Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Как ви их обманул?

– Всплакнул, слезу пустил, ваше благородие. Просил больную чахоточную дочку пожалеть, мою старость пожалеть. Живу, я говорю, честной жизнью, работаю в кузнице с утра до вечера, в политику, говорю, не лезу, вреда никому не приношу. Не верите, говорю, поедемте в Низовую, на месте убедитесь. А еду, говорю, в деревню Тетьково, хочу подковные гвозди на мясо поменять: дома есть нечего стало. Пошли они к дровням, обыскали, а там и взаправду подковные гвозди. Гвозди, конечно, забрали, а спасибо сказать забыли.

– А как отпустили, Поленофф?

– Долго совещались, ваше благородие. А потом приходит один в землянку и говорит: катись, чтобы духу твоего не было. Еще раз в этом лесу поймаем – на сосне болтаться будешь! А я уж, грешным делом, и не думал, что живым вернусь! Соколика своего из леса гнал, как в былые времена на ипподроме! У меня была такая лошадь – ветер!..

Эггерт уже не слушал его. Он вынул из сейфа большой лист бумаги и развернул его во весь стол. Это была подробная карта Шелонска и его окрестностей.

– Поленофф, понимайт карту?

– Что это, ваше благородие?

– Карту шитать умейт? Идит сюда!

Никита Иванович подошел ближе, долго сопел носом, улыбнулся и покачал головой.

– Хитрая штука, ваше благородие. Зеленая да серая. А вон там еще голубая, как поганая гадюка вьется!..

– Это река, Поленофф. А зеленой – это лес, ви там был. Там партизан. Вот смойтрит. – Эггерт ткнул пальцем в карту. – Это Низовая, тут ми с вами живет. Это дорога в Шелонск. А этойт – Шелонск на берегу река. Этойт дорога по лесу. Ви заметил што-нибудь характерное по дорога, штоб знайт, где лагерь Огнефф?

– Меня задержали недалеко от пустого дома. Лесник там жил когда-то, ваше благородие.

– Дом лесника? Хорошо, Поленофф! Видийт шерное пятно? Это есть дом лесника. – Эггерт провел по карте курвиметром. – Восемнадцать километр по лесу. Далеко забрался Огнефф! А далеко он от дом лесника?

– Вели меня по дороге влево, ваше благородие. Километров пять, а может, и больше – мне дорога длинной показалась.

– Это далек от дорога! И много в лагерь партизан?

– По лагерю меня вели с завязанными глазами. Ничего не видел, ваше благородие. А коли по голосам судить – много, ваше благородие.

– Нишего, Поленофф, теперь Огнефф капут! Ви еще мне кой-шем рассказывайт: о дорога, снег, лес. А потом идит домой, Огнефф капут, наград Поленофф.

Прощаясь, Никита Поленов долго и подобострастно кланялся, благодарил и заверял, что он рад служить, лишь бы служба шла на пользу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Майор Мизель с силой прихлопнул за собой дверь. Сегодня он был злым и нервным; когда расстегивал пальто, сорвал пуговицу, бросил пальто на диван, зацепил провод, телефон с грохотом упал на ковер. Он задернул шторы на окнах, сел глубоко в кресло напротив стола и, обхватив голову руками, задумался. Что за чертовщина! Позавчера он получил шифровку-приказ: команде быть собранной в кулак, в полной боевой готовности. А вчера шифровка от друга из команды «Москау»: при бомбежке погиб Карл Кох. При бомбежке?.. Значит, русские стали сильнее, если они залетают так далеко? Не может особая команда «Москау» находиться в непосредственной близости от передовой. Тогда еще успокоил себя тем, что Карл Кох мог погибнуть случайно: забирался же он на высокую сосну, чтобы в бинокль увидеть Кремль, – мальчишество!.. А сегодня новая шифровка: русские ведут под Москвой наступление крупными силами. Откуда взялись эти силы? К чему приведет это наступление: к успеху русских армий или к истреблению их последних резервов? Если верховное командование германской армии уверено, что наступление русских не принесет им успеха, тогда зачем такая широкая информация шифром о событиях под Москвой и приказ, требующий привести команды и группы СД в полную боевую готовность?

