Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Злой народ там, в Кормилове, – сказал Калачников, расстегивая ворот полицаю. – Осторожней надо быть!

– Кормилово… почему Кормилово?.. Гучки, там вот… Гучки… капут… – проговорил полицай, засыпая.

Он был мертвецки пьян.

«Неужели Гучки? – Калачников ходил по комнате и ежеминутно посматривал в окно. – Красивая, в садах, деревушка на берегу реки!.. И такой народ! Неужели через три дня начнется все это страшное?»

Теперь он не только смотрел в окно, а, набросив на плечи полушубок, часто выходил за калитку и смотрел, не появится ли огневский паренек. Не случилась бы помеха! Постов натыкано много…

Зато как он обрадовался связным – так они были кстати! На этот раз с прежним, белокурым, подвижным пареньком был другой, моложе его, веселый и еще более подвижной, зрачки что круглые угольки. Смуглый, загорелый, с кудряшками черных волос на лбу, он походил на бойкого цыганенка.

– Это на всякий случай, – пояснил белокурый, показывая на товарища. – Мы теперь к вам по очереди ходить будем.

Петр Петрович увел парней на кухню, подальше от полицая, и рассказал им все, что узнал о готовящемся нападении на деревню. Потом он выложил на стол медикаменты. Лекарства было решено спрятать в корзину, прикрыть тонким слоем сена, а сверху положить в два ряда яйца. Получилось хорошо, но Петр Петрович все же побаивался: обнаружат гитлеровцы пересылаемое – несдобровать ребятам.

Связные ушли.

Вскоре проснулся полицай и намекнул, что у него пересохло в горле. Калачников налил еще полстакана, полицай выпил и, шатаясь, вышел из комнаты.

Петр Петрович вдруг почувствовал на душе облегчение: пригодился он для дела. Теперь люди могут быть спасены… Удачная разведка – половина успеха боевой операции. Так часто бывает на фронте. А ныне везде фронт: вон сколько березовых крестов выросло на окраине Шелонска… Да и разгром карателей будет иметь большое значение: прохвосты задумаются, может быть, меньше будут совершать злодеяний – побоятся народной мести.

За окном мелькнула фигура возвращающегося полицая. Еще в дверях он радостно закричал:

– Господин Калачников! Там дело такое случил лось!.. Одного вроде бы цыганенка сцапали!.. Сейчас потащили в комендатуру. А второго ранили, но он в кусты уполз. Найдут!.. Стаканчик, господин Калачников, в честь такого известия!

– А кто же этот цыганенок? – стараясь быть спокойным, спросил Петр Петрович.

– Говорят, партизан.

Полицай протянул стакан, Калачников налил почти до краев: пусть в такой момент охранник будет лучше пьяным, чем трезвым!

5

Известие, неожиданно принесенное полицаем, резко меняло положение. Еще несколько минут назад казалось, что все складывается как нельзя лучше. Теперь рушились все планы: и спасение населения, и доставка медикаментов. Возможен теперь провал и самого Калачникова. Если черноглазый паренек-«цыганенок» сдаст, смертной казни не миновать.

Первой мыслью Калачникова было бежать, бежать куда глаза глядят, лишь бы быстрее выбраться из Шелонска. С трудом взял себя в руки: а куда бежать? Местонахождения партизанского отряда он не знал. Если попадет в деревню, крестьяне могут уничтожить его, как предателя. Да и как вырваться из города: Калачникова знал и стар и мал, и хорошие и плохие люди, знали и все полицаи. Сутулого, сгорбленного, сухощавого, с хохолком редких волос на голове, его легко можно отыскать даже в многотысячной толпе.

Вопрос о бегстве из города, таким образом, был решен отрицательно. Да и не хотелось быть трусом.

Но что делать? Ждать, когда придут полицаи или немцы и схватят в собственной квартире? Пойти к соседям и пересидеть облаву?

Он медленно бродил по комнате и думал о том, как найти выход из этого трудного положения. План возник неожиданно – рискованный, дерзкий, но, пожалуй, единственно правильный при сложившейся ситуации.

