Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)

– Вы совсем не похожи на еврея, – говорили они ему, считая это самым большим комплиментом, и прижимались в танце к его грациозному телу.

Как и Флидербойм, он легко скользил по блестящему полу, ступал уверенно и плавно. Нет, Флидербойму было не стыдно пригласить его в свой дворец.

Новый губернатор фон Миллер был доволен балом, дорогими винами, изящными и красивыми дамами и несколькими тысячами рублей, которые он выиграл у фабриканта Флидербойма поздно ночью в карты.

Он, Флидербойм, знал высокопоставленных русских чиновников, он видел их насквозь своими большими черными глазами и всегда давал им возможность обыграть его на приличную сумму в карты. Этим он брал их с потрохами. Вот и новому губернатору он очень искусно и незаметно позволил сорвать солидный карточный куш. Губернатор, разгоряченный и счастливый, тихим шепотом доверил Флидербойму секрет: в Санкт-Петербурге принято хранящееся покамест в тайне решение проложить вокруг Лодзи новую железнодорожную линию.

Флидербойму не надо было повторять дважды. Он понял, что имеет в виду губернатор. Он знал, какой лакомый кусок таится здесь и для самого губернатора, и для него, Максимилиана Флидербойма. Легкими шагами он направился к своему новому генеральному управляющему, оторвал его от вина, женщин и пения и дал приказ потихоньку, тайком скупить все участки земли вокруг города, по которым пройдет будущая железная дорога.

– Надеюсь, вы провернете это дело разумно и с тактом, – сказал Флидербойм, обнимая Якуба за талию, обтянутую фраком.

– Завтра же я приступлю к этой работе, – ответил Якуб Ашкенази.

– К раввину мы не пойдем, – прошептал ему Флидербойм по-еврейски. – А теперь возвращайтесь к вашим дамам.

Оркестр заиграл новый полонез.

Глава четвертая

То, что Флидербойм так подло обошел Хунце и заполучил губернатора к себе, куда больше, чем самих Хунце, задело Симху-Меера, он же Макс Ашкенази.

– Поди добейся толку, когда у этих иноверцев одни гулянки в голове! – сердито ворчал он себе под нос, злясь на баронов, которые, вместо того чтобы заботиться о делах и заводить полезные связи, думали только о ерунде – женщинах, охоте, фехтовании и прочих иноверческих глупостях.

Да, позднее губернатор нанес визит и баронам и очень восхищался их звериными чучелами и коллекцией сабель и кинжалов в их дворце, но никакой коммерческой пользы из этого не вышло. Сливки снял Флидербойм. Именно он извлек прибыль из первого визита губернатора. Хотя это держалось в секрете, Лодзь знала, что не с неба сошло к Флидербойму пророчество о строительстве железнодорожной линии, о которой никому тогда еще не было известно. В Лодзи не было тайн. Люди поняли, что во дворец Флидербойма эту весть принес прибывший из Санкт-Петербурга губернатор, не оставшийся, наверное, внакладе. И Флидербойм не пропустил ее мимо ушей. Из нескольких слов губернатора, из его намеков о том, где пройдет железная дорога, он сделал себе состояние. Он скупил участки под будущую дорогу по дешевке, за гроши, а теперь правительство выкупало их за большие деньги. И даже те участки, которые оно не выкупило, резко выросли в цене из-за близости к железнодорожной линии. Вся Лодзь говорила об этом. Крестьяне, продавшие эту землю за бесценок, грызли от злости собственные усы. В ресторанчиках и кафе маклеры и купцы оценивали заработки Флидербойма, обсуждали тот жирный кусок, который он проглотил, провернув это дельце.

– Его больница ему хорошо окупилась, – с завистью говорили евреи.

– Богачу хорошо и на этом, и на том свете, – вздыхали бедняки.

Макс Ашкенази, как и прежде, когда он был хасидским пареньком, делал подсчеты карандашом на всех столах, кусках товара и скатертях. Он считал деньги, которые выручил фабрикант Флидербойм, проценты, которые получил с этого дела его брат, и с досады терзал кончик своей почти начисто сбритой бородки, чуть ли не с мясом вырывая из нее волоски. Сильней, чем чужая прибыль, его мучило то, что в Лодзи не переставали говорить о двоих счастливчиках. Макс Ашкенази не мог этого слышать. От этих разговоров у него свербело в ушах.

– Экие гуляки, – сердито бурчал он в адрес баронов. – Раззявы пустоголовые…

Он не мог им этого простить.

