Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)

Глава восьмая

Избитые, опозоренные, с опущенными глазами, не смея взглянуть людям в лицо, скитались по Балуту руководители революционного кружка, которые с таким пылом и с такой верой звали ткачей к свободе, к пролетарскому единству и братству в праздник Первого мая. Окна в домах ткачей были выбиты, ткацкие станки разрублены. По улицам ходили евреи с перебинтованными головами и приглашали к себе стекольщиков. В лавчонках двери были сорваны, а дверные проемы забиты досками.

– Братья… – передразнивали поборников свободы натерпевшиеся страху ткачи, едко тыкая пальцами в свои бинты и разбитые окна. – Это нас так братья рабочие отделали…

– Чтоб такое счастье было на ваши головы! – ядовито говорили женщины. – Сколько бы вы ни бегали днем и ночью со своими тайнами и книжками, все равно евреям от этого добра не будет…

Несчастнее всех был в эту светлую майскую пору Нисан, сын балутского меламеда, по прозвищу Дурная Культура.

В тот же день, когда рабочие, егорабочие, призванные избавить человечество от угнетения и жестокости и установить в мире справедливость, равенство и братство, так гнусно осквернили свой первый праздник свободы, превратили его в пошлую комедию с королем, а потом в еврейский погром, в избиение собственных братьев-рабочих, – Нисан впал в депрессию. Он не вставал со своей лежанки, на которую бросился одетым, не ел, даже к чаю не притрагивался.

Он хотел умереть, сгинуть, лишь бы не слышать и не видеть того, что произошло в городе.

Он был свидетелем этого позорища. Вместе с Тевье и людьми из своего кружка он вышел в тот день на улицы. Он кричал, махал руками, призывал озверевших рабочих взяться за ум; но они оттолкнули его. Один из них ударил его кулаком в лицо.

Теперь на месте удара у Нисана был огромный синяк. Глаз заплыл. Квартирный хозяин, у которого он снимал комнату, литвак, приехавший в Лодзь из Москвы после изгнания оттуда евреев, пытался привести к нему врача, носил ему чай, горячую воду, но Нисан ни к чему не прикасался.

– Это для вас новость, – сказал ему хозяин, – а мы к этому уже привыкли. Мы имели это в России, имеем это здесь и будем иметь до тех пор, пока не перестанем жить среди иноверцев…

Нисан очнулся.

– Нет. Это все из-за нашего положения между угнетателями и угнетенными.

От растерянности он забыл о конспирации и выступил перед своим квартирным хозяином с революционной речью.

Тот посмотрел на него и покачал головой.

– Вы еще молоды, юноша. Когда-то я тоже так думал. Они будут бить нас вечно. Нас били, когда в Лодзи появились паровые машины. Нас били, когда русские студенты бросили бомбу в царя. Сейчас нас бьют рабочие, потом будут бить революционеры. Это никогда не изменится… покуда мы евреи, а они иноверцы…

– Не говорите так, – кричал Нисан, сжимая кулаки. – Молчите!

– Уберите лучше из своей комнаты хомец [133]133
  Квасное, запрещенное в праздник Песах. В данном случае имеется в виду запрещенная литература.


[Закрыть], – сказал ему литвак. – В городе обыски.

Нисан побледнел. Литвак посмотрел на него пронзительным взглядом.

– Не бойтесь, – сказал он. – Я не стану молоть языком. Я умею видеть, слышать и молчать… Но послушайтесь моего совета – не вмешивайтесь в это. Я тоже когда-то вмешивался в эти дела, сильно вмешивался… Я хотел помочь иноверцам добиться лучшей жизни… Первый же погром заставил меня поумнеть…

Нисан хотел возразить, но литвак вышел из комнаты. Нисан остался на лежанке наедине со своими сомнениями и болью. Во дворе ни на минуту не прекращались грустные песни попрошаек. Слова литвака давили Нисана, камнем лежали на его сердце.

