Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

Глава тринадцатая

Петроковский губернатор фон Миллер вызвал к себе в канцелярию раввина Лодзи и глав городской еврейской общины.

Главы общины надели черные костюмы и цилиндры, раввин украсил свой шелковый лапсердак медалью, полученной им от императорского двора, и все поехали в Петроков. Однако на губернатора не произвели впечатления ни черные костюмы, ни медаль. Он говорил с вызванными очень жестко.

– Ваши евреи бунтуют в Лодзи! – кричал он. – Я требую, чтобы вы обуздали своих людей! Иначе я снимаю с себя ответственность за погромы, которые может учинить возмущенный народ.

Главы общины низко склонили головы.

– Среди евреев есть разные люди, ваше превосходительство, так же как среди поляков и немцев, – стали оправдываться они. – Что мы можем поделать с бунтовщиками?

– Это ваше дело, а не мое. Смотрите у меня! – сердито ответил губернатор и саданул кулаком по столу.

Лодзинский раввин, говоривший по-русски и уважаемый властями, как всегда, нашел тонкий и хитроумный выход.

– Пусть ваше превосходительство соизволит узнать у своих подчиненных, видели ли они хотя бы одного бунтовщика, который носил бы арбоканфес.

Губернатор не понял его.

– Что вы хотите этим сказать? – строго спросил он раввина.

Раввин на грамматически безупречном русском разъяснил губернатору, что такое арбоканфес, и дал понять, что носящий его еврей соблюдает законы Торы, а значит, верен царю и не подрывает основ власти.

Губернатор принял это во внимание. Полицейские на улицах стали проверять, носят ли задержанные ими евреи арбоканфесы. Тех, у кого находили арбоканфес, отпускали. Прочих арестовывали. Слова раввина молниеносно разнеслись по городу. Все восхищались им, даже его противники хасиды. Главы общины, на которых губернатор так сердито стучал кулаком, собрались на совет и решили бороться с бунтовщиками. Прежде всего они направили во все синагоги и молельни магидов, чтобы те между молитвами минха и майрев выступили перед молящимися. Магиды должны были говорить о еврействе и вере, утишая умы и внушая покорность властям. По субботам главы общины посылали в бедные молельни и синагоги меламедов, чтобы они своими уроками Торы и притчами отвлекали молодых ремесленников и подмастерьев от речей бунтовщиков.

Когда это не помогло, послали за уголовниками и натравили их на сторонников единства.

Лодзинские уголовники уже давно держали на ахдусников зуб. Раньше они были королями в Балуте. Они приставали к еврейским девушкам-служанкам и брали с них деньги за право гулять по субботам в лесу. Требовали они мзду и с их кавалеров, еврейских подмастерьев. К каждому парню, который в первый раз гулял с какой-нибудь девушкой, подходил уголовник с претензией, что эта девушка – его невеста и ухажер должен раскошелиться. У тех, кто платить отказывался, срывали шапку с головы, шелковый платок с шеи, в придачу жертву били. На Пейсах, когда подмастерья шли на гулянье в новой одежде, им приходилось «обмывать обнову» – давать уголовникам на пиво. Иначе их обливали чернилами или резали платье ножами со спины.

Однако с появлением ахдусников подмастерья стали оказывать сопротивление. Они держались вместе и даже избивали своих притеснителей. И бывшие короли Балута затаили на ахдусников зло.

Кроме того, сторонники единства начали перебегать браткам дорогу. Они убеждали девушек-служанок не гулять с уголовниками, которые хотят их обмануть, а посещать вместо этого собрания. Они призывали рабочих обходить стороной дома терпимости. Проститутки лишались заработка, а их «женихи» – карманных денег. Нескольких девушек ахдусники даже уговорили сбежать из публичного дома и стать работницами. Биржи труда тоже становились уголовникам поперек горла. Раньше со всеми бедами приходили к ним, лихим стражам Балута. За пару рублей они принуждали сбежавшего мужа вернуться в покинутую семью. За стакан шнапса и гусиные пупки они могли наломать бока злому хозяину, мучившему своего слугу; отлупить жену-изменницу; подбить глаз девушке, уводящей чужого жениха. Но теперь все обиженные и угнетенные шли не к уголовникам, а на биржи. Так что балутские сорвиголовы слонялись без дела, им не на что было выпить шнапса и закусить гусем. Самые ловкие и сильные, добывавшие своим напором и лихостью почет и уважение всей братве, поддались на агитацию ахдусников и перешли на их сторону. Они больше не желали встречаться с прежними дружками. И дружки пылали на ахдусников злобой. Постоянно случались драки.

