Текст книги "Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

Джесси и Джон прекрасно говорили по-французски и поэтому чувствовали себя в Париже как дома. Раз в неделю они проезжали через парк Сен-Клу в Версаль, проводили там день, прогуливаясь по парку и галереям, и возвращались домой к вечеру на следующий день. В теплые часы после полудня они спускались из собственного сада к Сене, где лежали на берегу с открытыми, но не читаемыми книгами, наблюдая за небольшими парусными лодками на реке. Вечерами устраивали превосходные обеды, затем наступал час пребывания на балконе, на теплом воздухе почти без ветра. Она радовалась тому, что муж рядом с ней, более того, принадлежит ей. В начале осени они купили билеты для поездки по Европе, уложили свои вещи и собирались выехать, но в последний момент решили, что было бы безумием тратить силы на путешествие, ведь они провели так много времени в поездках.

Насладившись жизнью в Лондоне, они мало выходили в свет до наступления зимнего сезона. Потом зачастили во Французский театр, слушали Рашель в Итальянской опере. В Париж приехала на театральный сезон леди Бульвер и представила Фремонтов дипломатическому корпусу. Их пригласили в Сен-Клу на чай с танцами, который давал принц-президент; провели насыщенный впечатлениями день, наблюдая, как Луи Наполеон въехал в Париж, чтобы короноваться императором, а с балкона своего дома видели свадебную процессию императора и императрицы, прошествовавшую от Тюильри к Елисейским полям. Граф из охраны, принадлежавший к семье Бонапартов, воспылал теплыми чувствами к Джесси; после прогулки в Булонском лесу он приезжал к одиннадцати часам и рассказывал очередной эпизод из французской истории. Салон Фремонтов приобрел известность без каких-либо усилий со стороны Джесси.

Прошла зима. Ребенок должен был появиться на свет через неделю или две, но Джесси все же решила устроить прием в честь сорокалетия мужа. Джона тревожила эта дата: он говорил ей, что хорош исследователь, когда он молодой. Она полагала, что лучший способ склонить его к проведению приема по случаю дня рождения – это пригласить друзей, с которыми они познакомились за время пребывания во Франции: ученых, исследователей. Через несколько дней после успешного приема родилась вторая дочь – Анна. Принимавший роды врач заверил Джесси, что ребенок крепкий и здоровый; граф из охраны назвал дочку «маленькой парижанкой».

По настоянию Джона она не торопясь восстанавливала свои силы, они оба считали, что каникулы близки к завершению и подошло время вернуться в Соединенные Штаты. Могучий стимул к возвращению дало письмо Тома Бентона, извещавшего, что правительство организует три экспедиции для поиска перевалов в Скалистых горах, которые не удалось обнаружить четвертой экспедиции Джона. Ее отец сообщал, что, по мнению ряда ведущих газет, полковник Фремонт как самый опытный следопыт должен возглавить экспедицию.

В зимние месяцы отдыха многократно и подолгу Джесси беседовала с мужем. Они были едины во мнении, что, обучившись в Париже горному делу, Джон знает теперь, как заложить кварцевые шахты в Марипозе, сулящие богатство, но погоня за золотом не самоцель, а лишь средство. Джесси упорно настаивала, что их капитал должен использоваться в целях продолжения его исследований, составления карт и написания книг о неосвоенных землях и границах.

– Это все верно, – задумчиво отвечал он, – но нельзя исследовать пустоту. В исследовании, как и в любви, нужны поиск и желание. Нужно выждать, когда появятся обстоятельства, делающие исследования необходимыми. Я не могу просто сказать: «Хочу исследовать Центральную Америку» или «Исследую Канаду». Такой подход никогда не принесет ценных результатов.

– Твоя область – западная часть Соединенных Штатов, – отвечала Джесси. – Никто не связан так тесно с ней, как ты. Там нужно сделать еще многое.

– Да, но вначале должна быть конкретная цель.

Как после военно-полевого суда письмо Тома Бентона из Сент-Луиса о предполагаемой четвертой экспедиции вернуло ее мужа к жизни, так и это новое письмо переключило их внимание на карьеру Джона.

