Текст книги "Цветы и железо"

Автор книги: Иван Курчавов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Слушал, слушал его! Лет пяток назад. Но в Шелонске он не бывал.

– Теперь вы услышите и увидите его в Шелонске. Это большое событие для города.

– Безусловно, господин комендант.

– Если у вас больше ничего нет, профессор, можете идти. Стекло и замазку я прикажу дать.

Петр Петрович уже собрался уходить, но его жестом остановила Шарлотта. Она приблизилась к нему и начала нежно, певуче:

– Профессор, вы мне очень нравитесь! Вы типично русский человек: бородка, взлохмаченные волосы. Вы давно не бриты и не стрижены.

– В городе нет ни одной парикмахерской, – начал было оправдываться Калачников.

– Нет, нет, вот таким я и представляла себе русского ученого!

– Что вы, что вы! – Петр Петрович замахал рукой.

– Профессор, я вас заберу в Германию! – безапелляционно заявила Шарлотта. – Вы там будете у меня всегда на виду!..

– Не надо шутить, госпожа Кох.

– Нет, я серьезно. Ганс, подтверди, что я говорю правду!

Хельман кивнул головой. Слушая этот разговор, он думал о том, что миловидное создание – его невеста – существо жестокое. «Если представится случай, она и меня выставит на осмеяние: любуйтесь, вот он, один из влюбленных в меня дураков!»

За окном послышался шум мотора. Шарлотта подула на тонкое кружево льда на стекле и радостно воскликнула:

– Ганс, это Гельмут Мизель! Его машина!

– Идите, профессор, – уже повелительным тоном произнес Хельман, – все вопросы решим потом!

– Профессор, помните: вы будете в Германии, и я буду всегда любоваться вами! – крикнула Шарлотта.

– Благодарю за внимание, – ответил Петр Петрович и поспешно вышел из комнаты.

На лестнице он чуть не столкнулся с молодым, подвижным человеком, одетым в добротную шинель на меху. Калачников прижался к перилам, вытянув свою сгорбленную фигуру, и сказал приветливо:

– Здравствуйте, господин начальник!

Тот кольнул его взглядом и ничего не ответил.

…Сообщение Отто подтверждалось. Правда, Петр Петрович не выяснил всего, о чем просил его связной Огнева. Но теперь уже с уверенностью можно сказать, что в Шелонск прибудут немецкие войска. Для русского населения обер-лейтенант Хельман не стал бы спешно готовить кинотеатр, да еще с комфортом – «шелонский люкс».

И тут возник вопрос: а как быть с военнопленными? Строительство парников закончится, и людей заберут в лагерь. Как организовать их побег, и в ближайшие дни? С военнопленными не посоветуешься, а на такое дело смекалки у Петра Петровича, конечно, не хватит. «И зачем я сказал связному, чтобы тот пришел через неделю? Он раньше потребуется! – поругивал себя Калачников. – Ладно, подзатяну работы с парниками, торопиться нам некуда».

У забора, около городской бани, Петр Петрович заметил полицая, который ржавыми гвоздями приколачивал размалеванную афишу:

Скоро!

Спешите увидеть и услышать известного певца-солиста

БОРИЗОТОВА!!!

Деньги от концерта будут переданы немецкому Красному Кресту.

Все на концерт!!!

«Чего не хватало подлецу? – подумал о нем с отвращением Петр Петрович. – Были деньги, слава. Конечно, таланта выдающегося не было, хотя и визжали на концертах психопатки. Но для такого таланта славы было предостаточно. Из ума он выжил?..»

Петр Петрович тоже решил сходить: интересно взглянуть, как будет выглядеть в жалком балагане этот жеманный и капризный человек.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Нет, не изменился за последнее время Гельмут Мизель, такой уж у него характер. Неудачи карательных экспедиций против партизан и населения волновали его всего лишь несколько дней, пока чья-то сильная рука не повернула дело совсем иначе: неудачи стали успехами. И на груди майора службы безопасности прибавилась новая медаль. С советскими шпионами в Низовой все сошло на редкость благополучно. Мизель сумел доказать, что шпионов в Низовой… вовсе не было. Поверили!

