондин имейт серый глаза, типишный русский нос, как говорят, картошкой. Брюнет шерный глаз, лысый голов мак… маку…

– Макушка? – подсказал Никита Иванович.

– Яволь!

– Это уже лучше, когда есть новые приметы, ваше благородие.

– Яволь. Они не бегут Низовой. Мы будем поймат. Вы, Поленофф, старайтесь: два тысяши – больший деньги!

– Буду, ваше благородие, деньги нам с дочкой очень нужны. А дадут? Все дадут, что обещают?

– Немцы педант. Они делайт, как говорят! – снова рассердился Эггерт.

– Вот лошадку подкую и направлюсь по Низовой, ваше благородие. Такой заработок нельзя другим отдавать. С дочкой пойдем. Заприметим – считайте, что они наши.

– А не боится Поленофф красных бандитов?

– А чего мне бояться, ваше благородие? Капитала у меня нет, кому я нужен? Если только за то, что кулак я, а теперь вам помогаю?

– Большевик не за капитал убивайт, за идею убивайт. Господин Кох убийт.

– Господин Кох? – спросил взаправду ошеломленный и обрадованный Поленов. – Что вы? Кто же это посмел сделать?

– Огнефф! Большой большевик! Мы его скоро поймат.

Поленов покачал головой.

– Ай-ай-ай! – проговорил он. – Господина Коха убили! В своем-то имении! Приеду я в свою деревню – и меня прикончат. Ай-ай!

– Пока будешь, Поленофф, в Низовой. Деревня потом. Когда Москва капут.

– Да уж придется, ваше благородие, обождать, раз до капута теперь недолго!

– Ошень скоро!

Никита Иванович подковал коня и, угодливо склонившись, протянул поводок Эггерту. Тот ловко вскочил в седло. Когда он скрылся из виду, Никита Иванович подозвал Таню поближе и спросил:

– Тебе не доводилось видеть, как кошка свой хвост ловит?

– Видела. А почему ты задаешь такой вопрос, батька?

– А потому, дочка, что сегодня мы будем похожи на эту кошку: сами себя ловить будем!.. К нам он неспроста заехал. Значит, застукали наши передачи из леса, вишь как забеспокоился! Несколько дней придется помолчать… А потом будем ездить еще дальше и в другой лес… Как тебе понравилась моя уловка: большевики дочку угробили!

– Не угробили, а кропили. Противный он, этот Прыщ! Говорят, батька, что он и допрашивает, и казнь сам придумывает, и приговор приводит в исполнение. А перед смертью он так над людьми издевается!.. У меня характер жалостливый, а я его своими бы руками прикончила, батька!

– Тише. Придет время – получит он то, что ему причитается. По нему давно веревка плачет.

7

Два дня Никита Поленов усердно «искал» советских разведчиков и подробно докладывал Эггерту. Однажды он сообщил, что в Низовой появился странный человек, маскирующийся под духовное лицо. Никита Иванович знал, что прохожий был дьяконом и служил километрах в десяти от Низовой. Эггерт вдоволь посмеялся над переусердствовавшим осведомителем.

А сегодня Поленов докладывал самым серьезным образом: видел, как в пустующий сарай на окраине Низовой зашли двое мужчин с каким-то грузом за спиной. Так порекомендовал доложить полковник, который хотел создать безупречную характеристику для своих разведчиков – Поленова и его дочки. Никита Иванович догадывался, что полковник с кем-то установил контакт, что накануне в этом сарае побывали люди и оставили против себя улики.

Так оно и было.

– Поленофф, вы сегодня шуть не стал богатым шеловек, – сказал Эггерт, заехав в кузницу после налета на сарай.

– Поймали, ваше благородие?! – обрадовался Поленов.

– Ушли. Я послал погонь в лес. Это они, Поленофф! Смотрите, што я нашел! – Эггерт показал две батареи, вероятно, выброшенные за ненадобностью, помятый лист бумаги с колонкой цифр, пустую пачку из-под папирос «Беломорканал». – Они много курил, нервнишал!