Мизелю еще не приходилось задумываться над тем, что будет, если русские вдруг начнут бить немецкую армию. Сейчас, пригнув голову к коленям, он впервые подумал об этом. Но не о поражении Германии, не о разгроме германских войск. Другое тревожило в эти минуты: если русские начнут одерживать победы, что тогда сделают с ним, немецким разведчиком, донесения которого были учтены при разработке плана войны с Советами. Был ли он объективен, направляя донесения начальству? Конечно нет! Субъективен, субъективен от крупного до мелочей; это отвечало его духу, характеру, планам, и это (он знал от отца) удовлетворяло немецкую разведку. Встречая пьяного красноармейца или краснофлотца, не отдавшего командиру честь, он сообщал о полном развале дисциплины в Красной Армии. Заметив танк в кювете, он с радостью фотографировал его и доносил, что личный состав армии Советов технически не подготовлен и управлять боевыми машинами не может. С финского фронта от Мизеля шли победные реляции, точно не финны, а он, Гельмут Мизель, оказывал упорное сопротивление на линии Маннергейма. Много послал донесений Мизель. Проанализировать их да обобщить – выйдет, что русской армии как таковой не существует. Хороший, могучий натиск – и панически побегут беспорядочные толпы в зеленых гимнастерках…

Интересно, сохраняются ли в архивах эти донесения? Как далеко они упрятаны? Хорошо, что доступ к ним имеет отец, он все может сделать.

Гельмут Мизель поднял голову и словно впервые увидел за своим столом огромную карту с множеством воткнутых флажков. Он медленно встал. Ему хотелось одним взмахом руки сбросить на пол все флажки, и особенно тот, большой, на котором с такой тщательностью нарисована свастика. Мизель воткнул его месяц назад в центр черного круга, под которым четким шрифтом напечатано: «Moskau». Месяц назад!.. Так ли близко находятся сейчас немецкие войска от Москвы, как в первых числах ноября, когда Мизель всем ходом событий был убежден, что парад германских войск на Красной площади непременно состоится?..

Сорвав флажок, Мизель долго держал его в руке и опять воткнул на прежнее место: рано поддаваться панике. Да и нельзя: подчиненные увидят. Что скажут они, заметив снятый или перенесенный на запад флажок со свастикой: штурмбаннфюрер СС перестал верить в падение большевистской столицы, его вывели из равновесия первые сводки о русском наступлении под Москвой?..

Из равновесия Мизеля вывели не только сводки. Он сел в кресло и стал насвистывать какую-то песенку, слышанную в кабаре, – были когда-то веселые времена! А сейчас – неудачи, кругом неудачи… Поход на Гучки – это успех наполовину. Куда там наполовину! На одну четверть задуманного плана!.. Партизан поколотили, но основные силы отряда и сам Огнев уцелели. Гучки сожгли, но лишь пустые дома: людей вовремя увели партизаны. И как они узнают про все это?

Карательная экспедиция против Огнева удачи вовсе не имела. Этого и следовало ожидать. Разве можно посылать танки и людей в дремучий лес, где за партизан выступает каждый снежный бугор, каждая сосна и каждый куст можжевельника? Танки застряли на первых километрах лесной дороги. Каратели на пятнадцатом километре были встречены автоматным огнем. Они не отступили и не разбежались, преследовали русских до партизанской стоянки, а дальше следы пошли в разные стороны. Куда идти? Каратели, понеся потери, вернулись на лесную дорогу.

Ну, а если бы получилось наоборот, вверх полетел бы рапорт: операция проведена превосходно, ее успех предрешила разведка. «Умеет же подбирать кадры агентов штурмбаннфюрер СС Гельмут Мизель! Даже в этой неприступной России…»

Как неприятно, что Огнев всегда уходит от преследования! Торчит, как бельмо на глазу… Все время нужно доносить, как ведут себя партизаны и что предпринято, чтобы пресечь их деятельность…

А не он ли, Гельмут Мизель, утверждал в своих донесениях из Москвы, что партизанской войны в России не предвидится, что большевики восстановили против себя весь народ, что в случае войны русские мужики начнут борьбу против большевиков, в поддержку наступающей немецкой армии? Где эти донесения? Попадись они сейчас под руку рейхсфюреру СС Гиммлеру – расценит как преднамеренную провокацию.

