Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Нет, нет, успокойтесь, господин Калачников! – испуганно заговорил редактор. – Материал мы ваш напечатаем, ради фамилии напечатаем.

Печататься не входило в расчеты Петра Петровича, и он, стараясь быть похожим на обиженного, сказал:

– Ради фамилии, господин редактор, печатать не надо. Не умею писать – научусь со временем. А зачем же печатать то, что не нравится?

– Пойдет, пойдет, господин Калачников. Это я имел в виду будущее. Не все сразу. Вот церковный пономарь принес статью: на шести страницах – ни одной точки, ни одной запятой. И деньги вперед попросил.

– Точки и запятые, бог с ними, – сказал садовод, пряча улыбку («Пономарь-пьяница – корреспондент газеты!»). – А хоть смысл-то есть?

– Нет, господин Калачников! – сознался редактор. – Из всей его статьи мы оставим только подпись.

– И много вы дали ему денег в качестве аванса? – озабоченно спросил Петр Петрович, а сам подумал: «Одной статьей пономаря можно убить любую газету!»

– Тридцать рублей. – Редактор поправил на носу роговые очки, сощурился, понимающе кивнул головой. – Но вам, господин Калачников, мы будем платить больше, как и подобает профессору. Кстати, почему вы это не указали? Звание так важно для газеты!

– Боже упаси! – запротестовал старик, подняв правую руку. – Профессор имеет право подписывать крупные научные труды, но не статейки на полторы сотни строк. Я очень уважаю науку и свое звание, господин редактор!

– Понимаю вас, все правильно! – сказал редактор. – Будет сделано так, как вы прикажете.

– А псевдоним нельзя?

– Для нас очень важно ваше имя, это создаст авторитет и газете, – настаивал редактор.

«Черт с вами, подписывайте, газета от этого не станет авторитетнее, – подумал Петр Петрович. – Для народа я, видимо, нисколько не лучше, а может быть, и хуже пономаря. Над его фамилией лишь посмеются. А мою увидят – вознегодуют».

– Хорошо, подписывайте, – уступил он.

– Авансик не требуется?

– Потом. Всю сумму. Больше будет!

Редактор снял очки, вынул платок, протер им стекла. На носу у него остался синий рубец от оправы. Он положил очки на стол, откинулся на скрипучую спинку венского стула.

– Мы с вами одного склада, господин Калачников, – сказал редактор. – Я тоже в свое время не любил брать авансы. Напечатают, получишь кругленькую сумму – тогда и в кармане ощутимо.

– Значит, редактором не впервые? – осведомился Петр Петрович и тоже небрежно откинулся на спинку такого же скрипучего и старого венского стула.

– Больше сорока лет на газетном поприще! – ответил редактор беря в руки «Правду Шелонска». – Редактором впервые, но газет столько сменил – не перечислить! С Амфитеатровым на «ты» был… Интереснейший человек Александр Валентинович! Помните его нашумевший фельетон «Господа Обмановы»? Как он ловко провел цензуру и прокатился по фамилии Романовых. Я до этого монархистом был, а прочитал фельетон и подумал: к черту Романовых!

– Извините, какого же направления вы придерживались в те годы?

– От «Союза русского народа» до анархистов. В анархистах и застрял. Под черным бархатным знаменем с большевиками сражался!

– И сейчас в анархистах пребываете?

– Всему свое время, господин Калачников! Анархизмом хорошо грешить по молодости, когда ничто тебя не связывает, а в голове горячка. Я теперь убежденный национал-социалист! В национал-социализме я вижу сочетание железной дисциплины и анархической вольности.

– Честно говоря, мне это непонятно, – сказал Петр Петрович.

– Все понятно, господин Калачников! Смотрите, как держат себя немцы. Твердая рука! Чуть что – на виселицу или к стенке. Правильно! Нам этого не хватало в годы революции. Тогда бы мы раньше немцев установили новый порядок, аналогичный теперешнему.

– Извините, а анархическая вольность, о которой вы говорили?

– А как же? – редактор оживился, потеребил ус. – Я был в Германии, когда фюрер разрешил грабить богатых евреев. Ну конечно, под эту марку попали и немцы, кто противился фюреру. Эх, что было в те дни в Германии, господин Калачников! Это может понять только такой убежденный анархист, как я! – Редактор, вероятно, вспомнил, что несколько минут назад он выставлял себя убежденным национал-социалистом, и добавил: – Но национал-социализм, я бы сказал, соединил мои и анархические, и монархические убеждения. Впрочем, хватит об этом. Что вы скажете о вчерашнем концерте? Как все это скверно!