– Значит, ушли, ваше благородие? – спросил Поленов дрогнувшим голосом, чтобы показать свою растерянность. – Жалость-то какая! Деньги почти в кармане были. Не везет мне, ваше благородие! Эхма! – он почесал голову под шапкой.

Эггерт протянул три ассигнации по сто марок в каждой.

– За хороший донесение, Поленофф! Они еще вернутся. В лес им делать нешего. Им нужен Низовая. Придут. День, два, неделя – придут!

– Премного благодарен, ваше благородие. Буду опять стараться.

Эггерт подхлестнул коня и поехал к центру поселка. Он мало верил, что облава в лесу принесет успех. Проводил он ее для проформы, чтобы майор Мизель не обвинил в бездеятельности: он любит свою вину перекладывать на других. А вот в кулака Поленова верил: выследит! Он настоящая находка, хорошо, что тогда его встретил Мизель. Надо будет доложить майору: из канцелярии оберштурмбаннфюрера СС Трауте сообщили, что кулак Поленов был освобожден немецкой армией из лагеря и получил указание вместе с дочерью направиться к месту своего прежнего жительства. Все верно, – значит, не обманул Никита Поленов!

«Еще два-три таких доклада, как сегодня, и я буду на самом лучшем счету у Эггерта, – думал Никита Иванович, проводив глазами лейтенанта службы безопасности. – Полковник обещал помочь… Самая простая хитрость может быть самой трудной для разгадывания».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Петр Петрович не ожидал такого оборота дела: обер-лейтенант Хельман стал относиться к нему с бо́льшим доверием. Калачников не знал, чем объяснить расположение к себе шелонского коменданта. Тем, что расписал все достоинства Волошек и словно подарил имение будущему помещику? Или тем, что сумел нарисовать картину богатств, которые мог принести в будущем году плодово-ягодный питомник? Или тем, что так удачно бежал от большевиков? А возможно, что все, вместе взятое, так высоко подняло авторитет «профессора селекции». Хельман охотно принимал его советы. Когда Калачников попросил выделить человек тридцать для работы в питомнике (нужно начинать строительство теплиц для ранних овощей), обер-лейтенант Хельман сам предложил взять для этой цели военнопленных.

– Они все равно мрут, – равнодушно произнес он.

Хельман после пожара в Лесном усилил охрану военной комендатуры. Даже к домику Петра Петровича был приставлен полицай. Днем он обычно спал, а ночью бродил по тропинке, испуганно шарахаясь от каждого свиста и шороха.

Петр Петрович с усмешкой разглядывал его через оконное стекло; подернутое морозцем стекло искажало фигуру, как плохое зеркало: полицай представлялся криволицым, с длинной изогнутой головой.

Собственно, Калачникову нравилось, что такой шалопай приставлен для охраны: легче будет провести.

– Самогон любишь? – спросил однажды Петр Петрович.

– Самогон? А кто его не любит? – полицай с надеждой посмотрел на Калачникова. – А ты что, достать можешь? – бесцеремонно спросил он.

Петр Петрович, словно невзначай, ответил:

– Обещали из одного места, если не обманут, возможно, и принесут.

Калачников купил три бутылки самогона и принес их домой. Появится связной от Огнева – будет хорошее объяснение: заходил самогонщик, вот и бутылки стоят.

Все эти дни, закрыв комнату на крючок, Петр Петрович усиленно работал. Ему предстояло к приходу связного перевести на русский язык дневник Адольфа Коха. Аккуратно в течение трех недель заносил в него свои мысли лесновский помещик…

«25 сентября. Русские забыли, что такое господин, – переводил Петр Петрович. – Даже мне один старик осмелился сказать в глаза: «Разучился гнуть спину на господ». – «Научу!» – сказал я. «Позвоночник не слушается, ничего не поделаешь», – продолжал он. Я видел, как смеются бабы. Над кем? Надо мной! Я им сказал: «Есть русская пословица: горбатого могила исправит. Может, и позвоночник могила выправит?» Пристрелил старого осла – бабы моментально перестали смеяться.

