Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 50 страниц)

Главное не вешать нос, быть сильным, держать себя в руках, цепляться за жизнь зубами и ногтями, не падать, не дай Бог, не скатываться по наклонной!

Он, Макс Ашкенази, снова потихоньку пришел к Богу, вспомнил Его после того, как совсем забыл о Нем за своими торговыми делами. Он даже молился теперь каждый день, ходил в синагогу, читал перед сном «Слушай, Израиль». Он ждал помощи от Бога. Он вцепился в жизнь стальной хваткой и держался из последних сил – лишь бы только не ослабеть!

Он дрожал по ночам за свои сокровища, боялся, как бы их, не дай Бог, у него не отобрали. Он знал, что без них он пропадет, погибнет с голоду, не сможет выбраться отсюда, отбросит копыта в этом чужом беспутном русском городе, и тогда его похоронят в общей яме так, что даже следа и памяти о нем не останется. Он напрягал все свои силы, принюхивался и прислушивался из-под груды одеял и лежавшей мехом наружу шубы, отслеживая любой шорох мыши, пробегавшей по полу в напрасных поисках тепла и еды. Он вслушивался в потрескивание замерзших труб, в шепот матросов и их любовниц в соседних комнатах, в каждый скрип ворот.

Выстрелы на улицах не прекращались. Неизвестно было, кто стреляет, куда стреляет и в кого стреляет. Время от времени какой-нибудь грузовик разгонялся и врезался в здания, разбивая витрины. Макс Ашкенази с головой прятался под одеяла, как ребенок, который ищет защиты, пряча голову в подушки, и шептал дрожащими пересохшими губами молитвы к Богу, прося защитить его от зла и несправедливости и спасти от преждевременной смерти среди чужаков и врагов.

Винтовочные выстрелы на улицах сопровождали тихий шепот его ночных молитв.

Глава тринадцатая

Искомый человек явился Максу Ашкенази. Он явился ему в Божьем доме, как истинный Избавитель.

Когда Макс Ашкенази выходил после молитвы из маленькой синагоги, где евреи молились, вздыхали, говорили о курсах валют, о дороговизне хлеба и еврействе, переживающем в эти дни свой закат, рядом с ним оказался маленький круглый человечек с улыбчивым лицом, с круглыми черными усиками и круглыми черными глазами, хитрыми и детскими одновременно. С глубоким поклоном этот человечек снял перед ним шляпу, какую редко можно было увидеть теперь в этом красном городе.

– Мое почтение, господин Ашкенази! – поприветствовал его по-русски этот круглый человечек с такой непринужденностью, словно они встретились не в охваченном революцией городе, а в старые добрые времена, когда богачу принадлежал весь мир. – Очень, очень приятно вас видеть!..

Макс Ашкенази смотрел на этого занятного круглого человечка и никак не мог припомнить, где он его видел. Все то время, что Макс Ашкенази смотрел на него, круглый человечек не переставал улыбаться, демонстрируя белоснежные на фоне его черных усов зубы. При этом он так старался жестами и мимикой помочь Максу Ашкенази его вспомнить, как делает преданная мать, стремясь помочь своему ребенку чихнуть, когда это у него никак не получается.

– Ну, ну, ну, – подбадривал он Макса Ашкенази. – Присмотритесь хорошенько, голубчик. Не может быть, чтобы вы не вспомнили…

Будь это раньше, до революционной напасти, Макс Ашкенази ни за что не стал бы останавливаться рядом с незнакомым типом. Мало ли гонялось за ним типов такого рода, всяких коммивояжеров, комиссионеров, маклеров с разными деловыми предложениями. Он всегда избегал их. Он редко подавал им руку, разве иной раз совал им палец, лишь бы отделаться. Бывало, он даже не отвечал на их приветствия, делая вид, что не замечает их. Наверняка это один из бесчисленных коммивояжеров, крутившихся вокруг него. Все они его знали, все они здоровались с ним, а он на них толком и не глядел, поэтому все они были для него на одно лицо. Однако теперь, в этом ужасном городе, в эти горькие времена он, Макс Ашкенази, смотрел на людей иначе. И сейчас он мучился, пытаясь вспомнить, где же он встречал этого занятного человечка. Он не смог это вспомнить, даже несколько раз растрепав свою бородку. Веселый человечек распахнул свои круглые черные глаза, смотревшие по-детски и в то же время с хитринкой, и наконец представился сам.

