Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Да что ты так часто тараторишь? Дай хоть с духом собраться!

– Я тебе соберусь с духом! – прикрикнул полицай. – Я из тебя последний вышибу!

– Ну? – Поленов с издевкой посмотрел на него.

– Кажи документы! – приказал полицай. – А то у нас недолго: можем быстро направить в могилевскую губернию!

– Эка! Какие права у тебя, а! – в тон ему, грубовато сказал Поленов.

Хозяйка молча, но с нескрываемым интересом наблюдала за всей этой сценой; было видно, что она сочувствует Никите Ивановичу и его дочери.

Поленов неторопливо полез за пазуху, извлек тощий бумажник и, порывшись, достал помятую бумагу. Полицай долго вертел ее, несколько раз перечитал; гримасой скользнула по лицу улыбка.

– Издалека едешь-то? – уже совсем иначе – мягко и не зло – спросил он.

– Издалека. Там, где были, теперь нет! Все кончилось… Вызвал нас большой немецкий начальник и вежливо, не в пример тебе, сказал: «Поезжайте, господин Поленов Никита Иванович, такие люди нам сейчас будут очень нужны!»

– И куда?

– Далеко. Километров сорок за Шелонск.

– А у нас остаться не хочешь?

– Кем?

– Полицаем.

Таня презрительно скривила губы и сказала пренебрежительно, через нос:

– Не соглашайся, батька! Они небось раньше большевикам подпевали. А мы как-никак от большевиков пострадавшие. Соглашайся на начальника полиции – я в хорошем доме жить хочу!

– Начальником полиции, пожалуй, согласен, – серьезным тоном ответил Поленов.

– Начальник полиции у нас есть, – сказал полицай. – Он тоже в тюрьме сидел. Не один раз.

– По политическому?

– Нет, за всякие другие дела.

Полицай козырнул. Никита Иванович так и не понял, на какой лад он приветствовал: на немецкий или на дореволюционный русский. Он вышел за дверь, а вслед за ним покинули комнату и другие полицаи.

Поленов обернулся к хозяйке дома, улыбнулся: мол, смотри, как ловко я их провел! И в этот же момент уловил, что потускневшие было глаза хозяйки наполнены гневом. Ее взгляд говорил лучше слов: «И какой же ты мерзавец!» А что ей можно ответить? Что он никакого отношения не имеет к кулаку Никите Поленову? Женщина ткнулась головой в подушку и заплакала. Произнеся как можно мягче слово «до свидания», Поленов поклонился и вышел из комнаты. Таня последовала за ним.

– Я представляю ее настроение! – сочувственно произнесла Таня. – Приютила, обогрела нас, как людей, все, что думала, сказала, а мы, оказывается, самые последние на свете мерзавцы! Ох, и должность у нас!.. Я бы на ее месте в глаза нам наплевала!

– Ничего, Танька, вот война закончится, приедем мы к бывшей староверке, к этой вот женщине и скажем им так: «Спасибо вам, дорогие! Ваша ненависть в те дни здорово ободряла нас. Какие вы молодцы!»

Они свернули в проулок и опять выехали на полевую дорожку. Поленов осмотрелся по сторонам, обернулся к Тане и тихо заговорил:

– Смотри, что творится на свете, Танюха. Муркин – городской голова! Отец у него каким-то большим начальником в Питере был. Для фашистов проходимцы – сущий клад… Меня не удивляет Муркин: он из бывших. А вот Калачников Петр Петрович… Любой клятвой за него поручился бы, голову бы на плаху положил!..

– Вот и остался бы без головы, батька!

– Это верно.

– А здорово я тебя в начальники полиции чуть было не выдвинула! – оживилась Таня.

– Здорово! Ты у меня просто молодец, Танюха! Ты им дала понять: мы такие отпетые негодяи, что нам мерзавчиками нельзя быть, давай сразу полных мерзавцев!

Поленов подстегнул лошадь.

– Но! – крикнул он. И совсем тихо: – Скоро и тебя, Соколик, из-за нас не пустят в теплый хлев. Из-за таких «мерзавцев», как мы с Танькой, придется тебе ночевать под открытым небом и в дождь, и в холод!..