Неудачи, кругом неудачи!.. Мизель выдвинул ящик стола, нашел выгоревшую и полинявшую зеленую папку. Вот он, парень с вызывающей нагловатой улыбкой, с родинкой на правой щеке, родинкой, похожей на темного паука, – надежда Гельмута Мизеля…

Перед войной все казалось проще простого: подобрать лазутчиков, обучить их, сбросить на парашютах с радиостанциями. В панике русским будет не до поимки шпионов. А лазутчики будут все примечать и обо всем доносить. «Морзянки» тикают непрерывно, сведения самые нужные и ценные несутся бурным ручьем, только успевай обрабатывать! Не одну группу разведчиков подготовил Мизель после сорокового года. Были в этих группах и прибалтийские немцы, и русские белогвардейцы, и украинец-«самостийник», и этот парень с пятном паука на щеке. Прибалтийские немцы свое задание выполнили и остались в Литве, Латвии, Эстонии: куда их пошлешь с таким скверным акцентом! «Самостийника», как стало известно, схватили русские бабы в момент приземления. Белогвардейцы успели дать шифрованную радиограмму: приземлились. Глубоко, видимо, «приземлились» – с тех пор о них ни слуху ни духу. А парень с пауком на щеке регулярно шлет донесения.

…Отыскал его Мизель в финском лагере для русских военнопленных. Он перебежчик, но об этом знали только финны.

Мизель увез его в свою резиденцию и стал учить всему тому, с чем доведется встретиться. Недостаточно прочно сидит в памяти история партии – изволь, вот тебе «Краткий курс истории ВКП(б)». Надо быть в курсе текущих событий – слушай Последние известия из Москвы и Ленинграда, учи новые советские песни, не забывай советскую терминологию. Он хорошо освоил рацию, отлично постиг коды и коварные приемы разведки. Когда он добровольно перебегал на сторону финнов, его заметили и ранили свои же красноармейцы: отлично, теперь его можно выдать за советского раненого, пострадавшего от финнов на фронте!

С документами инвалида-пенсионера, с кодами, рацией и деньгами он был сброшен в июле 1941 года в тылу Советской Армии. Документы превосходные. А сам агент – клад, а не человек! Устроился завмагом в селе, неподалеку от штаба фронта, и сообщил о предполагаемой выброске советских разведчиков, подготовленных для работы в Низовой: двух парней, выболтавших по пьянке важнейшую тайну. Приметы советских агентов точнейшие, вплоть до таких подробностей, как они произносят слова, хмурят брови, размахивают руками. Мизель доложил тогда, что сам берется поймать их в Низовой. А не поймал ни тогда, ни потом. И вот до сих пор каждые пять дней отчитывается за них перед начальством. «Почему не пойманы?» – «Идиоты там, в центре! Потому и не пойманы, что не ловятся, неужели это не понятно?!»

В кабинет, постучав, вошел писарь с новой шифровкой. Медленно читал ее Мизель. Прочитал, расписался на документе, вернул его писарю. Когда тот ушел, Мизель с облегчением вздохнул.

– Хоть одна беда с плеч свалилась! – проговорил он.

2

– Слушайте, штурмфюрер Эггерт, вы когда-нибудь поймаете советских разведчиков в Низовой?. – спросил Мизель.

Эггерт понял это как шутку и ответил:

– Когда-нибудь поймаю.

– Я вас вызывал не за тем, чтобы валять дурака! – Мизель поднялся с кресла. Эггерт вытянулся. – Два месяца сидят в Низовой два советских агента, регулярно передают сведения, направленные на подрыв нашей мощи, а штурмфюрер СС, представитель службы безопасности, пребывает в полнейшем спокойствии, словно его и не касается, как будто в его обязанности и не входит поимка вражеских лазутчиков. Неужели вы, Эггерт, думаете, что звание штурмфюрера и высокий оклад вам положены исключительно за умение пить водку и возиться с девками?

