355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ирвинг Стоун » Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт » Текст книги (страница 17)
Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:43

Текст книги "Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт"


Автор книги: Ирвинг Стоун



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Лили отправили к Брантам, чтобы она не видела сцены семейного горя. Когда ее привезли обратно, Джесси попросила девочку подняться в ее комнату. Лили чувствовала себя скованно. Джесси взяла девочку к себе на колени:

– Должна сказать тебе… о… мальчике. Ты видишь, Лили… он…

– Я знаю, – прервала Лили, – он никогда не вырастет, чтобы поиграть со мной.

Вечером накануне отъезда в индейскую резервацию, в то время как она вяло жевала еду, принесенную ей на подносе, Джон сказал:

– Дорогая, было бы лучше, если бы ты осталась. Здесь за тобой присмотрят отец, хороший врач и сестра. В резервации условия такие примитивные…

– Пожалуйста, – умоляла Джесси, – не оставляй меня здесь! Я больна не телом, а душой. Я чувствую себя лучше, когда ты рядом.

– В резервации одиноко. Там только одна белая пара. Я не смогу быть с тобой в течение дня. Я должен работать с людьми.

Она нежно вложила свою ладонь в его:

– Для меня достаточно знать, что ты рядом. С тобой мне не нужны ни врачи, ни сестры. Пожалуйста, разреши мне поехать. Мне нужно быть рядом с тобой в предстоящие недели.

Он сжал ей руку, успокаивая ее:

– Хорошо. Я возьму тебя при одном условии: съешь свой обед. Ты сильно похудела, и я опасаюсь за тебя.

Она взяла вилку с картофелем, которую он поднес к ее губам:

– Не бойся за меня, Джон. Со мной будет все в порядке. У нас будут еще сыновья. Мне поможет пребывание с тобой в резервации. Когда подойдет время отъезда, я вернусь в Нью-Йорк и сяду на судно, огибающее мыс Горн.

_/13/_

К вечеру второго дня они добрались до индейской резервации. На вырубке стояли несколько вигвамов индейской колонии и две бревенчатые хижины: одну занимали майор Каммингс и его жена, другая предназначалась для странствующих звероловов, проводников и армейских офицеров. Майор Каммингс и его жена были простыми, добрыми людьми, для которых гостеприимство – первый закон границы. Они не знали об утрате, выпавшей на долю Джесси. Когда стали видны хижины, Джесси попросила мужа вообще не упоминать о мальчике.

Чета Каммингс прожила тридцать лет в этом пограничном пункте, на самом краю нехоженых прерий. Миссис Каммингс было около пятидесяти, и она обладала независимостью и деловитостью, присущей женам, готовым идти за своими мужьями хоть на край света. Она отвела Джесси однокомнатную хижину с утрамбованным земляным полом и открытым очагом для обогрева и приготовления пищи. В хижине стояли рубленый стол, стулья и единственная в резервации кровать, изготовленная в Сент-Луисе и доставленная оттуда на вьючных лошадях. Джесси не хотела показаться миссис Каммингс неблагодарной.

Джон вставал ежедневно на рассвете и шел в лагерь к своим коллегам. В первой половине дня Джесси проходила пешком милю или около этого, усаживалась в тени деревьев и наблюдала, как ведется подготовка фургонов, животных, снаряжения, научных инструментов и продовольствия. Ей нравилось смотреть на то, как ее муж управляет своими работниками, контролирует детали подготовки, заботясь о максимальной безопасности. В такие моменты он выглядел лучшим образом: отдавал приказы негромким вежливым тоном, что мгновенно вызывало уважение и внимание людей. Он спокойно ходил по лагерю, в его глазах был яркий блеск, когда он говорил слова одобрения здесь, указывал на ошибку или недосмотр там; благодаря своему опыту и умению он действовал легко: от него исходило чувство уверенности, он был рад выполнять любимую задачу. Все это нравилось Джесси, и она была благодарна отцу за то, что он дал Джону этот шанс, благодарна за то, что Том Бентон вложил несколько тысяч долларов в предприятие, которое вряд ли сулит ему доход.