4

Трое суток уже находился в пути Никита Поленов. Много слез видел он на глазах людей, много страшных рассказов выслушал. Запомнил их Поленов на всю жизнь. Строже стала и Таня; она реже шутила и частенько вздыхала про себя: дела-то куда труднее, чем она предполагала ранее.

К исходу третьих суток они завернули в лес. Чем дальше от дороги, тем глуше, сумрачнее, холоднее. Дорога давно не езженная и не хоженная. Ели нахохлились и навесили над дорогой свои тяжелые сучья.

Даже Соколик ступал неуверенно, точно прощупывал, что находится у него под ногами.

Показалась просека с давно выкорчеванными пнями – ямы успели позарасти травой и папоротником. Поленов повернул лошадь на просеку. Ехать стало труднее: ни колеи, ни следа.

Глушь словно тайга сибирская…

Но и просека не удовлетворила Поленова. Он повернул лошадь вправо; теперь колеса телеги подминали высокий пожелтевший папоротник, ломали сучья у разросшихся кустов можжевельника.

– Приехали, – тихо проговорил Поленов. – Слезай, Танька.

Он распряг лошадь и пустил ее пастись по рыжей, огрубевшей от осенней непогоды траве. Никита Иванович стамеской оторвал доски у задка телеги. Таня подошла к Поленову, наклонилась, не могла скрыть восторга.

– Смотри, батька, совсем не видно, где мы рацию спрятали! – сказала она.

– Загладилось – любо посмотреть! – согласился Поленов.

Он отнял дощечку с задка телеги, извлек миниатюрную рацию и такие же, похожие на спичечные коробки батареи.

– Ну как, дочка, поймаешь? – спросил Никита Иванович, устанавливая рацию на овчине под телегой.

– Знаешь что!.. – обиженно начала Таня и не закончила фразу: сейчас девушка отчетливо поняла, что она уже не простая пассажирка, украшающая легенду разведчика, а очень нужный, полезный, прямо-таки незаменимый помощник.

Но рация не работала. Таня крутила ручки настройки; туго заплетенная косичка девушки наползла на лоб; Таня сбросила платок и сидела с обнаженной головой, хмурясь и шевеля губами.

– А такую рацию вы у себя изучали? – ласково, чтобы не обидеть девушку, спросил Никита Иванович.

Она метнула суровый взгляд и бросила:

– Какие нужно, такие и изучали…

Таня все больше сердилась.

– Думаешь, что все так просто, раз – и готово! Это тебе не гвоздь в подкову заколотить!

– Ладно, ладно, Танюха. Не брюзжи, ты же не старуха какая-нибудь…

– А ты шифруй, открытый текст я передавать не буду! – огрызнулась Таня.

«Зашифровать-то можно, а вот как передать? – Никита Иванович с беспокойством поглядывал на девушку, но вслух вопросы уже не задавал. Думал про себя. – Неужели ничего не получится у Танюшки? Все возможно, и не у таких мастеров иногда промах получается, не дай бог! Что тогда? Кому нужен разведчик, имеющий ценные сведения, передать которые он не может? И главное – ждут там, в штабе, сам полковник сидит у рации… Сейчас, вот в эти минуты…»

Никита Иванович занялся шифровкой. Текст предстояло передать большой, опыта у него не было, нужные слова не отыскивались, составление фразы занимало много времени. Приходилось сокращать уже написанное, безжалостно вычеркивать свои выводы, не щадить и факты. А жаль: надо выбрасывать выстраданное и пережитое… И вдруг:

– Ти-ти-та-та-та!..

Таня ответила:

– Та-та-ти-ти-ти!

«Морзянка» пищала непрерывно, словно обрадовалась, что освободили ее звонкий и чистый голосок.

– «Орел» слушает, – холодно, равнодушно произнесла Таня. – У аппарата Тридцать третий!

– Передавай: говорит «Сокол»!

– Это я передала.

– У аппарата Пятнадцатый!

– И это передала.

Таня явно «мстила» своему батьке – она даже не смотрела на него.

– Вот, Танюша, шифровка. Передавай пока, я еще не закончил.