Ганс Хельман давно понял причину такого везения: отец, старый Мизель, – опытный разведчик и еще более опытный интриган, разве он не выручит своего собственного сына? Вот почему Гельмута Мизеля так мало трогали неудачи и он всегда был бодро настроен.

Войдя в комнату, он расшаркался перед Шарлоттой, поцеловал ее длинные тонкие пальцы, весело сказал, что она очаровательна и что такой ее наверняка сделала любовь. Затем Мизель пожал руку Хельману и спросил:

– Это что за чудак, которого я встретил сейчас на лестнице?

– Местный профессор селекции, – ответил Хельман.

– Которого милый Ганс мне скоро подарит! – произнесла Шарлотта. – Я из него сделаю чудное пугало для нашего сада в Кенигсберге. Русский профессор, пугающий ворон! Оригинально, не правда ли?

– О нет, милая Шарлотта, ничего из этого не выйдет! – сказал Мизель и игриво погрозил Шарлотте пальцем.

– Гельмут, вы стали до невероятности скупы. Вы жалеете даже то, что не стоит и ломаного пфеннига! – заметила Шарлотта.

– Просите у меня самое ценное – и я не откажу вам, – ответил Мизель. – Но тут нечто иное, чем жадность. Тут, Шарлотта, политика. Понимаете: по-ли-ти-ка!

– Политика – очень сложное дело, Гельмут, – сказала Шарлотта. – Что-нибудь произошло?

Мизель посмотрел на Хельмана, ласково похлопал его по плечу.

– Ваш будущий супруг предугадывает события, Шарлотта, – начал он. – Отныне мы будем показывать русским скотам не только отличный кнут, но и сладенький пряничек. Авось найдутся простаки, которые захотят сладкого!

– Гельмут, но причем тут мой Ганс? – спросила Шарлотта.

– Он как-то говорил мне, что в политике надо быть гибким, что нельзя пользоваться одним только кнутом, что русским надо еще что-то и пообещать. Я лично не изменил своего мнения и считаю кнут самым испытанным и надежным средством воспитания, особенно в этой дикой России.

Шарлотта улыбнулась:

– Какой же пряник вы привезли с собой? Кнут я вижу: на вашей машине пулеметы торчат во все стороны. А где же пряники?

– И пряники, Шарлотта, в машине! – Гельмут захохотал. – Сам подбирал их в мусорной яме. В Прибалтике отыскал старого русского журналиста, жизнь буквально на одной нитке держится. Он будет редактировать газету «Правда Шелонска» в противовес большевистской «Шелонской правде». И попа нашел, Ганс. Чудный поп! Пока ехали сюда, он пол-литра шнапсу вылакал, и где он умудрился его достать? Всю дорогу непристойные песни орал. Цирк, настоящий цирк! Я тебе как-то уже говорил: будет молить бога за кого угодно, хоть за самого сатану.

– Поп молит бога в церкви за самого сатану, ну и юморист вы, Гельмут! – заметила Шарлотта и потрепала его за ухо.

– Мой поп будет!

– Может быть, их выпустить из машины? – спросил Хельман.

– Пусть поп проспится. Да и редактора нет смысла выпускать, пока на улице не стемнеет.

– Ради любопытства, Гельмут, объясни, пожалуйста, кто такой Боризотов и почему он остался на этой территории? – спросил Хельман.

– Я вел его дело, Ганс. Прежде всего, он дворянского происхождения, был офицером в царской армии. Затем он порядочный трус. Когда наши войска перерезали дорогу, ведущую в город, в котором Боризотов работал, он в это время находился на даче. Чтобы выйти из окружения, надо иметь смелость, а он таковой не обладает. К тому же были у него, видимо, и кое-какие планы: мол, немцы создадут театр, а он его возглавит, будет хорошо обеспечен. Деньги он любит чрезвычайно. Делает вид, что доволен судьбой, но это маска: его буквально бесит то, что ему дали не театр, а подмостки в захудалых городишках.

– Все твои пряники, Гельмут, сухие и заплесневелые, – заметила Шарлотта, – ими подавиться можно.