– Мирон Маркович Городецкий, коммивояжер, ваш старинный покупатель, господин Ашкенази.

Макс Ашкенази все еще трепал свою седую бородку. Человечек вздохнул, однако в его вздохе было больше радости, чем печали.

– Была бы у меня сейчас половина того, что я у вас купил, я бы больше не нуждался, господин Ашкенази, нет, нет… Однако что ж!

Максу Ашкенази сразу пришло в голову, что с этим человечком стоит пройти часть пути и перекинуться парой слов. Чем-то ему понравились и его занятный вид, и его шляпа, которую он носит в городе рабочих кепок, и его проворность и жизнерадостность. Безмерное спокойствие и уверенность в себе читались в его облике. Он заставлял вспомнить о старых добрых временах.

– Вы петроградец? – спросил Макс Ашкенази, чтобы завязать беседу.

– Сам я одессит, – быстро ответил человечек. – Я родился в Одессе, но живал чуть ли не во всех городах России, и, если хотите, то мы вообще лодзинские; мальчишкой я приехал в Лодзь, работал в крупнейших фирмах. Эх, хороший городок Лодзь. Я очень славно проводил там время, ваши женщины весьма аппетитны, все до единой красавицы.

Человечек высунул кончик своего красного языка и облизал оба уса, показывая, как ему нравятся женщины Лодзи. После этого он продолжил было расписывать свои успехи у лодзинских красавиц, но Макс Ашкенази перебил его. Он никогда не любил пустой болтовни купцов и коммивояжеров о женщинах и распутстве. Теперь ему тем более не было дела до подобного вздора. Он хотел поговорить о практических вещах, пощупать пульс у этого человечка и понять, может ли он принести ему пользу.

– Теперь добрые семь лет закончились, господин Городецкий, – осторожно попытался он перевести беседу на интересующую его тему. – Конец коммивояжерам!

Человечек остановился, бросил веселый взгляд на Макса Ашкенази, и вдруг взял его под руку и приблизил к его уху свои усы.

– Чтобы в поганом горле Щиньского вскочило столько же болячек, сколько дел проворачивает Мирон Маркович Городецкий в нынешнем Петербурге ежедневно, – прошептал он, щекоча ухо Макса Ашкенази своими усами.

– А что говорит Щиньский? – ткнул Макс Ашкенази пальцем в стену, заклеенную приказами о реквизициях, наказаниях за спекуляцию, торговлю, сокрытие товаров и другие грехи.

Веселый круглый человечек посмотрел на Макса Ашкенази с выражением такой жалости на лице, словно тот бредил в лихорадке.

– Щиньский пишет, а Городецкий слушает его, как уличную собаку, – тихо сказал он, осторожно стреляя своими круглыми глазами во все стороны. – Только вчера я продал груз товаров и прилично заработал. Дай Бог, чтобы и дальше было не хуже…

Макс Ашкенази почувствовал, что кровь в его жилах побежала быстрее. Провидение само привело его к тому, к чему он так стремился. Он не верил собственным ушам. Человечек не давал ему думать.

– Очень рад тому, что я вас встретил, господин Ашкенази, – говорил он. – Молюсь я, должен вам признаться, редко, но сейчас я читаю кадиш, поэтому и хожу в синагогу, хоть я и занят. Кадиш все-таки надо читать…

– Конечно, конечно, – пробормотал Макс Ашкенази, довольный тем, что этот человек читает кадиш. Он стал очень набожен в последние месяцы, с тех пор как на страну обрушилось несчастье. Упомянув о кадише, который он считает необходимым читать несмотря ни на что, этот человек окончательно понравился Максу Ашкенази. Он даже взял его теперь под руку, как делал когда-то в разговоре с очень важными русскими купцами.

