Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 50 страниц)

Но солдаты слушали этого костлявого человечка, горячо аплодировали ему, хлопали так, что стекла в дворцовых окнах дрожали и позванивали.

И барон фон Хейдель-Хайделау раздраженно закрыл шторы и опустил голову, погрузившись в горькие мысли. Он размышлял о кайзере, об армии, о Германии, о своем имении в Пруссии. Вот такие ничтожества шпаки скоро будут управлять его страной. Они теперь властители. Рабочие, плебс займут ключевые посты, будут сидеть в министерствах, ведомствах, повсюду. Какой-то чертов шорник уже стал регентом Германии. Один Бог знает, что станет теперь с его, барона фон Хейделя-Хайделау, имением. Холопы начнут вытворять там всякие гнусности. Очень даже может быть, что вшивые поляки будут господами в его поместье. Они будут отрывать куски от его Восточной Пруссии.

Он почувствовал, что его глаза увлажнились. Мокро было и у него в носу, и в складках его старых губ. Все в нем плакало.

На улице перед его дворцом в кузове грузовика стоял Тевье и выступал с таким пылом, что казалось, будто он парит в воздухе.

Еще никогда дочери Тевье и жена его Кейля не смотрели на него такими восторженными и удивленными глазами.

– Вы только посмотрите, как его слушают! – дергала Кейля своих дочерей за рукав. – Если бы я не видела этого сама, я бы ни за что не поверила… Весь мир сошел с ума…

Глава семнадцатая

Феликс Фельдблюм, офицер, отправившийся на поле боя добровольцем, чтобы добыть для Польши независимость, потому что только в независимой Польше возможны свобода, равенство и братство всех жителей страны, добился своего. Польша была свободна. Терновый венец, который судьба возложила на голову народа народов, чтобы он выполнил свою польскую миссию во имя наций мира, был снят. Вавель, королевский замок на горе Кракова, где лежали польские короли и поэты, перестал служить казармой австрийским кавалеристам и стойлом их лошадям. Польское знамя реяло на ветру над Краковом и всей страной.

Краковские легионеры, юные сыны Польши, называвшие себя «крокусами», шли с саблями и винтовками, с польскими знаменами и песнями на восток, ко Львову, столице Галиции, которую удерживали жившие там украинцы. Легионеры шли, чтобы захватить этот город и вернуть его под крыло польского орла. Среди других полков был и полк, в котором служил Феликс Фельдблюм, прошедший путь от простого солдата до офицера. С саблей на боку, с офицерскими погонами на сутулых плечах он широко шагал впереди своих легионеров, ведя их на восток. Его легионеры пели «Песню крокусов»:

 
Генерал впереди на коне,
Он ведет нас к победе в войне.
Легион наш к сраженью готов.
Мы разгоним проклятых хохлов.
Разбегутся они по углам,
Плохо будет жидам и хохлам.
 

Да, жидам было плохо, как и обещали «крокусы» в своей песне.

По стране бродили демобилизованные солдаты, принадлежавшие к разным народам и нациям. С Украины, из Крыма и из Подолии, с Волыни и из Белоруссии – отовсюду солдаты распущенных германских армий торопились домой, на родину. Не хватало поездов, чтобы вывезти эти нетерпеливые полчища. Они висели на ступеньках вагонов, лежали на крышах составов, цеплялись за буфера, чтобы как можно быстрее вернуться домой, но даже так поезда не могли вместить всех желающих. Десятки тысяч демобилизованных солдат слонялись по дорогам Польши, неприкаянные, расхристанные, возбужденные и обеспокоенные тем, что происходило, а еще больше тем, что готовилось произойти. Революционеры прикрепляли к груди красные ленточки. Эльзасцы вместо сорванных немецких знаков различия вешали себе французские [181]181
  В результате первой мировой войны Эльзас, отторгнутый Пруссией в 1870 году, был возвращен Франции.


[Закрыть]. Они весело маршировали по улицам, заговаривали по-французски с девушками и кричали:

– Вив ля Франс! [182]182
  Да здравствует Франция!