– Но мы, милая Шарлотта, подобные пряники кушать не будем, – ответил Мизель. – Их будут кушать русские, а у них зубы крепкие. Изысканным вкусом русские не обладают. Так что и плесени русские не заметят! А для нас я привез чудные вещи!

– Что-о? – протянула Шарлотта.

– Пока это сюрприз. Люблю делать сюрпризы, особенно женщинам, и особенно, если они интересные. Ко мне ты, Ганс, ревновать, конечно, не будешь?

– Он уже начал меня ревновать к Карлу Эггерту, – с фальшивой печалью в голосе проговорила Шарлотта.

– Дело не в ревности, Гельмут, – совершенно серьезно ответил Хельман. – Ты знаешь, что такое Карл Эггерт!

– Знаю, – так же серьезно сказал Мизель. – Кстати, где он?

– Я послал его на выполнение задания.

– Я, между прочим, предполагаю кормить русских пряниками концентрированно, – произнес с ухмылкой Мизель. – Мы одновременно откроем церковь, выпустим «Правду Шелонска» и организуем концерт Боризотова. И всюду нам нужно побывать. Я лично зайду в церковь: никогда не видел, как русские молятся. Да и попа проверить надо. А ты, Ганс, возьми на себя выпуск газеты.

– Мне все равно.

– На концерт Боризотова пошли городского голову с начальником полиции. Эггерт к этому времени не вернется?

– Трудно сказать, – ответил Хельман.

– Эггерту найдется другая работа. Насколько я помню, он никогда не питал страсти к искусству. У него была другая страсть, но, как и всякая страсть, она потребовала от него жертв, – добавил Мизель многозначительно.

– Каких именно? – насторожилась Шарлотта.

– Об этом когда-нибудь расскажет Ганс. При случае… Так вот, Ганс, проведем мы кормежку русских пряниками, и тогда я должен буду донести непосредственно в Берлин…

– Хватит вам о делах, – сказала Шарлотта. – Вы меня заинтриговали, Гельмут. У меня слюнки текут! Что у вас в машине?

– Терпение и еще раз терпение, – мягко проговорил Мизель. – Наступят сумерки, устроим на ночевку попа и редактора, и тогда все, что есть в моей машине, я предоставлю в распоряжение нашей очаровательной хозяйки!

– И пулеметы с патронами? – Шарлотта лукаво прищурила глаза.

– Все, что может быть съедено и выпито, дорогая Шарлотта!

Шарлотта посмотрела на окно и вздохнула.

– Ах, скорее бы наступили эти сумерки! – сказала она.

2

В семье Мизелей мало почитали бога. Еще отправляясь на фронт первой мировой войны, Карл Мизель, отец Гельмута, посмеивался над старшими братьями, которые бережно завертывали ладанки с изображением святой Марии и клали их в подшитые карманчики френчей. Братья не вернулись с фронта: один погиб во Франции за несколько дней до конца войны, другой – на полях Галиции. Карл вернулся целехоньким. Все, что он делал потом – крестил детей, посылал их изредка в кирку, а в год совершеннолетия на конфирмацию, – было данью обычаям. Карл переступал со ступеньки на ступеньку своей служебной лестницы и был доволен всем: и положением, и детьми, и перспективой, открывшейся перед семейством после прихода к власти Гитлера. Он был искренен, когда предлагал на солдатских ремнях заменить слова: «С нами бог» – словами: «С нами Гитлер». Фюреру было по душе такое предложение. И хотя он не решился на такую замену, однако не мог не заметить, как предан ему полковник из разведывательного управления.

Вполне естественно, что младший Мизель, Гельмут, ходил в кирку для своеобразного развлечения: там можно перемигнуться со знакомыми девушками, написать записку приятелю и подметить какой-то недостаток у пастора или рассказать пикантный анекдот.

В русской церкви Гельмут Мизель готов был смеяться все время и с трудом сдерживал себя. Все было странным и смешным: и деление молящихся на две группы – справа мужики и мальчишки, слева нелепо вырядившиеся русские старухи; и запах лампадного масла, которым были смазаны лысины и седые лохмы стариков; и то, с каким усердием молящиеся падали на колени и били лбами о цементный пол; и визгливый безголосый хор; и трепетный шепот, слышавшийся со всех сторон; и тусклое мерцание темных самодельных свечей. Кажется, не было в шелонской церкви ничего, что не смешило бы Гельмута Мизеля.