– Вы имеете в виду…

– Вот именно, публику! – перебил редактор. – Вы знаете, мне хотелось швырнуть в этот зал не одну, а десяток гранат сразу! Скажу вам откровенно, не нравится мне здешний народ, очень не нравится! Когда я встречаюсь с пожилыми мужиками, всегда думаю: а может, и ты, такой-сякой, гнал в те годы меня из России! У вас нет такого чувства?

– Я жил на отшибе, господин редактор. В политику ее вмешивался, видел только цветы да яблоки.

– Я вас очень хорошо понимаю, господин Калачников! – сочувственно произнес редактор. – Застрять с профессорским званием в Шелонске – радости мало. Я, например, здесь временно. Как только немцы займут Петербург, я получаю там большую газету, давно обещано!

– У вас хорошая перспектива, вам можно только позавидовать! – несколько раздраженно произнес Петр Петрович.

Это раздражение быстро уловил редактор.

– Я вас приглашу в свою газету, господин Калачников! Здесь журналистские кадры попорчены большевиками, а из эмигрантов я брать никого не буду: со всеми я в ссоре.

– По идейным соображениям?

– По всяким.

– В Петербурге, конечно, пожить неплохо, но я уже стар, господин редактор. В Шелонске я начал свою карьеру, в Шелонске я ее и закончу. Да и Петербург еще у большевиков…

– Скоро он будет у немцев. Нужно будет сделать лишь небольшой нажим – и город падет. Из русской эмиграции я войду в него первым! Они еще будут мне завидовать!

Открылась дверь, и в комнату вошел пожилой мужчина в потертом пальто с облезлым воротником. Редактор представил его Петру Петровичу как ведущего сотрудника газеты «Правда Шелонска». Пожимая руку Калачникову, сотрудник подозрительно смотрел на него словно видел в нем своего соперника по работе.

– Профессор Калачников, – с некоторым запозданием представил редактор. – Будет нашим постоянным внештатным сотрудником.

– Это для меня большая честь, господин редактор, но мы об этом не договаривались, – сказал Петр Петрович. – Для статей у меня не будет времени – имею срочное и важное задание господина военного коменданта.

– Тогда дайте слово, что иногда будете навещать нас и кое-что давать в нашу газету, которой судьба предназначает стать главной газетой в Петербурге. Это же приятно?! – на лице редактора застыла неподвижная ухмылка.

– Безусловно. Вы тонкий дипломат, господин редактор. При первом же удобном случае буду у вас. К себе пока не приглашаю: неуютно и неблагоустроенно у меня. – Петр Петрович тоже улыбнулся. – А приведу все в порядок – направлю приглашеньице. Не откажите в любезности нанести добрососедский визит.

– Благодарю, заранее признателен вам! Обязательно и непременно! Или один, или вот с господином репортером. Он впервые в Шелонске.

– Впервые? Ну как вам понравился город? – спросил Петр Петрович у репортера.

– Не понравился, господин профессор, нет! Вы знаете, что здесь сделали с нашей газетой?

– Нет. А что именно?

– Ее заклеили…

– Чем? – не выдержал длинной паузы редактор.

– «Шелонской правдой». А кое-где на нашей газете перед словом «правда» прибавили две буквы – «не». Полиция счищает витрины, а люди ходят и скалят зубы.

Редактор обернулся к Петру Петровичу.

– А я что вам говорил, а? – спросил он. – Что делают? Нет, так дальше не пойдет. Гранаты, только гранаты образумят русского мужика! Хорошо-с! Сегодня я буду у майора Мизеля. Хорошо-с!

6

Майор Мизель расположился в кресле военного коменданта Хельмана. Обер-лейтенант сидел рядом с ним. Шарлотта и Эггерт устроились на диване. Мизель, лукаво прищурившись, начал с иронией в голосе:

– Итак, высокоуважаемые господа, подведем некоторые итоги. Поп остался в церкви с глазу на глаз с майором службы безопасности Мизелем и церковным старостой. «Правда Шелонска» заклеена партизанским органом «Шелонской правдой». Артист Боризотов забросан гнилыми яйцами. Счет: три ноль. В чью пользу?