Калачников забрался на чердак и стал отбирать лучшие яблоки, которые хранились в ржаной соломе. Набрав кошелку доверху, он прикрыл ее плотной синей бумагой и направился в военную комендатуру. Рассуждал про себя так: если он пришел, следовательно, не чувствует за собой вины. Если его даже и выдаст под пытками связной, он отопрется: скажет, что Огнев мстит ему за переход на сторону немцев, за бегство из Лесного. Медикаменты тоже не улика, он категорически отвергнет это обвинение, да и немец-аптекарь не выдаст ни его, ни себя.

Несмотря на все опасения, Калачников все же верил в связных: вряд ли Огнев поручил бы такое дело первым попавшимся.

У военного коменданта Петр Петрович застал Муркина. Городской голова, вероятно, что-то докладывал и внезапно смолк, как только увидел Калачникова.

– Я обожду, посижу за дверью, – сказал Петр Петрович; Хельман кивнул головой.

– В движке обнаружили металлическую пыль, – услышал Калачников за неплотно прикрытой дверью голос Муркина. – Кто-то подбросил, чтобы вывести из строя.

– Нашли виновников? – спросил Хельман.

– Пока нет, – виновато ответил Муркин.

– Вы очень медленно ищете! – повысил голос комендант. – Все вы делаете ужасно медленно и плохо! Что сделали с работницей, у которой нашли Почетную грамоту?

– Повесили. Вчера повесили, господин обер-лейтенант, – угодливо и торопливо отвечал Муркин. – А грамоту на грудь прикололи.

– Приказ об изъятии советских учебников, выпущенных после семнадцатого года, подготовили? – спросил Хельман.

– Так точно!

– Что обещали за невыполнение приказа?

– Да у нас одна награда, – ответил Муркин, – расстрел или повешение. Вопрос возник, господин обер-лейтенант.

– Какой?

– Дореволюционных учебников ни у кого не сохранилось.

– А зачем они вам?

– Учить…

– Кого учить? – обрезал Хельман.

– Детей.

– Глупости несете, господин городской голова! – раздраженно произнес Хельман.

«А с ним, Муркиным, ты показываешь себя таким, какой ты есть на самом деле!» – подумал о Хельмане Петр Петрович.

Калачников услышал приближающиеся к двери шаги и принял безразлично-равнодушную позу. Полуоткрыв дверь, Хельман посмотрел на старика и пригласил его в кабинет.

– У вас что-нибудь срочное? – спросил Хельман уже не таким грубым тоном, каким он разговаривал с Муркиным.

– Очень срочное, – простодушно ответил Калачников.

– Что именно?

– Яблоки, господин комендант! Полез на чердак, а они такие красивые, душистые!.. Дай, думаю, отнесу господину коменданту, пусть испробует!..

– Благодарю. Садитесь, профессор.

В дверь постучали. Вошел хромой солдат, с которым Петру Петровичу довелось уходить из Лесного. Он доложил, что погоня за беглецом закончилась неудачей. Неизвестный сумел ускользнуть в лес, а при приближении к лесу преследующие были встречены ружейным огнем.

– Так… – сердито проговорил Хельман. – Значит, сбежал… А что говорит второй?

– Говорит, что он с братом нес яйца, чтобы обменять на соль и спички.

– Пусть фельдфебель доставит его ко мне. Я развяжу ему язык!

Фельдфебель привел паренька. Руки у него закручены за спину и связаны крепким узлом. Один глаз заплыл в кровоподтеке. Он взглянул на Калачникова, узнал его, незаметно, словно про себя, улыбнулся. Вероятно, он подумал, что Петр Петрович тоже схвачен гитлеровцами, и пытался ободрить его сочувственным взглядом.

– Ну, молодий шиловек, куда ходил? – с веселым видом по-русски спросил Хельман, предполагая расположить к себе парня.

– В город, дяденька господин! – писклявым, совсем детским голоском отвечал парнишка и тут же зашмыгал носом.

– Што же ви делал?

– Яйца хотели обменять на соль и спички.

– Обменил?

– Не все.

– Куда возвращался?

Мальчик не отвечал. Он смотрел на Хельмана здоровым левым глазом и чуть заметно шевелил губами.

– Ну, молодий шиловек? – Хельман небрежно, словно невзначай, взял в руки пистолет, поиграл им.

– Домой, дяденька господин!

– Куда домой?