Эггерт не оправдывался. Виноват. Штурмбаннфюрер виноват не меньше. Но зачем дразнить начальство: пусть выговорится, отойдет. Он, Эггерт, мог бы выставить тысячу причин, но их и Мизель превосходно знает. Начальство на то и существует, чтобы распекать подчиненных.

– Для вас, Эггерт, пища положена в рот. Разжеванная пища, Эггерт, вам оставалось лишь проглотить! Почему не глотаете? Я сообщил их приметы. С такими приметами можно отыскать агентов не только в этой дыре – Низовой, а в Берлине или Кенигсберге!

«Почему же вы не нашли, если все это так просто? – подумал Эггерт. – Тогда так важно приехали в Низовую! На броневике, со своей свитой! В случае успеха у майора на груди был бы новый крест, а Эггерту – кукиш с маслом!»

– Я специально отобрал и послал вам трех надежных людей. Если бы вы умело использовали их, они могли бы, как ищейки, ежедневно обнюхивать каждый уголок в Низовой.

– Из трех, господин штурмбаннфюрер, остался один, – заметил Эггерт, решивший, что теперь самое время возразить спесивому начальству.

– А где остальные?

– Политический оказался вовсе не колчаковцем, как он тогда назвался. Я поставил его на работу в депо – участок очень важный. Сегодня ночью он взорвал помещение вместе с паровозами и удрал. Ищем.

– А где другой, этот… уголовник?

– Его сегодня ночью зарезали. И финский нож оставили в груди. На ноже надпись…

– Что за надпись?

– «Предатель».

Мизель гневно смотрел на Эггерта и думал: «Он, вероятно, нарочно говорит об этом, чтобы показать, что я не умею подбирать нужных людей!»

– А вы уверены, Эггерт, что тот, кого мы считали колчаковцем, совершил диверсию, что это не очередная провокация со стороны большевиков? У вас есть доказательства?

– Есть, – спокойно ответил Эггерт.

Он достал из кармана бумажку и протянул ее Мизелю. Тот насадил на горбинку носа пенсне и начал читать. Человек, подписавший письмо «с позволения сказать «колчаковец», называл Эггерта последними словами, советовал держать наготове теплые штаны: в такое время года холодно бежать в одних подштанниках, можно лишиться мужского отличия; сообщал, что в честь успешных боев советских войск под Москвой он решил порадовать Родину и потому взорвал депо – жаль, что Эггерта там не было!..

– Логики нет, – снизил тон Мизель. – То беспокоится, чтобы у вас были наготове теплые штаны, то сожалеет, что в момент взрыва вас не было в депо. Верить надо второму! Любви он к вам не питал, Эггерт.

– Ко мне никто не питает любви, – сказал Эггерт. – Ни враги, ни свое собственное начальство.

«В этом ты прав», – про себя согласился Мизель.

– Зато Никита Поленов превосходен! – еще мягче проговорил Мизель.

– Поленов очень надежен, господин штурмбаннфюрер, ненависть к большевикам у него в крови!

– Что сообщает о нем Трауте?

– Я хотел доложить вам: самые благоприятные для нас сведения. По агентурным данным, имеющимся у оберштурмбаннфюрера Трауте, после ссылки кулак Никита Поленов долгое время саботировал, не выходил на работу. За избиение десятника был осужден и посажен в лагерь, недалеко от места поселения; дочь находилась на воспитании у знакомых Поленова, тоже кулаков. В лагере Поленов держал себя вызывающе, не соблюдал режим, вступал в пререкания и неоднократно сидел в карцере.

– Упрямый человек этот Поленов! – заметил Мизель.

– Так точно. Вы поручили ему вести слежку – он докладывает обо всем. Помощник головы в Низовой подбивает его открыть нелегальный самогонный заводишко. Поленов немедленно доложил мне. Был чрезвычайно возмущен, что тот действует тайно от немецких властей.

– Он очень жадный. Эту черту надо развивать в нем и дальше. Платить за каждое донесение, независимо от того, представляет оно ценность или нет.

– Разрешите доложить: я так и делаю!

– Хорошо. Между прочим, при экспедиции в лес мы взяли тяжелораненого. Он полностью подтвердил все то, что говорил Поленов после возвращения из леса: как захватили его в лесу, как вели с завязанными глазами, как посадили в землянку. Партизан не знает о результатах допроса: допрашивал его сам Огнев, а Огнев обычно допрашивает наедине.