– Вы птица высокого полета, как я вижу, – польстил он ему.

Круглый веселый человечек принял этот комплимент.

– Я всегда смеялся над законами, – тихо сказал он. – Годами мне не давали жить в России, разъезжать по городам, отказывали в праве жительства. Ну а я на них плевал и проехал всю Россию. Нет уголка в этой стране, где не знали бы Мирона Марковича Городецкого. Да я перед глазами у самих полицейских жил. Это же было лучше всего. Самое надежное. Теперь вот можно жить повсюду, но торговать не дают. А я снова на них плюю и делаю то, что считаю нужным. И опять у этих комиссаришек под носом… Это самый надежный способ, поверьте…

Он снова остановился, глядя на Макса Ашкенази словно впервые, и описал в воздухе круг своей жирной круглой ручкой.

– Все они у меня вот где, – сказал он и сжал ладонь в кулак. – Живи и другим жить давай!..

С каждой минутой этот человечек нравился Максу Ашкенази все больше. Вот он, спаситель, о котором он столько мечтал, тютелька в тютельку. Макс Ашкенази ненадолго задумался, прикидывая, как бы вернее приступить к делу. Человек такого типа был необходим ему с первого дня. Похоже, он из тех, для кого нет серьезных преград на свете, кто знает мир и знаком всему миру, кто в огне не горит и в воде не тонет. Макс Ашкенази помнил таких молодчиков по прежним временам. С их энергией и жизнерадостностью они горы сворачивали, доставляли лодзинские товары и саму Лодзь в самые глухие уголки Российской империи, обогащая этот город. Их любят, этих ребят, русские от них просто без ума, они обожают и их жизнелюбие, и их шутки, и их умение свести стену со стеной. Эти живчики в два счета разнюхивают, кто из власть имущих взяточник, легкомысленный тип, и обделывают с его помощью разные грязные делишки. Макс Ашкенази решил держаться к этому человечку поближе, сбыть при его посредстве спрятанные в подвалах товары, избавиться от них, все на теперешний момент ненужное превратить в деньги, а главное – сбежать отсюда, используя связи своего нового знакомца, убраться, пока не поздно, из этого города. И убраться по-хорошему, с согласия самих комиссаров. Расчетливый, осторожный, потому что молчание – золото и потому что жизнь и смерть зависят от языка, Макс Ашкенази не торопился выложить все, что было у него на уме. Он тщательнейшим образом обдумывал каждое слово. Веселый человечек не давал Максу Ашкенази думать. Он терпеть не мог молчать.

– Как же вы устроились посреди этого несчастья? – вдруг спросил он у Макса Ашкенази, пожимая ему руку.

Ашкенази ответил уклончиво.

– Да так… – пробормотал он.

Человечек понял его с полуслова.

– Послушайте, господин Ашкенази, – серьезно, по-деловому заговорил он. – Полагаю, мы могли бы сделать дело. Я не думаю, что вы такой дурак, чтобы отдать все им, этим бандитам, как они того требуют. Умные купцы своевременно припрятали кое-какие товары. Теперь они их продают за хорошие деньги. Товар идет нарасхват. Я могу достать вам товаров сколько хотите. О вывозе не беспокойтесь, оставьте это Мирону Марковичу Городецкому. А чтобы договориться о комиссионных, нам ведь не нужно идти к раввину…

Макс Ашкенази молчал. Он любил как следует просчитать любое дело, а не бросаться в него сломя голову. Человечек не дал ему промолчать.

– Если у вас есть сомнения, я могу предоставить вам открытый счет на любую сумму. А может быть, вам нужна иностранная валюта? Это тоже можно. У Мирона Марковича Городецкого есть всё… Я знаю, что, когда собираешься уехать, иностранная валюта лучше всего…

Макс Ашкенази отшатнулся от веселого, болтливого человечка и смерил его взглядом с головы до ног.

– Разве вам кто-то говорил об отъезде? – спросил он его с такой тревогой, словно тот заглянул своими круглыми черными глазами в самое его сердце.

Веселый человечек вдруг стал серьезным.