Лодзинские купцы и богачи, которые тоже немало терпели от сторонников единства и к тому же были вынуждены время от времени давать им деньги для их организаций, с куда большей охотой заплатили уголовникам, чтобы те расправились с ахдусниками. Уголовники должны были хорошенько проучить их, переломать им кости. Они сговорились между собой, вооружились и приготовились к войне. К браткам прибились извозчики. Ахдусники досаждали и им, подстрекая наемных конюхов и погонщиков требовать повышения жалованья. Кроме того, сторонники единства отвергали Бога, смеялись над раввинами и праведниками, пренебрегали изучением Торы и еврейской верой вообще. Извозчики не могли этого вынести.

Но особенно всех разозлила история с электричеством. В Балуте умер от чахотки молодой подмастерье. Люди из балутского погребального братства тут же пришли, чтобы приготовить тело усопшего к погребению. Они принесли арбоканфес для покойника, потому что если он не носил арбоканфеса при жизни, то пусть хотя бы прибудет в нем на тот свет. Но ахдусники отобрали у них тело умершего, не дали его обмыть, как положено по обычаю, не дали надеть на него саван и арбоканфес, а завернули в красное полотнище и со знаменами и песнями труда отнесли на кладбище. При этом какая-то ахдусница, литвачка в красном платье, сказала, что, когда человек умирает, из его тела выходит не душа, а электричество.

Евреи-могильщики и люди из погребального братства услыхали эти слова и сразу же разнесли их по всему городу, по всем рынкам, синагогам, микве, по всем улицам и переулкам – от Петроковской до Балута. Город забурлил.

– Конец света, – вздыхали евреи. – Ведь даже иноверцы признают, что есть душа.

– Из-за этих безбожников на город обрушатся несчастья и эпидемии, Господи, спаси и сохрани!

– Их надо искоренить безо всякой жалости!

– Сдать их полиции, чтобы они сгнили в тюрьме в кандалах!

Все магиды и меламеды говорили в синагогах об этом электричестве. Сам раввин Лодзи проповедовал перед верующими и сказал, что, согласно еврейскому закону, ахдусников можно убивать, потому что именно про таких, как они, сказано, что, когда они тонут, их не только не надо спасать, но, напротив, следует спихивать их в воду.

Больше всех кипятились извозчики в своих молельнях и уголовники из переулка Свистунов. Как только в темном углу им попадался ахдусник, они тут же мяли ему бока. Ахдусники мстили уголовникам и били их. Полиция держала сторону братков. Кровь кипела, и однажды ночью разразилась настоящая война.

Дядя Зхарья Пунц, хозяин нескольких веселых домов в Гулящем переулке, выдавал сироту замуж за сапожника. У самого Зхарьи Пунца не было детей, поэтому он воспитал в своем доме сиротку и нашел ей мужа не среди братков, а среди ремесленников, чтобы она была честной еврейкой. Свадьба была большая. Играло несколько клезмерских капелл. Пришло много гостей и со стороны жениха, и со стороны невесты. Со стороны невесты пришли сутенеры и воры, ребята Зхарьи Пунца, а со стороны жениха – сапожники, несколько кожевенников и седельников. Все крепкие рабочие парни и все как один ахдусники.

Уже во время обряда бракосочетания, когда раввинчик из молельни уголовников богобоязненно пел благословения гнусавым бабским голоском, ахдусники, эти просвещенные безбожники, не могли сдержаться и рассмеялись. Бычий затылок Зхарьи Пунца налился кровью от ярости.