– Я вернусь в Америку на ближайшем пароходе! – воскликнул Джон. – Я выжидал, чтобы приобрести новейшее научное оборудование здесь, в Париже. Ты можешь закрыть дом когда захочешь и затем приехать с детьми.

Давшийся ей с таким трудом период спокойствия между штормами окончился.

– Да, ты должен как можно быстрее вернуться в Вашингтон, – согласилась Джесси. – Там нужна твоя помощь в организации экспедиций. Тебе потребуется время для выбора маршрута и набора группы.

_/2/_

Когда Джесси добралась в конце июля до Си-стрит, она узнала что официальный Вашингтон постарался отстранить Джона. Военный министр Джефферсон Дэвис решил, что первая трансконтинентальная железная дорога пройдет по южному маршруту, в то время как Джон высказывался в пользу центральной дороги. Военное ведомство, до этого времени направлявшее все экспедиции, желало, чтобы экспедициями руководили молодые инженеры Топографического департамента.

Джесси сняла скромно меблированное бунгало по соседству с домом отца, удобно устроила свою семью, а затем занялась вопросом, возникшим ввиду отклонения кандидатуры Джона как руководителя экспедиции. Примириться с таким остракизмом означало бы признать, что он не нужен, что его дни как первопроходца позади. Она видела, как он набрасывал схематичные карты и отмечал, где найдет перевал, который не сумел отыскать в 1849 году, видела, как уезжал из Парижа страшно озабоченный и трясущийся над только что приобретенными инструментами как над самым ценным имуществом. Впервые она узнала о желании мужа направить богатство Марипозы на осуществление творческого проекта: проложив маршрут через Скалистые горы, использовать золото для прокладки железнодорожной линии, которая превратит в реальность мечту ее отца.

Джесси почувствовала облегчение, обнаружив, что ее муж не раздражен, а скорее опечален.

– Я мог бы организовать мою собственную экспедицию, – сказал он. – Прёсс и Керн пойдут со мной. Но трудно перестроиться… Я грезил армейской экспедицией… Я даже надеялся, что они восстановят мои обязанности…

Он неловко закончил фразу, стараясь по выражению ее лица понять, удивлена она или огорчена. Но она всегда знала, как страстно он хотел, чтобы армия приняла его в свое лоно, знала, что никогда не успокоится, пока не увидит его вновь в армейской форме, на службе, там, где он начал свою профессиональную деятельность.

– Когда президент Полк присвоил тебе ранг подполковника, я предсказывала, что в сорок лет ты станешь генералом. Мое расписание нарушилось, но, когда сложатся нужные обстоятельства, армия призовет тебя опять на службу. Тем временем ты ведь не собираешься отказываться от планов пятой экспедиции? Перевал так нужен для железной дороги, ты найдешь его и нанесешь на карту.

– Ты имеешь в виду, что мы сами должны финансировать экспедицию?

– А как можно лучше использовать наши деньги? Ты уже потратил несколько тысяч долларов на научное оборудование и, уж конечно, не рассчитываешь получить возмещение от правительства?

Джон сделал гримасу, а Джесси продолжала:

– Хорошо, давай используем наши ресурсы, соберем людей и купим провиант. Если ты найдешь перевал, страна захочет помочь тебе в финансировании твоей железной дороги. Если же не найдешь, тогда мы не потеряем ничего, кроме какой-то части золота. У нас останется возможность вернуться и построить хижину в Марипозе. От Парижа до Фремонтвилла далеко. Или ты уже не хочешь основывать Фремонтвилл?

Сверкнув глазами, он сказал:

– Он будет главной станцией на нашей железной дороге. Я проложу ее около твоей парадной двери.

На следующее утро они сообщили отцу о своем намерении финансировать независимую экспедицию. Том одобрительно кивнул, выписал чек в качестве своего вклада и послал письма своим друзьям в Сент-Луис. С обратной почтой пришло множество скромных чеков, их сумма не снимала финансового бремени с Фремонтов, но сам жест доброй воли и доверия со стороны тех, кто понес убытки от четвертой экспедиции, оказался достаточным: Джон получил необходимый стимул для работы с прежним энтузиазмом.