– Послушайте, господин Ашкенази, – заговорил он тихо и уверенно, отбросив свою прежнюю плутоватую манеру речи, – я знаю, кто вы такой. Ладно я, я всегда был нищим. Нищим и останусь. Мне некуда ехать. Мне уж придется как-нибудь устраиваться здесь. Пока смогу, буду крутиться, а когда ветер переменится, одним Городецким на этом свете станет меньше, а на том свете больше. А вы поедете домой. Вам есть к кому и к чему ехать. Доверьтесь мне, и я вам это устрою. Я уже не одного человека отсюда вывез через своих людей. Могу показать вам, какие мне с той стороны шлют письма.

И прежде чем Макс Ашкенази успел выговорить хоть слово, человечек вытащил из-за пазухи большой портфель и принялся проворно рыться своими короткими мясистыми пальцами в пачке каких-то бумаг.

– «Дорогой Мирон Маркович», – принялся он зачитывать маленькие измятые листы.

Макс Ашкенази не хотел слушать все это на улице.

– Перестаньте! Бог с вами! – уговаривал он его. – Ну зачем вы мне это читаете?

Человечек спрятал бумаги назад в портфель и догнал своими короткими ножками широко шагавшего Макса Ашкенази.

– Господин Ашкенази, сам Бог нас свел, – сказал он. – Уж мы что-нибудь устроим. А если вы желаете получить у меня открытый счет, то пожалуйста, сколько потребуете… Причем в настоящих керенках, а не в этих нынешних бумажках [176]176
  Несмотря на слабость всей валюты постреволюционной России, существовала некоторая разница между «настоящими» керенками Временного правительства и советскими керенками, или пятаковками. Последние пользовались еще меньшим доверием населения, чем «настоящие» керенки.


[Закрыть].

Макс Ашкенази не хотел брать денег.

– Всего хорошего, – протянул он руку своему новому знакомому. – Мы поговорим потом.

– В синагоге, где я каждый день читаю кадиш, – ответил человечек. – Мое почтение!

Он поглубже натянул на голову шляпу, какая редко встречалась теперь в этом красном городе, помахал своей круглой ручкой и шутливо сказал на прощанье на лодзинском немецком языке:

– Честь имею, господин директор!

Макс Ашкенази ушел встревоженный и одновременно полный надежд. Теперь этот город казался ему еще более чужим, чем прежде. Камни петроградских мостовых жгли ему ноги, как раскаленные угли…

Глава четырнадцатая

Низенький человек с голым черепом, вождь новой России, любил математику.

Еще в мальчишеские годы, учась в гимназии, он получал от своих педагогов только пятерки за отличное выполнение математических заданий. В противоположность большинству ребят, которые предпочитали литературу и пренебрегали тяжелыми книгами по математике, он мог часами сидеть над самыми сложными задачами и решать их до тех пор, пока у него не сходился ответ. Также он любил, чтобы и в мире все сходилось. Он не выносил неясностей, путаницы, не терпел никаких излишеств. Он полагал, что все должно быть рассчитано, разумно и точно. Из уроков он учил только то, в чем видел пользу и прямой смысл. Практичность была заметна и в его одежде. Он не носил шарфиков, украшений, только простую одежду, необходимую для того, чтобы покрыть и согреть тело. Язык его тоже был лишен красок и изящества, он был очень точен, ясен, логичен и конкретен. Голос его был сухим и бесцветным. Тело коротким, четырехугольным, как цифра. К двадцати годам волосы и те полезли из его головы, оставляя его череп гладким, чистым, лишенным балласта.

Когда в ранней юности он оказался втянут в тайные революционные кружки, он и новую идею, социализм, воспринял математически, безо всякой сентиментальной мишуры, которую примешивали к ней в России все прочие. Он быстро отмежевался от романтических, с головой ушедших в эмоции народников и предался ясному и разумному марксизму.