«Морзянка» трещала без умолку. В эфир летели цифры; они, эти цифры, несли и боль народную, и его ненависть, и его мольбу: да освобождайте же поскорее!.. Там, в штабе фронта, цифры превратятся в слова, заговорят языком убедительных, хватающих за душу примеров.

Таня работала ключом быстро, Никита Иванович едва успел закончить шифрование.

– Все, – сказал он, передавая последнюю группу знаков.

«Морзянка» запищала часто-часто. Таня торопливо писала цифры, а Поленов расшифровывал их:

– Спасибо за первые сведения. Следуйте в квадрат 2762. Уточните пропускную способность станции, что идет на фронт и с фронта, направляются ли в действующие части зимние вещи и какие именно? Берегите себя. Ни пуха ни пера!

– Значит, на Низовую, – озабоченно проговорил Никита Иванович, – там дела будут посложнее.

– Зато интереснее! – быстро ответила Таня. – Мы теперь будем почти воевать. Это хорошо, батька!

5

Кулак Никита Иванович Поленов и его дочь Татьяна Никитична Поленова имели больше десяти тысяч немецких оккупационных марок и второй день голодали.

На немецкие оккупационные марки ничего нельзя было купить.

На оккупированной советской территории цену имели только советские рубли и червонцы.

– Батька, да покажи ты свою устрашающую бумагу какому-нибудь старосте, попугай его! – не выдержала Таня.

– И то правда, дочка! С волками жить – по волчьи выть! – согласился Поленов.

В первой же деревне Никита Иванович разыскал старосту. Тот жил в хорошем просторном доме. Несколько месяцев назад здесь помещалась изба-читальня – еще до сих пор по крыше волочился обрывок антенны, а на стене скрипела от ветра пустая доска для объявлений.

Староста, носатый мужик с коротко остриженной бородой, долго смотрел на документы, предъявленное «возвращающимся из советской ссылки» Поленовым Никитой Ивановичем, и спросил без всякой радости:

– Чем могу быть полезным?

– Едой, – учтиво, но твердо произнес Поленов.

– Еды нет, – последовал ответ.

– Я не прошу милостыню. Я покупаю, – еще строже сказал Никита Иванович.

– Не возражаю. Покупайте сколько вам будет угодно.

– На немецкие деньги никто не продает. Вот вам двести марок и извольте сами продать! – безапелляционно заявил Поленов. – Если и вы не продадите, я буду знать, кто воспитал так мужиков!

Староста пытался что-то сказать, но, промямлив какое-то слово, которое Поленов так и не разобрал, ушел в другую комнату.

– Вот здесь ты можешь дуть губы, важничать, – шепнул Тане Никита Иванович.

– Как начну дуть, так сразу смех разбирает, – проговорила Таня.

Староста вернулся с фонарем «летучая мышь» и, сердито буркнув «жди», вышел из дому. Минут через пятнадцать он принес небольшой мешочек. Поленов придирчиво проверил: два круглых хлеба, кусок свинины, соленое коровье масло, завернутое в холщовую тряпицу…

– Маловато, – недовольно проворчал Поленов, а сам подумал: «Если экономить, нам с Танькой дней на пять хватит».

– Нет больше, – сердито буркнул староста, открывая дверь и желая пропустить впереди себя незваных гостей.

– И за это благодарствуем, мил человек!

И снова Соколик тащил телегу по полевым дорогам, пока Никита Иванович не принял решения:

– А собственно, кого мы с тобой, Танька, боимся? Документы у нас по всей форме. Вон как полицаи испугались. И староста тоже. Поедем по шоссе? Через сутки, смотришь, и на станции будем!..

Таня согласно кивнула головой. На широком шоссе камни да камни, стучат о них металлические ободья колес. Недавно Поленов подобрал и положил на телегу несколько железных прутьев, они звонко дребезжат и громыхают.

Тучи плывут над головой, серые, низкие, набухшие: того и гляди, не сдержат они тяжеловесной влаги и обрушат ее ливнем на желтые похолодевшие поля.