– А ну кончайте смеяться над раввином! – рявкнул он, стоя под свадебным балдахином. – Я этого не допущу!

– Эй, электричество, заткни пасть, – предостерегли ахдусников гости со стороны невесты.

Сапожники, а тем более кожевенники и седельники, молодые и сильные парни, выпятили грудь.

– Посмотрим, кто нам заткнет пасть, – ответили они.

Стороны сжали кулаки, готовясь к драке. Раввинчик прервал пение, встал между враждующими и не допустил потасовки.

– Ну стыд и позор! Это же свадьба, – уговаривал он своих. – Всё, мир!

Молодчики остановились.

Однако в продолжение торжества, во время дрошегешанк [146]146
  Буквально – «подарок за проповедь» ( идиш) – элемент традиционной еврейской свадьбы, включающий в себя вручение подарков молодоженам.


[Закрыть], снова возник спор. Гости со стороны невесты были очень щедры. Они давали трешки, пятерки и даже десятки. Хромой служка из синагоги уголовников, сам бывший вор, которого на старости лет приставили к работе в святом месте, очень торжественно кидал купюры на стол. Ахдусники дарили по полтиннику, редко по целому рублю. Братки стали издеваться над рабочими.

– Эй, поищите там что-нибудь еще, – кричали они гостям со стороны жениха, вынимавшим гроши из своих тощих кошельков.

– Слышь, лектричество, смотри не суй фальшивых монет…

Рабочие не смолчали.

– Нам нелегко достаются наши деньги, – сказали они. – Мы тяжело работаем за каждую копейку, не то что другие… За честный труд из нас пьют кровь.

Братки почувствовали себя задетыми.

– Кого вы хотите подколоть? – злобно спросили они.

– Того, кому обидно это слышать, – ответили рабочие.

В тот же миг пивная кружка полетела со стороны гостей невесты в сторону гостей жениха и попала в лицо кожевеннику. Кровь и пиво хлынули на новую белую манишку, которую он купил в честь свадьбы.

Друзья кожевенника швырнули несколько ответных кружек. В одно мгновение скатерти вместе с кружками, стаканами, тарелками и подарочными деньгами оказались на полу. Мужчины скинули пиджаки, схватили стулья, подсвечники, ножи – все, что попалось под руку, – и начали бить противников по головам. Женщины визжали. В конце концов рабочие ушли с обидой. Уголовников было больше, и они одержали верх.

Наутро все сапожники бросили работу и вышли из мастерских. К ним присоединились седельники, шорники, кожевенники и рабочие смежных специальностей, примкнули погонщики лошадей и рубщики мяса. С палками в руках, с ножами в карманах они отправились в Гулящий переулок и принялись крушить веселые дома. Они вышвырнули на улицы кровати и постельное белье, изрезали платья уличных женщин, разломали старые пианино и разорвали висевшие на стенах легкомысленные литографии.

– Работать идите! – кричали они. – Долой притоны и легкие деньги!

Проститутки вопили, звали на помощь, рвали на себе волосы и рыдали.

В переулке поднялась суматоха. Жена Зхарьи Пунца сорвала с головы черный свадебный парик.

– Зхарья, спасай шлюх! – голосила она. – Нам портят товар!..

Но Зхарья боялся спасать проституток. Рабочих было много. Он побежал за своими ребятами. Когда появились уголовники, все веселые дома в переулке были уже разгромлены. Перья летали в воздухе, как снежинки. Под ногами трещало стекло. Братки пришли с ножами. С ними были извозчики. Но рабочие стояли железной стеной. Они работали своими сапожными ножами ловко и проворно, словно кроили кожи. Уголовники ушли побитыми и униженными.

Весть о победе ахдусников разнеслась по всему городу. Уголовники боялись ходить мимо биржи труда. Ужас напал на мастеров и хозяев. Даже полиция стала страшиться сторонников единства, победивших сорвиголов из переулка Свистунов. Никто больше не осмеливался возражать в синагоге, когда ахдусники заменяли проповедь своей агитацией. Никто не перечил, когда с биржи приходили забрать подмастерьев, продолжавших работать после семи вечера. Никто не пытался препираться, когда по спискам собирались взносы на рабочие кухни. Даже рестораторы бесплатно кормили безработных, приводимых к ним представителями ахдусников. Фабриканты опасались появляться на улицах в своих каретах. Те из них, что поосторожнее, уехали пережидать бурю за границу, оставив все дела на управляющих.