Парень опять замолчал. Но вот в глазах его вспыхнул луч надежды. Калачникову даже показалось, что парень улыбается.

– Мы возвращались домой, в Гучки, дяденька господин! – быстро и уверенно проговорил он.

– Гучки? – Хельман обернулся к Муркину, отступившему в темный угол комнаты.

– Так точно, есть такая! – доложил голова. И тише, многозначительнее: – Та самая…

– Ах, так! – оборвал его Хельман.

«Та самая! Значит, городской голова в курсе дел. Выходит, ему все же больше доверяет обер-лейтенант? В таких делах – пусть! А Гучки, видимо, правильно… Та самая!» – рассуждал про себя Петр Петрович.

Долгое время комендант смотрел на парня, потом обернулся к Муркину.

– Отправьте его со свой людими, – сказал он по-русски. – Если подтвердится, оставийт деревне, врет – взять в город!

Паренька увели. Ушел и Муркин, закончивший очередной свой доклад.

Хельман заговорил с Калачниковым по-немецки.

– Большевики обвиняют нас, господин профессор, в жестокости, садизме и бесчеловечности, в том, что мы не гуманны. Вы убеждаетесь, что это ложь?

– Убеждаюсь.

– Парня я мог расстрелять и не сделал этого.

– Вижу, господин комендант. Я очень рад, что судьба привела тогда вас в мой сад. Мне так недоставало общества культурных людей!

Думал о другом: «Не расстрелял, чтобы живым сжечь. Гучки предназначены к истреблению – и мальчугана туда. Нечего сказать, хороша у вас гуманность!»

– В Германию не тянуло, профессор?

– Всегда, господин комендант, всегда! Меня всю жизнь называли германофилом. И от большевиков за это попадало. Как я мечтал побывать в Германии!

– Разобьем большевиков – поедете, – заверил Хельман.

– Буду жить надеждами!

– Дочь господина Коха Шарлотта собирается навестить могилу отца, – сказал Хельман, рассматривая какие-то бумаги, – а могилы нет. Я ей не писал, что отец не погребен. Она будет потрясена, если узнает всю правду.

– К приезду госпожи Кох можно оборудовать могилу, – робко предложил Калачников.

– Где?

– На окраине Шелонска или в Шелонске. И крест березовый можно поставить…

– Вы подали прекрасную идею, профессор, – сказал, подумав, Хельман. – Это будет символическая могила. А Шарлотте я объясню, что мы похоронили ее отца со всеми почестями, как настоящего фронтовика. И каску сверху положим!

– Да, да, очень хорошо! – согласился Калачников.

– Прибудут военнопленные – пусть начинают с могилы господина Коха. Без шума, профессор. Шарлотта не должна знать этой тайны!

– Я вас понимаю, господин комендант.

– Военнопленных можно будет доставить дней через десять, не раньше, – сказал Хельман. – Около Шелонска, как вы слышали, появились партизаны, нужен усиленный конвой. На днях я получаю пополнение. – Хельман вынул из ящика большой лист ватманской бумаги. – Как вы думаете, профессор, что это такое?

– На мой взгляд, план усадьбы, господин комендант.

– Вы угадали.

Хельман водил по границе усадьбы синим карандашом и пояснял:

– Особняк графа Строганова я реконструирую, но сохраню, это интересно: граф-то, вы говорите, был очень знаменитый! Хозяйственные постройки надо воздвигать заново: их сожгли рабочие зовхоза при наступлении наших войск. Хорошо будет соорудить небольшую оранжерею: Шарлотта, как и все женщины, сентиментальна и любит цветы, в Шелонск она приезжает на длительный срок. Как, профессор?

– Для женщины цветы что для мужчины хорошее вино, – ответил Петр Петрович и стал в деталях разбирать план будущей усадьбы обер-лейтенанта Хельмана.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Перед карательным походом Хельман предложил расставить боевые силы в таком порядке: танк, броневик, пулеметчики, полицаи. Выслушав обер-лейтенанта, майор Мизель разразился смехом:

– Можешь на меня сердиться, Ганс, но скажу тебе откровенно, из тебя не выйдет ни Карл Клаузевиц, ни Эрих Людендорф! Военачальнику надо все учитывать: и место действия, и время, и врага, и свои силы. Мы сделаем все почти наоборот: впереди пойдут русские полицаи, потом наши пулеметчики, затем танк и замыкающим наш броневик, из которого мы будем наблюдать за развертыванием баталии!..