Он просчитал идею, как задачу. Он видел, что трудящихся на свете много, а эксплуататоров мало. Он знал, что большее число важнее меньшего, что большее должно перевесить. Однако по историческим причинам случилось так, что малое число подмяло под себя большое, как цифра, вставшая во главе длинного ряда нулей и подчинившая их себе. Как таковые нули – ничто, но они встают позади возглавляющей их цифры и многократно увеличивают ее вес. Это неправильно, неразумно. На свете должно быть равенство, должен быть порядок. Каждая ошибка – безумие, хаос, надо, чтобы она была исправлена, чтобы все сходилось. Надо сделать так, чтобы нули перестали быть нулями и превратились в цифры, в равноценные цифры. А тех, кто хочет продолжать эксплуатировать нули, надо стереть, как плохую цифру, перебивающую ровный счет и разрушающую гармонию.

С того дня, как он пришел к этому убеждению, он делал все, чтобы ввести исторический порядок – заставить нули взбунтоваться, стереть их эксплуататоров.

Он стирал ложный мир жестко, без жалости, без сантиментов. Он знал, что в математике чувствам не место. Здесь правит разум, точность, здесь все должно сходиться волос к волосу. Он не уважал половинчатых решений, этот человек с голым черепом. Один – это не два, а три – не четыре. Действия должны быть абсолютны. Вот правильно, вот неправильно. Вот правда, вот ложь. Справедливости наполовину не бывает, так же как не бывает полуправды. Потому что если справедливость справедлива наполовину, то это несправедливость; а если наполовину правдива правда, то это ложь.

Если старый мир несправедлив, он несправедлив во всем. В своих законах и в своей морали, в своих заповедях и обычаях. Если новый порядок, который необходимо ввести, справедлив, то он справедлив во всем, что он ни делает, чтобы достичь справедливости. Это как уравнение, и лысый человек делал все, чтобы стереть ложный мир и создать вместо него новый, правильный. Ничто не могло остановить его на этом пути.

Он приказывал своим людям грабить банки, нападать на почтовые вагоны, чтобы на полученные грабежом деньги разворачивать агитацию на фабриках и заводах. Он приказывал печатать фальшивые банкноты и распространять их по городам и странам, чтобы иметь возможность вести революционную работу. Когда товарищи по партии призывали его предстать перед судом чести, упрекали за безнравственные поступки, он открыто насмехался над ними.

– Мораль применительно к аморальности аморальна, – с издевкой парировал он.

– Но вы пятнаете свое имя, – пытались переубедить его люди.

– Что мне мое имя? Меня интересует дело, – небрежно отвечал он.

Ради дела он шел на всё. Ради него он скитался по тюрьмам, голодал, ссорился с товарищами, с друзьями, терпел ненависть к себе, окружал себя дурными, но полезными людьми, возводил напраслину на противников, зная, что говорит неправду, не брезговал грязной политикой, раскалывал партии, подавлял людей, господствовал, правил; попирал равенство, честность и справедливость во имя равенства, честности и справедливости.

Будучи аскетом, способным жить на хлебе и воде, он сквозь пальцы смотрел на проступки своих нечистоплотных товарищей по партии, иной раз клавших партийные деньги себе в карман, если считал, что эти люди полезны для дела. Будучи скромником, никогда не крутившим романов, а то и вовсе жившим, как монах, он приказывал своим сподвижникам заводить амуры с девушками из богатых семей, жениться на них, брать большое приданое и отдавать деньги на дело революции. Ненавидя лжецов, подхалимов и карьеристов, он часто окружал себя лжецами, подхалимами и карьеристами, чтобы иметь возможность добиться желаемого, потому что с порядочными людьми у него не очень клеилось. Он терпел даже провокатора, хотя и знал о его провокациях, лишь бы из его уст в российской Думе звучали революционные речи в защиту рабочих и крестьян.

Ему было все равно, какими средствами и чьими руками он стирает старый несправедливый мир, чтобы создать новый, справедливый.

