Текст книги "Братья Ашкенази. Роман в трех частях"

Автор книги: Исроэл-Иешуа Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

– Как прикажете, ваше высокоблагородие, – ответили агенты, вытянувшись перед шефом в струнку.

Агенты уже выучили репетиции Коницкого. Они разлучили «печатников» и посадили мужчину отдельно. В соседней камере, за тонкой стенкой, они разыграли допрос. Один агент выступал в роли политического, а другие допрашивали его громкими голосами.

– Говори! – кричали агенты-следователи на своего собрата-«революционера». – Не то мы выколотим из тебя признание!

– Ничего я вам не скажу, царские ищейки, – отвечал «политический». – Я не предам своих товарищей!

– Пороть! – приказывал грозный голос. – По голому телу!

Раздавалось громкое щелканье кнута о скамью, которое было прекрасно слышно сквозь тонкую стенку камеры. Удары сопровождались стонами и криками «избиваемого».

При каждом ударе испуганный арестованный подпрыгивал на месте, словно кнут врезался в его собственное тело. Полковник Коницкий из своего тайного убежища рассматривал этого извивавшегося от страха человека и радовался.

– Теперь дайте ему немного прийти в себя, – сказал полковник своим людям, – а потом сыграйте еще одну экзекуцию. И так несколько раз за ночь, ну, вы знаете! А через несколько дней приводите его ко мне на допрос.

Полковник Коницкий ушел к себе в канцелярию и принялся за новую философскую книгу, выписанную им из Германии. Тем временем агенты продолжали давать спектакли в камере, расположенной рядом с камерой «свеженького». Они искусно готовили нового арестанта к первой встрече с полковником. Через каждый час, как только «свеженький» немного успокаивался и задремывал, агенты разыгрывали допрос. Они «избивали политического», «лили ему на голову холодную воду», «прижигали его тело папиросами». Крики «пытаемого» агента разрывали мертвую ночную тишину.

– Хватит! – орал он. – Довольно, я во всем признаюсь!

Когда «актеры» зашли к арестованному, он лежал весь мокрый от пота, в полуобмороке, словно пытали его самого.

– Скоро мы отведем вас на допрос, – сказали ему агенты. – Готовьтесь.

Три дня они держали его в напряженном ожидании допроса. Это так измучило арестованного, что он падал с ног, когда его наконец отвели к полковнику.

– Лучше расстреляйте меня! – умолял он агентов по пути на допрос. – Только не пытайте!

Подойдя к двери с черными пятнами вокруг задвижки, он стал упираться и не хотел идти дальше. Агенты со смехом втащили его в канцелярию и вышли, закрыв за собой дверь. Полковник Коницкий, доброжелательный, гладко выбритый, при всех медалях на отлично сидящем мундире, самыми тихими шагами дошел от письменного стола до двери, у которой стоял дрожащий человек, и протянул ему мягкую, белую, холеную руку.

– Добрый вечер, – поприветствовал он вошедшего. – Почему вы стоите на пороге? Подойдите ближе, пожалуйста.

Арестованный не мог сделать ни шагу. Полковник взял его за руку.

– Вы больны? – спросил он полным сострадания голосом. – Подойдите ближе, присаживайтесь.

Он указал на мягкое кресло, а сам уселся напротив.

– Чаю! – крикнул он, хотя в канцелярии никого не было. – И что-нибудь перекусить!

Бесшумно вошел пожилой сгорбленный жандарм, неся поднос с двумя стаканами чая. Один стакан для полковника, другой для арестованного.

– Пейте, – пригласил полковник. – Так вы согреетесь. И попробуйте торт. Очень вкусно.

Арестованный поднял глаза и стал шарить взглядом по стенам, по портьерам у входа.

– Что вы так беспокоитесь, молодой человек? – спросил Коницкий с теплотой в голосе.

– Расстреляйте меня, – сказал арестованный, – только не пытайте!

Полковник рассмеялся.

– Что за речи, молодой человек! – ужаснулся он. – Похоже, вам понарассказывали о нас всяких небылиц. Но я всего лишь военный человек, а не палач. Каждый выполняет свои обязанности. Пейте чай, вы очень напуганы.

Арестованный выпучил глаза.

– Вы хотите сказать… – пробормотал он, – вы это всерьез?..

Полковник подошел к арестованному и пощупал у него пульс.

– Вас кто-нибудь обидел? – по-отечески спросил он.

– Нет… – задрожал арестованный, – но в соседней камере…

– Что в соседней камере?

– Били, пороли, пытали. О, как страшно!..

Полковник Коницкий огорченно поморщился.