– Разрешите спросить: о чем еще рассказывал партизан?

– Как всегда, о несущественном он может говорить сколько угодно. Про существенное он «ничего не знает». Мы его расстреляли… Так что, Поленов не желает оставаться с большевиками?

– О нет! Узнал, что красные перешли под Москвой в наступление, перепуганный прибежал ко мне. Просит взять с собой, если мы вздумаем отступать.

– Это хорошая мысль! Его в Низовой оставлять не нужно. Его надо взять с собой.

– Куда? – Эггерт насторожился. – Вы думаете, нам придется уходить?

– Да, – тихо и многозначительно ответил Мизель. А чтобы еще больше заинтриговать Эггерта, добавил: – Низовую мы оставляем, Эггерт.

– Но ведь фронт еще далеко от Низовой, господин штурмбаннфюрер?

– Низовую оставляет группа штурмфюрера СС Эггерта, я только что получил шифровку. Да, да, я не шучу! Низовая переходит в распоряжение особой группы, обслуживающей авиацию дальнего действия. Я уже подумал о вас, Эггерт. Вы поедете в Шелонск заместителем коменданта обер-лейтенанта Хельмана.

– Но это уже не по линии службы безопасности. А наша служба и моя жизнь одно и то же.

– Теперь везде должны быть представители службы безопасности, – четко и строго отрезал Мизель. – Видимо, с этой целью и утверждена должность заместителя коменданта в Шелонске, хотя по штату там и не должен быть работник СД… Службу в Низовой вы сдадите в течение пяти дней. Советских разведчиков, если к этому времени не поймаете, – Мизель иронически улыбнулся, – сдавайте без акта, пусть другие ловят! А Поленова не оставляйте. Возьмите его в Шелонск, он еще пригодится.

– Да, – безразлично проговорил Эггерт. Штурмфюрера сильно огорчило то, что Мизель добился своего – удалил его из службы безопасности. Впрочем, черт с ней, с этой службой, зато он оставляет Низовую, которая успела надоесть до тошноты.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

В то самое время, когда Мизель вел разговор с Эггертом и решал дальнейшую судьбу бывшего кулака Поленова, в Низовой Никита Иванович был занят не менее важными делами. Он копошился в кузнице и делал вид, что работает, но работа у горна сегодня не шла на ум, и всем приезжающим он советовал наведаться дня через два или три. Одним он говорил, что хворает, другим – что получил срочное задание от начальства, третьим – что ждет, когда привезут железо и подковные гвозди. Поленов лишь наведывался к горну или к наковальне, все остальное время он сидел у небольшого окошечка с мутным от грязи и копоти стеклом и смотрел на сверкающую полосу рельсов, уходящих в Белоруссию, Польшу, Германию.

Несколько дней назад он получил шифровку:

«По агентурным данным, мимо Бреста прошел эшелон, состоящий из тридцати платформ, восьми вагонов с живой силой. Установлено, что на платформах находятся дальнобойные орудия, предназначенные для обстрела Ленинграда. Опасаясь диверсии со стороны партизан, фашисты пропускают эшелон днем, а ночью он стоит в тупиках станций. Его прикрывают две бронированные дрезины. Нужно тщательно разведать, когда эшелон прибудет на Низовую, немедленно сообщить об этом, а потом в пределах возможностей прокорректировать бомбометание нашей авиации».

Дальше кратко объяснялось, как вести наблюдение за бомбежкой и наводить самолеты на цель.

Сложная задача! Легче, конечно, заметить приближающийся эшелон, чем вести корректировку. Хотя и первое не из легких: немцы могли и не пригонять платформы на Низовую, а оставить их где-то в тупике, в нескольких километрах от станции. Чтобы выяснить это, Таня с утра отправилась на ближайшие тупики. Путевые обходчики, стрелочники, сторожа в будках хорошо знали кузнецову дочку и не чинили ей препятствий; к ее приходу у них всегда имелись подобранные на путях гайки и костыли; они охотно выменивали ржавые железки на махорку.