Теперь, когда он взял власть в свои руки, чтобы строить новый мир, он железной метлой сметал все, что преграждало ему путь к цели. Он не знал двух справедливостей, этот человек с голым черепом. Если он прав, тогда все остальные, не идущие с ним в ногу, не правы. Если его путь революционен, то прочие пути контрреволюционны. Революции безразлично, кто ее противники – классовые враги, стремящиеся к собственной выгоде, или люди, сбившиеся с дороги, творящие зло в стремлении к добру. Как бы там ни было, они вредны. И те и другие заслоняют цель, вносят смуту и разброд, мешают порядку и тянут назад, к безумию, путанице и абсурду. Таких надо устранять, стирать, как неправильную цифру, попавшую по ошибке в стройные расчеты, потому что одна неверная, не вычеркнутая вовремя цифра может испортить решение самой грандиозной задачи. Он разогнал вождей партий-соперниц, которые были когда-то его товарищами по тюремному заключению; он закрыл их клубы, газеты, а самих их выслал, вычистил и стер.

Некоторые из его людей пробовали его увещевать, просили сжалиться. У человека с голым черепом была для них только издевка во взгляде.

– Мы не должны повторять глупостей, которые допускало прежнее правительство. Мы должны устранить все, что стоит на нашем пути, – злился он на своих соратников, в первые дни хаоса отменивших без его ведома смертную казнь в России. – Без крови врагов колеса революции не будут крутиться.

– Но мы же сами боролись с прежним правительством из-за того, что оно снова ввело в стране смертную казнь! – не понимали его товарищи.

– Конечно, потому что мы хотели их победить! – насмешливо говорил им человек с голым черепом. – Теперь мы у власти, и мы должны устранить всех, кто будет нам мешать.

– Пересмотр закона об отмене смертной казни произведет плохое впечатление на народ, – растерянно говорили ему его люди.

– А зачем его пересматривать? – удивлялся человек с голым черепом. – Во имя революционного закона мы будем расстреливать незаконно…

Он видел мир ясно, как опытный хирург больного, лежащего на операционном столе. Не время миндальничать, когда больной лежит, погибая от пожирающих его недугов. В операционной нет места сантиментам и мягкосердечию, состраданию к стонам и вздохам напуганного пациента, а есть только долг, хладнокровие и твердая спокойная рука врача, которая безжалостно вырезает болезнь, выпускает гной и отравленную кровь, чтобы спасти тело и добиться его выздоровления.

Из статистических книг, которые постоянно изучал большевистский вождь, он в цифрах знал, как большинство умирает ради меньшинства. В то время как буржуазия теряет низкий процент детей, у рабочих и крестьян их погибает целая треть, потому что они лишены медицинской помощи, хорошей еды, достойного образования. В то время как заразные болезни – скарлатина, оспа, дифтерит, холера, чахотка и т. д. – редко встречаются у представителей состоятельных классов, пролетариев они косят огромными косами. Пьянство, венерические заболевания, проституция и всякого рода другие напасти пожирают рабочий класс. Пролетариат – это те, кого засыпает при обвалах в угольных шахтах, кто гибнет при авариях машин, кто калечится на оружейных фабриках, кого съедают нездоровые условия работы. От голода в деревнях, от войн, которые разжигают капиталисты в своем стремлении к новым рынкам, гибнут десятки миллионов простых людей. И человека с лысым черепом не пугали упреки моралистов, выступавших против кровопролития. Кровь льется уже тысячи лет – не страшно, если ее прольется еще немного ради блага всего мира. Вождю революции не только не было жалко дурной крови классовых врагов, которую следовало выпустить, как больную кровь из больного тела, но даже пролитие чистой крови рабочих и крестьян не останавливало его на пути к намеченной цели. Он математически точно рассчитал, что если трудовой народ веками отдавал свою кровь за угнетателей, ради чуждых интересов на всякого рода войнах, то он может немного пожертвовать и ради себя самого, ради собственного спасения.