Нет, он не верил в то, что говорил литвак, не верил в вечные погромы. Да, путь к освобождению труден. Он полон препятствий, терний и острых камней, о которые не раз споткнутся жаждущие свободы, из-за которых они не раз упадут, обливаясь кровью, прежде чем достигнут вершины. Из истории революций он знал, что путь к справедливости всегда полит кровью и слезами. Он знал, что причина бесчинств на улицах Лодзи – подстрекательство мерзавцев, полицейских и предателей, обративших гнев несознательных рабочих против евреев. Они сделали это, чтобы отвлечь внимание забастовщиков от их подлинных врагов. Нисан понимал это, видел яснее ясного, но только умом. Сердце чувствовало иначе.

Перед его глазами стояли эти страшные дни. Озверевшие иноверцы с палками в руках, дикие крики и вопли. Избиение и убийство стариков, женщин и даже детей.

– Бей евреев! – кричали люди. – Дави их, подлых христопродавцев!

И это были рабочие, пролетарии, ради которых фабриканты множат свои капиталы, чтобы однажды передать их в трудовые руки. Это они, те, во имя кого он борется, будущее мира, вместе с уличной шпаной и балутскими уголовниками учинили грабежи и погромы в бедном квартале своих товарищей, еврейских рабочих. Сомнения и отчаяние грызли мозг Нисана. Слова литвака о вечном противостоянии евреев и иноверцев вонзались в его голову, как раскаленные иглы.

«Умереть… умереть… – дразнила и мучила Нисана одна соблазнительная мысль. – Теперь все погибло».

Он был так подавлен, что даже не убрал свои бумаги и книги, «хомец», как выразился его квартирный хозяин. Ему было все равно, что с ним будет.

Может быть, человек подл и гадок по существу? – мучили его мрачные мысли, пока он лежал в постели. Может быть, виноваты не только экономические условия, как он считал, но в самих людях есть что-то отвратительное, мерзкое, чего не отмоют никакие потоки вод? Что, если права Тора, утверждающая, что сердца людей злы от рождения? Возможно, их лучше понимал Шопенгауэр, некогда любимый философ Нисана, книги которого он с такой жадностью глотал в доме тряпичника Файвеле и которого позднее забросил, сменил на идеалистичного Гегеля и практичного Маркса.

Нисан погрузился в сон, тяжелый, кошмарный, полный страхов и дурных видений. Он видел осатаневших людей, напуганных евреев, слышал дикий хохот, и сквозь весь этот гвалт гремел голос его хозяина-литвака: «Так будет вечно, вечно!» В одежде, не прикасаясь к еде, не умываясь, не зажигая света, Нисан провалялся целые сутки.

Его разбудило утреннее солнце, светлое и веселое, пробившееся сквозь лодзинскую пыль и лодзинский дым и дотянувшееся до его окна. Отчаяние, апатия и подавленность отступили вместе с кошмарами. Нисан ощутил в себе волю к жизни, желание умыться и двигаться, жажду действий в эти дни несчастья и распада.

Как набожные евреи вроде его отца, вера которых в приход Мессии и грядущее Избавление мира неколебима, несмотря на любые страдания и тысячи лет, отделяющие их от исполнения этих чаяний, Нисан твердо верил в догматы своей новой религии. Он гнал от себя черные, дурные мысли, отмахивался от них, не давал им осесть в голове. Именно сейчас, в пучине сомнений, он должен найти слово утешения и веры, пролить свет в души пришибленных людей Балута, пробудить в них надежду на лучшее будущее, которое обязательно придет.

Он указал обступившим его сомнениям на дверь. Он вымылся, оделся и пошел будить своих людей, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

Он никого не нашел. Все попрятались, не высовывались в эти страшные дни. Те, кого он все-таки встретил, не захотели с ним разговаривать.

– Убирайся, – сказали они ему. – Ткачи окатят нас холодной водой, если мы опять сунемся к ним с этим…

Нисан потихоньку пробрался к Тевье, но не застал его дома.