Он не понимал всего того, что нараспев гнусавил привезенный им поп и что подпевали старые женщины, занимавшие левую сторону. Но он понимал, что эти люди молились по-настоящему, с отчаянием и надеждой. Еще он догадывался, что эти люди страдали, но это естественно для русских. «Страдание-то и есть жизнь, без страдания какое было бы в ней удовольствие?!» Кто это сказал? Кажется, Достоевский? А Достоевский – пророк русских. Во всяком случае, Мизель любил и понимал только Достоевского.

А каков поп! Нет, сегодня он не был похож на недавнего пропойцу, готового лакать любую дрянь и в любом месте. Он приосанился и как будто стал выше ростом. Белая парчовая, пусть и поношенная, слежавшаяся риза придавала ему величественность и немирскую важность. Он часто делал паузы, – видимо, забывал текст, но и это могло восприниматься как некая таинственность в отправлении службы. Он заметил Мизеля в толпе, сделал кивок головой: мол, знай наших!..

Мизель стоял в стороне, недалеко от старосты, продававшего в углу свечи. Одет Гельмут в добротную шубу, обут в белые фетровые бурки; староста провел его в такое место, где было мало народу – никто не мешал – и откуда был широкий обзор церкви. Он старался запомнить все, что сейчас видел, чтобы потом посмеяться с Хельманом и Шарлоттой. Он ее приглашал, но Шарлотта сказала, что будет готовить обед и что она была бы очень плохая хозяйка, если бы предпочла зрелище хлебу.

«А в отношении мужчин? Неужели она предпочла Эггерта Хельману? Как дать понять ей, что из себя представляет Эггерт? Неужели Хельман не говорил ей об этом? Но она может и не поверить, подумает, что это ложь, что Ганс клевещет на Карла из-за ревности. А впрочем, это даже интересно, чем все это кончится; нельзя же мешать тому, чтобы кто-то внес веселое оживление в скучную жизнь!»

Из царских врат по ковровой дорожке в сверкающем облачении опять вышел поп. Но теперь лицо у него было багрово-свекольное, с синеватым носом-набалдашником и отвисшей нижней губой. Он отыскал глазами Мизеля и без стеснения подмигнул ему. Майор сделал вид, что не заметил этого. «Он, вероятно, успел приложиться к зелью, – подумал Мизель. – Выпросил несколько бутылок для религиозной требы, а теперь может делать все, что пожелает; надо было в первый день дать столько, сколько требуется – одну бутылку кагора!»

Поп повернулся к молящимся спиной, трижды перекрестился, три раза отвесил низкий поклон престолу и начал молитву.

Все опустились на колени и начали усердно креститься, безголосый хор запел что-то такое, чего разобрать и понять Мизель совсем не мог. Он не знал, что ему делать. На коленях уже были все, даже староста. Может быть, тоже опуститься на колени, чтобы потом было что рассказать Хельману и Шарлотте? Но это слишком! Он оперся рукой о какой-то предмет, представления о котором не имел, и смотрел отсутствующим взглядом на потускневший алтарь, на сверкавшую серебром поповскую ризу, на тусклый свет от тонких, небрежно слепленных свечей.

«А Ганс лучше меня понял, что́ требуется для русских, – думал Мизель, с прежним любопытством и иронией посматривая на молящихся. – Впрочем, и мне это было известно. Но мы пришли в Россию не за тем, чтобы заигрывать с этим мужичьем! Пряник – это временное явление, пока наша армия вновь не перейдет в наступление, на этот раз в последнее и решающее. Тогда мы отбросим пряник и возьмем еще один кнут, в обе руки по кнуту, и посмотрим, что лучше!»

– О господи! – вздохнул за спиной староста, да так громко, что Мизель невольно оглянулся: староста перекладывал в карман из церковной кассы рубли и десятки.