Начал он на новом посту, как всегда, с того, что принес фабрике пользу. Уже в первый год, сидя на месте отца, он продал товаров в несколько раз больше, чем продавалось за то же время раньше. Он рассылал коммивояжеров по всем концам России. Он писал письма, встречался с купцами и комиссионерами, обделывал дела, бегал, убеждал, распалял, разжигал жажду наживы. Наконец, он сам отправился в Россию, чтобы прощупать рынок.

Плохо зная русский язык, будучи по природе человеком сдержанным, не обжорой и не выпивохой, он тем не менее умел втереться в компанию широких по натуре, развеселых и разудалых русских купцов, которые во время загула сорят деньгами и готовы снять с себя последнюю рубаху. Макс Ашкенази мог заставить другого выпить море, а сам оставался трезвым. Он всегда поворачивал дело так, что кацапы совершали всякие глупости, а он своевременно уходил из веселых домов и от цыганок, к которым они его везли, обмыв новую сделку.

Он не выносил запаха водки, ему были противны гулянки и распущенность. С отвращением и презрением он смотрел на пьянствующих и буйствующих иноверцев. Он им подыгрывал, потому что, приходя к воронам, надо каркать, как они, и в то же время искусно маневрировал, сохраняя трезвость и ясность ума. Как практичный деловой человек, он знал, что все эти пьянки и гулянки не стоят и понюшки табака. Люди от них только глупеют и тупеют, а главное в человеке – разум и трезвомыслие. Главное у человека – голова, способность думать и понимать. Симха-Меер берег свою голову. Она крепко держалась на его плечах и всегда была ясной. И это давало плоды. Уже в первый год на посту генерального управляющего фабрики Хунце он показал, кто такой Симха-Меер, ставший теперь Максом Ашкенази, и что он может сделать с тем, к чему прикладывает руки.

Фабрика достойно вознаградила его за его труды: ему предоставили хорошие условия, выплатили премию, но куда важнее для Макса Ашкенази было то, что он стал своим человеком на фабрике и братья Хунце начали советоваться с ним по всем вопросам.

Своими плутоватыми глазами, взгляд которых поначалу казался мягким и невинным, но на самом деле был жестким и пронзительным, он сразу же разглядел, что толстый главный директор Альбрехт, под весом которого ломались стулья, ленив и заспан и управляет фабрикой спустя рукава. Чем дальше, тем больше он убеждался, что толстый директор вообще не управляет ею. Она работает сама по себе, как заведенные часы, как хороший, отлаженный механизм. И при старом Хунце, и теперь, при его сыновьях, директор Альбрехт вытягивался как струна, говоря с хозяевами. Он едва мог устоять на своих ногах-бревнах, втиснутых в широченные брюки, и на все хозяйские распоряжения и замечания однообразно отвечал:

– Яволь, герр барон!

И Макс Ашкенази вплотную занялся фабрикой. Он давал молодым баронам советы, как экономить, когда работать, а когда остановить предприятие, какие товары готовить к очередному сезону. Его советы всегда приносили прибыль, и братья Хунце стали считать его надежным человеком – отныне они ничего не предпринимали, не переговорив со своим евреем.

– Где вы научились всему этому, Ашкенази? – спрашивали они его с удивлением.

– В талмудической академии, у профессоров Абайе [124]124
  Абайе (приблизительно 280–338) – мудрец, неоднократно упоминаемый в Вавилонском Талмуде, друг и оппонент Равы, глава ешивы в городе Пумпедита в Месопотамии.


[Закрыть]и Равы [125]125
  Рава, сын Йосефа бар Хамы (приблизительно 280–352) – мудрец, неоднократно упоминаемый в Вавилонском Талмуде, глава ешивы в городе Мехоза в Междуречье.


[Закрыть], – с гордостью отвечал им Макс Ашкенази, вспоминая услышанный им когда-то в синагоге рассказ про древнего еврейского мудреца, который ответил таким образом на аналогичный вопрос, когда его назначили министром.