– Омерзительное солдафонство, – осудил он своих подчиненных. – Это просто звери, а не люди. Я внесу все это в протокол. Можете быть уверены.

Арестованный протянул к нему обе свои тощие руки.

– О, как страшно это было. Три дня подряд!

Полковник принялся утешать его.

– Пейте же, вы так измучены. И не бойтесь. Теперь вы под моей защитой. Никто не посмеет вас тронуть.

Как отец больному ребенку, полковник поднес стакан с чаем к губам арестованного. Когда тот немного успокоился, он угостил его папиросой и начал беседу.

Полковник Коницкий не допрашивал в обычном порядке: имя, адрес, возраст, занятия, политические взгляды и тому подобное. Он ненавидел банальности. У него во всем был свой собственный путь. Он беседовал с арестованными о мироустройстве, обсуждал политические вопросы, вникал в семейные обстоятельства, даже пускался в дискуссии. Он любил продемонстрировать допрашиваемым революционерам свои глубокие познания в марксизме, блеснуть перед ними образованностью, выказать благородство. Особенно он любил красоваться перед полуинтеллигентами, поражая их своей ученостью, либерализмом, дружелюбием и умом. При этом он пользовался – для большей доверительности – языком арестованных. Он редко говорил с людьми на официальном русском, который воспринимался в Польше как что-то казенное и пугающее. Он сразу же переходил на польский, немецкий и даже еврейский, если имел дело с ахдусником, с которым на другом языке невозможно было договориться. С нынешним сидевшим перед ним арестантом он тоже взял доверительный тон.

– Надеюсь, вы немного пришли в себя, господин Трилинг, – тихо сказал он.

Арестованный застыл с открытым ртом, услышав свое настоящее имя.

– Меня зовут… Розенблюм… Борух Розенблюм… – промямлил он.

Полковник Коницкий улыбнулся в усы.

– Если вам так приятнее, я могу называть вас именем, которое значится в ваших документах. Но нам уже известно ваше подлинное имя и имена ваших товарищей по партии. За эти несколько дней мы узнали их в ходе следствия. Мы установили также, что ваше партийное прозвище – товарищ Буча.

Товарищ Буча побледнел. Неужели его товарищи выдали себя? Полковник взглянул на него, понял, что яд, который он так искусно впрыснул, скрыв его под учтивостью, уже начал действовать, и продолжал отеческим тоном:

– Если вы хотите написать письмо своим близким, вы можете сделать это сейчас. Они очень беспокоятся за вас, ваши родители. Ваш отец был здесь. Судя по всему, у него доброе сердце. Мне действительно было больно за него. Пожилой человек из старого мира… Он так несчастен оттого, что сын сидит в тюрьме. Вы же знаете, как старшее поколение смотрит на такие вещи…

Товарищ Буча был тронут и приходом отца, и речами полковника. Сколько его ни готовили в подпольном кружке ко всему – к любому аресту и любому следователю, – он был как солдат, которого на маневрах и учениях годами готовят к войне и который, впервые попав на поле боя, пугается, теряется и ничего не помнит из того, чему его учили в казарме.

– Мой отец… – пробормотал он и тут же замолчал, вспомнив о конспирации.

Полковник Коницкий снова улыбнулся в усы растерянности и наивности жертвы, позволявшей так легко себя дурачить.

– Как хотите, молодой человек, – дружелюбно сказал он. – Я просто подумал о бедном старике… Очень милый старик…

И сразу же, не дожидаясь ответа, полковник перешел к другим делам. Он сделал арестованному комплимент.

– Ваше поведение поражает меня, – признался Коницкий. – По специальности вы ткач, а я принял вас за интеллигента.

Арестованный покраснел, услыхав эти слова полковника.

– Разве рабочий не может быть интеллигентным? – спросил он.

– Конечно, может, но, увы, у нас в России это встречается редко, особенно среди русских рабочих. Страшно отсталый народ, к сожалению…

Арестованный широко раскрыл свои покрасневшие глаза. Полковник снисходительно улыбнулся.

– Вижу иронию в вашем взгляде. Ну, конечно, как такие речи возможны в устах царского прислужника, врага рабочего класса, кровопийцы?

Арестованный испугался.

– Я этого не говорил, – сказал он в страхе.