Никита Иванович завернул Соколика на тропинку и заехал в низкий кустарник. Он рассупонил коня и положил ему охапку потертого, слежавшегося клевера, а Таню попросил хозяйничать. Мелкие капли дождя уже сеялись по земле, и хлеб от них становился влажным, невкусным.

Отужинав, они разложили под телегой сено и овчины. На сухом сене под овчинами спать было тепло.

Проснулись они рано утром от сильного грохота. Таня выглянула из-под телеги и тотчас спрятала голову: по дороге шли немецкие танки. Когда за поворотом исчезла последняя машина, Никита Иванович стал запрягать отдохнувшего Соколика.

На шоссе еще пахло бензином; Соколик шел с настороженно поднятыми ушами, бока у него вздрагивали.

6

«Первое задание выполнено. Хорошо или плохо, но выполнено. Дополнительных вопросов не последовало, – значит, полковник удовлетворен», – думал Никита Иванович, опустив вожжи и вглядываясь в тусклую холодную даль. По небу навстречу им ползли низкие серые тучи. «Не иначе, будет снег: и тучи такие, и зябко. Замерзнет у меня Танька». Никита Иванович тихо окликнул девушку, она глухо отозвалась. Поленов посоветовал ей прикрыть себя овчинами, а ноги упрятать в сухое сено.

– Ладно, дочка у тебя почти послушная, – сказала она и стала натягивать на себя овчины.

«Согревайся в телеге, не к матери родной едем, – думал Никита Иванович, – никто и нигде не ждет нас!»

Хорошо бы заехать сейчас к Коху, посмотреть на живого помещика. Наняться к нему на работу? Кузнец – специальность дефицитная, может, возьмет? Сколько плохого говорит о нем народ! Когда же на него обрушится тяжелая рука мести?..

А Петр Петрович Калачников? Кто бы мог подумать, что этот человек пойдет на службу к врагам, станет другом Хельмана и Коха. С ним готовил Алексей Шубин статьи для районной газеты о преобразовании природы, о садах и новых видах плодовых деревьев, о цветах, которые должны украсить пришелонские места. Алексей восторгался Калачниковым и в душе лелеял мечту, что в Шелонске будет свой Мичурин… «Мичурин»! Эх, знать бы, что думал этот человек тогда, когда печатались статьи с его портретами! Он всегда улыбался… А сам был себе на уме, лицемер! И в партию не вступал, скромницу из себя корчил! В питомнике его, правда, был порядок, все же он много делал для народа!.. Не для народа, – упрямо возразил себе Поленов, – питомник он берег для себя, чтобы при подходящем случае стать помещиком в своем имении. И всех обвел. И Огнева, доверчивого интеллигента, и Шубина, восторженного репортера… Побываю, обязательно побываю в Шелонске. И посмотрю. Так посмотрю, чтобы он навсегда запомнил! – твердо решил Поленов. – Не признает он в грязном, заросшем рыжими волосами кулаке-увальне Никите Ивановиче Поленове расторопного, щеголеватого шелонского репортера Алексея Шубина!..»

– Но-о, миленький! – Никита легонько тронул замусоленные, лоснящиеся вожжи.

– Батька, мы еще никуда не приехали? – спросила из-под овчины Таня.

– Никуда, дочка, дремли, пока дремлется.

Холодный северный ветер подгонял тучу, она повисла над шоссе, над неприветливыми полями, лесами и кустарниками, закрыв большую часть неба и выключив по крайней мере три четверти дневного освещения. «Будет снег. Эх, не надо его так быстро! – забеспокоился Поленов. – Как мы поедем тогда на своей телеге? Конечно, на телегу дровни можно выменять. А как спрятать в дровнях рацию? Паз там выдолбить негде…»

– Но-о, Соколик!

На гравийной дороге, пришедшей на смену булыжнику, блестели большие и малые лужи. Поодаль, на копне неубранной ржи, суетились вороны, отбрасывая клювом стебли с пустыми колосьями. На сорванных гусеницах одиноко стоял заржавленный трактор.

Поленов взглянул вдоль шоссе и увидел броневики. Свернуть некуда, да и нельзя. Первая встреча с немцами. Никита Иванович оглянулся.

– Немцы, дочка! – тихо предупредил Поленов.