Толстый директор Альбрехт начал злиться. Он видел, что этот еврей слишком много крутится на фабрике, прибирает ее к рукам, и потел от волнения всем своим необъятным телом. Его бесило, что этот тип вмешивается в его дела и выставляет его перед баронами Хунце в дурном свете. Но перечить Максу Ашкенази он не осмеливался. Он слишком зависел от своих хозяев, чтобы идти наперекор их желаниям. Но главное, Альбрехт был ленивым и сонным. Поэтому он утешался с ткачихами, которых поставлял ему слуга Мельхиор, каждые две недели посылавший новую девушку убирать директорскую квартиру при фабрике. А власть Макса Ашкенази крепла день ото дня. Вместе с ним сквозь тяжелые фабричные стены проникли жизнь и суета. Он делал, что хотел и что считал нужным. И как всегда, давал деньги братьям Хунце – столько, сколько им требовалось. Не успевал директор Альбрехт подумать о том, где достать денег, как Макс Ашкенази уже приносил необходимую сумму по первому слову одного из баронов. Его влияние на фабрике невероятно возросло. С некоторых пор сам директор Альбрехт старался его задобрить и заискивающе угощал сигарами. И все, кто нуждался в одолжении со стороны баронов Хунце, сначала обращались к Максу Ашкенази, чтобы он замолвил за них перед хозяевами словцо.

Но после устроенного Флидербоймом бала в честь губернатора и истории с земельными участками Лодзь совсем забыла о Максе Ашкенази и говорила только о Флидербойме и его новом генеральном управляющем, который так ловко скупил земли под будущую железную дорогу. Больше, чем где бы то ни было, о брате говорили в собственном доме Макса Ашкенази. Теща, часто приходившая к своей дочери, все время твердила о Янкеве-Бунеме, о его элегантности на балу, о его многочисленных успехах. Именно потому, что он, Макс, не хотел слушать о брате, эта заносчивая женщина без конца поминала его, пересыпая свой рассказ всяческими фантазиями и преувеличениями.

– Видела бы ты его, Диночка, – рассказывала она своей дочери. – Он выглядит как принц, когда проезжает по Петроковской улице. Кто бы мог ожидать?!

Диночка слушала и вздыхала. У Макса Ашкенази вскипала кровь. Своей злости на тещу он не выказывал. К чему себя выдавать? Но ее речи кололи его, как иголки. Он уходил из дома, не дождавшись, пока подадут компот.

Хотя он был у Хунце всего лишь генеральным управляющим, он ощущал их провал как собственный. Каждому делу, в которое он входил, он отдавался и душой, и телом. Так было и с фабрикой Хунце. Эта история с покупкой Флидербоймом участков отнимала у него покой и сон. Из-за нее он утратил вкус еды и питья. Будь это в его власти, он бы такого шанса не упустил. Он бы обвел Флидербойма вокруг пальца. Но хотя к его советам на фабрике и прислушивались, столь крупные дела были ему пока не по зубам. Он был еще слишком мелок для людей вроде губернатора. Такую шишку следовало бы обхаживать самим Хунце, но на них нельзя положиться. Их иноверческие головы заняты ерундой и развлечениями. Из-за своей глупости и любви к пустякам они сами отдали сокровище в руки Флидербойма.

Кроме того, у Макса Ашкенази был свой расчет: хотя он очень низко кланялся баронам Хунце и полагался только на их милость, он знал, что наступит день, когда он сам будет сидеть в большом фабричном кабинете, а другие будут ему кланяться. Он видел жизнь баронов, всю эту показуху и понимал, что прилежанием и трудом он сможет их вытеснить. Надо только как можно крепче взять фабрику в свои руки, стать ее центром, сердцем, а затем терпением, трудом и умом осуществить задуманное. И хотя это была очень далекая цель, он уже смотрел на фабрику как на собственность и все здесь было ему дорого. Поэтому заранее и сильнее, чем сами Хунце, он ненавидел конкурента своей фабрики – Максимилиана Флидербойма, хотел его уничтожить, вышвырнуть с рынка, вместе с его генеральным управляющим, который уселся прямо напротив него, чтобы колоть ему, Максу Ашкенази, глаза.

Мысль о триумфе его врагов мучила, грызла, жгла его, когда он ел, спал, разговаривал с людьми и даже когда он молился – иногда он еще делал это, выполняя необходимый минимум. Он постоянно размышлял, что же предпринять, чтобы этот Флидербойм, его брат, вся Лодзь и его дом заговорили о нем, забыв всех прочих. О, он еще не умер! Он, Макс Ашкенази, еще покажет, на что он способен! Потихоньку, терпеливо! И хорошо посмеется тот, кто будет смеяться последним. Если уж его бароны – недотепы и гуляки, он возьмет фабрику в свои руки. Нетрудно идти вверх, когда удача подталкивает тебя и на тебя сваливается. Гораздо труднее поймать ее самому, самому до чего-то додуматься.

И Макс Ашкенази додумался.