Вечером разрешил трем солдатам побаловаться с женщинами. А они с детьми. Сделал намек. Солдаты поняли с полуслова. Побросали русских недоносков в колодец. Визжали как поросята. А женщинам – подолы на голову.

Ночью долго не мог уснуть. А уснул – приснилась друг моего дома Марта. До чего нежна и ласкова эта женщина! С нею я забываю про свои годы, про то, что мне теперь не двадцать, и не тридцать лет. Русские женщины на это не способны: они дикие. Это я по глазам вижу: растерзать готовы».

«Вот скоро переведу, – думал Петр Петрович, – тогда все ознакомятся с откровениями фашистского людоеда. Кох не просто странный индивидуум, явление из ряда вон выходящее. Нет, Кох – это олицетворение гитлеризма».

Работа над переводом приближалась к концу, когда пришел связной – тот самый белокурый парень с ласковыми, но хитроватыми глазами, в которых задорно светились зеленые зрачки.

– Ты, батенька мой, посиди, а я пока закончу! – сказал ему Петр Петрович.

Парень осмотрелся. Ему казалось, что комната стала пустыннее и неуютнее оттого, что не прибрана: на шкафу и на окнах лежала пыль, на полу валялись обрывки бумаги.

– Петр Петрович, вы работайте, а я приберу комнату, – сказал он.

– Это почему же? – недовольным тоном спросил Калачников.

– По трем причинам: первая – я сейчас ничего не делаю, а вы заняты работой; вторая – я раза в три моложе вас; третья – к уюту тянет: все время в землянках да в шалашах!

После таких убедительных доводов Петр Петрович уступил, и паренек энергично принялся за работу.

Прошло часа два. Петр Петрович пристукнул кулаком по столу и сказал:

– Все!

– А товарищ Огнев мало надеялся. Он говорил, что вам придется очень много поработать…

– Много… Я, дорогуша, никогда не был переводчиком. К тому же, вероятно, «Фауста» переводить с немецкого куда легче, чем вот это! – Калачников потряс в воздухе толстой тетрадью. – Здесь каждая строчка из себя выводит. Бывает, одну строку переведешь, а потом два часа как больной ходишь, никак не успокоишься.

– Люди прочтут – еще лучше драться будут.

– О да! – согласился Калачников. – И назовут пусть так: «Дневник людоеда». Два слова, а сказано все.

Связной снял ремень, и на пол из-под рубашки посыпалось множество цветных бумажек.

– Это вам Огнев прислал, – сказал связной, подбирая бумажки. – Немецкие оккупационные марки.

– Это хорошо! – Петр Петрович нагнулся и тоже начал подбирать марки. – С аптекарем я уже говорил, у него глаза, как у вора на ярмарке, забегали. Неравнодушен к деньгам, сукин сын!.. Сколько?

– Тысяч пять, кажется, – пояснил связной, подобрав последнюю марку. – Три тысячи у Коха взяли, а остальные у какого-то немецкого казначея. Попался нам один…

– Отлично, – проговорил Петр Петрович, засовывая деньги под крышку стола: в толстой ножке он успел сделать вместительное углубление.

Связной собрался уходить, запрятав за пазуху оригинал и перевод дневника Адольфа Коха. Прощаясь, словно невзначай, сказал Калачникову:

– Ох и баня была за вас!.

– Кому?

– Мне.

– За что же, дорогуша?

– Убежали вы от меня!.. – связной улыбнулся. – Партизаны требовали под суд меня отдать. Огнев заступился, а для отвода глаз выговор объявил.

– Трудное было положение.

– Сложное!