– Папа в больнице Флидербойма, – сказала ему печальная Баська. – Иноверец бросил ему камень в голову. А маме не показывайтесь. Она сказала, что она вас побьет…

Нисан один пошел домой, один написал прокламацию, разъяснение для еврейских рабочих Балута. Его речь была полна горьких слов против капитала, сеющего ненависть между братьями, он логично объяснял суть полицейской провокации, которая отвела гнев обездоленных польских рабочих от их классовых врагов и направила его на собратьев по труду. Нисан призывал не впадать в отчаяние и ненависть, а верить в братское единство пролетариата. Он закончил прокламацию множеством «долой!» в адрес капитализма и самодержавия и множеством «да здравствует!» в адрес сплоченности пролетариев всех стран. Целые сутки он сидел дома, переписывая прокламацию в десятках экземпляров. Ночью он отправился в Балут и собственными руками расклеил свои бумажки на его кривых стенах и заборах.

Один-одинешенек он снова хотел раздуть пламя в море дыма и чада. Он уже расклеил большую часть своих прокламаций на стенах синагог, на заборах и углах и думал потихоньку убираться из Балута, идти кружными путями домой, как вдруг появились двое полицейских и схватили его за руки.

– Ни с места, стрелять будем!

Умело и проворно они надели на него наручники и отвезли его на дрожках в полицейский участок.

Во дворе участка по обе стороны от входа стояли казаки с нагайками в руках. Нисан остановился у открытой воротной калитки. Стражники поволокли его дальше.

– Пошел, Мойше! – сказали они, смеясь.

Это было знаком для казаков, что ведут еврея и можно поразвлечься. Удары казацких нагаек обрушились на голову, плечи и руки Нисана. Он хотел пробежать мимо них, но казаки подставили ему ногу и не дали пройти.

– Бей жида! – кричали они, и их нагайки свистели.

Когда стражники увидели, что он падает на землю, они втащили его внутрь и заперли дверь.

Избитого и растерянного, они ввели его к ночному дежурному и доложили:

– Схвачен при расклеивании бумажек в Балуте. Вот они, эти бумажки.

Они предъявили свежую прокламацию Нисана, снятую ими со стены.

– Обыщите его! – приказал дежурный.

Стражники обыскали Нисана с головы до ног.

– Твое имя, фамилия и адрес? – спросил дежурный.

– Не тыкайте мне! – резко сказал Нисан.

Дежурный взглянул на него.

– Ого, интеллигент, – засмеялся он. – Ваши имя, фамилия и адрес?

Нисан не ответил. Он тер опухавшее лицо.

– Ну хорошо. Сами узнаем, – подытожил дежурный и велел отвести задержанного в арестантскую.

Большая камера была полна заключенных. Здесь сидели воры, беспаспортные, скандалисты, пьяные извозчики, жулики, пара сумасшедших и множество рабочих, схваченных или за участие в забастовке, или за еврейский погром. То и дело приводили новых людей. В камере было душно, грязно, дымно и шумно. Вопли, смех, плач сливались в этой огромной зарешеченной комнате, которую освещала маленькая нефтяная лампа, не способная разогнать окутывавший арестантскую мрак. Компания парней била кулаками в дверь и требовала надзирателя, но тот не откликался.

Парни хотели, чтобы их вывели по нужде. Но надзиратель не спешил отпирать. Арестанты не раз обманывали его таким способом.

Все нары были заняты. Нисан отыскал уголок, подложил руку под голову и растянулся на голом грязном полу. Воры подошли к нему и потребовали денег на водку, но Нисан не стал с ними разговаривать.

– Дайте мне спать, – твердо сказал он тоном человека, знающего, что такое тюрьма.

– Не новичок, – смекнули воры. – У него повсюду свой матрас.

И они отошли от него искать простаков.

На Нисана навалилась боль его избитого тела. Нагайки распарывали кожу, и теперь она ныла все сильней.

В зарешеченное окно камеры глядел зеленый утренний луч.