[Закрыть]

Поляки из провинции Познань крепили польских орлов к своим немецким фуражкам и выкрикивали патриотические лозунги Польши на ломаном польском языке, мешая его с немецкими словами. Они стали пользоваться большим успехом у польских девушек. Они заполняли католические церкви, они были везде и всюду.

Полное замешательство царило среди австрийских солдат. Побежденная страна расползалась по швам, как старая, латаная-перелатаная одежда. От нее отваливались куски. Брошенные на произвол судьбы, распустившиеся солдаты утратили всякое представление о дисциплине. Они захватывали и подчистую грабили интендантства, продавали за гроши оружие, опустошали полковые кассы. Они начали говорить на родных языках, цеплять к форме эмблемы своей родины. Издерганные, распоясавшиеся, они вешали на голубые австрийские мундиры, лишенные ремней, номеров и отличий, национальные значки всех мастей. Поляки вступали в польскую армию, пели на улицах польские песни. Чехи срезали австрийские знаки различия со своих мундиров и кокарды с портретами его королевского и императорского величества со своих фуражек. Место австрийской символики занимали чешские флажки и кокарды, которые мальчишки продавали на всех углах. Венгры украшали себя своими национальными цветами. Боснийцы, румыны, словенцы, украинцы, сербы, хорваты – все распевали свои песни, все размахивали руками, громко разговаривали, носились, словно обезумевшие. Каждый рвался домой. Евреи не трогались с мест, оставались там, где были их дома и синагоги, рынки и старые кладбища, но на стенах их жилищ уличные мальчишки писали оскорбления и угрозы, проклятия и бранные слова. Школьные меловые надписи на всех заборах требовали, чтобы евреи убирались в свою Палестину, иначе их всех перережут. Под звуки победных фанфар иноверцы швыряли камни в окна еврейских домов.

Больше всех пострадали евреи Восточной Галиции. Их домишки в местечках разрушили русские казаки, налетевшие на них в первые месяцы войны как саранча. Многие были сосланы, угнаны в Сибирь, в разные далекие города России. Был большой голод, эпидемии косили людей. Д о ма, куда так стремились вернуться десятки тысяч еврейских солдат, их не ждало ничего хорошего.

Некоторые молодые евреи пробовали вешать шестиконечные щиты Давида на свои австрийские фуражки, но солдаты-иноверцы насмехались над ними.

– Почему вы не едете в свою страну? – с издевкой спрашивали они. – Вы нам тут не нужны!

Еврейские солдаты постарше не вешали на себя никаких эмблем. Они хотели как можно быстрее совсем избавиться от военной одежды. Они были сыты войной по горло. Не сняв мундиров, они уже отращивали бороды и пейсы, как прежде, на гражданке. Они сутулились по обыкновению изгнанников, они ходили в синагоги молиться и изучать Тору. Весь тяжкий груз еврейского Изгнания снова ложился на их плечи, еще обтянутые голубым австрийским сукном. Все надо было начинать сначала: отстраивать свои гнезда, отыскивать валявшиеся на чердаках старые инструменты и браться за ремесло, чтобы заработать несколько крон, чтобы обучать детей, выдавать замуж дочерей, чтобы нести дальше бремя жизни. В синагогах, в хасидских молельнях, в бедных миньянах ремесленников они искали утешения, веры и надежды на Бога. Они молились Ему, просили Его, возносили взоры своих печальных глаз к Его небесам, на которых Он восседает и царит над всеми царями.

Однако война, ненависть, гнев не желали затихать. Старые распри между двумя народами, между панами и холопами [183]183
  Имеется в виду война между армией провозглашенной украинцами Галиции Западно-Украинской Народной Республики и поляками (октябрь 1918 г. – июль 1919 г.).


[Закрыть]пылали ярким огнем. Каждый хотел править. Каждый хотел захватить, потому что кто ничего не захватывает, тот ничего и не имеет. И по еврейским улицам, над развалинами разоренных еврейских домов летали пули. Каждая из сторон призывала евреев присоединиться к ней, выступить против ее врагов.