Как всегда, Джесси было приятно находиться в Вашингтоне, несмотря на случившиеся неприятности. Она испытывала удовольствие от общества своих сестер. Сара переехала с мужем в Бостон, а Элиза и Сюзи все еще оставались в Вашингтоне. Первая беременность Элизы не только укрепила ее здоровье, каким она прежде не отличалась, но и придала полноту ее высокой угловатой фигуре и крупному лицу, она обрела некоторую привлекательность. Она и Уильям Карей Джонс построили добротный кирпичный дом на Эч-стрит, в нескольких кварталах от дома Бентонов. Ободренная приливом энергии, Элиза занялась изучением права, чтобы лучше разбираться в делах мужа.

Джесси и Элиза часто встречались за ланчем либо в доме Элизы, либо у Джесси; это был час доброго общения, ибо брак, дети и серьезная заинтересованность в карьере мужа создавали много общего между ними. Однако наиболее приятными были часы, проведенные с Сюзи, младшей сестрой, которой исполнилось двадцать лет. Сюзи перестала терзать фортепьяно и теперь терзала взамен сердца молодых людей Вашингтона. Она унаследовала от матери тонкие черты и красивый цвет лица, лучистые голубые глаза. Когда Джесси видела в последний раз Сюзи два с половиной года назад, это была визгливо смеявшаяся, худая, с длинными руками и ногами девица. Теперь же она стала такой красавицей, какой была в молодости Элизабет Макдоуэлл, веселым существом, околдовывающим кавалеров. Она была в центре светской жизни молодежи Вашингтона и сводила с ума полдюжины ухажеров, не желая принять серьезного решения, ведь так приятно кружить голову мужчинам. Джесси была на девять лет старше Сюзи, но по темпераменту она чувствовала себя достаточно пожилой, чтобы играть роль матери. Сюзи рассказывала ей о своих романтических увлечениях, о музыке, танцах, театре, о нравившихся молодых людях. Когда она задерживалась на поздних вечеринках, то приходила ночевать к Джесси, чтобы не тревожить родителей.

Джесси была на похоронах графа Бодиско и сопроводила Гарриет в ее дом в Джорджтауне. Гарриет исполнилось двадцать восемь лет, она расцвела, ее розовые щеки располнели, высокая грудь налилась.

– Джесси, – сказала она с нежным изумлением в глазах, – русские – удивительные люди. За несколько дней до смерти граф показал мне завещание. Он отписал мне все свое имущество с условием, что я выйду замуж за молодого человека, который доставит мне то удовольствие, какое, по его словам, я доставляла ему в течение двенадцати лет нашего супружества!

Наступила жара. Джесси разместила троих своих детей на защищенной сеткой веранде, выходившей в сад и самой прохладной в доме. Казалось, Лили и Чарли вовсе не страдали от зноя. На заднем дворе они открывали кран гидранта и весь день не просыхали, утверждая, будто садовый разбрызгиватель – это парижский фонтан. Но пятимесячная Анна чувствовала себя неважно. Она отказывалась от еды, по ночам ее мучил кашель. Джесси провела много тревожных ночных часов, напевая колыбельные песни и раскачивая детскую кроватку.

В Вашингтоне вспыхнула эпидемия. За два дня от колик умерли четыре ребенка. 10 июля утром заболела Анна. Вновь Джесси послала Джошаама в Силвер-Спринг, чтобы спросить Фрэнсиса Блэра, не может ли она уединиться у них. Блэр приехал в своей коляске, посадил в нее Джесси с ребенком и доставил в поместье. Джон приехал к обеду; к этому времени сердечная боль у Джесси ослабела, ребенку стало вроде бы лучше. На следующее утро, когда Джесси держала Анну на руках, а врач уверял ее, что ребенок будет хорошо расти в Силвер-Спринг, Джесси вдруг почувствовала спазм тельца ребенка. Анна не шевелилась, дочь умерла.