После нескольких дней в камере, в грязи, нечистотах и тесноте, Нисан был вызван на допрос.

В светлом кабинете, за столом, покрытым зеленой скатертью, сидел гладко выбритый жандармский полковник в очках с золотой оправой.

– Садитесь, – пригласил он введенного в кабинет Нисана. – Я вижу вас впервые. Вы лодзинский? Или приезжий?

– Лодзинский, – ответил Нисан.

– Не знаю вашего имени, – сказал полковник с улыбкой. – Вы не пожелали его назвать при первичном допросе.

– Меня били, – гневно сказал Нисан. – Посмотрите на мое лицо.

– Весьма сожалею, – ответил полковник, глядя на арестанта с миной сострадания, – но времена такие, что нам трудно держать Лодзь под контролем. Вы наделали в городе слишком много шума. Пришлось вызывать казаков. А вы ведь знаете, что они скоры на расправу, так сказать… Жандармы бы себе такого не позволили…

Он улыбнулся, довольный проведенным им различием между дикими казаками и хорошо воспитанными жандармами.

– Закурите? – придвинул он к Нисану пачку папирос.

– Спасибо, – сказал Нисан, не взяв предложенную папиросу.

Полковник забрал пачку и принялся чистить перо.

– Для лодзинца вы очень хорошо говорите по-русски, – сделал он Нисану комплимент. – Вы учились в Польше? Или в России?

– Я был в России под полицейским надзором, – сказал Нисан. – Мое имя Нисан Эйбешиц.

– Очень приятно, – сказал полковник и записал имя. – Так лучше всего. Мы бы все равно это узнали. Вы просто избавили нас от лишней работы, господин Эйбешиц.

Очень деликатно полковник попытался выяснить у арестанта, к какой партии он принадлежит – к «Пролетариату», к «Звёнзеку» [134]134
  Союз ( польск.).


[Закрыть]или к какой-либо другой, новой.

– Нет единства в ваших рядах, – сказал он с улыбкой. – У вас часто происходят расколы, и этим вы задаете нам много работы… Говорят, что «Пролетариат» вот-вот снова расколется. А вы как думаете?

Но Нисан не дал ответа на этот вопрос. Полковник заглянул в лежавшую перед ним прокламацию, взятую при аресте Нисана. Он сравнил ее с подстрочным русским переводом, подготовленным для него секретарем еврейской общины, и принялся говорить о бесчинствах в городе.

– Очень неприятно, – вздохнул он. – Я действительно сожалею.

– Это ваша работа, – сказал Нисан.

– Нет, ваша, – перебил его полковник. – Евреи не должны вмешиваться в эти дела. Вы должны торговать. Это ваша специальность. Это было бы лучше и для вас, и для нас… Подумайте над моими словами.

– У меня свой взгляд на эти вещи, – парировал Нисан.

– Надеюсь, что в тюрьме, где у вас будет много свободного времени для раздумий, вы пересмотрите его и согласитесь со мной, – по-отечески сказал полковник. – Однако вы устали, не выспались, и я не хочу вас больше утомлять. Мы еще увидимся. Может быть, у вас есть какие-то требования? Скажите мне, и если их будет возможно выполнить, я к вашим услугам.

– Только одно, господин полковник. Не отправляйте меня больше в арестантскую, переведите сразу в тюрьму.

– Я и сам об этом подумал, – согласился полковник и вызвал звонком караул.

Двое стражников посадили Нисана в дрожки и отвезли в тюрьму на улицу Длуга.

– Всё присылают и присылают, – злился начальник тюрьмы. – Куда мне их пихать? Вот напасть…

Двое заспанных охранников раздели Нисана догола, обыскали, велели нагнуться, проверили, не спрятал ли он что-нибудь в потайных местах. Они вытряхнули его карманы и забрали все – от карандаша до папиросы, от спички до кошелька с мелочью. Также они взяли у него подтяжки и галстук.

