Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Кузнечное дело, к удивлению Алексея Осиповича, оказалось сложнее, чем он предполагал. «Отвык, – подумал Шубин, – придется начинать все сначала». И он терпеливо осваивал забытую профессию, стараясь делать все – от элементарного и легкого до сложного и трудного. Он сам ходил в поле и ловил лошадей, ведя их на поводу до кузницы, рашпилем поправлял поврежденные копыта и всякий раз долго примеривался, куда лучше всего поставить подкову. Постепенно он освоился с кузнечным делом и пришел к выводу, что вспоминать забытое все же легче, чем начинать с азов.

А дома, в комнатушке, снятой за шестьдесят рублей в месяц у пожилой вдовы, иной курс наук…

– Приобретай важность и надменность, – назидательно говорил Тане Шубин, – надо тебе понять, кто ты есть: дочь кулака, обижена на Советскую власть, на всех смотришь с озлоблением, всех считаешь своими лютыми врагами.

– Лютые враги для нас сейчас фашисты, Алексей Осипович! – Таня качает головой и улыбается.

Шубин безнадежно машет рукой:

– Грубее ты должна быть. И слово погрубее, и взгляд злей.

– Лучше скажите, что такое любовь? Вы влюблялись, Алексей Осипович?

Таня сидит у окна и смотрит на улицу. Часто она задумывается вот так же, как и сегодня. Давно понял Шубин, чем озабочена его нареченная дочка. А как ей помочь? Несколько лет назад ему довелось проводить беседу о любви и дружбе. Думал, проще и темы нет. Но девчонки забросали его такими вопросами, на которые он и ответить не мог.

– Любовь, Танюша, такая, знаешь, штука, – начинает Шубин, – и самая простая, и самая трудная. На все, кажется, ради нее готов. Помню, влюбился – знаешь, о каких глупостях думал? Вот бы моя Наташка тонуть в реке начала! В каком-то страшном водовороте… Люди стоят на берегу и боятся прыгнуть. А я со всего размаху – прыг, и ее, миленькую, почти утонувшую, на берег. И она убеждается, что лучшего друга у нее нет в целом свете. Или она спит, а дом горит, крыша вот-вот обвалится. А я бью стекло, залезаю в дом и выношу ее. Вот какими мыслями была занята мальчишеская голова!

Таня с затаенной улыбкой смотрит на Шубина; она слегка, непроизвольно кивает головой, лицо ее светится от внутренней радости.

– Я тоже все готова сделать, – говорит она.

– Полковник наведет справки: может, еще все в порядке, – успокаивает Шубин.

– В пехоте не всех убивают, Алексей Осипович?

– Ну что ты, Танюшка!

– Страшно мне за него… – Она смотрит теперь уже печальными глазами на Шубина. – Ведь правда, что у него самое хорошее имя? Александр, Саня, Саша, Сашка, Шура, Шурик…

– И Сашок! – Шубин кивнул головой.

– И Сашок! – быстро соглашается она. – И почему не вовремя война началась! У нас такие планы были!.. И все пропало, Алексей Осипович!

– Как это так все пропало? Через годик, смотришь, побьем немца. Вот и считай, что у тебя с Сашком после средней школы были большие каникулы.

– Какие же это каникулы, когда каждую ночь страшные сны снятся! На каникулах отдыхают, а я за него измучалась. Я думала, что мы просто так дружим, а оказывается, нет. – В глазах ее одновременно затаились печаль и радость. – Я вот вопрос задала, что такое любовь? Сама я ответить пока не могу… Просто жить без Сашка нельзя, хоть бы издали взглянуть на него!..

– Надо научиться, Танюшка, ждать!.. Вот видишь, ты и меня перевоспитала на свой лад. Грубее нам нужно разговаривать, Танька. И не Алексей я тебе Осипович, а батька! Так и зови. А я тебя все время Танькой буду звать. Люди мы с тобой грубые, озлобленные, чуждые ласке. Так-то!.. Найдем Сашка твоего, имей терпение…

– Постараюсь, батька…

В середине сентября колхозный кузнец Кузьма Николаевич Петрачков получил по почте письмо. Сестра звала на крестины по случаю рождения дочери, обещала наварить пива, бражки, угостить бараниной. Таня перечитывала малограмотные каракули и с недоумением смотрела на Алексея Осиповича. Но батька сказал, что письмо это условное и что они должны прибыть не к сестре на крестины, а к полковнику из разведывательного отдела штаба фронта.