Новости с дальневосточных фронтов становились все хуже и хуже. Азиатские язычники били православных русских на суше и на море. Слепые нищие украдкой пели по дворам о поражениях русских солдат. Все городские углы кишели казаками.

Глава четырнадцатая

Фабрика Хунце остановилась. Рабочие бросили работу. Главный директор Макс Ашкенази не выходил за ворота фабрики. Он боялся показаться на улице. Фабричный приказчик Мельхиор постелил ему на широкой кровати покойного Альбрехта и всю ночь сторожил у его двери с заряженным револьвером в руке.

Максу Ашкенази не спалось на просторной кровати, где покойный директор так удобно устраивал свое грузное тело рядом с приходившими к нему убираться прядильщицами.

Ему была дорога каждая минута. По контракту с главным интендантством он должен был поставить много военных товаров. За невыполнение контракта фабрике грозили большие штрафы. Прежде Макс Ашкенази никогда не останавливал фабрику. Люди трудились в две смены, днем и ночью. Все было отлажено, рассчитано. Предприятие работало четко, как часы. Каждая секунда превращалась в золото. Но вдруг фабрика встала.

Макс Ашкенази забыл об одном – о рабочих. Он все предвидел, все учел. Каждую мелочь. Каждый винтик огромной фабрики. Но о людях он не подумал. Он знал, что в рабочей силе недостатка нет, ее даже больше, чем требуется. Знал он и то, что эта сила должна работать, давать столько, сколько нужно. А она вдруг взбунтовалась. В один прекрасный день, когда он сидел у себя в кабинете, с головой погруженный в дела, к нему пришел приказчик Мельхиор и сообщил, что с ним хочет поговорить делегация фабричных рабочих.

– Делегация фабричных рабочих? – переспросил крайне удивленный Макс Ашкенази. – У меня сейчас нет времени, в другой раз.

Мельхиор вышел из кабинета и передал рабочим слова господина директора. Он думал, что они уйдут, как всегда в таких случаях. Однако рабочие не ушли.

– Скажи директору, – потребовали они, – что у нас тоже нет времени и, если он не примет нас немедленно, фабрика остановится.

Макс Ашкенази поскреб подбородок. Мягкое директорское кресло вдруг стало жестким. Он поправил свой галстук, сбившийся, как всегда, набок. Стряхнул пепел с лацканов пиджака, поглубже сел в кресло и закурил свежую сигару, большую и душистую. Он придал своему не слишком представительному лицу выражение особой важности. Потом с той же важной миной написал несколько бессвязных слов на клочке бумаги. Просто так, чтобы выиграть пару минут и показать ожидающим, что он не торопится и не боится угроз.

Рабочие вошли в кабинет с шапками в руках, но уверенно и прямо. Некоторые из них даже не вытерли толком свои обляпанные грязью сапоги. Макс Ашкенази встретил их клубом густого и пахучего сигарного дыма.

– Что случилось? – спросил он из сизого облака.

– Мы делегаты от всех рабочих фабрики, – сказали вошедшие и стали зачитывать по бумажке свои условия.

Максу Ашкенази ужасно хотелось выхватить у них эту бумажку, смять и выбросить, как в тот день на исходе субботы, когда он еще работал в ткацкой мастерской тестя и ткачи заявились к нему со своим ультиматумом, но он сдержался. Человек должен уметь выбирать время, различать, что он делает, где и когда. Нет, теперь такой номер не пройдет. Это не еврейские ткачи, работавшие на ручных станках. Это иноверцы, настоящие убийцы. Он помнил об этом. Они не побоялись прокатить покойного Альбрехта в тачке и с метлой в руке. Такие могут и ножом пырнуть. Человеческая жизнь в их глазах недорого стоит. Ни чужая, ни даже собственная. Поэтому Макс Ашкенази сидел, тянул вниз края жилетки, словно она была ему коротка, и молча слушал оглашаемые делегатами условия, одно за другим.