– Держите! – сказали они, протянув Нисану маленькую нефтяную лампу, и повели его по длинному коридору. – Пока посидите тут, а там посмотрим.

Как убитый упал он на койку с серым жестким одеялом, стоявшую в его маленькой камере. Это была всего лишь тесная зарешеченная комнатка с койкой, столиком и табуреткой, но после арестантской в полицейском участке она показалась ему дворцом.

Сквозь стену донесся стук. Нисан приложил к стене ухо.

– Добрый вечер! Кто тут сидит? – спросили его стуком.

Нисан отстучал свое имя.

– Что слышно в городе? – спросил сосед по ту сторону стены и сообщил свое имя.

Вскоре он рассказал о том, что, по тюремным слухам, арестованных не будут долго держать в предварительном заключении. Процесс начнут быстро и дадут осужденным большие сроки, до восьми и даже десяти лет. Перестукиванием Нисан расспросил о тюремном режиме – еде, прогулках, сне, а главное – чтении. С той стороны стены ему ответили, что книг много, в том числе политических, – библиотека стараниями прежних заключенных собралась приличная. Нисан был счастлив. Ничто так не увлекало его, как книги. Он готовился к длительному сроку и рассчитывал много выучить за это время.

В один прекрасный день его вызвали на свидание с невестой. Нисан удивленно вышел в канцелярию и увидел там маленькую Баську, дочку Тевье, со свертком в руках. Надзиратель отобрал у нее сверток.

– Что там внутри? – спросил он.

– Еда.

– Мы передадим это после того, как проверим, – сказал надзиратель и отложил сверток в сторону. – Можете разговаривать.

Нисан протянул девушке руку, и она залилась краской.

– Не сердитесь, пожалуйста, – оправдывалась она. – Иначе не пускают. Только родных. Вот я и сказала, что мы жених и невеста.

– Спасибо тебе, Баська, – сказал Нисан и погладил ее по голове.

Девушка молчала.

Нисан расспросил ее об отце, о знакомых.

– Папа уже дома, – тихо сказала она. – Он работает. Я тоже. Он передает вам привет. Он будет действовать и дальше. Как и я. Хотя мама на нас и кричит.

– Ты хорошая девочка, Баська, – похвалил ее Нисан, – береги себя. А передачи мне носить не надо. У меня тут все есть.

Девушка посмотрела на него большими благодарными глазами и расплакалась.

– Что с тобой, Баська? – стал утешать ее Нисан и снова погладил по голове.

– Они такие подлые… такие подлые… – прошептала она, опустив глаза.

– Кто, Баська?

– Эти. Во время обыска, – сказала Баська и снова покраснела. – Я так стеснялась.

Нисан понял девушку. Уж он-то знал тюремные обыски, которым подвергают тех, кто идет на свидания к заключенным.

– Ты не должна сюда приходить, – сказал Нисан. – Ты еще ребенок.

– Нет, я буду приходить, – твердо пообещала она.

Надзиратель прервал свидание.

– Пора, – громко объявил он, звеня ключами. – Быстрее.

Нисан поцеловал девушку в голову.

Глава девятая

На железнодорожном вокзале Лодзи было многолюдно и шумно.

У вагонов третьего класса толкались евреи, еврейки, крестьянки, дети. Хотя оставалось еще много времени до отхода поезда, все кричали, суетились, бегали, носились с баулами и мешками. Женщины дрожали за свои вещи, не понимали кондуктора, говорившего по-русски, плакали и рыдали, прижимая к себе поклажу. Они ехали к мужьям в Америку. Все их имущество заключалось в тюках с постельным бельем и потомстве. Они были встревожены, напуганы и поминутно теряли детей. К тому же вокруг вертелись воры, утаскивали баулы и буквально выхватывали кошельки из рук.

– Караул, мои деньги! – то и дело раздавался в густом воздухе женский голос.

В последнее время многие уезжали из Лодзи в Америку. После кризиса люди обнищали, остались ни с чем, с одними векселями на руках, и искали спасения за океаном. Кого-то подчистую ограбили и жестоко избили во время погромов, и они бежали из неспокойного города в новую страну.