2

В течение месяца с ними занимался капитан, помогая изучить нужные по их легенде приемы и методы разведки. А сегодня их принимал полковник, принимал в заброшенном доме лесника, в нескольких километрах от командного пункта. Они сидели в холодной и неуютной комнате с выбитыми окнами. Лейтенант прохаживался где-то на улице. Полковник и лейтенант оделись, как и подобает заправским охотникам: непромокаемые брезентовые куртки, высокие, за колено, резиновые сапоги, тульские ружья и набитые патронташи – добавить бы к этому жирных тетерок или вальдшнепов!

– Руки хороши! – проговорил полковник, здороваясь с Шубиным и его «дочерью». – Огрубели, почернели, потрескались. Сразу видно, что несладко вам жилось на «большевистской каторге»!

– Привыкнуть ко всем этим ужасным словам не могу, – созналась Таня.

– Надо, Танюша, надо. Да, кстати, навели мы справку по твоей просьбе. Утешительного пока ничего нет: красноармеец Александр Иванович Щеголев пропал без вести, Танюша…

– Как это так «без вести»? – спросила она растерянно. – Убит?

– Без вести, Танюша. Под Шелонском. Когда убит, так и пишут, что убит. Я взял его на особый учет. Буду продолжать поиски.

– А когда без вести, живым он еще может быть? – спросила Таня с надеждой.

– А почему же нет! – как можно бодрее и увереннее проговорил полковник. – В партизанах, в плену. Даже в наших госпиталях иногда отыскиваются. Будем искать, Танюша.

– Никогда не поверю, что он может быть убитым! – проговорила она решительно.

– И правильно делаешь, – сказал полковник. – А вот мать мы отыскали.

– Отыскали?! – Таня вскочила со скамейки.

– Да. Жива и здорова. Пришлось умолчать, что мы знаем о тебе все. Успокоили, что за тебя волноваться не нужно. Напиши ей. А возможно, узнав о матери, ты не пожелаешь идти и на задание?

Она покачала головой:

– Пойду, товарищ полковник!

– Верно, Танюша. Твоей матери уже назначено пособие, она будет его получать до тех пор, пока ты не возвратишься. И вашей жене, Алексей Осипович, назначено пособие.

– Очень признателен, товарищ полковник.

– Забудьте на полгода, что всю жизнь вы были Алексеем Осиповичем Шубиным, а в колхозе – Кузьмой Николаевичем Петрачковым. Отныне вы Никита Иванович Поленов и Татьяна Никитична Поленова.

– Танька! – заметила девушка.

– Это я так учил, – пояснил Алексей Осипович. – Дерзкая, огрубевшая на торфоразработках и других тяжелых работах девчонка. Чего от нее ждать?

– Такой она и должна быть. Запомните: начальником советского лагеря был Василий Петрович Ненашев. Вот его карточка: широкий, картошкой, нос; чуб и эти лохматые усы – рыжие; левая рука всегда в черной перчатке – результат ранения еще в годы гражданской войны. Любит ругнуться матом. Больше о начальнике лагеря и не нужно знать. Мелкие начальники менялись часто. Смело называйте десятника Павла Павловича Хлебина, маленького, вихрастого, веснушчатого, часто повторявшего «елки-палки». Освободил вас добрый немецкий начальник Трауте. Вы его не видели, вам лишь объявили его милостивый приказ. Хвалите, но особенно не перехваливайте, чтобы не вызвать подозрения. – Убедившись, что «отец» и «дочь» запомнили все, полковник продолжал: – Действовать придется в районе Низовой. Не буду скрывать, условия трудные. Наш опытный разведчик на Низовой провалился. Вернее будет сказать, не опытный, а теоретически постигший основы разведывательной службы. Но этого мало… На Низовой обязательно должен быть наш глаз: через этот железнодорожный узел идет снабжение нескольких немецких армий, действующих на ленинградском и центральном направлениях. Недавно немцы перебросили из Риги в район Шелонска – Низовой оперативную команду «1 б» во главе с Гельмутом Мизелем. Мы его «опекали» в Москве, когда он делал вид, что представляет в качестве корреспондента одну немецкую газету, а мы создавали видимость, что верим ему.