Слишком ошеломленная неожиданным ударом, чтобы почувствовать боль, Джесси всматривалась в лицо ребенка. Год их пребывания в Париже ушел в прошлое. Она потеряла маленького Бентона потому, что была измотана и измучена военно-полевым судом, но ведь «маленькую парижанку» она выносила, будучи спокойной и здоровой. Она была беременна Чарли, пересекая Панаму, родила его без надлежащего медицинского ухода в Сан-Франциско. Однако у Чарли энергия и здоровье бьют ключом, а крошка Анна ушла. Как понять жизнь, найти в ней здравый смысл?

Перед тем как она вновь обрела способность плакать, одна мысль словно острый нож поразила сознание Джесси: она родила четверых, и двое умерли; потеряна половина жизни, половина того, что она старалась сделать, трагически оборвалась и исчезла. Так же было и с Джоном: он был в четырех экспедициях, первые две завершились блестящим успехом, последние две принесли неудачи, конфликты и смерть.

Когда врач взял тельце ребенка из ее рук, Джесси вспомнила смерть своего первого сына в Сент-Луисе. Тогда врач пытался взять малютку Бентона, а она не отдавала его, она больше горевала за себя и за мужа, чем за ребенка. А ведь Анна была такой милой и хрупкой, с такой обезоруживающей улыбкой; Джесси так хотела, чтобы она выросла очаровательной девочкой. Горе за судьбу ребенка глубоко запало в ее душу.

Она все еще сидела неподвижно в кресле, с сухими глазами, окаменевшая и холодная, когда к ней приблизился Джон. Он положил ей на колени свою голову и заплакал. «Маленькая парижанка» так много значила для него, и он не был в силах сдержать свое горе. Джесси подумала: «Когда умер маленький Бентон и моя боль была непереносимой, он утешал меня, был спокоен и решителен. Теперь моя очередь утешить его: я не должна плакать, таить горечь, я должна помочь мужу. Когда один из нас слаб, другой должен быть сильным. Когда один болен, другой должен быть здоровым. Когда один убит горем, другой должен сохранять спокойствие и поддерживать надежду. Никто не может быть постоянно сильным, здоровым, отважным; роли должны меняться, здоровье и отвага, бодрость и возрождение должны восполнять друг друга. Совместная жизнь не означает, что каждый из партнеров всегда крепок, и двое вместе не обязательно вдвое мудрее и решительнее; но с помощью любви, нежности, симпатии и даже жалости можно выработать единое представление о смысле жизни и идти по ней долгие годы рука об руку. Это и есть сотрудничество, это и есть супружество».

Джесси подняла его голову со своих колен, крепко сжала ладонями и поцелуем осушила слезы.

_/3/_

Прошло всего несколько дней после отъезда Джона и его группы из Сент-Луиса, как Джесси получила телеграмму, что он не может ковылять на левой ноге и вынужден вернуться в Сент-Луис для лечения.

Она села на ближайший поезд, отправлявшийся в Сент-Луис, вспоминая о первой десять лет назад двухнедельной поездке с Джоном на дилижансах, гребных лодках и пароходах. Теперь же для переезда потребовалось всего трое суток.

Джон сидел в их прежней комнате в доме Бентонов, окна которой выходили в сад с грушами.

– Военный департамент был прав, отстраняя меня, – проворчал Джон, увидев Джесси. – Они понимали, что я никогда не смогу перетащить эту окаянную ногу через Скалистые горы.

Джесси стояла в дверях, отметив для себя, как проступают тонкие черты его лица даже сквозь темную бороду.

– Ты повредил эту ногу не в танцах на вашингтонских приемах, – парировала она, – ты стал жертвой болезни потому, что пытался наметить железнодорожную линию через Скалистые горы глубокой зимой. Если ты не можешь идти, то не ходи, но не считай свою болезнь проклятием, относись к ней, как сказала бы бабушка Макдоуэлл, как к медали, дарованной за отвагу под огнем.

Ее язвительный тон имел благое действие. Он подбежал и обнял ее.

– Сожалею, дорогая, что обругал тебя. Дело в том, что я рассердился и огорчен этим. После года почивания в Париже на кружевах и пуховиках я не могу назвать мокрое седло удобной подушкой.