– Иисусе наш всемогущий! – вдруг рявкнул поп таким голосом, что стекла в окне рядом с Мизелем жалобно зазвенели. – Покарай, боже, большевиков нечестивых и армию антихриста – Красную Армию, сокруши ее, положи костьми ее и развей прах ее нечестивый!

Старичок с жидкими белыми волосами, поднявший руку для крестного знамения, задержал ее у уха, не зная, что делать. Потом он поскреб рукой за ухом, оглянулся, попятился назад, поднялся и крадущейся походкой стал выходить из церкви. За ним еще старик, какие-то женщины, мужчины… Староста бросился к двери и стал громко убеждать людей остановиться, что богослужение не окончено, и что господин немецкий начальник должен выйти первым, но старосту никто не слушал. На коленях уже никто не стоял.

Когда поп, напрягая последние силы, рявкнул: «Адольфу Гитлеру и его христолюбивому воинству – многая лета!» – к алтарю были повернуты лишь спины молящихся, не успевших выбраться из церкви, а на клиросе всего лишь один голос прогнусавил:

– Мно-о-о-гая ле-е-ета!

3

Концерт Боризотова состоялся в зале, который до войны был складским помещением для ивовой коры. Запах плесени, дубленых полушубков и прелой кислой кожи еще и сейчас витал в воздухе. Потемневшая ивовая кора, заготовленная и неиспользованная, лежала навалом. Окон в сарае не было – их забили досками. Старые венские стулья стояли на расчищенной от коры земле и предназначались для «именитых» посетителей. Позади, разбросанные как попало, лежали тюки с корой для остальных горожан. Сцену заменили доски, положенные на четыре фанерных ящика. Доски прикрыли свежей хвоей. Все это сооружение чем-то напоминало возвышение для гроба.

Зрители, сидевшие на стульях и представлявшие «цвет» города Шелонска, скорее были похожи на участников похоронной процессии, когда хоронят человека известного, но неуважаемого и служебная обязанность требует присутствия на этом церемониале. Муркин сидел в первом ряду в расстегнутой шубе. Он как-то странно вжимал голову в плечи и все время озирался, словно боялся, что кто-нибудь ударит его по спине. Его жена – дородная женщина, в прошлом шелонская купчиха – ежеминутно сморкалась в клетчатый платок, который казался слишком ярким для такого унылого и скучного помещения. Дочка, глуповатая на вид девка, лущила семечки, представлявшие для оккупированного Шелонска деликатес. Она изредка взглядывала в сторону начальника полиции – мужчины с бритым красным затылком – и хихикала, пряча лицо в рукава пальто, что, по всей видимости, означало стеснительность и скромность. Слева от жены Муркина сидел длинный и сухой мужчина с желто-зеленоватыми волосами и большими роговыми очками на тонком горбатом носу; на его коленях лежала пачка газет.

Позади, на тюках с ивовой корой, разместилось человек тридцать, главным образом молодежи.

Заметив входившего в «зрительный зал» Калачникова, Муркин быстро поднялся с места и, не теряя степенности, направился навстречу.

– Хорошо, что вы пришли! – обрадованно заговорил он, подавая руку. – Петр Петрович, знаменитость-то какая к нам пожаловала! Виданное ли дело – сам Боризотов. А у нас и цветов нет… Хотя бы зелень какую, господин Калачников!

Петр Петрович развел руками: а я, мол, при чем?

– Я у вас на окне цветок видел. Цветет… – с надеждой заговорил Муркин.

– Отцвел, сегодня последние лепестки опали, – ответил Калачников и тут же решил: «Сегодня приду и оборву». Он представил себя на сцене вручающим цветы Боризотову и ужаснулся этому зрелищу.

Муркин степенно прошелся по залу и сел на свой стул в первом ряду.

Сухой человек с желто-зеленоватыми волосами и такими же усами протер очки, посмотрел на Петра Петровича, что-то спросил у Муркина, быстро поднялся и важно зашагал к Калачникову. На его лице застыла неподвижная, вымученная улыбка.