Полковник извлек из потайного кармана портрет молодого самодовольного господина с «лейкой» в руках.

– Снят на фоне Манежа в Москве, – пояснил полковник. – Он фотографировал наших товарищей, а они его. Но он видел пьяниц, которые хотят навязать ему свой плохонький «ФЭД». А они видели разведчика, будущего врага, и снимали весьма и весьма старательно. Получился.

– А он ничего себе, только важничает очень, – проговорила Таня, возвращая полковнику портрет.

– Сейчас он выглядит постарше, но еще молод. Он, как и некоторые другие деятели немецкой разведки, имеет серьезный порок: недооценивает советскую разведку. Что ж, это объяснимо. На протяжении многих лет при русском дворе видные посты занимали иностранцы. Супруга Николашки, то бишь Александра Федоровна, никогда не забывала, что она немка, близкая родня кайзеру, и была шпионкой номер один. А разве плох был в качестве шпиона номер два русский военный министр Сухомлинов? А теперь немцы наступают, а мы отступаем, и они думают, им, русским, не до разведки. Лично я недооценку Мизелем нашей разведки и контрразведки горячо приветствую!..

О многом переговорили в тот вечер полковник и его помощники. Таня даже и не предполагала, как много должен знать разведчик. Раньше ей казалось вполне достаточным то, что им в течение месяца сообщил капитан. Когда полковник говорил об опасности, она невольно отвлекалась и вспоминала совсем иное – мать, которая ждет ее теперь в чужом месте среди незнакомых людей. Как она сейчас беспокоится!.. Почему-то припомнились танцы в городском саду и самый лучший танцор – Сашок Щеголев… И самый красивый!.. Купание с подругами в речке, походы за грибами и ягодами… И тут же мысли об опасности: сумеет ли она перевоплотиться в разведчицу, быть внутренне похожей на дочь этого бородатого рыжего человека?.. На нелегкое дело посылает их этот черноусый полковник, видимо больше их знающий, как трудно им будет…

– С партизанами пока контактов не поддерживать, – продолжал полковник, – хотя на будущее и не исключена возможность совместных действий. Не исключено также, что кого-то пошлем к вам на подмогу, а затем и на смену. Я думал над паролем. Запомните его. Приходящий к вам спрашивает: «Хорошее железо продаешь?» А ответ такой: «Барахлом не торгую. Хорошему человеку могу и продать!» Почему я рекомендую железо? Оно у вас будет всегда. А такое словечко, как «барахло», должно входить в лексикон малокультурного мужика Никиты Ивановича Поленова. Итак, все запомнили?

– «Хорошее железо продаешь?» – «Барахлом не торгую. Хорошему человеку могу и продать!» – повторил без запинки Алексей Осипович.

– Заданий будет вам много, – сказал полковник. – Пока добираетесь до Низовой, соберите материал о положении на оккупированной территории. Это, так сказать, параллельное задание. Просил об этом начальник политуправления фронта: факты нужны для агитации в войсках. Мы знаем, что население живет в ужасных условиях. А конкретно? Каковы налоги, поборы, как с питанием? Под Шелонском обосновался первый помещик – немец Кох. Его политика?

– Кох? Это не тот, что был в Лесном до революции? – спросил Шубин.

– Сын. Адольф Кох. Пробный камень. Усидит в Лесном до весны, весной пожалуют новые господа.

– За его отцом мой батька с вилами гнался, – сказал Шубин.

– Надо, чтобы этот не удрал. Огнев получил задание по партизанской линии. Видимо, долго Кох не проживет на этом свете… Вот, кажется, и все. Есть вопросы?

– Пока все ясно, – ответил Поленов.

– Ну, как говорят, ни пуха ни пера! – сказал полковник.

– К черту! – дружелюбно ответил Шубин.

Они постучали в крайнюю избу. Дверь открыла старушка. Она и молодка лет под двадцать пять занимались стиркой. На печи и на кровати спали ребятишки. Шубин и Таня представились как беженцы. Старушка попотчевала уже остывшей вареной картошкой. А потом, вытирая глаза кончиком платка, говорила, что от сына нет известий вот уже два месяца, что живут они с невесткой и на руках у них четверо мальчишек, две пары близнецов, мал мала меньше. «Фашист окаянный, всю жизнь испортил!» – говорила старушка и крестилась. Шубин поддакивал ей, Таня сопела носом и молчала: ей очень хотелось спать.