Он держал ее на расстоянии руки, смотря прямо в глаза.

– Прости меня, Джесси, за эгоизм – я говорил только о себе. Ты выглядишь усталой.

– Да, я устала, – призналась она. – Но не по этой причине бледная. Я начала мою пятую экспедицию почти в тот же момент, что и ты. – Она резко откинула голову назад. – Как и ты, я обнаружила, что тяжело спать на влажном седле после мягкой подушки. Было легко носить Анну потому, что Чарли был таким крепким и здоровым. Теперь…

Он притянул ее к себе и, обхватив руками, раскачивал из стороны в сторону.

– Я боюсь, – призналась она, – но не слишком. Мне везет с нечетными цифрами. Мой первый и третий ребенок сильные, как тигры; второй и четвертый были слабыми и умерли. На этот раз я имею право на здорового ребенка.

– Когда ожидаются роды?

– Примерно в середине мая.

– Хорошо. Я присоединюсь к моей группе в Салин-Форк на реке Канзас. К февралю я буду по ту сторону Скалистых гор. Оттуда мы проследуем к Сан-Франциско, и я вернусь через Панаму. Я буду в Вашингтоне к началу мая.

Первое утро после возвращения в Вашингтон началось с раннего завтрака, а затем Джесси отправилась в дом на Си-стрит. В половине седьмого она была уже в библиотеке. Там еще не погасли огни, она видела косматую голову отца, склонившегося над бумагами на письменном столе, спермацетовые свечи напомнили ей то самое утро двенадцать лет назад, когда она была беременна первым ребенком, ее муж ушел в первую экспедицию, и она пришла к Тому Бентону помочь ему в работе. Теперь же она хотела помочь своему семидесятидвухлетнему отцу написать мемуары «Тридцать лет в сенате Соединенных Штатов». Импульсивно она подошла к нему, склонившись над его плечом, и поцеловала в щеку.

– Приятно оказаться снова здесь с тобой, папа, – нежно сказала она, – сидеть над бумагами в этой прекрасной библиотеке, где я работала так много лет.

Том Бентон приподнялся и похлопал руку Джесси, лежавшую на его плече.

– Ты не можешь себе представить, Джесси, как мне не хватало тебя. Без тебя этот дом пуст. Мне так часто нужна была твоя помощь, что я звал тебя… Но у тебя собственная жизнь, собственная работа. Я хочу, чтобы ты знала, как я горд тем, что сделали вы с Джоном.

– Очень многим мы обязаны тебе, твоей подготовке и помощи. Думаю, что нам не следует более расставаться. Мы должны оставаться вместе и решать наши проблемы сообща. Если Джон и я вновь поедем в Калифорнию, ты должен поехать с нами. Как ты полюбишь Запад, папа! Он более богат и красочен, чем ты думаешь.

Глаза Тома блестели от возбуждения.

– Да, Джесси, – воскликнул он, – в следующий раз ты возьмешь меня с собой в Калифорнию! Я мечтаю об этом уже год. Это последняя авантюра, в которой я хотел бы принять участие перед смертью.

Осенью к ней часто приходила почта от Джона: он продвигался по хорошо освоенной дороге, а ведь некогда она отмечала на карте его переходы по глухомани; дюжина лет миграции на Запад привела к появлению сотни деревень, ферм, фортов и движению фургонов в двух направлениях. В новом году, когда она не получала писем несколько месяцев, она почувствовала гнетущее состояние. Однажды в полдень в начале февраля, сидя в жилой комнате арендованного ею коттеджа с Лили и Чарли, игравшими у ее ног, она вдруг почувствовала, что голодна, а ведь за минуту до этого она была сыта. Ощущение голода было крайне острым, словно она голодала несколько дней, и ее неопределенные страхи обрели конкретную форму: Джон голодает, последние запасы давно исчерпаны, последние животные забиты и съедены; все вокруг покрыто снегом, и не осталось даже высохшей корки.