В сотый раз отцы прощались с сыновьями и говорили:

– Дети, помните, что вы евреи! Соблюдайте субботу, накладывайте тфилин и не брейте бороду. Не забывайте об этом!

– Хорошо, – отвечали сыновья, пересчитывая баулы и чемоданы.

Крестьянки украдкой пытались пронести в вагоны корзины с курами и скандалили с кондукторами. Хасиды с узелками из красных носовых платков ехали к ребе со своими мальчишками в длинных лапсердаках. Эти мальчишки были похожи на маленьких взрослых евреев. Они распевали у поезда хасидские напевы. Торговцы-литваки, нагруженные чемоданами, чайниками, зонтами, прорывались к верхним полкам, чтобы подремать по дороге домой. Они ругались с польскими евреями, из-за которых в поезде было тесно, и орали по-русски в окна вагонов вокзальным носильщикам:

– Носильщик, кипяток!

Во всех чайниках у них был горячий чай.

В вагонах царила суматоха. Здесь кидали баулы, ссорились, пропихивались. Набожные евреи надевали талесы и тфилин и молились в миньяне. Женщины обнажали груди и кормили вопящих младенцев. Литваки играли в карты на верхних полках. Хасиды пили водку. Иноверцы резали колбасу из свиной кишки, ели, плевали на пол и смеялись над молящимися евреями. Дети плакали, куры кудахтали, поросенок в мешке визжал, собака лаяла. И среди всего этого сновал крикливый и задиристый рыжебородый еврей-«мытарь» [135]135
  В оригинале – «шмайсер», буквально – «лупцующий» ( идиш).


[Закрыть]в желтом лапсердачке и выбивал деньги за проезд.

– Эй, евреи, эй, кто не платил! – восклицал он. – Давай сюда пару рублей!

Не все покупали билеты на поезд. Некоторые ехали «зайцами», спрятавшись под скамьями, но русские кондукторы не дремали. Билетов они не требовали, но отступные за безбилетный проезд на поезде брали. У них на подхвате работали евреи-«мытари», которые выколачивали мзду из пассажиров и делились добычей с кондукторами.

Рыжий «мытарь» толкался, дрался, залезал под скамьи, выгонял оттуда спрятавшихся мальчишек и вопил:

– А ну гони пару рублей. Иначе голову оторву!

Русский кондуктор шел с ним и помогал собирать деньги.

– Бегапой йовой? [136]136
  «Пришел один, без жены» ( др.-евр.), Шмот, 21:3. В данном случае имеется в виду без оплаты.


[Закрыть]– спрашивал он словами Торы, которым его научили «мытари».

– Бегапой ейцей! [137]137
  «Выйдет один, без жены и детей» ( др.-евр.), там же. В цитируемом стихе Торы речь идет об условиях освобождения купленного евреем раба-еврея.


[Закрыть]– отвечали «зайцы» и откупались.

Куда больше, чем на прятавшихся под скамейками безбилетников, «мытарь» кричал на тех, кто купил билеты в кассе.

– Вы только посмотрите на этих праведников, осыпающих благодеяниями Фоню! – бушевал он. – Не лучше ли было дать заработать еврею и сэкономить на проезде? Вы хуже иноверцев!..

– Ангел смерти придет? – спрашивали хасиды, имея в виду кондуктора, который потребует настоящие билеты.

– Ангел смерти не придет, – уверял их русский кондуктор, смешно коверкая еврейские слова, и добавлял по-русски: – Ей-богу…

Евреи и иноверцы вытаскивали деньги из кошельков и вздыхали над каждой монетой. Еврейки и крестьянки доставали узелки из-за пазухи или из мешков и торговались с «мытарем».

– Это поезд, а не рыбный рынок, – орал «мытарь». – Никакой торговли!..