Она возвращалась в резервацию в полдень. Джон приезжал на лошади около четырех часов дня, выпивал чашку горячего чая и просто говорил обо всем, что случилось в течение дня, или же обсуждал планы строительства дома в Калифорнии с окнами, выходящими на просторы Тихого океана, школы в бревенчатой хижине и церкви, похожей на ту, что соорудила полвека назад бабушка Бентон в Бентонвилле.

Ночи вроде бы должны были быть спокойными, ведь рядом был муж, обнимавший ее во сне, но образы, разгонявшиеся днем ярким солнцем, возвращались во тьме. По ночам, свернув в клубочек похудевшее тело, она не могла заснуть, ее бедный мозг возвращал ей облик сына, ей казалось, что он сосет ее грудь; она вновь переживала первые часы радости, осознав, что подарила мужу сына – продолжателя рода. В такие моменты она понимала, что нет горя, сравнимого с тем, какое принесла смерть сына.

Проваливаясь в тревожный сон, она пробуждалась от коротких приглушенных стонов, нарушавших ночную тишину: в быстротечной смертельной борьбе за стенами хижины нападавший убивал кого-то. Она никому не говорила об этих ужасавших ее звуках, и только на четвертый день она случайно узнала их причину. Выйдя рано утром вместе с Джоном, она увидела, что обычно спокойный майор Каммингс вне себя от ярости.

– Эта проклятая волчица зарезала еще одну нашу овцу! – кричал он. – Там их, видимо, целый выводок, и волчица тащит овец, чтобы накормить волчат. Мы так напряженно и долго работали, чтобы вырастить ярок. Без мяса мы зиму не проживем.

Ночи и дни быстро сменяли друг друга, и вот пробил час расставания. Участники экспедиции Джона вышли на десять миль вперед к прериям, лошади были откормлены в преддверии голодных месяцев в снежных горах. Они должны были разбить лагерь на рассвете следующего дня. Уходя из хижины, Джон крикнул, что вернется в четыре часа, к чаю.

В полдень майор Каммингс постучал к ней в дверь.

– Пойдемте со мной, миссис Фремонт, – позвал он с выражением решительности на обветренном лице. – Я докажу старинную поговорку, что долг платежом красен.

Не понимая, что он имеет в виду или что он хочет от нее, Джесси подумала: она должна пойти с ним – таков закон вежливости. У майора было две лошади в небольшом загоне между хижинами. Майор подсадил Джесси в седло, и они поехали на запад по узкому ущелью. Он соскочил с коня, помог Джесси слезть с лошади, взял ее за руку и повел так быстро, что без его поддержки она упала бы. Тропа резко повернула, и впереди Джесси увидела купу дубов.

– Подождите здесь, миссис Фремонт, – сказал майор, – вы сейчас все увидите.

Она наблюдала за тем, как он тихонько подошел к дубам, вытащил свой револьвер и быстро выстрелил пять раз. Когда затихло эхо выстрелов, она услышала смертельные стоны, схожие с теми, что прерывали ее сон в хижине. Майор Каммингс вышел на тропу довольный.

– С истреблением овец покончено, – сказал он с чувством мрачного удовлетворения. – Я застрелил всех пятерых волчат.

В висках у Джесси застучало. Убийство и смерть, смерть и убийство. Только это и есть в мире. Каждый и все убивают. Люди убивают друг друга, животные убивают друг друга, люди и животные убивают друг друга. Смерть, кровопролитие и бедствия.

Она прошептала:

– Майор, я плохо себя чувствую. Посадите меня на вашу лошадь и придержите меня, иначе я упаду.

Встревоженный, хотя и не понимающий, в чем дело, майор Каммингс поднял ее к себе на лошадь и быстро доставил в резервацию. Он позвал жену, она уложила Джесси в постель и предложила ей чашку крепкого кофе. Джесси поблагодарила женщину и сказала, что постарается заснуть.