– Но вы так думаете. Вы должны так думать, потому что так вам нас представили. И не без оснований, о нет. Среди нас, увы, много заносчивых аристократов старого толка, замшелых феодалов, заслуживших своим отношением к рабочему люду сложившееся о них нелестное мнение. Но не думайте, что все вороны каркают одинаково. У нас, к счастью, достаточно государственных служащих западноевропейского типа, которые хотели бы видеть русского рабочего, крестьянина развитым и образованным. Я, молодой человек, один из них… Я сам из простолюдинов, мой отец был дворником, и мне знакома трудовая жизнь… Очень хорошо знакома… Меня действительно радует, когда я вижу, что кто-то из нас поднимается на верхнюю ступеньку лестницы. Это своего рода классовое чувство, как сказали бы вы, или, выражаясь моим языком, это у меня в крови…

На бескровном лице арестованного выступили красные пятна.

– Не понимаю, – сказал он. – Если так, то как объяснить…

Полковник Коницкий выхватил слова у него изо рта.

– Не думайте, мой друг, что я родился в мундире. Я вышел из рабочей семьи, знал бедность и нужду. Я тоже когда-то был молод и недоволен жизнью, стремился к высокому, даже носился с революционными идеями. Не смейтесь, молодой человек, все мы прошли этот путь. Потом, конечно, явилась служба, жесткие обязанности, как по большей части случается с людьми, когда юность отгорит. Но и сейчас я живу не только ради вина, женщин и песен, как говорят о жандармах. Я сохранил интерес к идеям и мыслям. Мне все еще приятнее беседовать на возвышенные темы с мыслящим человеком вроде вас, чем играть с офицерами в карты. Я еще заглядываю порой в книгу по философии, когда не спится ночью. А таких ночей много, ой как много! В голову приходит немало мыслей, и часто думается о людях и классовых различиях, о России, этой несчастной стране, и ее многомиллионном населении, которое страдает и обливается кровавым потом… Я думаю о своей плоти и крови, о трудящихся и обездоленных. Ведь и я происхожу из них… Кровь не вода…

Арестованный почувствовал себя уютно, забыл о своем страхе, даже осмелел.

– Не понимаю, – сказал он, – как вы могли пойти против народа. Против своих.

Он тут же спохватился и застыл в кресле.

– Извините, – буркнул он. – Я не то имел в виду…

Полковник положил руку на его узкое плечо, руку теплую, мягкую, отеческую.

– Молодой человек, мне нравится ваша искренность. Это то, что я ценю в наших людях, людях из народа. Прямая речь, без манерности и выкрутасов, столь характерных для интеллигенции, для представителей верхов… Вы не должны передо мной извиняться. Я по горло сыт этим на службе. Постоянная готовность услужить, постоянное поддакивание. Иногда тоскуешь по простым человеческим отношениям, по искренности, разговоре на равных. Вы очень правильно меня спросили. И я как раз хочу поговорить с вами об этом, открыться, как перед отцом родным.

Он стремительно подошел к письменному столу, порылся в одном из его ящиков и вытащил фотографию.

– Видите здесь молодого человека? – показал он ее арестованному. – Узнаете?

Арестованный всмотрелся в карточку. Перед ним стоял типичный революционно настроенный студент в рубашке, с длинными волосами и очень мечтательным выражением лица. Рядом с ним сидела девушка, коротко стриженная, с книгой в руке.

– Нет, я никого не узнаю, – сказал арестованный.

– Верите ли вы, что это я? – улыбнулся полковник. – Посмотрите хорошенько. Это снято в мои петербургские студенческие годы, до моего первого ареста.

– Ареста?

– Да, ареста, мой друг, и не за кражу, как вы догадываетесь, а за революционную работу. Сын бедных родителей, я, как и вы, хотел постоять за свой класс, бороться с богачами. Это они, интеллигенты, втянули меня, как и прочих, в борьбу. Я свято верил их речам. Но скоро я узнал их и стряхнул с себя это наваждение.

– Что вы имеете в виду? – растерянно спросил арестованный.

– Видите ли, мой друг, – тепло и душевно продолжал полковник, – если бы вы были одним из них, из этих неженок, снисходящих к народу, чтобы осчастливить его, я бы не стал разговаривать с вами так чистосердечно. Я бы просто выполнил свои обязанности. Потому что я знаю их, знаю, что этих людей не интересуют рабочие, что они чужды им по сути, что они смотрят на рабочих сверху вниз, испытывают к ним отвращение. Не перебивайте меня, молодой человек. Они происходят из богатых домов, где им знать и чувствовать народ? Вся их революционность рождена фантазией, бездельем, модой на радикализм. Вы рабочий, угнетенный богатыми и власть имущими. Ваша борьба серьезна, это зов вашей крови. Вы меня поймете. Потому что мы оба из одного теста, из бедноты. И я говорю вам, что мы, люди из народа, никогда не сможем идти рука об руку с интеллигенцией, с выходцами из высших сословий. Я понял это и прочувствовал на собственной шкуре. И отдалился от них. И ополчился против них – против них, но не против рабочих.