Таким образом, внешне все обстояло благополучно: батька возится в кузнице, а дочка выменивает для него сырье. Все эти костыли и гайки Никита Иванович держал на виду: пусть знают господа хорошие, для чего Танька совершает свои коммерческие походы.

Никита Иванович вышел на улицу. Мороз крепчал, даже солнце не могло поднять ртуть в термометре. Градусов двадцать, никак не меньше. Вон как усердно приплясывает немец в тамбуре санитарного вагона! И нос потрет, и щеки погладит шерстяной варежкой. Очередная санитарная летучка, из-под Ленинграда или от Новгорода. «Везде ныне колотят вашего брата, – с радостью подумал Никита Иванович. – Не привыкли вы к такой жизни, а надо привыкать».

На «немецкой» линии показалась точка. Приближаясь, она увеличивалась, как снежный ком. Больше и больше… Белесый дымок занавешивает густой и зеленый лес. Поезд? Неужели он, долгожданный? Где же Таня? Никита Иванович старался показать, что он равнодушен к окружающему: и к маневровым паровозам, снующим за его спиной, и к полету трех истребителей, набирающих высоту, и к этому поезду, уже сбавляющему скорость. Но его все интересовало, и прежде всего этот поезд. Что тащит, пыхтя, большой паровоз? Где он остановится? А не проскочит ли он Низовую и не уйдет ли дальше? Попробуй потом отыскать эти орудия на огневых позициях и разбомбить их поодиночке. Поленов погладил бороду и вздохнул: эх, если бы удалось накрыть эшелон бомбами!

Поезд уже проходил мимо Поленова: пассажирские вагоны, теплушки, платформы. Но на платформах не тяжелые орудия, а покрашенные в белый цвет грузовые машины. На Низовой поезд даже не сделал и короткой остановки. Торопится… Неужели вот так же проскочит Низовую и тот эшелон, которого уже давно ждет не дождется Никита Иванович?

К кузнице подъехал хромой мужичок. Заломил шапку, отвесил поклон.

– Одна нога расковалась, – пояснил он, тыча кнутовищем в ногу лошади.

– Гвоздей нет, – ответил Поленов, – дочку за гвоздями послал.

– Уважь, мастер! Совсем конь ногу зашибет. А гвоздков я с собой прихватил. Ржавые, да ить держать подкову будут.

Он достал из кармана полушубка грязную тряпицу и протянул ее Поленову. Никита Иванович пересчитал гвозди, взглянул на лошадь. Усталый конь низко опустил голову. Кузнец махнул рукой и сказал:

– Давай!

Увлекся делом, перековал и вторую ногу. Не заметил, как в дверях показалась запыхавшаяся Таня.

– Батька! – крикнула она и осеклась.

Никита Иванович оглянулся и все понял: дочка что-то должна сообщить. Он похлопал коня по шее и сказал хозяину:

– На зиму хватит.

– Сколь за работу-то? – спросил мужик.

– Потом отдашь. Ладно, поезжай!

Мужик с удивлением смотрел на кузнеца: экий благодетель отыскался! Потом взял коня под уздцы и повел, громко хваля кузнеца и его работу. Поленов не слушал его.

– Что, дочка? – спросил он у Тани.

– Пришел, батька, – тихо начала она. – Все, как написано: тридцать платформ, восемь вагонов с солдатами, бронированные дрезины впереди и позади. Дрезины в депо пошли. А поезд знаешь, батька, куда загнать хотят?

– Куда?

– В тупик недалеко от нас. Начальник станции офицеру показывал. А тот кивнул головой. Значит, согласен!

Таня довольна тем, что так успешно выполнила важное поручение, она смотрела на батьку и улыбалась. Глаза девушки блестели, словно светились изнутри, лицо порозовело от мороза. Давно мечтала Таня о настоящем деле, хорошо, что именно она обнаружила эшелон с дальнобойными орудиями.

– Удачно, конечно, что поезд делает остановку, – сказал после раздумья Никита Иванович, – но есть тут и загвоздка, Танюха.

– Какая, батька?

– А как они будут бомбить?

Она не поняла:

– Как бомбить? Сверху. И вниз. По эшелону, батька!