Петр Петрович рассказал о своих успехах, о завоеванном у Хельмана авторитете.

Связной громко рассмеялся и сказал:

– Значит, не зря я помог вам убежать?

– Не зря.

Калачников попросил передать Огневу, что медикаменты он постарается достать через два-три дня, а в лагерь выедет завтра или послезавтра; работы для него спало больше, и он рад, что теперь может приносить пользу.

– А на этого хромого немца я еще посмотрю. Занятный тип! Возможно, для дела приспособлю, – сказал Калачников.

– Ой, а я чуть было не забыл, Петр Петрович! – спохватился связной. – Огнев просил передать вам, что если в этом лагере находится красноармеец Александр Иванович Щеголев, то постарайтесь взять его для работы в питомнике. Товарища Огнева из штаба об этом просили.

– Дай-ка я запишу, память у меня скверная. Так говоришь, Щеглов…

– Не Щеглов, а Щеголев, – поправил связной. – Щеголев Александр Иванович.

– Постараюсь. Что в моих силах и возможностях – все сделаю, так и передай, дорогуша, – заверил Калачников.

2

Через несколько минут после ухода связного к Калачникову заявился полицай.

– Был? – нетерпеливо спросил он у Калачникова, запустив пятерню в гриву запутанных волос, по которым давно не ходила расческа. – Чего он так долго?

– Ты о ком это? – испуганно спросил Петр Петрович.

– Ну, этот, с самогоном? – полицай зашмыгал носом.

– А! – вспомнил свой уговор Калачников. – Был. Болтал-болтал, едва выпроводил…

– А самогон?

– Вот!

Петр Петрович вынул бутылку, потряс ею в воздухе, подразнил полицая тем, как переливается за стеклом мутная влага. Полицай протянул руку, но Калачников грубовато оттолкнул.

– На двоих… – сказал он. – Один выпьешь – под кустом валяться будешь. Кто тогда охранять будет?

– Э-э! – Полицай только махнул рукой. – Все равно не усторожишь. Задумают – ухлопают.

– Кто? – Петр Петрович наивно пожал плечами.

– Партизаны.

– Спасибо! – Калачников поклонился. – Охрана с таким настроением! Разве могу я быть спокойным?

Полицай покачал головой: мол, до чего же ты глуп, старик, ничего не понимаешь в таком сложном деле.

– Коха вон с пулеметами сторожили. И без толку… Хоть пушку ставь! Они такие!..

Петру Петровичу хотелось, чтобы полицай разговорился, и он налил ему целый стакан самогону. Себе – тоже стакан, но отпил лишь глоток, сославшись на больное сердце. Полицай сидел на краю стула и, отправив в рот колесико огурца, сосал его, точно это была конфета. Чем больше полицай пил, тем словоохотливее становился («Середку перед тобой разворачиваю», – говорил он).

– Выпьем еще! Все равно у вас делов нет по мне! Вот наши ребята идут, это да-а… – полицай не договорил и присвистнул.

– Куда? – Петр Петрович сделал безразличное лицо.

– Пока не знаю, а узнаю – не скажу, – начал куражиться полицай. – Но в деревне будет светло. Светлее, чем днем. Наши ребята… Эх, везет людям!.. – Полицай сердито ударил ладонью по столу.

«О чем он говорит? – с тревогой подумал Калачников. – Не о том ли, о чем просил разузнать Огнев? Ночью в деревне светло?.. Своим ребятам завидует… Не собираются ли фашисты в отместку за Лесное сжечь какую-то деревню? Такие меры они, звери, практикуют…»

– Я тебя отпущу повеселиться в эту деревню, – ласково сказал Калачников, наливая полный стакан полицаю. – Ты меня только заранее предупреди. Я на одну ночь и спрятаться у кого-нибудь могу!

– Во-о! Это дело! – обрадовался полицай. – Ты хороший у меня старик, понимаешь, что к чему. Сразу видно, что человек ученый!..