– В пользу русских, – сказала Шарлотта.

– Не совсем, дорогая Шарлотта. Как ваша операция, лейтенант Эггерт?

– Превосходно! – вскочил тот. – Живых нет! Пулеметы и автоматы действовали безотказно. Семерых партизан недосчитается сегодня Огнев!

– Каков счет? В чью пользу, Шарлотта? – спросил Мизель.

– Один ноль. В пользу Эггерта!

– Четыре ноль, господа, в нашу пользу. В пользу системы майора Мизеля. А что скажете вы, господин обер-лейтенант?

Хельман понял шутку:

– Тут можно выставить много причин для оправдания наших вчерашних неудач, и я позволю себе привести хотя бы некоторые. Попу не нужно было торопиться со своими проклятиями и «многими летами». Редактор – эмигрант, приехал он в твоей машине, Гельмут, веры ему не будет. Боризотова они считают предателем…

– Признает ли высокочтимая публика доводы, выставленные господином обер-лейтенантом, основательными? – с ухмылкой спросил Мизель.

– Конечно нет! – крикнула Шарлотта.

– Господин обер-лейтенант мой начальник, но сегодня я должен возразить ему, – сказал, усмехаясь, Эггерт.

– Итак, повторяю счет – четыре ноль в пользу кнута, в пользу Мизеля. Проиграл пряник, проиграл Хельман.

– Гельмут, ты это напрасно, – встревожился Хельман. – Я никогда не был против кнута. Я говорил о том, что хорошо сочетать то и другое. Чтобы мы имели меньшие потери…

– Попа и редактора я оставляю в Шелонске, – продолжал Мизель. – Здесь будет своеобразная экспериментальная база по кормлению русских заплесневелыми пряниками… Все это шутка, друзья! Кнут остается как самое испытанное средство воспитания. Кто за кнут?

Руку подняли все, и первым обер-лейтенант Ганс Хельман.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

«Переданные вами сведения представляют большой интерес. Продолжайте изучение, информируйте один раз в неделю. Где они разместятся? Чем вооружены? Как настроены? Потери на фронте? Куда пойдут после отдыха? Желаю успеха, дорогие товарищи!»

Прочитав радиограмму, Никита Иванович взглянул на дочку и задорно подмигнул.

– Ну, Танька, настоящее дело только начинается! – сказал он, поглаживая пушистую рыжую бороду.

– А если немец Отто набрехал? – заметила Таня, выгребая из печки золу. – Наделали мы тогда паники!

– Петр Петрович верит Отто, – проговорил Поленов, еще раз вчитываясь в текст шифровки. Он подошел к печке. – Будем верить и мы. То, что фашисты имеют в отношении Шелонска какие-то планы, было и раньше известно. Чуточку мы это дело прояснили.

– Давай, батька, прояснять и дальше. Наша рация заржаветь в лесу может!

– А ты следи за ней получше! – посоветовал Поленов, сделав вид, что не понял ее намека.

– Я не о том. Надо почаще передавать такие сведения! Об этих эсэсовцах. А рация в полном порядке.

– Будем, дочка! Слышала? Один раз в неделю. Конечно, если будет что-то новое и позволит обстановка.

Никита Иванович поджег шифровку и долго тер пальцами сгоревший лист бумаги; пепел, словно черная пыль, ложился на под печки. Таня стояла у окна и смотрела в заснеженную даль. Она обернулась к Поленову и тихо сказала:

– Завтра, батька, у меня день рождения. Мама, бывало, всегда что-нибудь дарила.

– Может, и я что-нибудь подарю.

Она обернулась и спросила:

– Что?

Никита Иванович развел руками:

– Пока не знаю, Танюшка.

– Отпусти меня домой!.. Я так по дому, по маме соскучилась! Денька на три…

Он понял ее просьбу как шутку, но отвечал серьезно – знал, что Таня скучает по матери:

– Дома нам с тобой делать пока нечего, только дадим лишнюю работу Эггерту. А мать, сама знаешь, в Чувашии.

– Да, батька, далеко, – задумчиво проговорила девушка. – Что она обо мне подумает? За столько месяцев дочка не удосужилась написать письма!..