Она лежала в постели, чувствуя себя крайне больной, такого состояния она не испытывала даже в те часы, когда держала в своих руках умершего сына. Что оставалось, если не смерть, неотвратимая и бессмысленная смерть? Что другое есть в жизни, если не отвратительное и бессмысленное разрушение надежд, планов и идеалов? Она ничего не имела против кого-либо или чего-либо: волки должны резать овец, чтобы жить; люди должны истреблять волков, чтобы жить. Но должен ли человек убивать людей, чтобы жить? Должны ли они убивать друг друга, чтобы оставаться живыми? Должен ли Кирни убить ее ребенка, чтобы выжить? Неужели этот мир – не что иное, как клетка с рычащими зверями, где собака пожирает собаку, и только это делает выживание возможным? Если каждый и каждое должны убивать, чтобы жить, то стоит ли того жизнь?

Джесси не считала майора Каммингса виновным в том, что она пережила. Она не считала его даже ответственным за страдания волчицы, когда та вернется к логовищу и найдет мертвых волчат. Майор Каммингс никоим образом не знал, какое впечатление это произведет на нее, равным образом он не знал, как воспримет убийство мать-волчица. А если бы и знал, мог бы он воздержаться от истребления? Мог ли он позволить, чтобы волчица лишила его мяса, нужного ему и семье в снежную зиму?

В годы своего детства и вплоть до недавнего времени она верила, что живет в хорошем, красивом мире, где сохранились идеалы и доброта, где каждый может выбрать свой образ жизни, где ум, воспитание и прилежание ведут к успехам, где можно верить, что живешь в упорядоченной Вселенной.

Каким сентиментальным ребенком была она, слепым, глупым и сбитым с толку идиотом! Она думала, что может определить распорядок своих дней. Она думала, что понимает смысл своей работы и в состоянии контролировать события и обстоятельства. Она не прислушивалась к советам, мнениям и наставлениям старших и более мудрых людей. Она знала сама, что ей нужно, как этого добиться, что она сделает со своей жизнью, тогда придут успехи и вознаграждения. А теперь мечты уступили место реальности. Что же есть в мире, кроме жадности, драчливости, страсти к уничтожению?

Раньше Джесси думала, что сердце ее окончательно разбито, теперь она понимала, что оно лишь в межумочном состоянии, переживает своего рода лунатический приступ горя от постигшей ее утраты. Она всегда осознавала, что время залечит ее горестные раны, что к ней вернутся силы, что она в состоянии продолжить род, может зачать и родить новых сыновей. Она знала, что выживет.

Теперь же она почувствовала, что шансов на выживание нет, теперь ее сердце, ее сознание, ее дух были сломлены нескончаемой, бессмысленной и жестокой трагедией человечества.

Она поняла, что горько заблуждалась, а ее мать была права. Всего несколько месяцев назад, увидев выражение жалости в глазах матери, она с ходу отвергла ее, не нуждаясь в жалости и думая, что мать не понимает, какой стойкостью обладает ее дочь против изменчивой фортуны. Ее рассудок восстановил слово в слово все, что сказала ей мать на пути в Черри-Гроув перед ее свадьбой:

– Мне нравится молодой человек, Джесси, но пойми меня правильно, он как твой отец! Он будет всегда стремиться пробиваться наверх, используя большую дубинку, совсем как Том Бентон, и поэтому вокруг него всегда и повсюду будут враги с кинжалами и клеветой, готовые при первой возможности нанести удар. Ты не будешь знать ни тишины, ни покоя, Джесси. Вы будете жить в обстановке конфликтов и разногласий, борьба проникнет в саму пищу за вашим обеденным столом, отравит молоко, каким вы будете вскармливать своих детей. Это плохо для женщины, Джесси. Это все в ней убивает, уничтожает тот самый внутренний дух, который должен вселять в нее чувство покоя и безопасности, чтобы жить счастливо и растить детей. Работа мужчины не имеет значения: ведь это раболепный труд, который следует выполнить как можно быстрее, чтобы заработать на жизнь, и, когда он приходит домой, его обязанность – стереть следы такого труда, как стирают грязь с ботинок. Моя бедная девочка, как мне тебя жалко! Как много горя и страданий ты готова принять!