Когда будет введен социалистический строй, тогда и воздастся за проливаемую ныне кровь, многократно воздастся. Тогда не будет больше войн, борьбы, забастовок, революций. Не будет голода и безработицы, кризисов и эксплуатации. Социалистический строй будет беречь народ, он даст ему образование, медицину, чистоту, светлые дома, сады. Работать станут меньше, а отдыхать больше. Смертность сократится до минимума. Новое поколение будет развиваться свободно, расти здоровым, сильным, жизнерадостным. За считанные годы прирост населения перекроет все нынешние потери. Так чт о значит немного пролитой крови в свете вечной свободы, братства и счастья, которое придет навсегда? Надо только вырезать зло из тела мира, зло, которое не дает прийти добру, а миру – стать раем.

Низкорослый человек с голым черепом видел этот новый мир так же четко, как решенную задачу на доске. Весь земной шар – одна страна, без границ, без барьеров. Земля повсюду обработана, освоена. Все люди живут в покое и благополучии, без тревог о завтрашнем дне, без мучительных мыслей о будущем. Нет моего и твоего, все равны. Люди трудятся с песней на своих рабочих местах, а потом отдыхают в общих садах, парках. Играет музыка. Школы и университеты открыты для всех, кто стремится к знанию. Никто не завидует друг другу, нет войн и армий, нет сабель и ружей, нет казарм и церквей. Только памятники Карлу Марксу стоят повсюду как символ свободы и социализма. Словно шахматная доска, мир представал перед его глазами – равномерный, симметричный, разумный. Ни единая неточность не нарушала этой гармонии.

Для достижения гармонии ничего не жалко. Какое значение имеют кровь и слезы, временные страдания и зло, несправедливость и ложь, убийство и обман, жертвы и ошибки, если в итоге явится огромный, светлый, красивый, безупречный и вечный мир? Ради этой цели можно поступиться чем угодно. Мир будет добрым, здоровым, правильным, гармоничным, сущим раем, только если вырвать его из тисков заблуждений, вылечить его язвы, выпустить отравляющую его дурную кровь, очистить его от горстки паразитов, которые сосут его соки, подобно блохам, цепляющимся к запущенному, грязному телу. И очистить тело мира необходимо насилием. Грязный и завшивленный не хочет чиститься, потому что он несознателен, потому что, пока человек грызет один хрен, он думает, что ничего слаще не бывает. Как только с него снимут паразитов, он поймет, что это благо, он увидит, от какой напасти его избавили. Мир подобен глупому ребенку, который не дает вскрыть себе болячку и выпустить гной, потому что боится скальпеля хирурга. Однако хирург связывает ребенку руки, насильно укладывает его на операционный стол и врачует его язвы.

Большевистскому вождю мир казался больным, отравленным. Он считал, что необходимо вылечить его, пока он не совсем разрушен, разъеден гангреной. Дурные врачи и знахари думают обойтись бабкиными рецептами. Они надеются заговорить мир от дурного глаза, хотят наложить на его болячки пластырь. Одни – потому что они проходимцы, другие – потому что они боятся взять в руки скальпель. Однако он – хирург, который знает, что пластыри и бабушкины рецепты не спасут. Надо пустить в дело скальпель, надо резать. Будет больно, но потом благодаря этой временной боли глупый ребенок будет счастлив.

Для начала надо вылечить одно место, один крупный орган мирового тела, великую Россию, составляющую шестую часть земли. Другие органы ей немедленно позавидуют и последуют по ее пути. Кусок Европы уже отделился и трясет шаткие опоры старого мира. В Германии, Австро-Венгрии, в разных краях и странах угнетенные вылезли из своих щелей, чтобы бороться с поработителями. Пусть они только увидят перед собой великую Россию, освещающую тьму своим революционным огнем, и они сбросят цепи и восстанут против тиранов. Все народы, все страны, люди всех континентов, черной, белой и желтой рас, все рабы и все униженные пойдут вслед за Россией.