Для него, главного директора, это были очень тяжелые требования. Рабочие хотели, чтобы фабрика работала не в две, а в три смены – по восемь часов в каждой. Макс Ашкенази подпрыгнул на месте.

– Давно ли вы работали по шестнадцать часов в сутки? – спросил он. – А теперь уже и двенадцать для вас слишком много?

– Мы можем работать по двенадцать часов, – ответили рабочие, – но за лишние четыре часа в смене должна идти отдельная оплата.

– Исключено! – отрезал Макс Ашкенази.

– За ночные рабочие часы платить на пятьдесят процентов больше, – прочитали по бумажке делегаты.

– Безумие, – отмахнулся главный директор.

– И повысить зарплату на двадцать пять процентов, – добавили они.

– Это все? – с издевкой спросил Ашкенази.

– Пока все, – спокойно ответили делегаты.

Макс Ашкенази запустил пальцы в бородку и растрепал ее.

– Я думаю, что, хотя вы и рабочие, вы немного смыслите в счете, – сказал он и выждал.

Люди не знали, куда он клонит, и молчали.

Макс Ашкенази быстро набросал на бумаге цифры.

– Если я соглашусь хотя бы на половину ваших требований, – ткнул он в свои записи, – фабрика будет работать в убыток, а этого нельзя допустить.

– У нас собственные подсчеты, – сказали рабочие. – Доходы фабрики – не наше дело, а дело господина директора.

Макс Ашкенази резко стряхнул пепел с сигары и засыпал им свой английский костюм.

– Нет, это дело каждого из нас, – с улыбкой сказал он. – Мы все должны быть заинтересованы в доходах фабрики, все, кто здесь работает. Иначе придется закрыть предприятие.

– Это дело господина директора, – повторили делегаты.

– Закрыть фабрику легко, но трудно открыть ее снова, – погрозил пальцем Макс Ашкенази. – Времена тяжелые. Тысячи рабочих с других, остановленных предприятий желали бы получить у нас место. Я не остановил нашу фабрику, я нашел для вас работу. И вот благодарность?

– Господин директор беспокоился не о нас, а о себе, – ответили рабочие. – Если дирекция не согласится на наши условия, мы будем бастовать.

Макс Ашкенази применил тактику маленьких слабых зверушек, которые в случае угрозы со стороны сильного врага притворяются дохлыми.

– Я тут не более чем наемный работник, – сказал он, – так же как и вы. Фабрика принадлежит господам баронам. Их нет в стране. Только они могут принимать решения по таким серьезным вопросам. Как только они приедут, вы выдвинете свои требования непосредственно им. Я не могу ничего решать без господ баронов.

Он хотел выиграть время. Как бы там ни было, останавливать фабрику сейчас он не мог. Но рабочие не дали ему отсрочки.

– Мы не знакомы с господами баронами, мы знаем только дирекцию, – ответили они. – Мы даем директору несколько дней, чтобы спросить телеграммой мнение господ баронов. Ждать их приезда мы не будем.

За эти несколько дней Макс Ашкенази испробовал много способов, пытаясь спасти положение. Сначала он прибегнул к старому, проверенному пути, который так выручил его во времена его работы в текстильной мастерской тестя, – пути через полицию. Он больше не посылал за делягой Липой Халфаном. Он сам пригласил начальника полиции в ресторан и взял его, как говорится, за жабры. Фабрика Хунце больше не работает приватным образом. Она выполняет военные заказы, снабжает товарами армию. Она делает патриотическую работу, и если по вине рабочих предприятие остановится, это нанесет ущерб фронту. В интересах властей не допустить остановки фабрики; надо послать туда солдат, чтобы проучить бунтовщиков и заставить их работать в прежнем режиме. Начальник полиции облизал усы, которые он обмочил во вкусном вине, и отрицательно покачал головой.