Положение женщины действительно определено природой: управлять домом, растить детей, содержать в порядке дом, холить детей и мужа. Она не должна переступать эту границу, она не должна выходить на арену конфликта, настаивать на праве работать и сражаться бок о бок с мужем, переносить удары, опустошенность и разочарования, свойственные конфликтному миру мужа. Итак, она была не права: ей следовало бы выйти замуж за кого-то вроде кузена Престона Джонса, несмотря на то что была восхищена Джоном и любила его; она должна была вдуматься в слова матери об агрессивном и невоздержанном самце и осознать, учитывая его откровенно задиристую натуру, что будут осложнения, будут волнения, глубокие и критические, и они поставят под угрозу все – не только их здоровье и положение, но и само их существование.

Это уже стоило жизни их сыну. Теперь речь идет о ее собственной судьбе. Она понимала, что в ней нет больше сил вновь поверить, надеяться на упорядоченное и безмятежное существование. Ей было всего двадцать четыре года, но она вынесла целый век страданий, ее сердце постарело и усохло в груди. Эта грудь также умерла, в ней высохло молоко. Бабушка Макдоуэлл сказала ей в последний раз в Черри-Гроув:

– После того как ты выйдешь замуж за своего молодого человека, у тебя будут свои битвы, будут шрамы, но ты будешь носить их так, как носила моя мать, словно медали за храбрость.

Бабушка Макдоуэлл переоценила ее, как переоценивала и себя. Она не может более выдерживать сражения, носить на себе шрамы.

Во всем этом она винила только себя. Она была агрессивной женщиной, упрямой и решительной. Она вздумала изменить положение жены, сделать из себя нечто большее, чем домоправительница и продолжательница рода. Она думала укрепить дух мужа и содействовать успехам мира за счет использования выдержки и рассудка, дарованных Богом ее полу. И теперь за семь лет она сознательно и слепо уничтожила все это: своего сына, себя, своего мужа. Ибо как может Джон выжить с омертвевшей женщиной под боком, с женщиной, любовь которой к нему вытравлена из ее сердца человеческой жестокостью? У нее не было жалости к малютке – он умер и навсегда ушел; она чувствовала жалость к живущим, к тем, кто будет глубоко опечален ее смертью: к мужу, дочери, отцу, матери. Если бы она не работала так упорно во время суда, не посещала ежедневно заседания, не подвергала себя эмоциональным испытаниям, стуже и перегрузке, она не навредила бы своему ребенку. Она убила своего сына столь же сознательно, как майор Каммингс убил волчат. Ее муж должен ненавидеть ее за это. «Он меня ненавидит, – думала она, – но он слишком добрый, чтобы показать мне это. И разве он не должен меня ненавидеть, ведь я разрушила его карьеру, я ответственна за его неприятности, я подстрекала его к бунту?

Я хотела быть хорошей женой и старалась стать ею; теперь я понимаю, что наилучшая жена – в наименьшей мере жена. Нельзя смешивать мужской и женский миры; если бы я не вмешивалась в дела мужа, то не было бы сумятицы. Если бы я проявила ответственность по отношению к ребенку, которого носила в чреве своем; если бы я твердила себе: я беременна и не должна подвергать себя волнениям… Если бы…