– Будем знакомы, – с присвистом начал он, выговаривая вместо «з» – «с». – Очень рад вас видеть! Редактор газеты «Правда Шелонска». Честь имею предложить вам первый номер. Прошу навестить мою резиденцию на улице Розенберга, двадцать два. Если можете, завтра, и непременно со статьей. Это и просьба, и приказ обер-лейтенанта Хельмана. Тема – на ваше усмотрение. Почитаете, поймете, что нам нужно. Очень рад!

Петр Петрович, пожав руку редактору, засунул газету в карман пальто. Он уселся на стул в последнем ряду «именитой публики» и стал ждать выхода разрекламированного «известного певца-солиста».

Боризотов по лестнице залез на ящики, брезгливо отряхнул пыль с длинного фрака и брюк. Его встретили жидкими аплодисментами. Во взгляде Боризотова было что-то злое, недовольное, словно он хотел сказать: «А черт бы вас всех побрал!» Он заложил руку за борт фрака и, не меняя каменного выражения лица, пропел неаполитанскую песню. Муркинская дочка крикнула «бис!» так неестественно громко, что, вероятно, сама испугалась своего голоса и потому мгновенно спрятала лицо в широкий и длинный рукав пальто. Муркин, его жена, начальник полиции, редактор «Правды Шелонска» хлопали усердно, но это не производило впечатления. И вдруг молодой сильный голос заглушил жидкие хлопки:

– Боризотов, а сплясать можешь? Вприсядку?

Ответил другой – медленно, успокаивающе:

– Не приставайте к человеку! Не может он… – короткая пауза и продолжение: – Он пляшет только под немецкую дудку!

Муркин вскочил, обернулся в сторону кричавших:

– Прекратить! Это что?!

Он еще не закончил фразу, как на сцену полетели соленые огурцы, тухлые яйца. Одно яйцо угодило в синий подбородок Боризотова, по его черному фраку поползла желтоватая жидкость. Боризотов стал спускаться с ящиков, второпях не попадая ногами на ступени лестницы.

Очередной огурец угодил в лампу над сценой, и в сарае стало совсем темно.

В ту же секунду группа парней выскочила на улицу.

Произошло все это так неожиданно и быстро, что растерявшиеся Муркин и начальник полиции не только не предприняли мер к водворению порядка, но и сами сбежали за кулисы. Там вспыхнул огонек: кто-то стал светить электрическим фонариком. Боризотов что-то кричал громко и обиженно.

«Хороша, очень хороша наша шелонская молодежь! – с гордостью думал Петр Петрович. – Да, да, да, – рассуждал он сам с собой, выходя из помещения, – искусство хорошо, когда оно честно служит народу. Народ ценит одинаково и талант, и человеческое достоинство. Но на первом плане человеческое достоинство. Пошел против народа – не нужен ему и талант твой, да пропади ты с ним пропадом!»

4

Про газету Петр Петрович вспомнил дома. Сел у стола, вынул газету из кармана: читать или не читать? Но любопытство взяло верх. Его не столько интересовала газета, сколько ее редактор: что он мог написать? Формат газеты раза в два больше «Шелонской правды» довоенного времени и в четыре – теперешней, партизанской. Заголовок в две строки: «Правда Шелонска». Вся первая страница посвящена, конечно, «спасителю от большевиков» Адольфу Гитлеру. На самом видном месте его портрет: дикий взгляд сумасшедшего человека, растрепанная челка, тонкие, нервно сжатые губы, словно Гитлер хотел попугать маленьких. Такого портрета могут испугаться не только дети, но и взрослые. И снова лишь ради любопытства Петр Петрович прочел первую страницу. В природе не существовало таких превосходных степеней, которые пропагандисты рейха не приписали своему фюреру. «Неужели немцы стали такими неразборчивыми, – подумал Калачников, – что они верят всей этой чепухе?!» Петр Петрович хорошо знал немцев и не мог понять, что́ стало с ними.

Вторая страница газеты отводилась прославлению «доблести» гитлеровского воинства. И опять только превосходные степени. И ни слова о том, что это воинство уже было нещадно бито под Москвой, Тихвином, Ростовом… А где же описание кровавых расправ немецкой армии над мирным, беззащитным населением?