Таня выглянула из-под овчины и не ответила. Еще никогда она не испытывала такой робости, как сейчас. Вся надежда теперь на батьку… Хотя бы немцы не обратили на них внимания: не останавливают же они каждую повозку?..

А машины приближались – грязные, наглухо закрытые. Поленов свернул на обочину, снял шапку и стал кланяться. Первая машина прошла, но средний броневик остановился. Выскочил автоматчик, за ним строгий сердитый офицер в кожаном реглане. Он поднял палец, и солдат наставил автомат на Поленова.

«Неужели попались? – по спине у Никиты Ивановича заходили мурашки, на лбу выступила испарина. – Неужели конец?» Верить в это никак не хотелось…

– Документ! – крикнул автоматчик.

Поленов сунул руку за отворот шубы и достал чуть помятую бумагу. Офицер ловко посадил на нос пенсне и начал читать, посматривая, то на Поленова, то на слегка вздрагивающую овчину за его спиной.

– Кто подписал? – строго спросил офицер.

– Большой немецкий начальник, господин начальник, – ответил Поленов, кланяясь. – Добрый начальник. С такой хорошей фамилией!.. Трауте, господин начальник!

– Вы его видели?

– Никак нет, господин начальник. Нам господа немцы приказ зачитали да вот лошадь с телегой дали, большое спасибо за это! Документик на руки выдали. Теперь едем к себе домой с дочкой. Вот деревня наша, Любцы, слыхать, сгорела…

Офицер не стал слушать дальше и что-то сказал по-немецки солдату. Тот автоматом отшвырнул овчину. Таня сначала сделала испуганное-лицо, потом заулыбалась и сказала:

– Здравствуйте, господин начальник. Вы не господин Трауте?

– Дурочка, – желая вызвать снисхождение, проговорил Поленов. – Как увидит большого немецкого начальника, так сразу и думает, что это и есть господин Трауте.

Немец протянул документ, зажатый кончиками пальцев.

– Вам не встречались в пути два молодых человека? – тихо спросил он, предварительно посмотрев по сторонам: кругом было пусто. – Один брюнет, другой блондин. У брюнета рассечена правая бровь, во рту три металлических зуба, при разговоре немного заикается. Блондин не имеет большого и указательного пальцев на левой руке.

Поленов виновато пожал плечами:

– Не доводилось, господин начальник. Преступники, знать?

– Опасные большевики. Начальник советского концлагеря и его комиссар. Сбежали из-под ареста. Увидите и сообщите – тысяча марок в награду!

Поленов только развел руками:

– Мы и без денег согласны. Натерпелись, господин начальник, теперь рады послужить своим спасителям! Куда сообщить прикажете?

– Первому же старосте или полицаю.

– Рад буду услужить. Всю жизнь благодарствовать буду.

– А железо вам для чего? – вдруг спросил не без любопытства офицер.

– Кузнец я. В лагере научился. Инструментик господа немцы дали, а железо по дороге насбирал.

– Поезжайте в Лесное к господину Коху. Ему нужен хороший кузнец.

– Благодарствуем, господин начальник!

Немцы сели в машину, и броневики тронулись. Когда они отъехали метров триста, Никита Иванович вытер рукавом полушубка пот со лба и сказал полушепотом:

– Сдается мне, Танька, что ищут они тех двух болтунов, которых мы в магазине встретили. Помнишь? Когда я махорку покупал? Незадолго до вылета?

И он коротко сообщил, что видел и слышал тогда в лавчонке. Таня прервала его:

– Батька, а этот броневик повернул и идет к нам.

– Ну?! – Никита Иванович оглянулся. – Действительно! Может, обыскать хочет? – Поленов остановил Соколика. – Или документы еще раз проверить? Может, усомнился в чем?

Однако офицер ничего этого не сделал. Он приоткрыл дверцу и, не выходя из броневика, сказал громко и властно:

– Вот что, Поленов… Поезжайте не к Коху, а в Низовую. Найдите около вокзала немецкого лейтенанта Эггерта. Он даст на окраине дом и кузницу. Хорошо жить будете!

– Позвольте узнать, господин начальник: а если он спросит, кто послал меня к нему? Что мне ответить?