В этот вечер она не прикоснулась к пище. Отец спросил ее, в чем дело, и она ответила:

– Джон голодает. Я не могу есть, когда его мучает голод.

– Ты мне не говорила, что получила известие от Джона!

– Я не получала известия. Я просто знаю, что он голоден.

Немного поразмыслив. Том Бентон пришел к выводу, что дочь страдает некой формой депрессии. Он счел за лучшее признать ее болезненное состояние, чем оспаривать ее утверждения.

– Возможно, верно, что Джон голодает, – вежливо согласился он, – в экспедициях частенько не хватает продовольствия. Но не стоит беспокоиться. Он всегда находил выход из положения.

Джесси сидела молча, склонив голову, аппетит у нее совершенно пропал. На второй день, когда она не взяла в рот ничего, кроме воды, Том Бентон рассердился:

– Это самая вопиющая глупость, какую я знаю. Даже если Джон голодает, у него нет возможности сообщить об этом тебе. Но если бы у него нашлись возможности, он не использовал бы их. Поэтому и я не позволю тебе поставить под угрозу здоровье ребенка, которого ты носишь.

– Ты прав, отец, – прошептала она.

Через два дня, 6 февраля 1854 года, она сидела с распущенными волосами, в халате перед камином. Положив руки на колени, она пыталась в рисунках пляшущего пламени разглядеть подлинную картину того, что испытывает в данный момент ее муж. Хлопнула наружная дверь, и затем она услышала звонкий смех на лестнице. Это пришли со свадьбы генерала Джессепа ее сестра Сюзи и одна из кузин Бентонов, чтобы переночевать у нее. Она радушно приняла молодых девушек и просила их не стесняться, устроиться перед огнем после поездки по холодным, заледеневшим улицам. Они сбросили бальные платья, накинули на себя свободные шерстяные халаты и уселись у ее ног, рассказывая о свадьбе и попивая горячий чай.

Дрова в камине догорали. Джесси сказала:

– Я схожу за дровами.

Она пошла в столовую, где стоял ящик для дров. Джесси наклонилась над ящиком, и вдруг ей послышался голос Джона, прошептавший:

– Джесси.

Полусогнувшись в темноте, она стояла неподвижно, даже не дышала, сердцем своим почувствовав облегчение: ее муж в безопасности.

Джесси выпрямилась и принесла дрова в жилую комнату. Сюзи, стоявшая спиной к огню, перехватила взгляд Джесси, перешагнувшей порог.

– Ой, Джесси, дорогая, что произошло? Твои глаза сверкают, словно ты получила изумительные известия.

– Да, получила, – торжественно ответила Джесси, – Джон в безопасности.

Том Бентон, приехавший поздним утром на следующий день, неодобрительно качал головой:

– Утверждение, что Джон голодает, – твои фантазии. Мне это не нравится, Джесси. Это опасная игра, более опасная, чем то, с чем может столкнуться Джон в походе.

– Не бойся, – нежно ответила она. – Я теперь счастлива и знаю: Джон в безопасности. Можешь более не беспокоиться за меня, ты убедишься в этом.

– Дареному коню в зубы не смотрят, – сказал он вполголоса, – Я не люблю мистику, но если она помогает восстановить твой аппетит, я готов ее принять.

Джесси была верна своим словам: освободившись от тревоги за мужа, она не заметила, как пролетели недели. К концу марта она получила письмо из Парована, в штате Юта, привезенное старшиной мормонов, приехавшим по делу в Вашингтон. Раскрыв конверт и разгладив бумагу, она увидела почти в каждой строке одно и то же слово – «голод». Даже не прочитав приветствия: «Дорогая жена», она уже высмотрела слово «голод» и на одном дыхании прочитала:

«Запасы продовольствия неуклонно таяли. Не было возможности пополнить их за счет дичи, на уме была лишь еда. Почти пятьдесят дней мы существовали за счет наших лошадей, пока не была забита последняя. Через три дня, когда я карабкался в гору, голод свалил меня, и я почти упал. Я не сказал никому, как я себя чувствую, а лишь объявил, что здесь прекрасное место, чтобы разбить лагерь, что мы и сделали. На следующее утро я смог продолжить поход. Я созвал всех членов экспедиции и сказал им, что небольшая группа в моей последней экспедиции была виновна в том, что съела одного из своих, и закричал: „Если мы умрем от голода, то умрем как мужчины!“ К вечеру следующего дня мы встретили группу индейцев племени ют, один из них помнил меня по походу в этих местах еще в 1844 году. Они дали нам собаку…»

Окончив чтение письма, она, обессилев, прислонилась к краю камина. Ее память обратилась к другому году и к другому дому. Она, мысленно увидела себя в доме Бентонов в Сент-Луисе в своей кровати под балдахином, когда все вокруг думали, что Джон погиб. Она припомнила, как однажды череда страхов, мучивших ее, разомкнулась, она уснула глубоким, спокойным сном, а проснулась уже беззаботной, осознающей, что ее муж в безопасности.

Джесси посетила дом отца и с радостью сообщила ему, что с экспедицией Джона все в порядке. Она не упомянула слово «голод».

Весна пришла в Вашингтон в самом начале марта. Том Бентон, чувствуя усталость после интенсивной работы зимой, удалился в Силвер-Спринг на кратковременный отдых. Джесси собиралась провести эти дни в доме на Си-стрит и побыть со своей матерью. Она принесла Элизабет в первый вечер поднос с едой: теплое молоко и кусочек поджаренного тоста с маслом.

По возвращении из Парижа Джесси поняла, что мать сильно сдала. Однако и при каждодневном ее посещении можно было заметить небольшие изменения. Глаза матери ввалились, лицо стало бледным. Последние несколько лет Элизабет Макдоуэлл оставалась в живых только потому, что не знала способа умереть до того, как придет ее время.

Джесси вытерла руки матери теплым полотенцем и слегка причесала ее. Через некоторое время Элизабет произнесла:

– Джесси, помоги мне… из… постели.

Джесси накинула халат на плечи матери и надела ей на ноги теплые тапочки.

Она поддерживала Элизабет за талию, когда та засеменила по коридору в библиотеку. Джесси все время сопровождала мать, обходившую комнату. Элизабет притронулась рукой к письменному столу Тома, погладила книги на полках, шахматную доску на столике у окна. Когда мать повернулась к двери, Джесси заметила слезы в ее глазах. Спускаясь по лестнице, она чуть ли не несла мать. Собрав все силы, миссис Бентон переходила из комнаты в комнату, рассматривала портреты своих родителей в гостиной, прикоснулась к клавишам фортепьяно Элизы и Сюзи, затем прошла через прихожую в столовую, где, опершись на стол, долго смотрела на собственный портрет, написанный Сэмюэлом Морзе, занимавшимся одно время живописью. Она присела в большое кресло Тома Бентона в конце стола. В быстро сгущавшихся сумерках две женщины смотрели друг на друга над полированной поверхностью столешницы из красного дерева. Наблюдая за лицом матери, Джесси заметила, что ее глаза просветлели, на щеках появился румянец.

– Я была здесь так счастлива… но этот дом никогда не был моим… некоторым образом… он твой дом. Ты выросла здесь… здесь твои корни. Ты любила этот дом. Этот дом станет твоим… каким был для меня дом в Черри-Гроув. Твой отец завещал его тебе… это будет твой наследственный дом… для твоих детей. Я счастлива… он будет у тебя, Джесси, у тебя и твоей семьи…

…Отец говорил, что ты сделала этот дом маленьким Белым домом Вашингтона. Многие годы все важные лица, приезжавшие в столицу, сидели за этим столом и наслаждались твоим гостеприимством. Ты принимала Эндрю Джэксона и Рейчэл, когда они впервые приехали в Вашингтон и никто не хотел иметь с ними дела из-за ее развода с мужем.