Утром они покидали деревушку. Проходя мимо сельмага, Шубин вдруг остановился и сказал:

– Возьму махорки, Танька. Туда брать советскую нельзя, здесь накурюсь досыта: в тылу небось эрзац-табак!

В магазине было пусто. Лишь в темном углу у прилавка двое мужчин пили водку и громко разговаривали. Ковыляющей походкой приблизился продавец с родинкой, похожей на темного паука. Он еще издали улыбался, потирая подбородок, отчего «темный паук» на правой щеке шевелился и казался живым.

– Будьте любезны, – проговорил он, взглянув на Шубина и его спутницу, – что прикажете?

– Махорки пару осьмушек, – сказал Шубин.

– Пожалуйста. Немного подмочили, когда везли. Ни машины, ни брезента, а дорога дальняя. Подсушите, сам такой же курю. Угостить? У меня сухой.

– Спасибо, не откажусь.

Пока продавец доставал кисет и отсыпал на цигарку табак, Шубин прислушивался к разговору. Высокий брюнет с рассеченной бровью и тремя металлическими зубами спереди хвастливо говорил, видимо продолжая начатый разговор: «Да мы с Витькой мигом вернемся. Не задержимся. Немцы нас не поймают – все продумано». Блондин поднял левую руку, на которой не хватало большого и указательного пальцев, и пьяным голосом, точно попугай, повторял: «Мы вернемся, честное слово, вернемся!»

– Ребята, да тише вы, разве можно об этом так громко! – попросил их продавец.

– А что? – брюнет сердито уставился на продавца. – Подумаешь! Мы немцев не боимся, а здесь мы у себя дома.

– Нельзя, ребята: время военное, а в душу человека не влезешь, – сказал продавец, и Шубин заметил, как он повел глазом в его сторону.

«Болтуны! – подумал Шубин. – Вот так и проваливаются разведчики. Представится возможность – сообщу полковнику!»

Тане ничего не сказал: еще, чего доброго, посмотрит на них пристально! А они на нее!.. Да и сам повернулся к ним спиной, чтобы они не видели окладистую рыжую бороду… Не дай бог встретиться с такими болтунами по ту сторону линии фронта: свои-то свои, но лучше не знать и не видеть их там!..

В ночь на пятнадцатое октября легкий транспортный самолет, оторвавшись от взлетной площадки, взял курс на запад. Никита Иванович молча наблюдал в маленькое окошечко. Казалось, что внизу, под крыльями самолета, уже давно прекратилась жизнь: ни одного огонька, ни зарева от электричества. Все спряталось, замаскировалось, притаилось.

И только над линией фронта Поленов заметил яркие вспышки от орудийных выстрелов и разрывов снарядов. Светящимися линиями тянулись к самолету трассирующие пули; не дотянувшись, они дугой опускались вниз. Сбоку разорвались зенитные снаряды – в самолете стало светло, ярко, а глазам больно.

Таня дремала, уткнувшись в плечо «отца», – возможно, она побаивалась и поэтому притворялась спящей.

Самолет, не меняя курса, шел на запад.

Летчик кивнул головой. Поленов осторожно толкнул Таню и стал открывать люк. Внизу было темно и холодно, потоки пронизывающего до костей ветра ворвались в кабину. Никита Иванович улыбнулся Тане, кивнул головой летчику и прыгнул в густую темноту октябрьской ночи. Вслед за ним, тоже кивнув головой летчику, прыгнула и Таня.

Самолет, покачав крыльями, повернул на восток.

3

Земля… Родная земля!..

Вероятно, у человека никогда не могут исчезнуть из памяти те места, где он родился, провел детство, влюблялся, дружил или ссорился со своими сверстниками. Уже под старость, живя за «тридевять земель», вспоминает убеленный сединой человек, как он бегал босиком по колючей скошенной траве, забирался на верхушку дерева, поражал девчонок тем, что может больше минуты держаться под водой. Да мало ли что припомнится из прошлого! Промелькнет в сознании какой-то пустяковый случай, который и держать-то в голове не следовало, и потянет вдруг человека в родные места, и так захочется походить старому босиком по скошенной траве, если не забраться на знакомое дерево, то хотя бы потрогать его кору, если не нырнуть под воду, то хоть освежить грудь прохладной водой из речушки, лучше которой не сыщешь в целом свете.