Самая большая война шла во Львове, прямо посреди города. Армии расположились по разные стороны от линии фронта и вели перестрелки друг с другом. Еврейский квартал лежал между двумя позициями и подвергался обстрелам спереди и сзади.

Молодые еврейские солдаты и офицеры австрийской армии создали собственную вооруженную милицию, чтобы защитить еврейские улицы от бандитов и грабителей, нападавших на них среди бела дня. Они, евреи, сохраняли нейтралитет в противоборстве двух наций. Таким образом они надеялись уберечь свой народ от гнева как победителей, так и побежденных. Но полякам претил еврейский нейтралитет. Они подписывали соглашения с евреями и их силами самообороны, одновременно натравливая на них толпы иноверцев, возводя на них наветы, призывая отомстить предателям жидам.

– Ну погодите, – грозили они, – пусть только войдут первые польские полки, пусть только они прогонят украинцев, тогда мы вам покажем, как держаться в стороне!

Эти угрозы обернулись реальностью. Из Кракова на Львов наступали «крокусы». Несколько дней на еврейских улицах шли перестрелки между воюющими армиями. Когда украинцы отступили, победители «подарили» еврейский квартал своим солдатам, предоставив его им для убийств и грабежа.

Солдаты и офицеры, старшие лейтенанты и учителя гимназий, чиновники и сестры милосердия, воры и проститутки, освободившиеся заключенные и христианские священники, монахи и женщины – все устремились на еврейские улицы.

– Ура! На евреев! Вырезать их! – кричал освобожденный народ и размахивал руками. – Повесить их за пейсы! Вытравить всех, как мышей!

Толпу возглавляли офицеры с солдатами, по офицеру на каждый десяток солдат. Они окружали еврейских милиционеров, разоружали их, командиров расстреливали, а остальных арестовывали, вязали веревками под дикий хохот толпы.

– Забить их камнями! – вопили женщины и плевали на связанных. – Сжечь их!

Затем победители окружили еврейский квартал.

С солдатской точностью, ровно в семь утра, польские легионеры поставили пулеметы и бронемашины вокруг Краковской площади, у Луковой, Синагогальной, Жулковской и прочих улиц, чтобы отрезать все пути из еврейского квартала.

– Огонь! – дали команду офицеры.

Затрещали пулеметы. Одни пехотинцы стреляли в окна, другие швыряли в них ручные гранаты. Из домов раздавались рыдания и крики боли. Они разносились в холодном утреннем ноябрьском воздухе. Солдаты смеялись.

– Ой-вей, гут, – передразнивали они евреев и продолжали забрасывать их гранатами.

Прошло немало времени, прежде чем офицеры дали приказ прекратить огонь и разослали патрули по домам. Каждый получил для обработки свой район. Главный штаб разместился в городском театре и руководил операцией. То и дело в театр-штаб прибывали посыльные; они рапортовали офицерам о ходе операции, получали новые приказы и возвращались на выделенные им участки еврейского квартала.

Соблюдая армейский порядок, патрули, по десять солдат во главе с офицером, ходили от квартиры к квартире. Ручными гранатами они взрывали запертые двери и, держа наготове револьверы и винтовки с насаженными на них штыками, врывались к евреям, которые с женами и детьми в страхе жались к стенам.

В богатых квартирах офицеры приказывали жильцам поднять руки вверх и обыскивали их. Деньги, часы, обручальные кольца, серьги, шелковые платья – все, что имело хоть какую-нибудь ценность, легионеры забирали.

– А ну, еврей, раскошеливайся! – кричали они.

Деньги они рассовывали по карманам. Вещи паковали в мешки, в одеяла, которые снимали с кроватей. Молодых женщин насиловали на глазах у их родственников. Старых били прикладами винтовок, выбивали им зубы, выкалывали глаза. Вырезали детей в колыбелях.

– Чтоб на развод не оставалось! – заявляли погромщики.

В бедных домах, где денег и украшений не было, польские легионеры поджигали постельное белье, бросали ручные гранаты. Когда, спасаясь от огня, люди открывали окна и выпрыгивали, солдаты расстреливали их из винтовок.