Ах да, – думала она с ужасающей отчетливостью, – если бы только. Всего несколько слов, а каковы их последствия! На этом длинном пути они привели меня к нынешнему страшному моменту. Несколько часов назад я сказала, что нет более глубокого горя, чем смерть сына. И в этом я заблуждалась: еще большим горем является осознание близкого конца любви и супружества с мужчиной, который был воплощением мечты. Я не могу поехать в Калифорнию встретить его, я не выдержу путешествия, я не смогу повторить все сначала. Меня сломит мысль о повторении ошибок, что все начатое придет к тому же несчастному концу. Я не подхожу для Джона. Я убила свою любовь к нему, потому что убила внутри себя все, способное чувствовать. Что даст ему жизнь с лишенной сил женщиной? Не лучше ли дать ему возможность уехать в Калифорнию и без меня построить новую жизнь? Я могу ему лишь навредить. Но могу ли я нарушить мою клятву, позволить ему приехать на место и там узнать, что я никогда не приеду? Он сказал, что моя вера в него есть скала; когда эта скала рассыплется, что будет с ним? Боже мой, – шептала она, – что я должна делать?»

Завывание волчицы, оплакивавшей своих волчат, доходило до стен хижины, постепенно приближаясь и приближаясь, так что Джесси почувствовала: оно уже в самой хижине. Молодые собаки, ютившиеся в закутке между двумя хижинами, подвывали от страха, и ветер прерий своим свистом в углах строений усиливал тревожное чувство.

Джесси поднялась с постели и принялась ходить сначала вдоль, затем поперек хижины, натыкаясь на стол, стулья, кровать, горькие слезы болезненно застревали в горле.

Перед ее мысленным взором возникла фигура отца в библиотеке, затемненной опущенными шторами. Он молча плакал, потому что жену свалил паралич. Она ясно слышала его слова, прорывавшиеся в паузах между воем волчицы:

– Джесси, ты не понимаешь, что такое быть не в состоянии дать отпор. Это все равно что получить удар в темноте: ты не знаешь, кто твой противник, не знаешь, куда повернуться, что сказать или сделать. Я никогда не чувствовал себя беспомощным, но теперь…

Теперь ей нанесли такой удар; она чувствовала себя беспомощной, потому что не могла ответить. Кто был противником?

Джесси услышала голоса, и среди них – голос мужа. Она поспешно налила воды из глиняного кувшина в эмалированный таз, ополоснула покрасневшие глаза, прополоскала рот и вымыла лицо. Ее родимое пятно под губой припухло, покраснело и пульсировало. Она вытерла руки и лицо полотенцем, причесала волосы, прислушиваясь к быстрым шагам Джона, приближавшегося к хижине. Она поворошила угли в камине, подбросила хворосту и подвесила чайный котелок.

Это были ее последние часы с мужем. Джесси осознавала, что в качестве последнего акта доброты она должна скрыть от него свои переживания. Она не должна ослабить его в канун экспедиции, поскольку эта экспедиция наиболее важная из всех, ибо ему, более чем когда-либо, необходим успех именно сейчас, когда он дискредитирован, стал человеком, лишенным профессии. Она должна придать ему силы и отвагу идти вперед, добиться успеха и восстановить свое славное имя.

По выражению его лица она поняла, что он догадался о ее переживаниях. Ей стало легче, когда выяснилось, что он неправильно угадал источник ее переживаний. Он поцеловал ее в щеку, прошептав:

– Храбрись, маленькая леди. Это будет самая короткая разлука из всех. Через два, самое большее через три месяца мы будем вместе в Сан-Франциско. Я покажу тебе прекрасный пролив из Тихого океана в залив Сан-Франциско. Мы займемся приобретением строительного леса и мебели для нашего дома с окнами на океан.

Джесси улыбнулась, а затем с нарочитой веселостью воскликнула:

– Ты пришел раньше, чем я ожидала! Я выгляжу ужасно. Дай мне несколько минут.

Она отошла в угол хижины за камином, достала из своей сумочки румяна и подкрасила щеки, потом распустила волосы, расчесала их, выровняла пробор и заколола пряди на затылке. Она удивилась тому, как легко можно все разыграть, ведь когда все потеряно, то и нечего терять; когда исчезли чувства, какое имеет значение, наиграны они или нет?