Нет, низкорослый человек с лысым черепом не считал, в отличие от своих оппонентов, что с марксистской точки зрения Россия пока не готова к социалистическому строю, потому что буржуазия здесь еще недостаточно развита и находится в фазе роста, а не упадка. Он смеялся над таким узким пониманием марксизма. Наоборот, именно потому, что в России буржуазия еще не окрепла, что страну зажала в кулак горстка феодалов и капиталистов, здесь можно быстрее ввести социализм, разделить богатства страны между всеми. В других странах, где буржуазия сильна, где средний класс вырос, приходится иметь дело с мощным, крепко держащимся за власть врагом и вести против него тяжелую, ожесточенную борьбу. Слишком трудно резать разросшийся нарыв. Может быть, стоит подождать, пока он сам лопнет? В России, к счастью, враг, не выпускающий из рук миску с жирным куском, держащий огромное большинство во тьме невежества и тем самым порабощающий его, составляет малый, ничтожный процент. Здесь легче, чем где бы то ни было, вырезать болячку из тела народа, стереть ее, чтобы и воспоминания о ней не осталось.

Он смеялся над своими противниками, которые готовы были ждать, пока буржуазия разовьется, чтобы затем уничтожить ее. Бред! Если можно сразу вырезать маленькую болячку, прежде чем она разрослась, безумие давать ей пухнуть в надежде, что нарыв лопнет сам. Зачем лишние страдания и трата времени? Надо вскрыть нарыв заблаговременно, выпустить дурную кровь. Надо стереть злое и ложное, как неправильную цифру, прокравшуюся в правильные расчеты. И низкорослый человек стирал, стирал педантично, прямолинейно и продуманно.

Он видел избавление ясно, как собственную ладонь. Меньшая часть противников разбежится, остальные пролетаризируются. Кто-то сразу смирится с новым строем, а упрямых и непримиримых он вырежет, зачистит, и вопрос о классовой борьбе будет решен. Останется только один класс, рабочие и крестьяне, которым нужен социалистический строй. И человек с лысым черепом резал нарыв и выпускал дурную кровь.

Да, часто вместе с нечистой кровью проливалась и чистая, но низкорослый человек знал, что иначе и быть не может, когда вырезают болячку, это неизбежно и надо принимать это мудро. Нельзя все учесть и предугадать в такие времена, надо видеть ситуацию в целом.

– Чистить, товарищи, стирать с лица земли, – говорил он на заседаниях своим людям. – Революция – это вам не игрушка.

Реализовывал работу по чистке, по «стиранию» людей лодзинский революционер Павел Щиньский, комендант красной столицы, голубоглазый блондин с русой бородкой, напоминавшей бородку ученого еврея. Стройный, даже романтичный, он, как только его единомышленники захватили власть, отбросил книги, которые он прежде читал постоянно, и взял в руки револьвер. Еще в католической семинарии, где он учился в юности, Павел Щиньский усвоил иезуитское учение о том, что цель оправдывает средства. Теперь, ради возвышенной цели, ради счастья всего человечества, он истреблял людей, как насекомых.

Ночь за ночью, на грузовиках, он посылал в город своих ребят, вооруженных револьверами, винтовками и ручными гранатами. Они нападали на богатые дома, разыскивали прежних аристократов, высокопоставленных военных, баронов, графов, крупных чиновников, банкиров, фабрикантов, а также эсеров и прочих вредителей, не принадлежавших к состоятельным классам, но в своей несознательности следовавших за врагами пролетариата. Их заносили в списки, чтобы сразу же «стереть». Судебных процессов Щиньский не устраивал. Его люди на месте допрашивали арестованных, приговаривали, устраняли и в кузовах грузовых машин вывозили их мертвые тела на Смоленское кладбище, чтобы зарыть в больших неглубоких ямах. Многих сажали в подвалы Крестов.

Он, Павел Щиньский, не слишком оглядывался на прошлое своих людей. Он набирал их откуда попало: из бывших жандармов, агентов охранки, – лишь бы «стиратель» был годен для этой работы. Рабочих не арестовывали, хватали только их классовых врагов, которые в любом случае были приговорены самой историей. Щиньского мало волновало то, что «стираемые» люди, возможно, невиновны. Их судьба была предрешена. Павел Щиньский знал историю. Хроники Французской революции показывали, что врагом может оказаться человек, от которого этого меньше всего ожидаешь. И он считал, что лучше «стереть» потенциального противника, чем потом раскаиваться в том, что это не было сделано своевременно. Такому подходу к делу он учил и своих людей.