– Так-то так… – он сделал паузу. – Да не все ведь бомбы в эшелон попасть могут!

– И пусть!

Она не догадывалась о причине беспокойства Никиты Ивановича: а если и их дом окажется в зоне бомбежки?.. Может, это и лучше, что она не догадывается: зачем лишнее волнение?..

2

Таня оказалась права: после маневров паровоз притащил состав в тупик неподалеку от их дома. Прошли восемь пассажирских вагонов и тридцать платформ. Каждая артиллерийская система занимала две платформы. Пятнадцать дальнобойных орудий, сколько они могут выпустить тяжелых снарядов, разрушить зданий, убить и покалечить людей! Нельзя эти пушки выпустить с Низовой. Сейчас бы под каждую платформу заложить тол, а затем поднять в воздух! Но динамита нет. Да и кто может подобраться к составу, когда его так зорко охраняют?

Только бы хорошо прокорректировать бомбежку, направить бомбы точно на цель. Условились: Никита Иванович будет сообщать по радио, как далеко в сторону – направо или налево, впереди или позади – упали бомбы, а летчики уж сами сделают нужные поправки.

Вернулась Таня. Она ходила смотреть, отцепили паровоз или нет. Пришла и, сбрасывая шубу, с огорчением произнесла:

– Не отцепили, батька! Под парами стоит!

– Это плохо, Танька! Неужто хотят угнать?

– Не везет нам, батька! – сказала она, туго заплетая косу. – Знаешь, еще что плохо? Сюда идет, кажется, этот самый… «полголовы»! Если он – только к нам, наш дом – крайний…

– Наверное, за деньгами, – сокрушенно проговорил Поленов. – За этот месяц я ничего не платил. Вот некстати. Далеко он?

– Близко. С какой-то женщиной стоит.

– Хотя бы она его подзадержала! – он обернулся к Тане. – Слушай, дочка, нам надо что-то придумать. А? Сообщить, что эшелон прибыл на Низовую, и дежурить у рации. У летчиков все наготове, они ждут нашего сигнала. Рискнем один раз из дому передать: авось и не засекут. А потом самолеты прилетят, у них тоже рации, все перепутается…

– Я спущусь, батька, в подвал и передам.

– И то дело! – подхватил Никита Иванович.

– А когда вылетят самолеты, я три раза стукну по стене. Услышишь?

– Не надо. Этот болван услышит, может заподозрить. А если он быстро не уйдет, что тогда делать? Самолеты прилетят, а мы окажемся в роли посторонних наблюдателей! При нем передавать не будешь.

Они задумались.

– Батька, а ты сиди и заговаривай ему зубы!

– А как же я тебе передам, куда бомбы упали?

– У меня очень хороший глазомер. Двести метров влево! Триста метров позади! – повысила она голос.

Поленов замахал руками:

– Тише, ты! А если паровоз потащит состав? Тогда что?

– Передам, куда потащит, – успокоила Таня. – По какой линии.

– Что ж, давай так. Только ты, дочка, наблюдай как можно лучше.

– Не беспокойся!

– А видно будет из подвала? Окошечко маленькое!

– Сейчас я проверю.

Она взяла электрический фонарик, открыла дверцу и по лесенке стала спускаться вниз. Через минуту Никита Иванович услышал:

– Хорошо, батька!

А еще через минуту слабо запищала «морзянка» – Таня вступила в радиосвязь. Поленов прикрыл дверцу, писк через пол уже не проникал в комнату.

За окном мелькнула сутулая фигура.

– Добрый вечер, Никита Иванович! – отчеканил помощник головы, входя в комнату и протягивая руку. – Мое почтеньице! Дочка-то не дома?

– Привет, привет! Дочка к подруге пошла. Очень рад гостю! В долгу себя чувствую. Давно собирался отнести, да так и не собрался.

– О деньгах после, – сказал помощник головы, присаживаясь к столу и принимая небрежную позу. – Я насчет самогона. Перетащил я в дом лесника хороший инструментик, Никита Иванович! Такой хороший, что литров тридцать в сутки легонько выдоим. Как от племенной коровы…

– Тридцать литров… – Поленов задумался. – Тридцать литров – хорошо. При такой дороговизне – капитал.