В некоторых квартирах, надеясь на пощаду, мужчины надевали свои мундиры польских полков австрийской армии, но мучители на это не смотрели.

– Все евреи одинаковые! – говорили они. – Исключений нет!

Они таскали жен еврейских легионеров за волосы, срывали с них одежду, били беременных сапогами в живот. Они привязывали мужей к кроватям, на которых издевались над их женами. У ворот стояли армейские автомобили с польскими орлами, куда солдаты запихивали награбленное добро, которое затем отправлялось на сборные пункты, где его сортировали и делили. Работницы в платках, элегантные дамы в мехах, уличные девки, сестры милосердия, монахини, учительницы – все толкались, пихались, лезли вперед, чтобы урвать вещь получше, платье покрасивее, украшение подороже.

– Мне, мне, господин капитан, – кричали они, строя глазки офицерам, которые бросали им добычу, как кости изголодавшимся собакам. Состоятельные люди приезжали в фиакрах, чтобы увезти доставшееся им добро к себе домой.

В еврейских магазинах погромщики выламывали двери, забирали товары, еду, одежду и вывозили все это на армейских автомобилях. Офицеры задерживали телеги и фиакры, приказывая извозчикам ехать с награбленным на сборные пункты.

На вторую ночь расположившийся в театре штаб приказал поджечь то, что осталось от еврейского квартала.

На армейских автомобилях из взломанных еврейских магазинов подвозились бочки с нефтью и бензином. Из домов выбрасывались набитые соломой матрасы, подушки и перины. Офицеры велели солдатам обливать стены нефтью, показывали, как обкладывать их матрасами с соломой, и поджигали дома со всех сторон. Улицы были блокированы, чтобы никто не мог спастись от пожара. Тех, кто выпрыгивал в окна, расстреливали. Ворота солдаты запирали.

Вопли евреев поднимались к небу вместе с языками пламени и облаками дыма. Однако их молитва не была услышана. Солдаты и офицеры играли в карты, смеялись и глумились над их рыданиями.

– Жарьтесь в собственном сале! – кричали поляки.

Потом они взялись за синагоги, за еврейского Бога.

Четверо офицеров, каждый с десятком легионеров, вошли в пригородную синагогу. Они сняли занавесь со священного кивота, вынули все серебряные короны свитков Торы, все указки, все украшения, все кубки, все меноры и завернули эти ценности в занавесь. Также они сняли со свитков Торы чехлы, собрали все скатерти и праздничные занавеси и раздали их женщинам, которые охотно расхватывали красивые ткани и заворачивались в них. Обнаженные свитки Торы легионеры бросили на землю, плясали на них, кололи их штыками, оскверняли. Покончив с этим, они метали ручные гранаты в священный кивот до тех пор, пока старинная, построенная несколько сотен лет назад, украшенная резьбой синагога не загорелась.

Двое тринадцатилетних мальчишек с Синагогальной улицы, Довид Рубинфельд и Исроэл Файгенбойм, вбежали в горящую синагогу, схватили каждый по свитку Торы и бросились прочь. Польские легионеры застрелили их обоих. Мальчишки упали на землю, сжимая в руках свитки Торы.

Все синагоги и хасидские молельни на Синагогальной улице, на старом рынке и других улицах были облиты нефтью и пылали. Из Большой синагоги на Жулковской офицеры забрали все серебро. Некоторые намотали на головы атласные чехлы для свитков Торы наподобие турецких тюрбанов и плясали, раскачивались, как евреи за молитвой, вызывая смех солдат и толпы. Потом офицеры приказали выломать пол синагоги, налить туда бензина и поджечь.

На Синагогальной улице несколько евреев оделись в белые китлы и завернулись в талесы. Они исповедовались перед Богом, били себя кулаком в сердце, пока огонь не подступил и не перекинулся на них. Какой-то офицер испугался людей в горящих талесах и открыл им дверь. Однако охваченные огнем и дымом евреи продолжали, рыдая, каяться и не слышали призывов иноверца. Языки пламени поглотили их.