– Наверное, разъяснили ей, что к чему, – успокоил Никита Иванович.

– Вряд ли, – усомнилась Таня.

– Не унывай, Танюха. Я для тебя такой подготовил подарок – лучше не придумаешь!

– Что, батька? Скажи, будь миленький!.. Ты же у меня добрый, хотя и кулак!

До сих пор ничего не сказал Никита Иванович про Сашка, опасался, что Таня не выдержит, сорвется, побежит в крепость отыскивать парня – задержат, что останется от легенды о кулацкой дочке? Ведь Сашок ничего не знает про эту легенду… Но и таить от нее долго нельзя. Узнает, что парень живой, – ей же легче будет.

Он так долго смотрел на нее с улыбкой, что Таня уже начала догадываться: батька готовит для нее что-то хорошее, иначе зачем ему затевать этот разговор!

– Я тебе подарю, Танюшка, то, что дороже всякого самого ценного подарка… Я тебе подарю завтра… встречу с Сашком.

Глаза ее расширились, она полуоткрыла рот, какое-то мгновение не могла говорить.

– Это… правда? – наконец спросила она.

– Правда. Он в крепости вместе с другими пленными, парники к весне готовит.

Таня бросилась к Поленову, обхватила его за шею, стала целовать в заросшие рыжими волосами щеки, смеясь и плача одновременно.

– Знал… и молчал?

– Молчал, Танюша. Не хотел раньше времени волновать.

Она покачала головой и проговорила:

– Это было бы такое счастливое волнение!

– Признаться тебе честно, дочка, были у меня опасения: делу бы твоя любовь не повредила.

– Да разве настоящая любовь может повредить делу! – пылко возразила она. – Неужели ты забыл про свои молодые годы?

– Не забыл. Помнишь, как я тебе рассказывал: на все готов был пойти, чтобы доказать свою любовь. От любви пьяным ходил. Да и сейчас люблю. Хорошая любовь что драгоценный металл: и с годами не тускнеет!

– Вот видишь! – Таня одобрительно кивнула головой. – Тогда и меня лучше поймешь…

– Давно понял. Да вот положение твое похуже моего. Все тебе надо прятать – и любовь, и ненависть.

– Завтра день рождения, – нетерпеливо заговорила Таня. – Неужели я увижу Сашка?

Никита Иванович подошел к ней и, решительно кивнув головой, сказал:

– Увидишь! А может, и перебросишься парой слов.

– Батька, а вдруг в крепости Сашок, да другой, а? – испуганно спросила она.

– Александр Иванович Щеголев, черноглазый, боевой паренек, родом из твоего города, все зовут его не иначе, как Сашок…

– Это он! – Таня посмотрела на Поленова и, не удержавшись, заплакала.

2

Дверь в доме Петра Петровича оказалась открытой, из комнаты валил пар. Заслышав чьи-то шаги, Калачников окликнул:

– Кто там? Проходите, проходите!.. А, борода, добро пожаловать!

Петр Петрович закрыл дверь и попросил раздеваться. Он посматривал то на Поленова, то на его молодую спутницу.

– Дочка! Танька! – представил Никита Иванович. – Что же вы дверь-то раскрыли, Петр Петрович? У вас совсем не жарко!

– Воздух в комнате очищаю, – пояснил Калачников. – Садитесь, садитесь, пожалуйста!.. Редактор ни свет ни заря заходил. Вы, говорит, лично знали Мичурина. Напишите, говорит, что он шарлатан и безбожник. Разделайте, говорит, его под орех, большой гонорар получите. Обещал я ему, пусть только отстанет. Напишу, когда рак свистнет!

Тане не сиделось на месте. Она все еще никак не могла поверить, что увидит – и не когда-нибудь, а сегодня – живого и невредимого Сашка. Ее мало интересовала беседа батьки с Калачниковым, ей хотелось побыть одной со своими мыслями и чувствами. Никита Иванович понял ее состояние и сказал:

– Можешь погулять, Танька. Но уговор: дальше чем за пять метров от дому не уходить!

– Ладно, – покорно согласилась Таня.

– Там работы идут, а охраняет пленных не Отто, а другой, – сказал Калачников. – Ефрейтор, из Франции недавно прибыл. Злой как черт!.. Уши и нос успел себе поморозить… Шарлотта, дочка Коха, должна скоро заявиться. Не терпится ей: цветы и свежие овощи нужны!