Кадык на шее арестованного дернулся. Полковник Коницкий не дал ему заговорить.

– Посмотрите на то, как идет борьба в России, и вы увидите, что это не борьба бедных против богатых, что было бы естественно, а борьба внутри самой интеллигенции, склока из-за власти, затеянная высшими классами. Кто были первые октябристы? [154]154
  Имеются в виду члены «Союза 17 октября», праволиберальной политической партии, существовавшей в России в 1905–1917 гг. Название партии восходит к манифесту императора Николая II от 17 октября 1905 г.


[Закрыть]Аристократы, князья и графы, желавшие добиться господствующего положения. Они только использовали народ, заставляя его проливать кровь за амбиции богачей. А последующие революционеры? Тоже выходцы из верхов, за интересы которых гибли простые люди. Присмотритесь к революционной борьбе. Кто руководит ею? Снова интеллигенты, втягивающие в нее рабочих, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками.

Полковник расстегнул все пуговицы на своем голубом пиджаке, что придало ему свойский, гражданский вид, и всмотрелся в глаза арестованного с такой силой, что тот опустил взгляд.

– Скажите мне, мой юный друг, – попросил он, – можете ли вы коротко и ясно ответить, за что вы боретесь?

– За что я борюсь? – повторил арестованный. – Ну, вы же сами знаете, за рабочий класс, за свободу…

– Вы позволите мне разделить эти две вещи? – перебил его полковник. – Сначала поговорим о том, что волнует вас как рабочего и ваш класс прежде всего. О борьбе за свои интересы. Свободу пока оставим в стороне.

– Без свободы не может быть борьбы за рабочий класс!

– Вот здесь вы говорите наивно, – грустно улыбнулся полковник. – Здесь уже говорите не вы, рабочий, кровный представитель своего класса. Это интеллигентская фраза, агитация.

– Я вас не понимаю, – сказал арестованный.

– Позвольте вам объяснить, – сказал полковник, касаясь его колена. – Свобода, мой друг, это красивое, звонкое слово, которым интеллигенты покоряют массы, но в то же время это очень мрачная вещь. Вы когда-нибудь были за границей? Нет. А я бывал, немало пришлось поездить по Европе. И позвольте мне сказать вам, что эта конституционная свобода, о которой вы здесь так кричите, все эти тайные, прямые и основанные на равноправии выборы, к каковым допущены трудящиеся в конституционных государствах, не сделали простых людей счастливыми. Они вольны умирать от голода, так же как их депутаты, получающие государственное жалованье, вольны произносить в парламентах революционные речи против угнетателей. Свобода – просто доходное занятие для интеллигентов, позволяющих народу голосовать за них…

– При новом социальном порядке хозяевами будем мы, – перебил его арестованный.

Полковник посмотрел на него с самой сострадательной улыбкой, как на дорогого, но безумного человека.

– Смешно, – отмахнулся он. – Рабочий всегда останется творцом, строителем, а интеллигент будет им управлять. Речь ведь идет не о том, сможете ли, например, вы вырваться вперед и стать интеллигентом; речь идет о рабочем классе в целом.

– Но при социализме не будет классов!

– Фантазии, молодой человек! Эти два класса, враждебных класса, будут существовать всегда. Рабочие и образованные бездельники. Трудящиеся не более чем солдаты в борьбе, которую ведут между собой интеллигенты. Так было во времена Французской революции. Интеллигенты Робеспьер и Дантон яростно боролись между собой за власть, а простые люди проливали свою кровь в этой битве. То же самое мы имеем теперь и в России. И задача рабочих, образованных рабочих, – выйти из чужих войн и объединиться ради собственной борьбы, за свои и только свои интересы. Понимание этого оторвало меня, человека из народа, от интеллигентов, противопоставило меня им. Так же должны поступить все сознательные рабочие, и уверяю вас, вы всего достигнете. Никто не устоит против вас в вашей справедливой борьбе.

Арестованный сидел, еле сдерживаясь. Он мог бы многое сказать Коницкому. Но полковник не дал ему говорить. Он перешел от политической дискуссии к личной теме.

– Послушайте, молодой человек, – продолжал он тихим бархатным голосом. – Я знаю вашу жизнь. Могу рассказать вам ее, как по книге, потому что я прошел тот же путь. Интеллигенты втянули вас в борьбу разговорами о равенстве и братстве. Но как выглядело это братство в ваших рядах? Они, вожди, сидели за границей и принимали резолюции. А вас, рабочего, запихнули в подпольную типографию, где вы месяцами жили без свежего воздуха, без общества, оторванный от близких, от собратьев по труду, от родителей, от всего мира. Вас томили вечный страх и беспокойство, вы были изолированы, погребены заживо, ваше подполье было хуже самой мрачной тюрьмы.