Вероятно, по этой самой причине грузина тянет на побывку с просторов Украины к морю, в горы, на стремительно несущуюся речку, а украинец рвется на Полтавщину и Херсонщину, чтобы почувствовать широту родных степей. По этой причине едет прибалт откуда-нибудь из солнечных мест в отпуск домой, хотя дома в это время из тридцати дней только один бывает солнечным, да и то с утра до обеда или с обеда до ужина. А псковичи и новгородцы навещают свои родные места, где ничего нет, кроме богун-травы, можжевельника да ольхового мелколесья.

Дорога́ она, родная земля! И пусть не навсегда приезжает человек, а на побывку, но возвращается он к месту постоянного жительства помолодевшим, словно воспоминание о детстве, возвращение к дням безмятежной юности сбросили с его плеч не один год…

У Никиты Ивановича Поленова и дочери его Тани не было длительной разлуки с родной землей, но у них чувство встречи с ней было не менее острым, чем у человека, не побывавшего дома полтора-два десятка лет. Они вернулись на землю, которую, как сказал поэт, не знаешь, как и считать: и твоя она, и не твоя. Землю впрягли в ярмо, и не жалости просила она, а требовала скорейшего освобождения.

До утра пролежали Никита Поленов и Таня в кустарнике в пяти километрах от того места, где спрятаны парашюты, и Поленову хотелось поговорить с первым деревом, приласкать белую, с крапинками русскую березку, попросить у нее прощения, что так вот нескладно получилось: оставили ее на время врагу, который ничего более путного не придумал, как делать из березки кресты для могил…

Таня натаскала для изголовья волокнистого белого мха и легла. Она делала вид, что спит, а у самой глаза все время открывались – и когда прокричит поблизости зимующая птица, и когда раздастся треск упавшей с дерева сухой ветки.

И своя и не своя земля…

На востоке легла оранжевая полоска. Она расширялась и светлела.

Наступало утро – неспокойное, полное неизвестности…

Никита пятерней расчесал рыжую бороду, снял овчинную шапку, пригладил длинные волосы – не волосы, а рыжий войлок: не привык следить за собой человек на торфоразработках!

Подняв голову, Никита Иванович осмотрелся: болото, на многие километры болото. Засохла богун-трава, почернели ягоды на можжевеловом кусте: в самую пору из них варить пиво… Леса не видно, а он должен быть где-то поблизости. Получше вглядевшись, Поленов заметил и лес – до него километров шесть… Чего стоило летчику пролететь со своими пассажирами еще несколько секунд? Нет, уж лучше пройти шесть километров, чем висеть на дереве, зацепившись постромками парашюта.

Поленов нащупал за пазухой карту и компас.

– Батька, ты уже встал? – спросила Таня, и Никита Иванович вздрогнул от неожиданности.

– Встал. А ты пока отдыхай.

Но Таня уже сидела на своей жесткой постели, поджав под себя ноги. Потом она подползла к Поленову и взглянула на карту, зябко потирая покрасневшие от холода руки.

– Так, так, – удовлетворенно проговорил Никита Иванович. – Отдельное дерево слева. Тригонометрическая вышка справа. Идем, Танька, прямо. Мы сейчас выйдем на просеку, а по ней – к домику лесника. Если выйдем, значит, научились читать карту.

– Мы тоже учились читать карту, а когда ходили по азимуту – иногда выходили в противоположную сторону! – Она заложила руки в карманы поношенного полушубка с грязным, когда-то серым воротником.

– А к столовой вы всегда выходили правильно?

Таня улыбается и кивает головой. Она несколько минут молчит, погруженная в свои думы-заботы, а потом спрашивает:

– Батька, а бой под Шелонском кто-нибудь видел?

– Видел тот, кто сам воевал, – отвечает Никита Иванович.

– А из жителей? – допытывается она.

– Жители, конечно, в это время в окопах и подвалах сидели. На теперешний бой со стороны не посмотришь, да и удовольствие маленькое из-за любознательности голову терять.