Сначала он произвел на фабрике очень важные изменения. Он уговорил Хунце отделиться от их компаньона Гецке и основать акционерное общество мануфактурной фабрики братьев баронов Хунце. Бароны ухватились за это. Они давно уже хотели отделаться от грубияна Гецке, не признававшего их титула и фамильярно называвшего их по именам, словно они все еще были мальчишками. Теперь такой компаньон был им ни к чему. Совет Макса Ашкенази отделиться от Гецке задел в них нужную струну. Но у них не было времени, чтобы провести эту операцию. Их манили другие дела – охота, фехтование и путешествия. Ашкенази все сделал сам. Это стало его большой победой.

В Лодзи заговорили об этом. Помимо славы Макс Ашкенази получил в награду от фабрики хороший пакет акций. Он и хотел не денег, а акций.

Сразу же после этого он додумался до крупной деловой комбинации, которая всколыхнула весь город.

Идея пришла ему в голову случайно, можно сказать, застала врасплох.

Он шел в задумчивости по улице и вдруг заметил красное женское платье, которое буквально ослепило его. Он остановился.

Внимание Ашкенази привлекла не женщина; хотя он уже звался не Симха-Меер, а Макс, обрил бороду и укоротил одежду, как немец, он не гонялся за женщинами.

Его не занимали такие глупости, он на них не отвлекался. Он знал, что зов плоти способен лишить разума и состояния. Его интересовали практические, большие вещи. Глаз Макса Ашкенази ласкали красные кирпичные стены фабрики, работающие машины, груженные товарами вагоны. Нет, не женщина ослепила его плутоватые глаза, а ее платье. Простое, но очень яркое, такого ровного и светлого красного цвета, в какой никто не красил ткани в Лодзи.

Макс Ашкенази остановился, чтобы посмотреть на женщину. Она взглянула на него, смерила взглядом и пошла дальше. Мужчина последовал за ней. Наконец она остановилась у ограды фабрики. Он тоже остановился. Но не заговорил с женщиной, а только смотрел на нее. Женщина ждала. Она была простая, не первой молодости, но крепко сложенная.

– Что это пан идет за мной? – спросила она.

– Мне нравится ваше платье, – ответил смущенный Ашкенази, боясь, как бы их кто-нибудь не увидел.

– Я порядочная женщина, – сказала ему иноверка в красном платье и выждала.

– Где вы купили это платье? – спросил Ашкенази.

Иноверка рассмеялась. Она решила, что мужчина хочет чего-то другого, но не находит в себе смелости прямо сказать об этом. Поэтому и говорит о платье. Она видела, что он богато одет, и ее рассмешило то, что он идет за ней следом и спрашивает ее о платье.

– Я не уличная девка, – снова сказала она. – Пусть пан идет своей дорогой, а у меня есть муж.

Но пан и не уходил и не звал ее пойти с ним.

– Может быть, вы согласитесь продать мне ваше платье? – обратился он к незнакомке. – Я вам хорошо заплачу.

Женщина в красном платье совсем растерялась. Сначала она решила, что этот мужчина с бородкой клинышком замыслил недоброе. Она не раз слышала, что евреи режут молодых христианских женщин, чтобы получить кровь для выпечки мацы, которую они едят. Но она сразу же отбросила эту мысль и подумала о другом. Она вспомнила рассказы деревенских женщин о том, что у людей в городах странные, экзотические манеры, особенно у мужчин, которые ведут себя с женщинами совсем не так, как крестьяне.

– Зачем вам мое платье? – спросила она с недоверием. – Пан шутит?

Но Макс Ашкенази вынул золотой червонец и показал его женщине. Она не смогла устоять перед таким соблазном и охотно последовала за ним.

Она думала, что он пойдет с ней в потаенное место, но он привел ее на свой склад. Там он послал за новым платьем, городским, пестрым, а за старое, купленное ею в Германии, куда она ходила летом вместе с другими женщинами копать картошку, иноверка получила от богато одетого пана блестящий империал.

Полная страха и неудовлетворенного любопытства, она убежала от этого странного мужчины, который ее не хотел. Она то и дело оглядывалась, не гонятся ли за ней, чтобы потребовать деньги назад. А Макс Ашкенази тут же уселся за стол и распорол платье, которое было такого ровного и светлого красного цвета, в какой никто не красил ткани в Лодзи. Тогда-то в его голове и блеснула мысль, что на таком образце, если выпустить его в Лодзи, можно сделать целое состояние. Хотя Макс Ашкенази не обращал на женщин особенного внимания, хотя у него не было на них времени, он тем не менее знал их слабости, их любовь к светлым краскам. Он понимал, как это важно – выбрать из предлагаемого рисовальщиками тот узор и тот цвет, который понравился бы женщинам, особенно российским крестьянкам. И теперь он мгновенно сообразил, что, если ему удастся получить такой красный цвет, он затопит своим товаром всю Россию. Но получить его в Лодзи нельзя. Здешние химики не знают секрета такой краски. Их красный цвет всегда темноват, даже мрачен.