У вагонов первого и второго класса стояли хорошо одетые, улыбающиеся и спокойные люди. Уезжали несколько офицеров, и ординарцы несли за ними их дорожные сумки. Купцы вальяжно прогуливались по перрону, поминутно поглядывая на свои золотые часы и выпуская из толстых сигар клубы голубого дыма. Громко разговаривали и смеялись двое приблудившихся помещиков с охотничьими ружьями и собаками. Больше всего было ехавших на воды дам. Вокзальные носильщики тащили горы чемоданов, сумок, картонок и сундучков с нарядами и тряпками, взятыми ради нескольких недель отдыха на иностранных курортах. Разодетые, в огромных шляпах с развевающимися перьями и длинных платьях, дамы несли себя, вздернув головы, и заранее переходили на немецкий. Они принимали у провожающих большие букеты цветов, коробки с шоколадом, целовались, прощались, обнимались, передавали бесконечные приветы, снова целовались, таяли от восторга, вытирали глаза, смеялись и поджимали губки.

В широком дорожном костюме со светлым английским воротником, в который он облачился солидности и представительности ради, нервически расхаживал с сигарой в зубах генеральный управляющий мануфактуры Хунце Макс Ашкенази и делал торопливые карандашные пометки на всем, что было у него под рукой, – на полях немецких газет, в маленьких записных книжечках, наполнявших его карманы, и даже на коробке сигар. Он то и дело слюнил кончик карандаша и быстро писал длинные вереницы цифр.

– Доброе утро, господин Ашкенази, – приветствовали его встречные, снимая шляпы и цилиндры. – Куда вы едете?

– В развлекательное путешествие, – лгал Ашкенази, не желавший рассказывать, куда он едет на самом деле.

– Желаем приятной поездки, – говорили люди, хотя и знали, что он их обманывает.

– Спасибо, – небрежно бормотал Ашкенази, выпуская клуб сигарного дыма, и снова принимался пересчитывать свои кожаные дорожные саквояжи, набитые одеждой и образцами фабричной продукции.

Нет, ни в какое развлекательное путешествие Макс Ашкенази не ехал, хотя было уже очень жарко и солнце месяца тамуз [138]138
  Тамуз – месяц еврейского календаря, приходящийся на середину лета.


[Закрыть]жгло продымленный тесный город. Он ехал в Россию, чтобы продать товар и в качестве генерального управляющего фабрики Хунце наладить новые связи с крупными купцами. Теперь, после кризиса, дела в Лодзи снова шли хорошо, даже лучше, чем прежде. Город оздоровился, как больной, принявший целебное снадобье. Такому городу, думал Ашкенази, совсем не вредно прочиститься, выпустить дурную кровь. Дурная кровь выходит – здоровая бежит веселей. А то мелкие фабриканты и купчишки вконец испаскудили Лодзь. Они создавали конкуренцию, портили рынок, сбывали товар по бросовым ценам, давали кредиты нищим и проходимцам, так что житья в городе не стало. И вот кризис смел весь этот сброд, как мусор. Слабаки не выдержали его ударов; они сломались, погибли. Остались только крупные фабриканты и купцы, сильные и солидные. Правда, и их потрепало, но не сшибло с ног. Они устояли. И теперь получат награду за тяжелые времена, многократную компенсацию. Можно будет брать полную цену за товар, отпускать его только под надежные векселя. Да и рабочие согласятся работать за жалованье, которое им предложат. Еще и ноги будут за него целовать. Они получили урок. Теперь они знают, к чему ведут забастовки.