– А раненых или убитых кто подбирает после отступления, немцы?

Никита Иванович уже догадывается, к чему она ведет свой разговор, и отвечает осторожно:

– Чаще всего приказывают похоронить населению ближайших деревень. А раненых иногда подбирают местные жители, а иногда – санитары противника.

«Скорей всего, такие санитары не подбирают, а добивают», – думает про себя Никита Иванович, но не хочет расстраивать девчонку: она полна забот о Сашке, сколько раз уже задает подобные вопросы.

– Ну а если раненый излечился, куда его тогда?

– В лагерь, на работу.

Она тяжко вздыхает и тихо говорит:

– Все равно я отыщу Сашка, все равно…

Болото с низкорослым кустарником давно пройдено, теперь они идут по густому сосновому лесу, стараясь не ступать на сухие сучья, обходя полусгнивший и трухлявый валежник.

– А вот и просека, Танька! – возбужденно произносит Никита Иванович. – А там, смотри, смотри, и домик лесника. Совершенно точно: обшит зеленым тесом, труба из красного кирпича!

Дом действительно такой, каким рисовал его полковник: высокая труба, два сухих веника в залобке, три окна впереди, а два – на правой стороне, там, где шесть ступенек ведут к двери, обитой потускневшей парусиной.

Поленов ударил по двери ладонью.

В доме – ни звука.

– А ну-ка, я сапогой! – В шутку он всегда говорил «сапогой».

И только тогда они услышали глухой, дребезжащий, сердитый голос:

– Чего стучишь так? Лучше головой ударь!

– Двери жалко! – ответил Поленов.

– Оно и видно!

Дверь приоткрылась, в сенях показался седой старик. В его живых настороженных глазах Никита Иванович уловил немой вопрос: «Кого это нелегкая принесла?»

– Чего тебе? – спросил старик недружелюбно.

– За лошадью пришел, – ответил Поленов: так наставлял его полковник.

– Какую тебе лошадь? – удивился старик.

– Да ведь какую не жалко будет!

– Что ж в дверях остановились? – лесник сменил тон. – В дом проходите!

Они миновали темные сени и очутились в полуосвещенной большой комнате с квадратным дощатым столом посредине и с длинными скамейками вдоль стен. За печью, побеленной синеватой глиной, висел цветистый ситцевый полог, прикрывавший кровать.

Печь была жарко натоплена. Таня не удержалась и зевнула. Старик заметил это. Стало ли ему жалко девушку, или он хотел вести серьезный разговор наедине с мужчиной, – он раздвинул полог и предложил Тане отдохнуть на постели.

Поленова он пригласил в красный угол, где висели две маленькие, потемневшие от времени иконки. На хозяине была плотная льняная рубашка, подпоясанная плетенным из шерстяных ниток поясом, на ногах – стоптанные черные валенки.

– Ну, поясняй, что от меня требуется? – спросил он, снимая валенки и потирая затекшие старческие ноги.

– Лошадь, телегу, куски железа, подковные гвозди, кузнечные мехи.

Лесник, нахмурив седые, вытершиеся брови, повторял, слегка шевеля губами:

– Конь будет… телега будет… железо будет… мехи есть… С подковными гвоздями похуже дело… Были, поищу… фунта три или пять… – Он строго посмотрел на Поленова: – Оттуда?

– Оттуда, отец.

– Дочка?

– Дочь.

– Наши скоро вернутся?

– Вернутся. А скоро или нет – Москва знает.

Старик сокрушенно покачал головой:

– Ждут люди, скоро глаза до дыр протрут.

Лесник был немногословен и, обмолвившись еще несколькими фразами, ушел из дому. Поленов посидел, посмотрел в окно, взглянул на теплую печку, и ему тоже захотелось прикорнуть. Но не успел. За окном послышалось скрипучее тарахтение. Он быстро соскочил с печки. Лесник уже распрягал упитанную вороную лошадь, поглаживая ее по лоснящемуся крупу. Телега была громоздкая, на деревянном ходу, такая и требовалась Никите Ивановичу.

Ночью Поленов отлучился часа на два; он отыскал портативную радиостанцию и остальной груз, упрятанный во мху, под кустом можжевельника.

Ночь прошла спокойно.

Рано утром лесник ушел осматривать свои владения, а попутно разведать, что творится на ближайших дорогах.