Петр Петрович взглянул на третью страницу и горько улыбнулся. Крупными буквами здесь было напечатано извещение о налогах с населения. Налоги должны быть уплачены точно в срок: а) поголовный налог для жителей Шелонска – 180 рублей с головы (так и написано – с головы!) от 16 до 65 лет; б) поземельный налог с каждой сотой гектара; в) подоходный налог; г) налог на заработную плату; д) натуральный: молока – 400 литров с коровы в год, яиц – по 150 штук с курицы, шерсти – по 2 килограмма; и прочее, и прочее, и прочее… «Если все это уплатить, – рассуждал Петр Петрович, – надо продать все нажитое, все, что приобретено за долгую жизнь! За один год уйдет…»

Он было отложил газету и снова взял ее. Извещения еще не были прочитаны до конца, они заполнили всю страницу. Их много. За переход железной дороги в неуказанных местах – смерть! За подход к лагерю русских военнопленных – смерть! За хранение актов на вечное пользование землей – тюремное наказание. За хранение советских книг – телесное наказание. За… Множество этих «за» поместилось на газетной странице, и все угрожают, требуют, сулят самые суровые кары.

– Вот бы и выпускали газету на одной странице, – громко сказал Калачников, – это соответствует названию. Вот она, действительность, правда Шелонска!..

Четвертая страница – это какая-то невообразимая смесь. Здесь и справки о религиозных праздниках на ближайшую неделю, и самые различные объявления.

«Интересный образованный мужчина желает познакомиться с русскими девушками приятной наружности в возрасте от 17 до 20 лет; предложения адресовать в редакцию газеты на имя Э-т», —

прочитал Петр Петрович. «Эггерт, не иначе, – подумал он. – Какая дикая наглость: желает познакомиться не с одной девушкой, а со всеми теми, кто изъявит свое согласие, и даже с несовершеннолетними! Мало ему, палачу, насилий!»

Другие объявления были тоже в своем роде примечательны:

«Если у вас дома имеется медная посуда для варки, отдайте, ее для победы, а сами пользуйтесь железным котлом!».

«Статуэтка из бронзы может быть перелита в пулю, и вы этим спасете жизнь хотя бы одного немецкого солдата!».

«Медная дверная ручка может быть заменена проволочной или веревочной, зато она пригодится для фронта борьбы с большевиками!»

Петр Петрович удовлетворенно подумал: «Поприжало вас, господа спасители, поприжало! Христарадничать начинаете, очень хорошо!»

А вот и стишки. Подписаны теми же инициалами, что и газета: редактор написал. Посмотрим, на что он способен.

 
Раскинулась Россия широко,
Поле, как саван, блестит,
Немцы прошли так далеко,
Ленинград окруженный стоит.
 

«Не слишком, прямо скажем – не талант! – весело рассуждал сам с собой Петр Петрович. – В объявлениях и извещениях стиль какой-то чувствуется, а в стихах – ни стиля, ни ума. И где вас откопали, господин редактор?»

А еще ниже статья. И опять те же инициалы. «Мертвый» Боризотов». Слово «мертвый» газета взяла в кавычки. Что это – насмешка, если вспомнить провал концерта? Но газета напечатала статейку до концерта. О чем же они пишут?

«Советская пропаганда в сорок первом году утверждала, что известного певца М. И. Боризотова убили немцы. Почему-то советская пропаганда ограничилась только сообщением самого факта убийства. А между тем она могла бы сказать, что М. И. Боризотов был не только «убит», но уже «мертвый» совершал турне по городам освобожденной территории, где давал концерты. При этом он держался как живой: пел, раскланивался, даже весело смеялся, когда ему говорили, что, согласно утверждениям советской пропаганды, он уже не Боризотов, а, так сказать, поющий покойник, живой труп. И вот этого поющего покойника мы сегодня будем слушать в Шелонске!»

«Ай да господин редактор! – покрутил головой Калачников. – Ей-ей, при всем желании лучше написать нельзя! Угадали: именно поющий покойник, живой труп, принюхайтесь к нему хорошенько. Смотрите, как бы вам за это не влетело от господина коменданта: шутка превратилась в быль!»