– Тогда лучше не выходить на улицу, – посоветовал Никита Иванович.

– И это верно, – согласился с ним Петр Петрович. – Возьми-ка, милая, книжку, да иди почитай в другой комнате… Вон Чехов в шкафу справа стоит. Его можно читать при любом настроении.

Таня не возражала. Она взяла томик Чехова и удалилась в соседнюю комнату. Здесь стоял круглый старинный стол, рассохшийся и скрипучий, не прикрытый салфеткой, с пятнами краски, с круглыми отверстиями от выпавших сучков. У стенки слева притулилась ровесница столу – металлическая кровать с потускневшими шарами и поломанной сеткой. И все остальное было стареньким и пыльным: и два венских стула, и картина в раме, и часы с кукушкой; часы не ходили: кукушка когда-то выскочила наружу да так и осталась.

А в другой комнате Никита Иванович продолжал прерванный разговор.

– Потом напишете, – сказал он, когда Таня ушла. – Только не в «Правду Шелонска», а в «Шелонскую правду»! В защиту Мичурина.

– Туда-то я напишу! А что это вы бороду короче сделали? Или молодым захотели стать? – Петр Петрович подсел к Поленову, пристально взглянул ему в глаза. – А с короткой бородой вы еще знакомее стали! Кого же вы мне напоминаете? И глазами, и голосом?

Никита Иванович прищурился и спросил:

– Наверное, Алексея Шубина?

– Да, конечно его! – обрадовался Петр Петрович. – А вы его тоже знавали?

– Как мне его не знать, Петр Петрович, ведь я и есть Шубин!

– Алексей? Неужели ты? А сказали – в болоте, там… Да неужели это ты, Алексей, друг ты мой хороший?! – Калачников схватил его за руку и долго жал ее своими мягкими ладонями. – А не сказал в тот раз! И не стыдно тебе?

– Дай, думаю, в следующий раз откроюсь. Себя проверял: выдержу или нет?.. А глаз у вас хороший!

– На людей у меня память неплохая! Очень рад, что ты жив! Чайком сейчас угощу, свининкой покормлю: церковный пономарь принес, на водку у меня выменял.

Петр Петрович достал из-под кровати чайник. Примус немного почихал и загорелся синим пламенем.

– А что это у тебя за дочка, Алексей? – спросил Петр Петрович, ставя чайник на примус.

– Вы меня Алексеем не называйте. По документам я другой человек: Никита Иванович Поленов. Дочка-то у меня не родная, так нужно.

– Хорошо, буду помнить, Никита Иванович.

Когда вскипел чай, Поленов позвал Таню. Она вошла в комнату и стала помогать Калачникову: стряхнула салфетку, накрыла стол. Петр Петрович принес из сеней завернутую в чистое полотенце свинину, достал из буфета посуду. Таня разлила по стаканам чай.

За столом Никита Иванович сообщил Петру Петровичу, как важны сведения о предполагаемом прибытии в Шелонск эсэсовцев и какая потребуется еще информация.

– Что в моих силах, сделаю, – выслушав до конца, проговорил Петр Петрович. – Да и Отто мне поможет. Позавчера принес пистолет. Где он взял – не знаю. Попросил за него сто марок, говорит: при случае отстреливаться будете. Я думаю, что он эти сто марок взял просто так: мол, он продал, а я купил – обыкновенная торговая сделка.

– Не провокация, Петр Петрович? – спросил Поленов.

– Я ведь семь раз отме́ряю, прежде чем один раз отрезать, – сказал Калачников. – У него вины перед фюрером и рейхом много, доносить не будет. Когда партизаны нападали на имение Коха, Отто своей собственной рукой отшвырнул немца-пулеметчика, не дал ему стрелять по партизанам. За такое гестапо не погладит по головке!..

– Нам этот пистолет подарить можете? Вдруг пригодится?

– Могу и подарить. А если что, скажу: куда-то запропастился, пожалуюсь на скверную стариковскую память… Да, чуть не забыл: посоветуй, что делать с пленными? Скоро они закончат работу. А потом их опять в лагерь…

– В лагерь? – испугалась Таня.

– Да. А в лагере для них верная гибель! – проговорил Петр Петрович и покачал головой.