Три дня и три ночи горел еврейский квартал. Три дня и три ночи гуляли грабители в военной форме и гражданской одежде. Пожарные к евреям не приезжали. Им запретили приезжать.

На четвертый день печальные, униженные своим несчастьем евреи с опущенными головами и погасшими глазами вышли к тлеющим развалинам. Они вытаскивали из кирпичей и железа обугленные тела. Кости складывали в глиняные горшки, чтобы похоронить их по еврейскому обычаю. У развалин синагог они собирали обрывки недогоревших свитков и обломки священных кивотов, клали их в другие глиняные горшки и ставили возле горшков для костей. Семьдесят два трупа, укрытые талесами, лежали длинным рядом. Рыдающие люди искали среди них своих близких.

На похороны убиенных соплеменников и оскверненных свитков Торы пришли все евреи города. Одетые в черное толпы тянулись без конца. Еще чернее одежд были их рыдания. Дети от горя и отчаяния закусывали свои ручонки. Среди тысяч черных лапсердаков маячил один светло-голубой польский мундир. Ссутулившись, с растрепанной бородкой, с печальными глазами, человек в мундире шел в толпе скорбящих. Это был Фельдблюм, офицер польских легионеров-«крокусов», пришедших, чтобы захватить этот город.

Как и во время печально знаменитого погрома в Лодзи, он метался по Львову, пытаясь остановить занятых грабежом солдат, прибегал в комендатуру, но никто его не слушал.

– Таков приказ, евреи отданы войскам на сорок восемь часов, – отвечали ему.

Теперь он шел с сорока тысячами рыдающих людей, охваченных безмерным, невыносимым горем. Его плечи сутулились под тяжестью военного мундира, его ноги подгибались.

Продавцы газет надрывали глотки, выкрикивая последние новости польских изданий:

– Евреи стреляли в наших самоотверженных бойцов, лили им на головы кипяток! Последние новости! Наши бойцы героически сокрушили большевистских врагов! Последние новости!

Полиция и военные патрули искали погромщиков среди украинцев и евреев, хватали их на улицах и вели под вооруженным конвоем в участок. Легионеры маршировали по улице Карла Людвига [184]184
  Центральная улица австрийского Львова (Лемберга), названная так в честь знаменитого полководца, эрцгерцога австрийского Карла Людвига Иоганна Йозефа Лаврентиуса Габсбурга (1771–1847).


[Закрыть]и играли свои военные марши.

Польское телеграфное агентство разослало коммюнике, согласно которым нападения на Львов, организованные большевистскими агитаторами, были отбиты героическими польскими войсками.

Из тлеющих руин дым лениво поднимался к тоскливому небу. Растрепанная женщина в рваной одежде почерневшими руками копалась в кирпичах и мусоре.

Она искала кости своего погибшего ребенка.

Во всех городах и местечках польская армия разоружала еврейскую самооборону и оставляла евреев и их имущество на разграбление и уничтожение христианам. Тех, кто сопротивлялся, арестовывали и бросали в тюрьмы по обвинению в большевизме. В городах Галиции чиновники выгоняли из учреждений своих еврейских коллег, с которыми в австрийские времена проработали много лет. Железнодорожные служащие выставляли за порог принадлежащих к опальному народу машинистов и кондукторов. Разогнали даже тысячи евреев-чернорабочих, которые во время германской оккупации трудились на железной дороге. Польские носильщики не давали оборванным евреям, подпоясанным веревками, выгружать багаж из поездов. На улицах солдаты били ненавистных жидов, выдирали им бороды с мясом. Из ресторанов и кафе выволакивали еврейских коммерсантов и гнали их подметать улицы и копать ямы. В поездах пассажирам-евреям мяли бока, выбрасывали их на ходу из вагонов.

В церквах священники говорили о Боге и сыне Его Иисусе, рожденном от Святого Духа. Они говорили, что Иисус искупил и освободил народ народов, – народ, исполняющий мировую миссию, народ, чьи религиозность, честность и добронравие служат примером всем христианам на свете.