– Интеллигенты тоже так жили.

– Вы имеете в виду свою партнершу, выдававшую себя за вашу жену. Но давайте не будем об этом. Я не хочу причинять вам боль…

Арестованный подпрыгнул на месте.

– Что вы имеете в виду? – крикнул он. – Что?

– Ничего, – сказал полковник с загадочной улыбкой. – Лучше оставим эту тему.

Арестованный буквально лез из кожи. Полковник не переставал таинственно и сочувственно улыбаться в усы.

– М-мда, – протянул он, барабаня пальцами по письменному столу, – как же невероятно наивен и доверчив наш человек, как ловко интеллигенты ловят его в свои сети… Они читали вам проповеди о морали, об исключительно товарищеских отношениях, которые должны поддерживать партийцы независимо от пола… Одни лишь чистые идеи объединяют их, хе-хе-хе. Не так ли?

Арестованный извивался, как змея.

– Мы муж и жена.

– Не говорите глупостей, – возразил полковник. – Вы же не считаете меня дураком… Знаю я таких супругов на конспиративных квартирах. Вы были мужем и женой для дворника. Но когда вы оставались одни, она держалась на расстоянии, не подпускала вас к себе, избегала, как свойственно интеллигенткам избегать тех, кто ниже их, рабочих. С людьми своего класса она не говорила о морали, о чисто дружеских отношениях. Там были другие отношения, совсем другие…

Арестованный вышел из себя.

– Ложь! – закричал он, забыв о своей трусости.

Полковник рассмеялся. Он смеялся громко, во всю глотку.

– Не тяните меня за язык, – загадочно сказал он. – Они относятся к вам намного, намного хуже, чем вы к ним. Вы их рабы, слепо преклоняющиеся перед ними, готовые выстоять несмотря ни на какие страдания, хранить тайну во что бы то ни стало. А они отворачиваются от вас, выдают вас, потому что боятся страданий, потому что их изнеженные тела не выносят побоев… Я знаю, что вытерпел такой человек, как вы, постоянно находясь в квартире с девушкой, которую он любит, по которой сходит с ума. Притворяться мужем, но держаться поодаль, преодолевая себя, пряча страстные взгляды… Видеть со стороны любимой отвращение, скрываемое под маской морали… В то время как «святая» соратница по борьбе предается грешной любви с руководителями… Они смеялись над вами… Издевались…

– Вы не имеете права! – воскликнул арестованный.

– Возможно, но у меня есть любовные письма, найденные во время обыска среди бумаг вашей «жены». Очень интересные письма, очень…

Он открыл ящик письменного стола, вытащил какой-то лист и тут же вернул его на место.

– К сожалению, я пока не могу познакомить вас с интересными подробностями жизни этой дамы, а также многих других ваших идолов. Еще слишком рано. Может быть, когда-нибудь, при случае. И тогда мне будет легче вас убедить… К тому же наш сегодняшний разговор был сугубо личным, а не служебным. В заключение призываю вас подумать над моими словами.

Арестованный сидел с низко опущенной головой. Коницкий продолжал тоном преданного отца, который вынужден наказывать своего сына.

– Помните, что тому, кто стоит перед открытой дверью, нет необходимости прошибать лбом стену, – тихо увещевал свою жертву полковник. – Отделите вашу борьбу за кусок хлеба от стремления сложить голову за пустые интеллигентские интересы. Тогда нам не придется вести войну друг против друга.

– Но вы же нас бьете, вы стреляете в наши демонстрации!

– Это потому, что вы позволяете интеллигентам вас обманывать, – объяснил полковник Коницкий.

Арестованный хотел сказать что-то еще, но Коницкий остановил его.

– Было очень приятно познакомиться, – свернул беседу полковник. – Надеюсь, мы еще увидимся. Всего доброго, спокойной ночи…

Жандармы отвели арестованного в очень чистую и удобную камеру. Они принесли ему поесть, но узник не прикоснулся к еде. Он не мог есть и не мог сомкнуть глаз даже на минуту.

Рассуждения полковника на политические темы буравили его мозг, как черви, язвили сильнее, чем намеки на личную жизнь.

Неужели товарищи и впрямь выдали его? – напряженно думал он. Если нет, то откуда полковнику известны мельчайшие детали его жизни? Все правда, все именно так и было. Как же он узнал?..

Арестант уткнулся головой в набитую соломой тюремную подушку и горько проплакал всю ночь.