Поленов с Таней принялись за работу. Никита Иванович отодрал доски и в широком задке телеги сделал несколько углублений, там хорошо поместились рация, карта, компас, деньги, последние номера «Правды».

– А ты, батька, не только кузнец, – одобрительно сказала Таня.

– Мы с тобой, Танька, должны быть мастерами на все руки. И халтурить нам нельзя.

– Нельзя, батька! – согласилась Таня. Она забросила руки за голову и приподнялась на цыпочках. – Батька, а ты поэтов всех знаешь? – спросила она, с улыбкой посмотрев на Поленова.

– Всех поэтов знать трудно. Многих все же знаю. На «вы» знаю!..

– А кто вот это написал?

 
Поверь мне, той страны нет краше и милее,
Где наша милая иль где живет наш друг.
 

Ну, кто? Быстро!

Поленов подумал, вспоминая, и чистосердечно признался:

– Не знаю, Танька.

– Эх, ты! А еще в молодости стихи писал!.. Михаил Лермонтов – вот кто! – После паузы добавила: – Это, батька, я к тому, что теперь мне и Шелонск ваш нравится куда больше, чем раньше.

Таня жила до войны километрах в полутораста от Шелонска. Шубин бывал в ее городе. По душе он ему не пришелся. Но… надо и Тане сказать что-то приятное:

– Ваш городок ничего себе, зеленый, речка хорошая, место высокое, сухое. Не знаю, почему Александру Сергеевичу Пушкину он не нравился?

– Потому, что он в нашем городе только и бывал проездом. Если бы Пушкин там пожил, такие бы стихи написал!.. Честное слово!

И Таня начала читать пушкинские стихи. Знала она их много и читала с полчаса певучим, звонким голосом.

Лесник вернулся поздно вечером, когда Поленов и Таня уже находились в избе.

– Понравился конь-то? – спросил он сухо.

– Конь хороший, – ответил Поленов.

– Идем, взгляну еще разок, – сказал старик и подмигнул правым глазом.

Они вышли во двор, где конь аппетитно жевал пахучий клевер.

– Немцев на большаке много, – объявил лесник. – С танками, с пушками. Наверное, на партизан. По большаку не езжай.

– А где?

– Я тебе лесную дорогу укажу. А то, неровен час, нарвешься. Все упрятал?

– Все.

Спать легли рано, огня не зажигали. В полночь раздался резкий стук в дверь. Лесник выглянул в окно. Тихо ступая по половику, подошел к Поленову:

– Не спишь? Немцы подъехали. Лежи, лежи, я один выйду, не впервой.

Лесник ушел. Первое, что сейчас пришло на ум Поленову: а кто же он, этот старик? Здешний или заблаговременно поставленный полковником из разведотдела? А вдруг приведет сейчас фашистов, покажет на Поленова пальцем и скажет: вот он, кого вы ищете, пойдемте во двор, там у него стоит хитрая телега!.. Не разбудить ли Таню? Она, кажется, ничего не слышит…

Но он сдержался: не нужно. Если придут фашисты обыскивать, они увидят спокойно спящих людей, у которых документы в полном порядке. А старик – человек проверенный, знает полковник, к кому посылать.

– Лежи спокойно, Поленов! – шептал он самому себе. – Сейчас ты должен выдержать свой первый, а возможно, и последний экзамен на актера в таком трудном амплуа.

Через несколько минут вернулся лесник.

– Немцы, отстали от своей части. Про партизан спрашивали, – неторопливо сказал он. – Не слышал, говорю, спал крепко, может, и проезжали, не слыхал. А хорошо бы им самим к партизанам угодить – те бы показали им дорожку.

Никита Иванович снова попытался уснуть и не мог, хотя за окном было тихо, скрипел только старый, наклонившийся забор, раскачиваемый налетами ветра.

К утру ветер стих. Никита Иванович запряг лошадь, бросил на дно телеги куски железа, подковные гвозди в большой металлической коробке, кузнечный мех. Лесник вынес две овчины, чтобы было мягче сидеть Тане, а для коня – несколько охапок клевера.

Никита Иванович и Таня покинули затерявшийся в лесу домик. Лошадь шла быстро. На рытвинах телега тряслась, и тогда железо звенело и громыхало.