Элизабет слегка улыбнулась. Джесси знала, что ее мать также была своеобразной мученицей супружества. Она говорила: «Я не могу терпеть такой образ жизни, поэтому потихоньку удалюсь, но никогда не обижу своего мужа, заявив ему, что эта жизнь была не для меня и я совершила фатальную ошибку, выйдя за него замуж». Если она не была достаточно сильной, чтобы противостоять жизни, расходившейся с ее вкусами, то по меньшей мере была достаточно сильной, чтобы скрыть от мужа, что убивает ее. Элизабет Бентон также имела свое родимое пятно. Другая бы женщина бросила мужа, вернулась в Черри-Гроув, отказалась от брака как ошибки. Элизабет Макдоуэлл Бентон заплатила своей жизнью за ошибку, и никто, кроме одной дочери, не знал об этом. Между ними существовала пропасть, пропасть различных характеров, ценностей, восприятия, но теперь Джесси чувствовала, что она, как никогда, близка к Элизабет.

Она догадалась, что отвага подобно одиночеству имеет много сторон, что все, на что она способна, не потребует большего мужества, чем то, какое проявила Элизабет с ее очаровательным и нежным восприятием.

В эту ночь ее мать ушла из жизни так тихо и незаметно, что Джесси почти не увидела перехода от жизни к смерти. Казалось, что глаза матери закрылись чуть плотнее, лицо стало чуть бледнее, а ее хрупкая, костлявая рука – чуть холоднее. Подняв жалюзи и впустив первые лучи зари, Джесси увидела, что Божий суд Элизабет Макдоуэлл Бентон уже позади.

Спустя несколько недель она сидела за ланчем со своими детьми, когда вбежал Джошиим с перепуганными глазами и, задыхаясь, прокричал:

– Мисс Джесси, скорей, скорей – дом горит!

Она побежала по улицам Вашингтона; уже за несколько кварталов она увидела бушевавшее пламя. Она повернула на Си-стрит, и ее ноги стали ватными. Перед домом Бентонов собралась толпа. Пожарные поливали дом из шлангов, пытаясь сбить пламя. Она закрыла глаза и сквозь сомкнутые веки увидела два великих пожара в Сан-Франциско, которые приписывала беззаконию, царившему в тамошней общине. Судорожно дыша, она стояла на одной ноге, с поникшими плечами, стараясь отдышаться и наблюдая за тем, как превращается в прах ее дом, с которым связано столько воспоминаний и надежд. Такое, следовательно, было ее наследство: построенный дом, устроенная жизнь, и вдруг ничего, кроме обгоревшей трубы, одиноко смотрящей в небо.

Карета ее отца выехала с Пенсильвания-авеню. Они стояли обнявшись, и Том шептал:

– И что же с моей рукописью «Тридцать лет в сенате»? Она сгорела.

Толпа стала еще плотнее. Прозвучали слова сочувствия. Джесси услышала, как кто-то сказал, будто сенат прервал заседание, узнав о пожаре. Потом она увидела, как многие сенаторы, с которыми Том Бентон провел свои рабочие годы, выражали свое сочувствие, предлагали ему гостеприимство в своих домах, глядя, как обрушилась крыша дома Бентона и огонь кольцом охватил все стены.

Она попросила кого-то помочь довести отца до ее собственного дома. Там Том Бентон рухнул в глубокое кресло, его голова поникла на грудь, он словно лишился жизни. Через некоторое время раздался стук в дверь. Мейли объявила, что приехал президент Франклин Пирс.[9]9
  Франклин Пирс (1804–1869) – четырнадцатый президент США (1853–1857).


[Закрыть] Пирс занимал в течение двадцати лет кресло конгрессмена от Нью-Гемпшира, а затем недобрая судьба привела его на пост, для которого у него не было ни талантов, ни желания. Пирс был добрым человеком, понимавшим цену страдания: его жена лишилась рассудка после смерти их сына, и Белый дом не доставлял ему счастья. Он подошел к Тому Бентону, тяжело опустил свою руку ему на плечо и сказал:

– Сенатор, вам просто не повезло. Я ехал, когда мне сообщили о случившемся. Я поспешил сюда, задержавшись в Белом доме только для того, чтобы отдать команду. Вы найдете все готовым для вас – библиотеку и спальню по соседству. Вы должны оставаться там, пока не будет отстроен ваш дом.