– Учился. Довелось…

3

После ухода полицая Петр Петрович долго ходил по комнате. Он теребил бороденку, пожимал плечами и часто хмурился.

– Неужели Мизель и Хельман задумали такую страшную месть?.. За Коха, за убийцу, казнить невинных людей!.. Если так, людей надо спасти, любой ценой спасти! – шептал Калачников.

В том, что полицай придет и обо всем расскажет ему (захочет поехать с другими!), Петр Петрович не сомневался, как не сомневался в том, что, если дать знать Огневу, тот спасет народ. Ночью он несколько раз вставал, надевал войлочные туфли и ходил по комнате, посматривая в сторону Лесного: нет ли зарева? Но там была непроглядная темень, и это немного успокаивало Петра Петровича.

Утром Калачников направился к заведующему аптекарским складом, прихватив тысячу оккупационных марок. У заведующего были густые, лихо закрученные усы, и одно это делало его мало похожим на всех остальных немцев, служивших в Шелонске. Круглая голова его была выбрита и, видимо, намазана кремом, отчего она вся блестела.

– Пришел за обещанным, – сказал Петр Петрович, оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что на складе никого нет, кроме заведующего.

– А что я вам обещал? – спросил аптекарь, крутя правый ус и хитро прищурившись. – Забыл, профессор.

– У меня списочек есть. Вот, прошу. На вас вся надежда.

– «Вата, марля или бинты, йод…» – медленно читал по-русски аптекарь. – А для чего вам, профессор, такие дефицитные вещи? – он недоверчиво посмотрел на Калачникова.

– Деликатное дело, господин заведующий! – Петр Петрович усмехнулся.

– А все же?

– Акушерка ко мне обратилась. Немецкий язык она не знает да и вас побаивается: вдруг ругаться начнете. А вы, говорит она мне, господина аптекаря хорошо знаете. Знаю, ответил я ей, добрейшей, говорю, души человек!

– А вы знаете, что грозит нам, если она проболтается? И вам, и мне?

– Не знаю, но догадываюсь: хорошего ждать нельзя.

– Вот видите!

– Не проболтается, она человек надежный, – сказал Калачников и тут же подумал: «С акушеркой придется поделиться медикаментами: если заведующий аптекой пожелает проверить, она может подтвердить».

– На вашу полную ответственность, профессор! А ее адрес я все же запишу!

– Пожалуйста, пожалуйста!

– На сколько, профессор?

– На тысячу марок.

Калачников знал, что аптекарь не выдаст его. Преступление было обоюдным и тяжким: за спекуляцию военными материалами немцы строго наказывали, вплоть до расстрела. А преступление уже было совершено: большой пакет с бинтами из искусственной марли, с ватой, йодом и другими лекарствами уже перекочевал в руки Петра Петровича.

Провожал аптекарь приветливо:

– Заходите, всегда готов оказать помощь!

«Деньги тебе нужны», – подумал Калачников, а ответил с той же лицемерной приветливостью:

– Большое спасибо. Мне еще господин Хельман говорил, что вы чрезвычайно отзывчивый, обязательный человек.

– Обер-лейтенант Хельман справедливый начальник.

«Одного вы с ним поля ягоды», – думал Калачников, улыбаясь в то же время аптекарю, как лучшему другу.

На следующий день Петр Петрович уже подъезжал к лагерю военнопленных. Он был уверен в успехе: в его бумажнике находилась служебная записка Хельмана.

Лагерь произвел на Калачникова гнетущее впечатление. Заболоченное место. В три кола ржавая колючая проволока, вдоль толстого металлического провода рыскали настороженные собаки. На всех углах – вышки с пулеметами, вдоль проволоки расхаживали охранники.

Военнопленные жили под открытым небом, на снегу; они здесь обедали, спали, отправляли естественные надобности. Потрепанные шинелишки у большинства из них покрыты наростом льда. Люди лежат, плотно прижавшись друг к другу, – кажется, что это сплошной клубок человеческих тел, который не разъединить никакой силой.