И он решил для себя поехать в Германию и добыть этот секрет.

Тихо, чтобы никто не узнал, даже его собственные работники, даже бароны Хунце, он сделал через литвака Липу Халфана заграничный паспорт и пересек границу. Он поехал во Франкфурт-на-Майне, где было много евреев и это были набожные, еврейские евреи. Там в синагогах, в кошерных ресторанах, где обедали врачи в ермолках, в молельнях, где профессора сидели и учили Гемору по вечерам, он очень быстро нашел подход к этим немцам. Своей еврейской ученостью, своим постоянным цитированием Торы он произвел большое впечатление на тамошних богобоязненных евреев в цилиндрах. К тому же он приехал не побираться, как другие ученые евреи из Польши. Напротив, он не скупился, пообещал щедрое пожертвование местной синагоге за оказанную ему честь вызова к Торе. А вскоре договорился с одним специалистом-химиком, имевшим плохое зрение и носившим поэтому черные очки, но гениально разбиравшимся во всем, что касалось красок. Вот с этим-то франкфуртским химиком, который не пропускал молитвы даже в поезде и не брал в рот фрукта, не сказав благословения и не покрыв головы маленькой ермолкой, Макс Ашкенази и приехал тайно, под большим секретом в Лодзь. Он не выпускал этого чужого франкфуртского еврея на улицу, кормил его за своим столом, дал ему комнату в собственной квартире, лишь бы люди его не увидели, не прознали о нем.

Тайно, под большим секретом этот чужак в черных очках выпускал веселые красные ткани на фабрике Хунце, точь-в-точь как ткань платья, которое Макс Ашкенази выкупил у иноверки за империал. Фабрика работала днем и ночью, гнала изо всех сил. И когда к началу сезона генеральный управляющий Макс Ашкенази выпустил жизнерадостные красные материалы, среди купцов поднялась суматоха и товар расхватали, как горячие пирожки. Коммивояжеры, комиссионеры, купцы осаждали склад, забрасывали Макса Ашкенази телеграммами. Фабрика никак не могла угнаться за возросшим спросом. Пришлось повысить цены. Женщины охотно платили за новый материал, окрашенный в светлый, радостный и теплый цвет, делавший их моложе и привлекательнее.

Лодзь бурлила, носилась как угорелая, искала возможность скопировать модный товар, но тем временем фабрика Хунце заработала на нем состояние. Инициатор появления светлых тканей на рынке и их распространитель Макс Ашкенази не вкладывал в это дело личных средств. Он мог вложить в него деньги, но он и так умел взять за свои услуги хороший процент с доходов. Он работал не ради места на том свете. На все вырученные им деньги он покупал акции мануфактурной фабрики Хунце.

Лодзь больше не говорила о Флидербойме, не оглядывалась на его генерального управляющего, разъезжавшего в собственной карете по Петроковской улице. Говорили о баронах Хунце: нет, о Максе Ашкенази и его голове илуя.

– Он далеко пойдет, – бормотали люди и показывали на него пальцами, когда, худой и замученный работой, он проезжал по плохо замощенным, узким, грязным улицам Лодзи в широкой карете, которую ему подарила фабрика.

При всех своих победах он, Макс Ашкенази, не умел ездить в карете. Он терялся от ее ширины, сдвигался в уголок, не чувствовал удовольствия от такой роскоши. Тем не менее теперь он редко ходил пешком. Теперь он ездил, развалившись с деланным барством в открытом возке, чтобы его видели люди, чтобы на него посмотрела его собственная жена.

Но она, его жена, его не замечала. Она ни разу не взглянула на него из-за занавесок, когда он выезжал из дома в свою контору.

– Диана, – говорил он ей, – если тебе надо куда-то съездить, я могу взять тебя с собой. Тут достаточно места.

– Нет, я лучше пройдусь с мамой, – равнодушно отвечала ему Диночка.

От злости Макс Ашкенази не отвечал на приветствия снимавших перед ним шапку прохожих попроще. Он делал вид, что не замечает их.