– Майор с бронемашины, – бросил офицер. После короткой паузы он добавил: – Впрочем, зайдите завтра ко мне в десять ноль-ноль. Я сам поговорю с вами. Я буду в желтом доме, с левой стороны вокзала, – и захлопнул дверцу.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Последние дни с колокольни церкви, что стояла неподалеку от дома Петра Петровича Калачникова, доносился бестолковый и непонятный звон. Да и как понять: колокола не церковные, привозили их с усадеб МТС и совхозов, а один, побольше, сняли с пожарной каланчи. Не было у них ни мелодичности, ни того звона, который принято называть малиновым. Сегодня Петр Петрович уже улавливал какой-то мотив, но далеко не церковный, призывающий к благочестию и смирению: было в нем что-то удалое и бесшабашное. Заинтригованный таким обстоятельством, Петр Петрович решил одеться потеплее и посмотреть, что там, на колокольне, происходит.

Ночью тонкими белыми лоскутами лег снег; он не прикрыл всю землю, куда ни глянешь – видишь обнаженные прогалины: черную грядку с капустными кочерыжками, желтые опавшие листья, побуревшую траву на газонах. Солнце сегодня светит, но не греет, висит будто ради приличия…

Около церкви стоял священник и, задрав голову, смотрел то ли на колокольню, то ли еще выше, на покосившийся крест. Еще издали виднелась его белая, изрядно прокопченная борода. Он услышал шаги, оглянулся, узнал.

– А, Петр Петрович! – обрадовался он. – Рад вас видеть! Пять лет прошло!

Узнал попа и Петр Петрович: действительно, пять лет назад выслали его из Шелонска.

– Здравствуйте, отец Василий! – ответил Калачников, протягивая руку. – А я уже думал, что и не свидимся более, не поспорим!

– Пути господни неисповедимы, дорогой Петр Петрович. А спор материализма и идеализма вечен. Мы так и спорили бы до тех пор, пока мать сыра земля не приняла нас в свои объятия… Или вы сами себя переспорили?.. К церкви-то зачем пожаловали?

– Звон привлек, отец Василий!

– И меня от обеда оторвал. Слышать стал плохо. Но разобрал: не то!

– А кто пономарь?

– Да один парень напросился. Музыкальный слух, говорит, имею! Заметный такой парень: правое ухо порвано.

– Тогда понятно, почему церковные колокола начинают вызванивать что-то несуразное! Посидимте, отец Василий.

Парень с порванным ухом действительно слыл оригиналом: мог играть на гармошке и гитаре, мандолине и балалайке, а не было музыкального инструмента – брал расческу, травинку, пуговицу, петушков с клена, стручок дикого гороха – все, что попадет под руку, и начинал наигрывать, устраивая своеобразный концерт по заявкам. А когда был пьян (а таким он бывал часто), в угоду пьяным мужикам пел такое, что девушки, заткнув уши, разбегались. Похоже, что и сегодня он был выпивши…

– Сквернослов и охальник! – рассердился отец Василий, услышав рассказ Петра Петровича. – Сию минуту поднимусь и скажу, чтобы прекратил!

– Посидите, отец Василий. А потом в два голоса крикнем. И лезть не надо. Далеко были?

– Далеко. В Белоруссии.

– Трудно было?

– Трудно.

– Обижаетесь?

– Бог не велел обиду и злобу в сердце носить. Грешный я человек, хотя и духовного звания… – Он вяло махнул рукой. – Дня через три храм святить буду. Не заглянете?

– Вечный спор материализма с идеализмом, – уклончиво ответил Калачников.

– Насильно не зову. И спорить больше с вами не буду, Петр Петрович. С душой своей вот спорить буду, с совестью. Большевики бога не признают, меня они обидели. Это правда… – Он скорбно покачал головой. – Сущая правда… А теперь еще хуже – новые хозяева от меня требуют под страхом смертной казни, чтобы я молил за Адольфа Гитлера и его христолюбивое воинство. Приказ коменданта Хельмана…

Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.

2

– Вас жду, Петр Петрович, – сказал поджидавший у крыльца Муркин. – Добрый день Отца Василия навещали?