– Но ты же сам говорил, что, по агентурным данным, партизаны ничего не знают и наш приезд в деревню Гучки будет походить на гром среди ясного неба, – возразил Хельман.

– Говорил. Полководец, Ганс, тем и отличается, от простых смертных, что он, как отличный шахматист, видит все ходы наперед! А если будет засада? Неужели тебя устраивает могила под Шелонском?

– Для меня откуплено место в Кенигсберге рядом с отцом и матерью. – Хельман горько усмехнулся.

– А русские полицаи, если что случится, уроженцы этих мест, – продолжал тем же шутливым тоном Мизель, – их вполне устроит общая могила даже под Гучками.

Мизель после коньяка и сытного обеда прилег на диван, предложив с часок соснуть и Хельману. Но комендант возразил: надо самому проверить подготовку к походу на Гучки.

– Не будь чудаком! – сказал Мизель. – У нас есть подчиненные. Не нужно баловать их излишней опекой. Все сделают! А не сделают – будут пенять на себя: впереди партизаны, а позади мы на броневике.

– Я спать не хочу, Гельмут. Почитаю твою газету, я за это число получу дня через три.

– Читай! А у меня есть письмо от Карла Коха. Торопился и прочесть не успел.

Хельман отложил газету в сторону.

– Интересно, – проговорил он.

Мизель достал из кармана брюк сложенный конверт, вскрыл его и начал читать про себя; он то шмыгал носом, то посасывал губы. Прочитал, подумал, сказал:

– Слушай, тут нет ничего такого, чего бы нельзя было знать и тебе. Кстати, о смерти отца он еще не слышал. Мы послали письмо по почте. Я хотел дать шифровку, но убыстрять доставку известий подобного рода нет нужды.

Читал Мизель медленно, монотонно:

«Дорогой Гельмут!

Письмо короткое, извини. Мы – в походе. Движемся, движемся, движемся! Я почти в Москве. Сегодня забирался с биноклем на высокую сосну. Различил в дымке контуры башен Кремля! Я, можно сказать, изучал свой объект! Моя команда будет в Кремле первой.

Все только и говорят о Москве. Солдаты явно, спешат: до холодной зимы хочется обосноваться в теплых московских квартирах. А русских, если они еще будут способны к сопротивлению, во что я мало верю, выгоним в поле, на мороз.

Вчера заезжал на позиции артиллеристов. Солдаты на каждом снаряде написали: «Moskau». «Наш подарок большевистской столице», – остроумно шутили они. Пока стрелять нельзя: не долетят. А потом, видимо, будет ни к чему. Придется делать другие надписи: больших городов на нашем пути встретится еще много!

Давно не получаю писем от отца. Как он, старый гренадер, навел порядок среди этих дикарей? Пусть приобретает опыт в условиях Лесного, такие организаторы нам скоро будут нужны в очень большом масштабе.

Будешь в Шелонске – передай привет Гансу. Не скучно ему в такой яме? Шарлотта просила за него. Надо что-нибудь придумать.

Пиши. Следующее письмо будет из Москвы. Так и решил. До Москвы – никому ни одной строчки.

Твой Карл.

29 октября 1941 г.

Под Москвой».

– Двадцать девятого октября, – проговорил Мизель. – Ого, сегодня и там холодно. Как и у нас.

«Там, может быть, и холоднее, – отозвался Хельман. – Слушай, Гельмут, я решил к приезду Шарлотты оборудовать могилу старого Коха. Здесь, в Шелонске. Похоронить, как настоящего фронтовика: березовый крест, каска. Это – чтобы не расстраивать Шарлотту, Как ты относишься к подобному предложению?

– А Адольф Кох? Хоть что-нибудь нашли?

– Комнатная туфля. Больше ничего.

– А вдруг они утащили Коха с собой? Может, Адольф Кох еще жив? – Мизель вскочил с дивана. – Огнев возит его с собой, чтобы при удобном случае предложить обмен? А? Как ты думаешь?

– Нет, Гельмут, партизаны таких вещей не практикуют, у них нет ни времени, ни возможностей, чтобы возиться с пленниками!