Он бросил газету под стол, наступил на нее ногой, долго топтался на ней, прижимая к полу. Потом он решил, что газетой наверняка заинтересуется Огнев, и отшвырнул ее к стенке.

Петр Петрович вспомнил, что и он должен написать что-то для этой газеты: нельзя ослушаться Хельмана. Сейчас он даже не возмущался подобным предложением. «Напишу, ей-ей, напишу!» – сказал он самому себе.

Отыскав карандаш и бумагу, Калачников хотел было сесть за стол, но в дверь постучали, и в комнату вошел Сашок. Лицо его измазано черноземом и краской, на нем порванный ватник и старые сапоги, перевязанные проволокой. Поздоровавшись, Сашок сказал:

– Петр Петрович, за самосадом ребята послали. Курить нечего! Солдат Отто мне разрешил отлучиться.

– Садись, Сашок, табак был у меня, поищу.

Он открыл шкаф и без труда отыскал запылившийся мешочек, в котором было не меньше трех фунтов самосаду, понюхал и вдруг расчихался.

– Табачок-то что надо, Петр Петрович! – похвалил Сашок.

– Сохранил свои качества.

У Сашка явно хорошее настроение. Смотрит и улыбается, и озлобленности прежней в глазах нет.

– Петр Петрович, дело к концу идет, – робко начал он, – а дальше как? Неужели опять в лагерь?

Нет, конечно, самосад – это повод, другое волнует людей. Вернуться в лагерь – это пойти на верную гибель.

– Время есть, Сашок, – говорит старик, подходя ближе и подмигивая. – С работой торопиться не надо, делайте получше. Меньше, да лучше. Ты меня понял?

– Понял, Петр Петрович! – восклицает Сашок. И вдруг в его глазах появляется озабоченность, они тускнеют. – Но когда-нибудь ведь придется кончать. Может, до срока, это самое?.. – он не договаривает.

Калачников понимает его:

– Торопиться не надо. Не только я об этом думаю.

Они теперь отлично понимают друг друга!

5

Редактор читал и, покусывая зеленоватый, продымленный ус, хмурился. Калачников следил за выражением его лица и попутно осматривал комнатушку. Раньше здесь была заготовительная контора: покупали ягоды, грибы, лекарственные растения. Еще и плакаты сохранились; их свернули в трубку и бросили за круглую печку. В комнате три стола, но остальные работники, как выразился редактор, «в творческих поисках материала». На столах груды окурков, разбросанные листы бумаги, оттиски гранок набора, строкомеры, пачки газет, главным образом немецких. На каждой стене по портрету Гитлера, и всюду он одинаков: и когда улыбается, и когда хмурится – тот же дикий, ненормальный взгляд шизофреника, те же тонкие губы садиста, та же вульгарная челка и усики. И кажется, что не Чарли Чаплин копировал в кинокартине выжившего из ума диктатора, а фюрер все время копирует артиста.

– Не то, господин Калачников, – сказал редактор, не отрывая взгляда от статьи. – Конечно, все это интересно и правильно: «Человек с неизвращенными вкусами не может не любить природы вообще, а цветы в особенности. Есть такие счастливцы, которые живут среди природы и повседневно наслаждаются ею, но есть и такие, для которых связь с природой ограничивается парой захудалых фикусов или гераней». Правильно, все правильно, господин Калачников, но подумайте, в какое время мы живем! – патетически воскликнул редактор.

– При новом порядке, господин редактор, – тихо, с достоинством ответил Калачников.

– Правильно, все правильно и это правильно! Но нам нужны темы с перчиком, этакие остренькие, знаете ли!..

– По перцам не специалист! – Петр Петрович развел руками. – Всю жизнь занимался цветами, это моя специальность.

– Я не в буквальном смысле, а иносказательно. С политикой должны быть статьи, господин Калачников!

– Политикой не занимался, в нее никогда не вмешивался! – уже сердито проворчал Петр Петрович. – И большевики пытались давать мне такие темы. Но я сказал им: цветы, сады – пожалуйста, но большего от меня не требуйте!