Глава восемнадцатая

Якуб Ашкенази забыл о многолетнем раздоре со своим братом-близнецом и отправился через границы и линии фронтов в Петроград, чтобы отыскать и спасти его.

Со всех концов России в Лодзь возвращались люди – эшелонами и в одиночку, пересекая границы и страны, но Макса Ашкенази все не было. Письма от него тоже не приходили. Его жена, старая и больная, каждый день ездила на вокзал, слонялась на своих свинцовых, полупарализованных ногах среди вагонов в надежде, что новоприбывшие передадут ей весточку от мужа. Но о Максе не было ни слуху ни духу. Она возвращалась с той же пустотой в сердце, с какой выезжала из дома, а назавтра опять отправлялась на вокзал с новой надеждой и за новым разочарованием.

Одна-одинешенька в чужом городе, бесприютная и печальная сидела госпожа Ашкенази в квартире, где директор Альбрехт вел когда-то свою развеселую жизнь и куда она въехала после того, как барон фон Хейдель-Хайделау поселился в ее дворце, и ждала мужа, единственного человека, который только и остался у нее на свете. Она не водила знакомств в этом чужом для нее городе, ни к кому не ходила, никого к себе не приглашала и общалась только со своей служанкой. Дни она проводила в пустом кабинете директора фабрики, вечера дома. Как и в первое время после отъезда Макса, она стерегла его имущество, чтобы отдать его мужу нетронутым, как только он вернется в Лодзь.

Как прежде с немцами, так и теперь с поляками ей приходилось вести войну за фабрику, за дворец. Польские военные, занявшие дворец Макса Ашкенази после коменданта барона фон Хейделя-Хайделау, не торопились его покидать, хотя он и был частной собственностью. Они хозяйничали в нем, устраивали балы, так же как прежде в нем хозяйничали и развлекались немцы. Госпожа Ашкенази из своей директорской квартиры вела борьбу с теми, кто хотел присвоить состояние ее мужа. На своих тяжелых, непослушных, едва способных двигаться ногах она ездила с зонтиком к адвокатам, приходила в разные учреждения и на своем безграмотном польском языке с русским акцентом требовала справедливости, добивалась, чтобы ей вернули ее имущество. Кроме того, она расхаживала по фабричному двору, за всем присматривала и все сторожила, чтобы рабочие что-нибудь не разнесли и не растащили.

Нет, это давалось ей нелегко – выхлопотать хотя бы малую малость в учреждениях нового государства. Она была старой грузной женщиной, говорившей по-польски с русским акцентом и имевшей ярко выраженную еврейскую внешность. Секретарши в государственных ведомствах смеялись над госпожой Ашкенази, не отвечали ей; лакеи не пускали ее к своим господам, просили прийти попозже. Рабочие тоже давали ей понюхать перцу. Подстрекаемые антисемитскими газетами и листовками, всякого рода ораторами, раздувавшими ненависть к евреям и возводившими наветы на еврейских фабрикантов, чтобы отвести гнев голодных и безработных от польских властей, они хватали все, что попадалось им под руки, воровали, грабили. Часто они приходили к фабрикантам бить им окна, выкрикивать оскорбления, могли даже запереть их в доме и держать под замком до тех пор, пока они не подпишут документ, что обязуются запустить фабрику и платить столько, сколько потребуют рабочие. Полиция не вмешивалась в такие дела, она предоставляла рабочим свободу в их разборках с еврейскими фабрикантами.

К госпоже Ашкенази тоже приходили польские рабочие; они кричали, требовали, чтобы она дала им денег и запустила фабрику. Они заперли ее в директорской квартире и не позволяли проносить туда еду, но госпожа Ашкенази от своего не отступилась. Она держалась с железным упорством, сопротивлялась всем и вся и упрямо охраняла собственность мужа. Она уже ничего не ждала от жизни. Она была больна и надломлена. Она готовилась к смерти. Но было кое-что, до чего она хотела дожить: она хотела увидеть мужа, передать ему некогда вверенные ей ключи от его имущества, а потом умереть.