Конечно, его торговый склад пострадал от кризиса, но в меру. Он-то вел себя осмотрительно, не сбывал товар бездумно, как другие. Кроме того, он знал, что наступит кризис. Во время погромов его склад не тронули. Иноверцы побежали к мелким лавочникам. Крупные предприятия они, слава Богу, обошли стороной. Правда, ему, Максу Ашкенази, тоже досталось палкой, но это ничего. У него тут же все прошло. И вот в Лодзи снова тихо и спокойно. Губернатор оставил в городе казаков и обещал лично следить за покоем и порядком на улицах. Так что Макс Ашкенази опять может работать и делать деньги. И он с радостью предвкушал грядущую поездку. Его портфель был набит купюрами на всякие расходы, векселями русских купцов, адресами торговцев и комиссионеров, гостиниц и кошерных ресторанов; здесь же лежала бумага, гласящая, что Симха-Меер Ашкенази – купец первой гильдии и потому имеет право разъезжать по всей России, несмотря на иудейское вероисповедание. То, что в паспорте по-прежнему стояло его старое смешное имя, немного раздражало его, но особых неприятностей не доставляло. На визитной карточке было напечатано его новое имя – Макс.

Он посмотрел на золотые часы, когда-то подаренные ему будущим тестем, приложил их к уху, проверяя, идут ли они. Если верить часам, поезд уже должен был тронуться, но третьего звонка все не давали.

– Кондуктор, почему мы стоим? – спросил он в открытое окно вагона.

– Арестантов везут этим поездом, – ответил кондуктор. – Мы не отправимся, пока их не погрузят. Придется подзадержаться…

– А, – равнодушно сказал Макс Ашкенази и высунул голову в окно.

На перроне стояли солдаты конвоя в черных мундирах и с шашками наголо. Одного за другим они пропускали в вагон арестантов.

– Не глазеть, отойти в сторону! – кричали они людям, пришедшим проводить узников.

За последнее время в Лодзи набралось много заключенных, главным образом после забастовки и погромов. Теперь их вывозили из города, освобождая тюрьму Лодзи для новичков. Арестантов сотнями вели к поезду, чтобы отправить по этапу в определенные им остроги или к месту рождения. Шли уголовники в серых арестантских робах – мужчины в круглых шапочках, женщины в платках. Шли косматые беспаспортные крестьяне. Шли закованные в кандалы каторжники, звеня цепями на руках и ногах. Шли политические заключенные в обычной одежде с дорожными сумками. Шли оборванные нищие, женщины и дети, старики. Евреи и иноверцы. Компания цыган: чернобородые мужчины и женщины в пестрых тряпках с детьми на руках. Они что-то кричали на своем цыганском наречии, требовали чего-то. Солдаты их не понимали и утихомиривали побоями.

– Держаться вместе, сучье отродье! – прикрикивали они. – Не выходить из строя!

Целыми шеренгами, ряд за рядом, арестанты проходили по перрону к зарешеченным вагонам, охраняемым конвойными в черных мундирах с шашками наголо.

Поодаль стояли близкие узников – отцы, матери, родные, друзья – и звали их, кричали, махали руками.

Заключенных ждали разные пути. Кто ехал в Варшаву в Десятый павильон [139]139
  Варшавская тюрьма, расположенная в городской цитадели.


[Закрыть], кто в далекую Сибирь. Кто на процесс, кто на каторгу. Кто в свою родную деревню, а кто – в чужие русские города на долгие годы ссылки. Среди арестантов в обычной одежде были сотни рабочих, схваченных во время забастовки и погромов, а также студенты и интеллигенты, арестованные за революционную пропаганду. Был здесь и Нисан Эйбешиц, сын реб Носке, балутского меламеда, недавно вернувшийся в Лодзь из ссылки.

Он, как и Макс Ашкенази, ехал из Лодзи в Россию. Но его маршрут не был прямым. Его отправляли по этапу. Просто они, Макс и Нисан, начинали свой путь в одном поезде.

Двое путешественников взглянули друг на друга. Пассажир второго класса и заросший арестант, которого вели под конвоем. Они тут же потеряли друг друга из виду. Макс Ашкенази уселся в мягкое кресло, обитое бархатом, и закурил сигару; арестанта Нисана Эйбешица затолкнули в тюремный вагон, полный людей, тюков, криков, проклятий и вони.

Поезд тронулся.

Поодаль стояла маленькая прядильщица Баська, дочь Тевье, и махала окутанному дымом уходящему поезду.