– Да, – ответил Калачников и сразу подумал о том, что́ могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. – Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!

– Будем считать себя равными, – примирительно сказал Муркин.

«Злить я его не буду, – решил Калачников. – Зачем лишние подозрения?»

Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.

– Обижаете вы меня, Петр Петрович, – сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.

– Чем? – спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.

– Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.

– Я уже и забыл, что тогда было! – добродушно проговорил Калачников.

– Нам, русским, надо стоять друг за друга. Жизнь-то у нас тяжелая, Петр Петрович. Немцы нам не доверяют и нас не любят, откровенно скажу вам, не боюсь что пойдете и донесете.

– Не в моем характере, – заметил Калачников.

– Знаю!.. И соотечественники наши готовы нас стереть в порошок. – Маленькие, заплывшие глазки Муркина замигали часто-часто. – Нас так мало!.. И если мы еще враждовать будем, что тогда?

– А мы и не ссоримся, – возразил Петр Петрович.

Но Муркин только покачал головой:

– Ссоримся, еще как ссоримся! Что нам делить с начальником полиции? А если какой у меня промах, он уже у коменданта. Поносит на чем свет стоит.

– Ни к чему… – начал Калачников.

– Совершенно верно, Петр Петрович! Нам защищать друг друга нужно. Вот и вы… Даже здороваться перестали. А я вам плохого не хочу. Я ведь не пошел и не сказал Хельману, в какой чести вы были у Огнева и вообще у коммунистов. Я подчеркнул тогда другое: что вы обожаете германскую культуру и учились в Германии, что вы человек беспартийный и вам не доверяли большевики.

«И угрожает, и умасливает, – подумал Калачников. – Наверное, все время на сердце кошки скребут. Политикой решил заниматься! Сидел бы дома и занимался мелкой торговлей, а то – городской голова!»

– Я вам всегда буду признателен, – сказал Калачников. – Без вашей рекомендации бог знает что со мной было бы!

– Всякое могло быть, – согласился Муркин. – Всякое. – Он полез в карман, достал лист бумаги, протянул его собеседнику. – Каждый день угроза. А за что?

В письме, написанном детским почерком, было несколько слов:

«Муркин, вот что тебя ждет в будущем!»

Внизу рисунок, каким предупреждают об опасности на столбах высоковольтных линий.

– Неприятное послание! – подтвердил Калачников, возвращая письмо.

– Говорят, я добровольно пошел к немцам. Пошел! Мне ли, сыну действительного статского советника, торговать пивом на площади?! А я торговал. Но я всегда думал, как много я потерял с победой революции. У нас было чудное имение, Петр Петрович!.. Как сейчас, помню: красивая липовая аллея, господский дом на берегу озера. А в озере, знаете ли, такие карпы, боже ты мой! А какие были рысаки!

– Коху вернули имение…

Городской голова безнадежно махнул рукой:

– Заикнулся я тут Хельману. А он посмеялся. Не скрою: я и на должность городского головы пошел с этой целью. Послужу, думал, – они отблагодарят!.. – Он вздохнул и закрыл маленькие глазки. – Хельман сказал, что русские не способны налаживать хозяйство, что и в прежних имениях русских помещиков порядок был тогда, когда там управляющими были немцы.

– Печально, – стараясь быть искренним, посочувствовал Калачников.

– Да, – согласился Муркин.

«Как цепко хватает человека собственность! – с осуждением подумал Петр Петрович. – Двадцать четыре года жил Муркин при Советской власти, а во сне видел свое имение. И ничего его не радовало. Добровольно пошел на службу к врагу, чтобы вернуть потерянное. А теперь терзается, что надежды рухнули…»

– Попросите у Хельмана Волошки, – с тайным умыслом столкнуть коменданта и городского голову посоветовал Калачников. – Хорошее имение.

– Комендант сам туда метит, – ответил Муркин. – Да и не нужно мне чужое, Петр Петрович. Наверное, кто-то из Строгановых еще остался в живых. Может быть, в свои Волошки просится.

– Вот церковь открывают, – сказал Петр Петрович, чтобы перевести разговор на другую тему и побольше узнать о настроениях городского головы.