Но он, Макс Ашкенази, не приезжал и не давал о себе знать. Госпожа Ашкенази размещала объявления в газетах, просила людей откликнуться и сообщить ей, что им известно о ее муже. Она отправляла через Красный Крест письма, депеши. Все без толку. Тогда госпожа Ашкенази взяла зонтик, села в дрожки и поехала к брату мужа, Якубу Ашкенази, которого она прежде в глаза не видела и про которого знала, что муж был с ним на ножах. Хотя она никуда не ходила, ей было известно, что в доме Якуба Ашкенази живет и та, которая должна быть ей врагом, первая жена Макса. Она не ждала теплого приема в этом доме, ни от деверя, ни от первой жены ее мужа, ни от своей падчерицы Гертруды, про которую она знала только, как ее зовут, но которую никогда не видела. Тем не менее госпожа Ашкенази смирила свою гордость и приготовилась стерпеть все, лишь бы получить помощь в поисках мужа.

С трепещущим сердцем она позвонила в дверь квартиры своего родственника. Чувствуя унизительность положения, она разозлилась на служанку, которая открыла ей, но заставила ждать в коридоре.

– Доложи, что жена Макса Ашкенази хочет видеть твоего господина, – сказала она чересчур громко, как всегда, когда пыталась компенсировать свое унижение. – Так и скажи, слышишь?!

Из комнат доносились аккорды фортепьяно и смех ребенка. Эти звуки еще больше пристыдили старую женщину, стоявшую и ждавшую в этом просторном темном коридоре. Она не была уверена, что ее примут – слишком уж долго ее держали на пороге, – но вот дверь широко распахнулась и ее незнакомый деверь Якуб Ашкенази встретил ее приветливой улыбкой.

– Очень рад видеть вас в моем доме, – сказал он и сжал ее руку в своей широкой и сильной мужской ладони.

Госпожа Ашкенази была тронута теплотой его обращения и не знала, как ей распорядиться собой. Главным образом ей мешал зонтик, который вдруг показался ей совсем лишним. Якуб Ашкенази забрал у нее зонтик и помог ей снять пальто. Ей не хотелось раздеваться.

– Я не отниму у вас много времени, господин Ашкенази, – пролепетала она. – Я хочу только посоветоваться…

– Ну что вы, в самом деле, – перебил ее Якуб Ашкенази и под руку повел ее не в кабинет, а в столовую. – Вы немного отдохнете, попьете с нами чаю.

Госпожа Ашкенази буквально окаменела на своих неуклюжих ногах, увидев в столовой двух женщин – пожилую и молодую. Хотя она не была знакома с ними, но догадывалась, кто они. Она не могла сделать ни шага. Якуб силой подвел ее поближе.

– Госпожа Ашкенази, – представил он ее громким голосом.

Женщины элегантно пошли навстречу грузной гостье и протянули ей руки.

– Очень приятно, садитесь! – приветствовали они ее и сразу же принялись звонить в колокольчик, вызывая прислугу, чтобы она принесла чаю.

Преувеличенно громкими приказами немедленно подать чай они спасались от неловкой ситуации, в которой оказались. Некоторое время женщины разглядывали друг друга. Госпожа Ашкенази хотела рассмотреть и эту Гертруду, дочь ее мужа, о которой она столько слышала, и его первую жену. Хотя она была уже старой, больной и сломленной, она смотрела во все глаза на двух женщин этого дома, в присутствии которых она чувствовала себя еще более отталкивающей.

Диночка и Гертруда с удивлением глядели на ту, что разрушила их семью. Выбор Макса Ашкенази был плох. Ни в лице, ни в фигуре этой старухи не было ничего соблазнительного. Диночка покраснела, как девочка, и прижалась к Гертруде, кутаясь в платок, словно ей внезапно стало холодно. Якуб Ашкенази попытался спасти положение и завести разговор о чем-нибудь, но его слова замерли в воздухе, разговор не получился. Повисла тяжелая, давящая тишина. Молчание прервал ребенок. Вдруг из детской в столовую вошла маленькая Прива, дочурка Якуба, названная так в память о своей прабабушке, и сразу же подбежала к чужой тете. Прива была светло-русая, смелая и веселая девочка. Она радостно бросилась к гостье и начала хвалиться новой куклой, которую ей купили.