Но, оказывается, не нужно и силы. Взлетают вверх две белые ракеты – и люди стремглав бегут занимать свое место в шеренге. Может быть, некоторые через двадцать – тридцать метров упадут на землю и не поднимутся, но, если есть хоть капелька сил, надо бежать, чтобы не быть пристреленным; и если даже упал человек, он ползет к тому проклятому месту, где объявлено построение.

Начальник лагеря – долговязый пожилой обер-лейтенант с небольшими, щеткой, рыже-зеленоватыми усами, ознакомившись с запиской, строго взглянул на Калачникова. В его глазах Петр Петрович уловил стеклянный блеск и тут же догадался о причине: от начальника попахивало шнапсом.

– Что они будут делать в Шелонске? – спросил он.

– Строить теплицы.

– Для кого?

– Для военной комендатуры.

– Для Хельмана? – уточнял начальник лагеря.

– Возможно. Мое дело подчиненное, в подробности мне не положено вникать.

– А что будет иметь поставщик рабочей силы?

– В апреле месяце свежие помидоры, огурцы, салат, редиску. Хорошая закуска, не правда ли?

– Неплохо, – согласился обер-лейтенант и после паузы добавил: – В условиях вашего Шелонска.

– Еще одна просьба, господин начальник: есть под вашим началом пленный Щеголев Александр. Он в тепличном деле немного понимает, родственница за него ходатайствовала. Такой помощник мне бы пригодился!

– Щеголев? Кажется, есть такой. Проверю. Передайте Хельману, что я выделю ему тридцать таких работников, которые смогут совершать переходы до Шелонска и обратно, держать в руках заступ, лопату и топор! До города сопровождают мои караульные, охрану несут и сопровождают обратно его караульные!

Обер-лейтенант засунул большие пальцы рук за ремень и принял холодно-начальствующую позу.

– Слушаюсь! – по-военному отчеканил Калачников.

– В армии служили? – оживился обер-лейтенант.

– В первую мировую войну.

Начальник лагеря походил по комнате, обернулся к Калачникову:

– Не забудьте: в апреле ко мне должны поступать помидоры, огурцы, салат, редиска! А потом все остальное!

Это была не просьба, а скорее категорический приказ.

4

В другое время Петр Петрович, вероятно, считал бы себя удачливым человеком. Медикаменты он получил, разрешение на военнопленных было в кармане. Но до полной удачи было далеко: он пока не знал, когда и какая деревня намечена к уничтожению. Сегодня должен прийти связной Огнева, а что он скажет ему?

Вот поэтому так предупредителен и любезен был сегодня Петр Петрович с полицаем: он улыбался ему, хлопал его по плечу, стараясь вести себя с ним запанибрата. Калачников извлек бутылку самогону и тут же налил граненый стакан.

– Моему защитнику! – с пафосом произнес он.

Полицай пил, а Петр Петрович подливал и подливал ему, словно позабыв о закуске: на столе лежали соленые огурцы, которыми и довольствовался охранник. С такой закуской он быстро захмелел.

– Значит, ты это… Меня отпускаешь? – спрашивал он и сам отвечал: – Отпускаешь! А им через три дня капут… Ты, ты понимаешь? Не понимаешь? Тебе не надо понимать!.. Зачем тебе понимать?.. – говорил он, икая.

– А далеко ехать-то? – осторожно начал Калачников.

– Отсюда не видно!

– В какую деревню-то? – небрежно спросил Петр Петрович, разрезая на дольки огурцы.

– А зачем тебе деревня?.. Ты расписку не давал, а я дал!.. Все дали расписку! Деревню называть не имеем права, вот!.. Дай еще водки!

В этот день Петр Петрович водки не жалел. Он отвел охранника в другую комнату и уложил в кровать.