Она подошла к мужу и спросила:

– Вот, разве так не лучше?

– Намного лучше, – согласился он. – Я хотел, чтобы в моей памяти ты осталась красивой и спокойной. А теперь, где чашка обещанного чая, в случае если приду рано?

Она подала ему чашку горячего крепкого чая, расспрашивая о последних приготовлениях к выходу экспедиции. Майор Каммингс и его жена пригласили их на прощальный обед в поселке. Миссис Каммингс поставила на стол остатки фарфоровой посуды, сохранившейся после ее тридцатилетнего проживания в глуши. Она поджарила курицу и украсила грубый стол цветными свечами. Майор торжественно принес одну из немногих оставшихся у него бутылок вина. Джесси говорила о том, о чем ранее не помышляла, и тут же забывала сказанное. Однако время тянулось мучительно медленно, и к семи часам она поблагодарила чету Каммингс за их гостеприимство и пошла с мужем в свою хижину.

Это был их последний час вместе. Она молила, чтобы хватило сил вынести этот час. Но когда Джон обнял ее, сел рядом с ней на край постели, сказал, как он будет тосковать по ней, думать о ней день и ночь, пока они не встретятся в Сан-Франциско, на нее вновь нахлынули мрачные, печальные мысли о смерти. Она побледнела и оцепенела. Какая-то часть ее существа сохраняла сознание: она, продолжая казаться доброй и делая вид, что между ними ничего не произошло, отдалась любви, столь важной для пар, коим суждено долгое расставание.

И тут она допустила слабинку, притворство не помогло. Ее губы оказались сухими и бескровными, а тело таким же сухим и бескровным. Она понимала, что смерть не может создать жизнь, даже в движении; любовь может проникать, любовь может задавать ритм, но в случае смерти мозг, сердце, пульс и матка закрыты; жизнь не может войти в мертвое.

Она лежала на кровати молча, с закрытыми глазами. Он пытался заговорить с ней, утешить по поводу утраты ребенка, смягчить предстоящие трудности и долгую разлуку, воодушевить ее своим энтузиазмом по поводу строительства новой жизни в Калифорнии, говорил о том, какую жизнь они там построят, каких сыновей сотворят. Она слышала звук его голоса, но не внимала его словам – ее покинули силы. Она была подобна выжатому лимону. Это была величайшая из ее неудач: она должна была послать этого бедного мужчину в неприступные снега Скалистых гор, на тяготы, лишения и постоянно нависающую угрозу смерти, послать с тяжелым сердцем, отягощенным опасностью поражения еще до начала пути.

Она почувствовала его поцелуй на своей щеке, слышала, как он прошептал прощальные слова, сумела слегка приподняться, погладить его шелковистую бороду, пожелать ему доброго пути. Но она не запомнила, как он ушел, закрыв за собой дверь.

Джесси лежала в полуоцепенении, когда услышала, как ее позвала несколько раз миссис Каммингс. Она встала, набросила на плечи плотную шаль и открыла дверь. Рядом с миссис Каммингс стоял армейский сержант, лицо которого было покрыто потом и пылью, а мундир помят и пропотел. Тупо уставившись на него, она услышала слова миссис Каммингс:

– Это сержант О’Лири, он приехал с посланием из Сент-Луиса.

Сержант шагнул вперед, открыл висевшую на плече сумку и вручил Джесси запечатанное письмо.

– Это от генерала Кирни, – сказал он, – мне было приказано доставить его как можно быстрее.

Джесси вскрыла конверт, но в темноте не могла ничего прочитать. Она попросила сержанта войти в дом. Потом подошла к очагу и при свете угасающего огня прочитала:

«Дорогая мисс Джесси!

Вы были правы, мы не можем уничтожить наших друзей, не уничтожая самих себя. Весь процесс был страшной ошибкой. Будьте добры приехать с этим посыльным. Я хочу просить Вашего прощения за тот вред, что причинил Вам и Вашей семье. Если не сможете приехать, не соблаговолите ли прислать послание, прощающее меня?