– Это Мими, моя маленькая Мими, – показывала она куклу в синем шелковом платьице и с красным бантом в волосах, – а еще у меня есть новый мишка, только он очень злой… Его зовут Бумбу…

Госпожа Ашкенази так и приникла к ребенку.

– Ангел мой, – бросилась она целовать пухлые ручки малышки, – золотко, сокровище! От тебя в доме светло!

В одно мгновение лед был сломан. Все три женщины тут же занялись девочкой; они целовали ее, строили ей рожицы, вспоминали ее забавные высказывания. Якуб стоял в стороне и радовался.

Госпожа Ашкенази больше не торопилась уйти. Эти люди окружили ее теплом и радушием. Они подали ей чаю со сладостями, они расспрашивали о ее жизни, приглашали бывать у них почаще. Гертруда так освоилась с гостьей, что в присутствии матери называла ее тетей. Незаметно они перешли к разговору о человеке, о котором в этом доме думали все, – о Максе Ашкенази.

– Один Бог знает, что с ним случилось, – говорила госпожа Ашкенази, вытирая слезы, набегавшие ей на глаза.

Глядя на нее, мать с дочерью почувствовали, что им на глаза тоже наворачиваются слезы.

Совместными усилиями обе стороны принялись искать пропавшего Макса Ашкенази.

Прежде всего, Якуб съездил в Берлин – единственный город, в котором у новой России было посольство, – чтобы хоть что-нибудь узнать там о своем сгинувшем в Петрограде брате. Добраться до Берлина было нелегко. Поезда были набиты демобилизованными солдатами. С получением паспортов и виз тоже возникли трудности, но Якуб преодолел все препятствия. Он умел проникнуть куда угодно, открыть любую запертую дверь. В его крепкой импозантной фигуре, в его твердой поступи было столько достоинства и уверенности в себе, что охранники пропускали его в учреждения, а лакеи – в покои своих господ. Все тайные и запретные двери распахивались перед Якубом. Он в два счета получил визу, потом за хорошие деньги добыл себе место в поезде и уехал в Берлин, в посольство, над которым развевался красный флаг.

Якуба Ашкенази приняли там очень вежливо, записали имя его брата и пообещали дать знать, как только из России придет ответ. Якуб каждый день ездил в посольство, расспрашивал служащих, но ответ так и не пришел. После нескольких недель бесплодного ожидания он отказался от официальных средств поиска, от которых, как он убедился, мало толку, и отправился в Россию, чтобы самому разобраться с этим делом.

Его не пускали, отговаривали от этой поездки, говорили, что не время отправляться в страну, когда в ней бушует гражданская война. Якуб Ашкенази не слушал. Он понимал, что с его братом, несомненно, произошло что-то ужасное, если он до сих пор не выбрался из страны, в которой не было никакой коммерции и деловой активности. Со всех концов России в Лодзь приезжали люди, кто – эшелонами для бездомных, кто – нелегально перейдя границы, но Макс Ашкенази не возвращался. Якуб догадывался, что не коммерческие дела удерживают в России его брата, что с ним там случилась беда. И он не знал покоя в Лодзи. Он забыл все старые ссоры и споры. Он не мог долго носить ненависть в сердце. Он предал старые распри забвению и поехал спасать брата. Он упаковал свои чемоданы, зашил деньги в подкладку одежды, взял с собой письма, разного рода бумаги и метрики, подтверждающие, что Симха-Меер является уроженцем Лодзи, и отправился в путь, в далекий и неведомый путь.

Своими полупарализованными руками госпожа Ашкенази обняла Якуба и поцеловала его волосатые руки за то, что он едет спасать ее мужа. Потом она сняла с себя украшения и стала пихать их в карманы его пальто.

– Возьмите это. Там пригодится, – умоляла она. – Это везде имеет ценность.

Якуб не хотел брать украшений, но женщина силой засунула их ему в карман. Потом она сняла со своей груди амулет и повесила ему на шею.