Он не может сейчас раздражать фабричных рабочих. С ними и так хватает неприятностей. Полицейские напуганы. Каждый день кого-нибудь подстреливают. Губернатор не будет вмешиваться. Теперь не старые времена. Лучше всего господину директору самому с ними договориться.

Тогда Макс Ашкенази попробовал зайти с другого конца. Он стал вызывать к себе делегатов, тайно и каждого по отдельности, и внушать, что пора бы им прекратить заботиться об интересах ближних и начать думать о себе и что, если они перестанут печься о всеобщем благе, дирекция их достойно наградит. Но делегаты не захотели его слушать. Одни обиделись, другие испугались, берегли свою шкуру.

Следующим шагом Макс Ашкенази велел своим людям вербовать на улице безработных ткачей и прядильщиц, чтобы напугать собственных рабочих и сломить их. Но безработные не пошли на фабрику Хунце. Некоторые боялись за свою жизнь. Многие были сагитированы революционерами и поддерживали забастовщиков.

Когда все способы были исчерпаны, Макс Ашкенази обратился к последнему средству – остановил фабрику, чтобы дать рабочим ощутить вкус голода и вымотать их. Пусть только пройдут несколько недель, думал он, пусть они съедят последние запасы хлеба и картошки, и они будут его умолять принять их обратно. Правда, фабрике было очень невыгодно закрываться сейчас, когда надо работать днем и ночью и поставлять большие объемы товаров. Это сущее несчастье для фабрики, но пусть они измучаются, пусть только придут его просить – тогда уж они заплатят за нанесенный ущерб. С процентами заплатят.

Макс Ашкенази забаррикадировался в пустой фабрике, заперев ее на семь замков, и ждал дня своей победы. Он боялся сунуть нос за фабричные ворота в эти беспокойные дни, когда тысячи его рабочих слонялись по улицам без дела, подстрекаемые прокламациями и разжигаемые революционными ораторами. Он жил один-одинешенек в холостяцкой квартире прежнего директора, спал на его кровати и ел то, что ему посылали из дому. На фабрику, как в крепость, никого не впускали. Мельхиор, фабричный приказчик, неотлучно сидел с заряженным револьвером у двери господина директора. От скуки Ашкенази даже принялся читать бульварные романы, оставшиеся от покойного Альбрехта. Он читал их ночи напролет. Спать этими тихими и долгими ночами он не мог. Без шума машин сон его не брал. Но они, рабочие, против его ожиданий так и не пришли к нему на поклон.

Властителями города теперь были революционеры. Они прибрали к рукам рабочих с фабрики Хунце. Забастовщиков поддерживали все: польские, немецкие и – яростнее и тверже всех – еврейские борцы за лучший мир. Ахдусники распространяли тысячи прокламаций, произносили перед рабочими пламенные речи, призывали не сдаваться, настраивали их против баронов Хунце и директора Ашкенази.

Нисан не знал отдыха в эти дни. Он встречался с немецкими мастерами, собирал деньги для бастующих, выступал с речами, писал листовки. Теперь это было не то, что тогда в Балуте с хозяином мастерской Симхой-Меером. Это был протест тысяч сознательных рабочих, бунт пролетариев против крупного капитала, против мануфактурных баронов и их пособника Макса Ашкенази. Здесь стоило бороться, стоило не жалеть себя.

Раньше они не спешили с забастовками и революциями, эти немецкие и польские рабочие, в отличие от еврейских ткачей из мелких мастерских. Их, немцев и поляков, в первую очередь занимало сидение в пивных, воскресные прогулки в полях и другие иноверческие удовольствия – это нравилось им больше, чем слушать в кружках лекции по политической экономии. Еврейские подмастерья внимали им куда охотнее. Нисан от этого сильно страдал. Теперь он дождался. Большие фабрики начали двигаться в правильном направлении. Наконец-то и в эти крепости проникла искра революции. Нисан делал все, чтобы раздуть из нее пламя, яркое и бушующее. Смуглый, черноглазый, с черной бородкой и похожими на пейсы бакенбардами, он носился по бурлящей Лодзи, писал прокламации, выступал на собраниях, разъяснял, поддавал жару, проводил целые ночи в тесных, битком набитых прокуренных комнатах, где совещались революционеры. Он почти не спал; все, что он себе позволял, – это на несколько часов вздремнуть, не раздеваясь, на скамейке. Его люди помогали ему. Они вкладывали в эту ленивую иноверческую забастовку весь свой еврейский пыл и восторженность.