– Черт с ним, хорони комнатную туфлю, успокой Шарлотту! Говоришь, у партизан нет возможностей. Зато у нас есть и время, и возможности. И все-таки мы не возимся с теми, кого захватываем. И не разбираемся, правы они или виноваты. Дышали одним воздухом с большевиками при Советах? Дышали! На виселицу! К стенке! И никакой ответственности!.. Знаешь, Ганс, что взволновало меня в письме Карла: он в числе самых первых будет в Москве!

– А мы – в Петербурге, – успокоил его Хельман.

– До Петербурга нам с тобой дальше. Он после Москвы еще и к нам, в Петербург, успеет!

– Москва так богата, что Карлу и его команде хватит работы на многие месяцы.

– Это верно, – согласился Мизель после раздумья.

Он энергично заходил по комнате, посматривая в окно, за которым сгущались сумерки.

– Впрочем, ты прав, Ганс: надо пойти и посмотреть, как идет подготовка к нашему походу на Гучки.

– Да, это все-таки необходимо, – подтвердил Хельман.

Мизель постоял у окна и, не оборачиваясь, сказал:

– О, сегодня под Шелонском будет разожжен огромный факел! Мы озарим это темное небо!

2

До сих пор помнит Гельмут Мизель прогнозы на осень и зиму 1941 года. Осень с дождями, но теплая. Морозы будут несильными и начнутся с запозданием. «Несильные? С запозданием?» Они ударили так, что за несколько дней все реки и озера под Шелонском заковались в ледяную броню: противотанковыми гранатами не сделать проруби.

А в первых числах ноября снега набросало по самые окна. Дороги удалось расчистить, но в трех метрах от них, за придорожными канавами, ступить нельзя: увязнешь по пояс.

Сегодня вечер удался на славу: пурга не метет, ветер не гонит поземку. В тихом безмолвии дремлют поля, широким серпом повисла луна над окрестностями Шелонска. Иногда пронесется падающая звезда, оставляя за собой сверкающую полосу. Как медленны по сравнению с этими посланцами далеких миров летящие самолеты: светятся разноцветными точками в небе, словно стоят на одном месте, будто и спешить им некуда, хотя Мизелю доподлинно известно, что идут они за Волошки, где осмелевшие партизаны и мужики выгнали из трех деревень немцев и подняли над сельсоветом красный флаг, – жарко им сейчас будет!

Жарко будет и в Гучках!..

Мизель приник к смотровой щели. Приятно наблюдать, как мелькают деревья, кустарники, телефонные столбы. Не видно лишь огоньков в домах: мужики боятся, что самолеты сбросят свой груз на их головы…

А Хельман прижался к коврику на стене броневика и спит. Или делает вид, что спит? Что это за разговор он начал перед походом на Гучки? «Мы, немцы, не выработали хитрого подхода к другим народам. Мы, немцы, недооцениваем тот факт, что многие народы нас не любили, а многие ненавидели на протяжении столетий». Черт с ними, со всеми этими народами! Народ есть один – немецкая нация! Ганс Хельман – это новоявленный Иоганн Герден, проповедующий божественное происхождение всех народов. Так можно по лесенке дойти черт знает до чего: от Гердена к Гегелю, от Гегеля к Карлу Марксу, а от Маркса к Владимиру Ленину… Адвокат, искатель истины!.. Фронт – это не гимназия, и ты, Ганс Хельман, сейчас не адвокат в кенигсбергской конторке, а обер-лейтенант великой германской армии. Немецкая армия неудержимо движется к Москве. Сорок первый год – последний год русской государственности. А потом, в лучшем случае для контактов с немцами, будут подобраны пустые головы, вроде Муркина в Шелонске. Не нравится? Тогда кончайте, как жители Гучков!..

Спит Ганс Хельман… А может, трусит? В этот самый момент, закрыв глаза, думает о смерти?

Мизель толкнул Хельмана в бок. Тот вздрогнул и открыл глаза.

– Ганс, ты отлично научился спать в своей шелонской берлоге! – дружелюбно заметил Мизель.

– Сон – признак здоровья, Гельмут.

– Вижу… Ты знаешь, о чем я сейчас думал?

– О чем?