– Нет, в лагерь они не должны попасть, – сказал Поленов. – Им нужно помочь бежать!

– Надо подумать. Одного паренька я присмотрел. Огнев за него просил. Хороший малый!.. Надо у себя оставить: может, и его удастся втереть в доверие к немцам, дел в Шелонске будет много. Огнев советовал сапера отыскать. А этот паренек как раз и есть сапер!

– Этот паренек, случаем, не Александр Иванович Щеголев? – спросил Поленов, не сводя глаз с Тани.

– Он, он!

Рука у Тани дрогнула, чай плеснулся на салфетку. Она поставила стакан, отвернулась; Никита Иванович увидел, как у нее задрожали плечи.

– Что такое? – испугался Петр Петрович. – Ты плачешь?

– Нет, – произнесла она чуть слышно, – это так. Одну минутку… Говорите, говорите!

– Потом все поясню, – успокоил старика Поленов. – Нельзя ли, Петр Петрович, пригласить Сашка сюда? Пусть он с Танькой потолкует!

– Почему же нельзя? – Калачников взглянул на часы. – Скоро Отто заступит, его и попрошу. Он отпустит: у Отто сердце человека, а не гестаповца. Сейчас, сейчас…

3

Сашок мог появиться в любую минуту, а Таня все еще не верила: неужели это он? Думала и многократно задавала себе вопрос, что у них такое было – дружба, любовь? И не могла ответить. Бывало, она радовалась, когда они вместе шли в школу и говорили о всяких пустяках. Однажды Сашок пошутил и пригласил на танец другую девушку. Таня незаметно вышла из клуба и убежала домой, думая о том, что никогда не заговорит с Сашком, что дружба их кончилась и больше не восстановится. Потом несколько дней ходила заплаканная и посматривала на улицу: не появится ли он? А когда Сашок пришел и спросил, почему она ушла из клуба, Таня хотела наговорить ему всяких дерзостей, но этого у нее не получилось, и она лишь попросила:

– Больше не делай так. Ладно, Сашок?!

На фронт она провожала его, не веря тому, что война затянется и окажется такой трудной. Она не плакала, когда Сашок садился в теплушку, но, когда поезд скрылся за лесной опушкой, на душе у нее сразу же стало тоскливо. Сестра Сашка Клава заплакала еще горше, и Таня не находила нужных слов, чтобы успокоить ее.

А через месяц сообщение: «Пропал без вести». Она ходила и недоумевала: как это мог пропасть взрослый человек? Он же не маленький ребенок, чтобы где-то затеряться? Нет, нет, это просто досадное недоразумение, Сашок – боевой и находчивый парень!.. Лишь позднее она поняла, что война идет большая, очень большая, что в такой войне не только человек пропасть может.

А верить в его смерть все равно не хотелось!

Кукушка на часах словно живая: вот-вот прокукует и спрячется за дверцей. Часы, похожие на эти, оставил Тане в наследство дедушка, умерший много лет назад. Кукушка на них куковала до того времени, пока они с Сашком, маленькие и несмышленые, не вынули птицу. Хотели удивить мальчишек и девчонок на улице («пусть кукушка прокукует!»), а огорчили себя: кукушка замолчала навсегда, ни один мастер не согласился отремонтировать часы…

Таня услышала, как в соседней комнате хлопнула дверь, кто-то заговорил по-немецки, потом уже другой голос спросил по-русски:

– В ту комнату?

Таня встала со стула, руки и ноги у нее будто онемели. Ей снова захотелось плакать, и она едва сдерживала себя. «Сашок, милый, дорогой! Как плохо, что нельзя будет сказать о себе всю правду!»

Он приоткрыл дверь и вошел – чубатый, черноглазый, в порванной зеленой куртке, в сапогах, перевязанных веревками и ржавой проволокой. Небритый, заросший длинными волосами, он не был похож на прежнего паренька, каким знала его Таня меньше года назад.

– Сашок!

Он сначала опешил, попятился назад…

– Танюшка! Как ты… сюда?..

Прижал ее голову к груди, долго целовал ее вьющиеся мягкие волосы, разгоряченные щеки.

– Сашок!..

Он посадил ее на стул, а сам сел на кровать. Они долго сидели молча. Сашок взял руки Тани и гладил, гладил их, не отрывая взгляда от ее лица.