– Большие деньги, Никита Иванович! – воодушевился помощник головы. – Тридцать литров по пятьсот рублей – это сколько? Пятнадцать тысяч рубликов! А в год? Миллионами начнем ворочать, Никита Иванович!

Поленов встал, потер бороду и возбужденно заходил по комнате.

– Голова вы, Максим Мартыныч, как есть голова!

– Голова не я. Я помощник головы.

– Да я о деле, Максим Мартыныч, а не о должности. Светлая и мудрая голова у вас, Максим Мартыныч!.. И где же это оборудованьице?

– В подвале у лесника. Там сейчас никто не живет. Перебирались, бы туда с дочкой, Никита Иванович?

– И переберусь! – решительно заявил Поленов. – Комендант разрешит – переберусь! А гнать из чего, Максим Мартыныч?

– В Низовой сколько домов? Около шестисот. А у скольких огороды? Больше чем у половины. По мешку картошки с каждого огорода – это сколько будет, Никита Иванович? – помощник головы торжествующе взглянул на Поленова. – Триста мешков! Хватит на первое время?

– Хватит. Еще как!

Помощник головы нахмурился.

– Они вон наступают, красные-то! Бежать не придется?

– Немцы пишут, что у них полный порядок, – начал успокаивать Поленов, – что они вовсе и не отступают, а выравнивают линию фронта, клинышки, выступы срезают.

Помощник головы махнул рукой и ничего не сказал в ответ.

– А я верю, Максим Мартыныч! – упрямо доказывал Поленов. – Техника у них, говорят, лучшая в мире. И генералы толковые. Отступили, что ж, бывает. Может, и взаправду уголки срезали!

– Может, и так.

Помощник головы не торопился, он даже снял шубу и положил ее на топчан. Поленов делал всяческие намеки, даже раза два выходил из комнаты, но Максим Мартынович продолжал спокойно сидеть на топчане, застланном овчинами. Тогда Никита Иванович предложил выпить по стаканчику первача-самогону, который он держит для самых дорогих гостей: авось выпьет и сразу уйдет. Помощник головы охотно согласился. Поленов наливал и угощал, а сам весь превратился во внимание. Самолеты должны вот-вот появиться, до советского аэродрома не так уж далеко от Низовой. Пока за окном стояла тишина, нарушаемая паровозными гудками и стуком буферных тарелок.

Возник шум, далекий и глухой. Максим Мартынович и ухом не повел: над Низовой теперь часто летали немецкие самолеты. Гул все нарастал и нарастал. Помощник головы смачно закусывал кислой капустой и соленой свининой.

Из ровного гула выделился свист, резкий и настойчивый. И тут же грохнули взрывы. Стекла со звоном вылетели из окон и светящимся градом усыпали пол, в комнате закружилась поднятая пыль. Максим Мартынович полез под лавку. Поленов подбежал к окну. Бомбы искорежили землю с правой от эшелона стороны; паровоз толкал вагоны и платформы назад, по направлению к Шелонску: видимо, машинист рассчитывал, что ему удастся увести состав из-под бомбежки.

– Это чьи же? – спросил из-под лавки помощник головы.

– Наши! – проговорился Поленов. Сердито добавил: – Советские. И откуда они появились, Максим Мартыныч!

– Я побегу, – сказал побледневший Максим Мартынович, вылезая. – Пока второго захода нет. Побежим, Никита Иванович! – Он не дождался ответа и прыгнул в открытую дверь.

А в небе, прорываясь через стену разрывов зенитных снарядов, шли новые и новые самолеты. Бомбы ложились теперь и вправо, и влево, рельсы вздымались вместе со шпалами и землей, но шелонская, «прибалтийская», линия оставалась целой, и эшелон продолжал пятиться назад.

Стекол в доме – ни одного. По комнате гуляет черно-сизая пыль, пахнет гарью и жжеными кирпичами. Над головой что-то грохнуло, затрещало, небо сморщилось и потускнело. Никита Иванович хотел крикнуть «Танька!», но не успел – резкий удар свалил его на пол, усеянный битым стеклом, песком и щепками.