Макс Ашкенази посинел от злости в своей квартире-убежище, когда доверенные люди рассказали ему о Балуте, ведущем войну против его фабрики. Чего они хотят? Чего они лезут? Они не работают у него и никогда не будут работать. Так какое им дело до рабочих-иноверцев? Ашкенази пылал гневом против сына меламеда, заварившего всю эту кашу. Надо бы стереть этого врага Израиля в порошок, упечь его, как когда-то, да так, чтобы никто не знал, где его кости зарыты. Это он со своими приспешниками подстрекает Лодзь. Если бы не эти балутские оборванцы, все было бы тихо. Иноверцы как раз хотят работать, у них есть для этого силы, им неважно, часом больше или часом меньше. Главное для них – получить в субботу свои деньги и отправиться в шинок. Это евреи воду мутят. Они слабые, сами работать не могут, вот и совращают иноверцев, забивают им голову социализмом и рабочим единством. Они еще доиграются, раздразнят нечестивцев, и те, как обычно, начнут бить евреев. Макс Ашкенази кусал губы от злости. Если бы он только мог, если бы они не были такие отчаянные, он бы их, этих вероотступников, проучил. Проучить таких – доброе дело, ведь они идут против евреев и защищают иноверцев.

Но проучить ребят из Балута он не мог. Не только он, даже полиция была против них слабовата, боялась с ними связываться. Ничего не поделаешь, они и впрямь захватили город. Даже посылают своих представителей за деньгами, и приходится им давать. А теперь вот они распалили рабочих его фабрики, разожгли пожар. В своих прокламациях они агитируют против него, честят его и ругают на чем свет стоит, внушают рабочим, что он кровопийца, эксплуататор. Иноверцы верят им, и кто знает, к чему это может привести! Разве разъяренным иноверцам трудно пустить ему пулю в голову или воткнуть нож в спину? Правда, пока он сидит на фабрике под охраной. Но вечно так сидеть невозможно. Время не терпит! Жаль каждого дня, каждого часа, каждой минуты. Из интендантского управления требуют товар. Дел полно. Надо ездить, двигаться, предпринимать шаги. В одну из бессонных ночей на широкой кровати покойного директора Альбрехта, среди тысяч других догадок и идей, Максу Ашкенази пришла мысль о том, что ему стоит переговорить с этими балутскими ребятами и их вождем, сыном меламеда.

Они, конечно, мерзавцы, вероотступники, но переговорить с ними надо. Он, Макс Ашкенази, сильно верил в свой ум, в свою способность убеждать людей. Кстати, сам этот Нисан не какой-нибудь малограмотный недоумок. Он еще на уроках своего отца, реб Носке, перебегал ему, Симхе-Мееру, дорогу во время занятий Геморой. Правда, однажды ему уже пришлось столкнуться с Нисаном, когда тот пришел к нему на исходе субботы защищать ткачей из мастерской реб Хаима Алтера. А потом Нисана сослали. Но, во-первых, никто не знает, что он, Ашкенази, имел к этому отношение. Тот литвак, писаришка, обещал, что будет нем как рыба. Кроме того, это старые дела. Он же потом снова сидел, уже за другие грехи, так что прошлое забыто. А если Нисан до сих пор держит на него зло за прежнее, то он, Макс, убедит его, что это не его вина, как Бог свят, что полиция тогда сама вмешалась. Наоборот, он, Симха-Меер, даже просил тогда за них, но ничего не помогло. О, ему надо только встретиться с Нисаном, уж он с ним договорится, он его склонит на свою сторону. Он, слава Богу, умеет убеждать людей, обращаться к их разуму и сердцу.