– Я часто думал о тебе, только о тебе. Папы и Клавы больше нет… Расстреляли их, проклятые!

– Ой, Сашок! – с болью вырвалось у шее. – За что?

– За что? – он горько усмехнулся. – Плохих людей, Танюшка, они не расстреливают!.. Как ты попала в Шелонск?

Ей очень не хотелось обманывать, но батька строго предупредил: ни слова о делах разведчицы, о связях с партизанами; как-нибудь потом…

– Эшелон, Сашок, разбомбили, домой возвращаться не хотелось: в городе меня все знают… С беженцами в Шелонск пришла… Издали смотрела, как работают военнопленные… Я все время искала тебя… Узнала. Познакомилась с Петром Петровичем, чтобы встретиться с тобой… Какой он хороший!

Она лгала и краснела, боясь, что он поймет ее обман. Но он слушал с напряженным вниманием и всему верил: он не мог даже подумать, что Таня способна говорить неправду.

– Да, хороший старик, – сказал он, выслушав ее объяснение. – Ты письма мои получала?.

– Получала… А потом мне сказали…

– Что тебе сказали?

– Что ты пропал без вести.

Он сжал ее пальцы в своих руках и, будто желая успокоить ее, ответил:

– Напрасно поторопились списать меня со счета!

– Береги себя, Сашок!

Он посмотрел ей в глаза, потер ладонью небритые щеки и спросил:

– А как?

Она искренне созналась:

– Не знаю.

И опять они сидят молча, крепко сжимая руки друг другу, пытаясь найти слова нужные и правильные, внутренне огорчаясь тем, что они, эти слова, не приходят.

– Тебя хотят оставить здесь… у Петра Петровича, – проговаривается Таня.

– Я найду для себя другое место, Танюшка!

– А может, останешься? Мы будем встречаться, Сашок. А? Тут тебе дело хотят подыскать. В общем, какое-то интересное задание… Только молчи пока, ладно?

– Молчу! – Он покорно кивнул головой. – Мы будем встречаться?

– Будем, Сашок!

Голос у нее вот-вот сорвется, а на глазах выступили слезы. Сашок заметил это.

Он всмотрелся в часы на стене и улыбнулся:

– А помнишь, как мы кукушку вытащили?

Она кивнула головой и радостно, словно сделано было что-то очень хорошее, сказала:

– Помню. Только сейчас думала об этом!..

По стенке три раза ударили – условный знак, что пора уходить. А нужные слова так и не сказаны. Сашок поднялся. Он положил руки на плечи Тане, она прижалась к нему – оборванному, пропахшему потом, дымом и землей, но такому родному.

– Я тебя очень люблю, Танюшка, – тихо проговорил он.

– И я тебя, Сашок. Сначала мне казалось, что это просто дружба!.. Нет, Сашок!.. Очень люблю!

В соседней комнате Поленов и Калачников уже нетерпеливо ждали Сашка.

– Иди быстренько, – сказал Петр Петрович, – Шарлотта Кох появилась… Возьми самосад, скажешь, что за табаком ко мне заходил.

Таня из-за плотной тюлевой занавески наблюдала, как Сашок спустился с крыльца и торопливо зашагал к строящейся теплице. Никита Иванович со стороны смотрел на нее и радовался, что дочка получила такой «подарок» ко дню рождения. Она все время улыбалась. Но вот Таня вздрогнула, прижала ладони к щекам и испуганно вскрикнула:

– Она его бьет! Батька, она его по лицу плетью, гадина!

Бледная, словно потерявшая рассудок, она бросилась к двери, но наперерез ей кинулся Никита Иванович, с силой схватил за плечи.

– Куда? С ума сошла? Да ты понимаешь, что это такое?!

– Пусти! – прохрипела она. – Пусти! Я ее!..

Она вся дрожала, словно ее сильно знобило, слезы катились из глаз, но она уже не проронила ни слова.

– Успокойся, Танюшка, – попросил ее Поленов. – Ничего ты не сделаешь, а себя погубишь. Нельзя нам давать волю своим чувствам…

Перепуганный Калачников принес стакан холодной воды. Таня пила, обливая шерстяную жакетку. Она смотрела на Калачникова и Поленова бессмысленным, отсутствующим взглядом и, казалось, ничего не видела.