– По моей рекомендации. А у народа разве заслужишь благодарность? «Муркин – предатель, такой-сякой-переэтакий!» Я даже программу попросил объявить, какой Россия теперь будет. А на меня Мизель так накричал, будто перед ним не Муркин, а какой-то большевик.

– На меня ведь тоже покрикивают.

– На вас не так.

Прощаясь, Муркин продолжил то, с чего он начал свой разговор:

– Поближе нам нужно держаться друг к другу, мы же русские!.. Заходите, Петр Петрович. Моя хозяйка будет очень рада. У нас сейчас никто не бывает. Ждать?

– Забреду, спасибо. Большой привет вашей супруге.

«Мы же русские»! – повторил про себя слова Муркина Калачников. – Русские, да не все… Не имеете вы права называться таким именем! Почувствовал пустоту вокруг себя – друзей теперь ищет… Отщепенец!»

3

События развертывались стремительно, и Петр Петрович даже забыл о своем разговоре с городским головой Муркиным. Связной Огнева доставил ему сообщение: подготовлен налет на Лесное, Петру Петровичу необходимо побывать у Хельмана и, если удастся, выяснить, не попытается ли военный комендант Шелонска предпринять репрессивные меры к населению деревень, окружающих Лесное.

Калачников решил наведаться в этот вечер к обер-лейтенанту Хельману и поговорить с ним на излюбленную тему – о Волошках, подразнить его красочным описанием добротности земельных и лесных угодий, больших садов с новыми сортами яблонь, груш, слив. Петр Петрович был уверен, что аппетит у Хельмана сразу же пропадет, как только он услышит о налете партизан на Лесное.

Однако все получилось иначе. Спустя часа полтора после ухода огневского связного в дом к Петру Петровичу забежал немецкий солдат и вручил запечатанное письмо. Хельман предлагал срочно направиться в Лесное. Ночью выпал снег, ударил сильный мороз, и Адольф Кох не знал, что делать с фруктовыми деревьями: он побаивался, что может остаться без сада.

– Что передать? – спросил солдат.

– Что же? – тихим, сдавленным голосом ответил Калачников. – Еду. Сейчас поеду.

Солдат ушел. Петр Петрович стоял с растерянным видом, не зная, что предпринять. Создавалось щекотливое положение: партизаны могли принять его за предателя, пожелавшего выдать Коху все планы, – они могли пристрелить его по пути в Лесное. В свою очередь и Кох по-своему мог объяснить приезд профессора и налет партизан. Это совпадение он мог толковать, как намерение Калачникова отомстить за убийство русской девочки, ведь тогда старик лишился дара речи и при всем желании не мог скрыть своей ненависти к убийце.

Но еще хуже было ослушаться Хельмана: у военного коменданта будут все основания считать, что профессор знал о готовящемся налете и только поэтому не выехал.

Надо было ехать.

Вскоре тощая лошаденка уже везла Петра Петровича в Лесное. Ветер вздымал поземку и крутил ее на дороге, кое-где легли угловатые бугры снега. Иногда мягкая снежная россыпь обволакивала лицо, и тогда Калачников смахивал ее овчинной рукавицей. Полозья под санями скрипели тонко и протяжно.

Подъезжая к Лесному, Петр Петрович заметил большую группу женщин. Они расчищали дорогу и, как еще издали определил Калачников, не проявляли особого рвения в работе, а лишь «отбывали номер».

– Здравствуйте, бабоньки! – крикнул он им, как любил приветствовать раньше, приезжая в колхоз. И только сейчас понял, что совершил ошибку. Одна из женщин – высокая и сердитая, в полушубке, повязанная шерстяным платком – подняла лопату снега, бросила его в сани Калачникова и прошипела:

– Погоняй свою клячу, пес шелудивый!

Он ехал посреди толпы женщин, и у него не хватало смелости посмотреть им в глаза. От их взгляда, кажется, можно провалиться сквозь землю. «Правильно, бабоньки, – и с горечью, и с затаенной радостью думал Калачников, – хорошо, что вы так принимаете подлецов. Откуда знать вам, дорогие, что я ваш!»