Ваш старый и преданный друг

Стефан Уоттс Кирни».

Джесси перечитала записку от первой до последней строки, так и не поняв ее смысла. Зачем генерал Кирни сделал это? И почему он не сделал этого до ее отъезда из Сент-Луиса? Он был все время в казармах Джефферсона, но не прислал ни словечка, даже когда умер ее сын. Почему теперь?

Она повернулась к армейскому офицеру, стоявшему навытяжку с фуражкой, зажатой в руке.

– Почему вы так торопились? – спросила она. – Почему так спешит генерал Кирни?

Сержант стер пыль со своей нижней губы большим пальцем левой руки:

– Генерал умирает, мэм. Врач говорит, что ему осталось жить всего лишь несколько часов. Генерал приказал, чтобы я привез вас. Он сказал, что перед смертью должен увидеть вас.

Джесси стояла молча, опустив руку с письмом. «Если бы это случилось раньше, – думала она, – то я почувствовала бы, что в мире осталось немного порядочности. Сейчас же – слишком поздно. Стефан Кирни напуган. Он не хочет умирать с нечистой совестью. Сломив моего мужа и убив моего сына, он хочет получить легкое и дешевое прощение».

Она сказала сержанту:

– Я не могу поехать с вами. Скажите генералу Кирни, что это невозможно.

– Я не знаю, что написано в послании, мэм, – ответил он, – но генерал сказал, что, если я не могу привезти вас, я должен привезти ответ.

– Ответа не будет.

Сержант переминался с ноги на ногу.

– Пожалуйста, – сказал он. – Я много лет при генерале. Я сражался вместе с ним против индейцев, я был с ним на марше в Калифорнию. Я был его посыльным, и он был моим другом. Он очень несчастен, мэм, он сказал: «Попроси ее сказать всего несколько слов, О’Лири. Попроси ее сказать, что она меня прощает».

Джесси оставалась ледяной и неприступной.

– Скажите генералу, что я не могу простить его. Скажите, что между нами пролегла могила.

Сержант открыл рот, чтобы что-то сказать, но страдание в ее глазах его остановило. Он медленно подтянулся, затем отдал честь и вышел из хижины.

Джесси застыла на месте, в голове было темно, как в беззвездную ночь. Через некоторое время она подбросила дров в очаг, подтянула конец тяжелой скамьи к огню и села, упершись худыми локтями в свои бедра и обхватив лицо руками. Она закрыла глаза и старалась отогнать от себя воспоминания. Она сидела в этой позе, шли минуты, часы, тянувшиеся бесконечной туманной чередой.

Джесси очнулась, услышав звуки быстрого галопа всадника. Частые звуки копыт донеслись до ее двери и резко оборвались. Послышался удар по земле, а затем дверь хижины распахнулась. Джесси взглянула и увидела Джона, растрепанного, встревоженного. Он захлопнул за собой дверь, бросился к ней, крепко обнял ее:

– Джесси, я не могу уехать. Не могу бросить тебя в таком состоянии. Я понимаю, как тебе больно, я нужен тебе. Я не поеду. Я отказался от экспедиции. Я назначу во главе ее кого-нибудь другого. Они выезжают на заре. Давай сложим вещи. Мы поедем в Сент-Луис, а потом в Нью-Йорк. Я обещал тебе больше никогда не разлучаться, и мы не станем разлучаться.

Он говорил хриплым голосом. Не веря глазам своим, она уставилась на него. С его стороны это была жертва, которой никто не просил и не ожидал от него, жертва, вновь оставлявшая его без ветрил и будущего. Для человека с обостренной гордостью было бы легче покончить с жизнью, чем отказаться от шанса восстановить свой статус. По искаженным чертам его лица она могла догадаться о той внутренней борьбе, какую он перенес, чтобы достичь такой самоотверженности. Его любовь к ней взяла верх: ради того, чтобы избавить ее от дальнейших страданий, он был готов смириться с презрением, вызванным тем, что он оказался слабым. Он понимал, что не может ни объяснить, ни оправдать себя, что его ущемленная гордость будет страдать. Он был готов принять такое мучение ради нее.