И он сел к столу и написал письмо своему товарищу по хедеру. На витиеватом древнееврейском языке, как пишут уважаемым людям и настоящим знатокам Торы, со множеством поговорок и цитат из Геморы, с пространными старомодными восхвалениями в адрес достопочтенного адресата, заслужившего восхищение и всевозможные почести своими добродетелями и благородством. Он просил Нисана соблаговолить прийти к нему на фабрику, чтобы обсудить чрезвычайно важные дела. И добавлял, что отнюдь не из высокомерия или, не дай Бог, пустой гордыни он просит высокочтимого гостя прийти к нему, а не идет к гостю сам, но по причинам, понятным разумному человеку, к числу которых, несомненно, принадлежат его, Макса Ашкенази, честь и то обстоятельство, что он не может покинуть территорию фабрики. Мудрецу достаточно намека! «Будет очень приятно видеть высокоуважаемого гостя в моем убогом шатре», – закончил Ашкенази и подписался: «От меня, ожидающего вашего визита, Симха-Меер а-Леви [147]147
  То есть левит, представитель колена Леви, избранного для служения Богу.


[Закрыть]Ашкенази».

Он написал это длинное послание самыми красивыми буквами с завитушками, с удовольствием переписал его и отдал одному из своих людей, наказав посыльному достать адресата из-под земли и вручить ему письмо. Небось на бирже он его найдет.

Несколько часов комитет дискутировал по поводу этого послания из вражеского лагеря. Проигнорировать его? Ответить отказом? Или принять приглашение? Тевье не советовал идти. Он опасался провокации. Может быть, там сидит полиция, и Нисана сразу же арестуют. Но Нисан не верил в это. Нет, Ашкенази не так глуп, чтобы пойти сейчас на такое. Он человек практичный, разумный, и если он посылает письмо с предложением поговорить о чрезвычайно важных делах, стоит его выслушать. Противника надо знать как следует. Но Нисан не хотел идти один, чтобы не вызвать подозрений у рабочих. И вечером кружными путями он отправился на фабрику с двумя сопровождающими. Ворота тяжело, как в тюрьме, отворились и закрылись снова. Макс Ашкенази ждал у открытой двери своего кабинета. Увидев трех человек, он нахмурился. Он предпочитал разговаривать с глазу на глаз. Однако он тут же надел на лицо веселую и гостеприимную маску и пожал руки всем троим.

– Очень рад, – заговорил он на своем небезупречном немецком. – Прошу вас, господа.

Разговор начался с Торы.

– Я тут же узнал вас… тебя, – сказал он Нисану. – Все-таки знатока Торы отличаешь сразу…

Он не знал, как ему обращаться к Нисану: на «ты», как к бывшему товарищу по хедеру, или на «вы» – поэтому он немного путался. Но Нисан держался холодно и отстраненно, и Ашкенази стал обращаться к нему на «вы» и по-немецки.

– Прошло уже много времени с тех пор, как мы учились у вашего отца, реб Носке. Но я все еще помню наш последний урок, – сказал он с сияющим лицом. – Я по-прежнему помню его наизусть…

Он взглянул на сидящих вокруг и начал быстро пересказывать тот урок из Геморы, так же крутя при этом пальцем, как в дни, когда они действительно изучали Гемору.

– Вы это помните, Нисан? – спросил он.

– Я больше этим не занимаюсь, – холодно ответил тот.

– Жаль, жаль, – печально сказал Ашкенази. – А я, хотя я и очень занят, люблю иной раз заглянуть в священную книгу. Да что тут стыдиться? Иной раз я сам даю новый комментарий. Когда у меня появляется немного свободного времени, я записываю его. Одно другому не мешает.

Он снова взглянул на гостей, ожидая, что они восхитятся им, директором большой фабрики, который все еще находит время писать новые комментарии, но не увидел на их лицах ни следа восхищения. Он почувствовал себя задетым.

– Ладно, эти господа, – он указал на друзей Нисана, – наверное, не очень разбираются в священных книгах. – Искренне прошу у вас прощения, господа…