– На фронте спокойнее, я уже тебе говорил как-то: враг только впереди. А у нас со всех сторон. Сейчас вот тихо, ни звука. И вдруг – в воздух поднимается земля вместе с нашим броневиком!

– У нас будет достаточно времени, чтобы сказать в воздухе: «Господи, прими наши души в рай без покаяния!»

– Ты веришь в бога?

– Когда туго бывает.

– В Польше, Ганс, мне очаровательная парикмахерша хотела перерезать горло. Я тогда вспомнил дьявола и пистолет. И помогло. Как видишь, остался жив!

Машина шла медленно, с легким шумом, покачиваясь на мелких бугорках. До Гучков десять – двенадцать километров. За Гучками густой лес, протянулся он на добрых тридцать километров. В этом лесу Огнев. Лес укрыл его. А здесь отдельные деревца да кустики. Спокойно. Здесь никто не отважится показать свой нос. И никто не знает пока о походе на Гучки.

– Ты храбрый, Гельмут! Я помню, скольким парням на нашей улице в Кенигсберге ты разбил носы, – сказал Хельман.

– Улица одно, а война другое.

Проверка ничего не дала. Мизель затеял весь этот разговор, чтобы вызвать Хельмана на откровенность: авось сознается, что ему тоже бывает страшновато. Но тот не стал говорить об этом. Хитрит или приобвык, неспокойная жизнь в Шелонске кое-чему научила. Ну нет, попадет в настоящую переделку – не будет больше разглагольствовать о хитром подходе к другим народам!.. Хвастался как-то, что ни над одним смертным приговором он еще не задумывался. Приказы он отдавать может, а сам исполнять – нет, интеллигентский хлюпик! Ничего, образумится! И сегодня можно было без него обойтись. Он, Мизель, нарочно пригласил. В Гучках Хельман будет поднимать баб с ребятишками прямо с постелей и гнать их по морозу в просторную избу, на «жаркое».

В небе возникло множество точек: зеленые, красные, белые. Самолеты отбомбились и шли на свою базу в Низовую. Сегодня они «обновили» аэродром, сделав первую посадку. А это был первый взлет для выполнения боевого задания.

«Как там, на Низовой? Плохо работает Эггерт! За такой срок не схватить советских разведчиков – позор. Впрочем, сам знал, что Эггерт глуп как бревно. Зачем было посылать в Низовую? – упрекнул себя Мизель и тотчас оправдал: – Послал на неделю замещать начальника службы, а тот залежался в госпитале… Эггерту ничего нельзя поручать, кроме приведения в исполнение приговоров! Всю Низовую можно накрыть большой шапкой. А у него в распоряжении специальная команда, полиция. Трех надежных людей лично он, Мизель, отобрал. Кулака этого, рыжебородого… Как его? Поленов. Никита Поленов! Отличнейший осведомитель! Затем нашел бывшего колчаковца плюс уголовника, имевшего три убийства и скрывавшегося от советского суда в лесах… Советские разведчики окончательно обнаглели, регулярно передают из района Низовой свои шифровки. Словно и не существует немецкой службы безопасности. А Эггерт только докладывает: «Напал на след! Веду поиски! Они почти в моих руках!» Надо навести справки в госпитале, как долго там будет находиться начальник службы безопасности Низовой. Если долго – болвана Эггерта убрать ко всем чертям!..»

В нескольких метрах от броневика, под танком, взметнулось красно-лиловое пламя и грохнул взрыв. Танк ткнулся носом и пополз куда-то.

– Огонь! – скомандовал Мизель.

Торопясь, перебивая друг друга, заговорили два пулемета. За речкой, на машинах солдат и полицаев, затараторили два других. Зачастили винтовки, звенящими в морозной ночи очередями ударили автоматы. Трассирующие пули неслись по темному небу, чертя его красивыми линиями. Мизель не отрывался от смотровой щели и требовал усиления огня, хотя темп его был предельным.

– Ну, Ганс, думаю, что эта ночь принесет нам сразу две победы, – сохраняя изо всех сил спокойствие, проговорил Мизель, – над Гучками и над Огневым! И откуда он мог взяться со своей бандой? Ничего, милый Ганс, огня у нас хватит! Сейчас выберемся на тот берег!.. Это они нам специально злости прибавляют! – уже не говорил, а кричал Мизель.