В ее измученном теле и нервах пробудились чувства.

– Ты отказываешься от… экспедиции… когда она так много значит для тебя?

– Она для меня ничего не значит! – закричал он. – Для меня значишь только ты. Ты – моя любовь и жизнь. Я не могу оставить тебя.

– Но ведь ставка так велика, – прошептала она. – Если ты преуспеешь, то у тебя будет целая жизнь впереди. Без нее у тебя не будет ничего…

Он погладил своими пальцами ее лицо нежно, умоляюще:

– Как ты ошибаешься, Джесси! У меня есть ты! Ты – мое будущее, ты – все, что мне нужно и в чем я нуждаюсь. С тобой я вновь встану на ноги. Наша любовь важнее любой экспедиции и любого шанса на успех. Разве ты не понимаешь этого, дорогая? Не понимаешь, что мы всегда должны быть рядом, всегда бок о бок?

Она взяла его грязную руку и поцеловала теплую ладонь. Если Джон готов принести ей такую жертву, тогда ее любовь и супружество не были напрасными.

– Ты сделаешь это для меня? – настаивала она. – Ты откажешься от единственного, что вернуло бы тебя к жизни? Ты позволишь кому-то другому вести твою группу, найти новый перевал и наметить железнодорожную линию? Ты откажешься от всего, на что возлагал надежды, только потому, что я несчастна и нуждаюсь в тебе?

На его лице появилось оскорбленное выражение.

– Разумеется, Джесси! Как ты могла сомневаться? Неужели моя любовь оказалась такой пустой? Неужели ты думаешь, что нет такой жертвы, на которую я не пошел бы ради тебя? Ох, Джесси, как ты на самом деле мало знаешь меня! Как мало ты осознала, что я люблю тебя и что наш брак значил для меня.

Джесси заплакала, она чувствовала, как по ее щекам потекли теплые слезы. И эти горячие слезы, подобно потоку силы, вливали в нее тепло, отвагу и надежду. Она соскользнула со скамьи на пол, к нему. Ее руки крепко обвили его шею, а рот прижался к его губам.

Настоящая любовь никогда не умирает; она преодолевает все препятствия, она неразрушима; все остальное распадается: надежды, планы, мечты, иллюзии, амбиции и успехи, доброта, добрая воля и даже утешительное милосердие. И все же можно продолжать держаться потому, что выживает величайшая сила из всех. Так часто казалось, что она совсем износилась, стала хилой, потеряла форму, и тем не менее есть чудо из чудес: любовь выжила, смогла победить смерть, добиться вечного возрождения.

– Да, Джон, – прошептала она ему на ухо. – Я поняла. Все хорошо. Я также люблю тебя больше, чем прежде. Ты можешь теперь ехать, ты можешь быть счастлив и не тревожиться за меня. Я быстро поправлюсь. Через два дня я буду в Сент-Луисе, затем поеду в Нью-Йорк и сяду на первое судно, отправляющееся в Калифорнию. Да, мой дорогой, я приеду в Сан-Франциско раньше тебя, буду ждать твоего приезда столь же нетерпеливо, как любая женщина ждет свою любовь. Еще час до рассвета. Ты сможешь добраться до лагеря вовремя, чтобы отдать команду выступить. До свидания, да хранит тебя Бог.

Она стояла в дверях, наблюдая, как ее муж растворился в ночной темноте. Когда совсем заглох стук копыт, она вернулась в хижину и принялась укладывать свои мешки. С первыми лучами солнца она оседлала лошадь и направилась на Восток, навстречу восходящему солнцу, начав свое долгое путешествие в Сан-Франциско.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю