Текст книги "Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

– Джесси, похоже, что ты не хочешь, чтобы мы извлекли как можно больше золота из Марипозы. Ты не любишь деньги?

– Да. Я люблю деньги, – воскликнула она, – но, подобно всякому другому пороку, не надо слишком увлекаться! Кроме того, я думаю, у тебя более важное предназначение, чем копить деньги. Рассказывала ли я тебе, что говорил Николлет о деньгах? Жадность к деньгам, сказал он, – это бедственный период, как отрочество, которое мы должны пройти до достижения зрелости. Я хотела бы получить от Марипозы скромное количество золота, Джон, достаточное, чтобы купить тебе свободу и иметь возможность финансировать работу по твоему вкусу: новые экспедиции, прокладку железной дороги в Калифорнию, строительство сухопутной дороги на Запад. Я не думаю, что золото Марипозы должно стать самоцелью, оно должно быть средством, помогающим добиться успехов в жизни и работе. Неужели я говорю как школьный учитель, читающий мораль?

– Ты говоришь как школьный учитель… и говоришь разумно. Однако нельзя противоречить судьбе. Боги вложили в мои руки золотоносную жилу, не разработать ее до конца, отказаться извлечь золота на миллионы долларов из кварцевых жил – это равноценно отказу от дара богов.

– Да, – задумчиво согласилась она, – я понимаю твою точку зрения. Но не приходило ли тебе в голову, что боги могут оценить и сдержанность? Может быть, лучшая часть добродетели в том, чтобы не набрасываться с жадностью на их дары? Когда сторонники рабства в Монтерее убеждали тебя, что ты можешь стать самым богатым в мире, если используешь рабский труд на шахтах, ты сказал, что это была бы слишком высокая цена за богатство. Если так, то разве не слишком дорого посвятить свою собственную жизнь одной лишь добыче золота? Я предпочла бы видеть тебя свободным рабочим, чем закованным в цепи владельцем шахты.

Джон не согласился с ней, и в итоге английский агент по имени Гофман получил право сдать в аренду шахты «Аве Мария», «Западная Марипоза» и «Восточная Марипоза». После подписания соглашения Гофман сел на первый отплывавший в Англию пароход, чтобы учредить акционерные компании, доход от которых требовался Джону для превращения этих шахт в основные добывающие предприятия. Спустя несколько недель Джесси узнала, что ее муж договаривается со вторым агентом – Томасом Сарджентом о передаче ему права сдать в аренду половину обширного участка Марипозы. Сарджент также собирался в Англию для размещения там акций компании. Ей не хотелось вмешиваться в деловые договоренности своего мужа, и она успокоилась, узнав об одобрительном высказывании отца о Сардженте и передаче ему прав на аренду.

Утром 10 сентября 1850 года, в день представления Джона Чарлза Фремонта сенату Соединенных Штатов, Джесси встала рано, не спеша приняла ванну, намазала кремом лицо, потом села перед туалетным столиком и занялась своей прической. Когда же она попыталась подняться, чтобы надеть платье, то почувствовала тошноту, подобную той, которая была у нее, когда она вынашивала сына. Она весело рассмеялась при мысли, что Калифорния – плодородная страна, но Вашингтон лучше подходит для зачатия!

Вместе с мужем и отцом она поехала в сенат; по дороге они веселились словно дети, глупые шутки вызывали взрывы смеха. И все же за смехом скрывались тревожные опасения: Том Бентон знал, что Юг обозлен и напуган, быстро теряет выдержку, и эта сессия вполне может стать для сенатора последней. Он мечтал умереть за пюпитром сенатора во время яростных дебатов. Если его отстранят теперь и он станет первой жертвой конфликта между Севером и Югом, ему тем не менее приятно сознавать, что его место займет муж его дочери, а Калифорния с 1840 по 1870 год будет считаться границей свободы и столицей Запада, как считался штат Миссури на протяжении тридцати лет, с 1820 по 1850 год, когда он был сенатором.

Джесси заняла привычное место в первом ряду галереи посетителей напротив отца, близкое к верхней части полога, прикрывающего кресло спикера. Внизу размещались сенаторы от тридцати одного штата в своих длинных узких черных брюках со штрипками, в черных сюртуках с длинными фалдами и широкими бортами, в белых сорочках с бабочкой.

Джесси считала, что ее муж – самый молодой и самый красивый из сенаторов. Она переполнилась гордостью, когда он приносил присягу в качестве сенатора Соединенных Штатов.

Три оставшиеся недели сессии сената она упорно работала секретарем Джона, используя весь свой опыт путешественницы, домашней хозяйки и матери. Однако Джону не требовалось большой помощи; она поразилась, с какой ясностью и проницательностью действует его рассудок. Не будучи юристом, он продиктовал законопроекты о распространении судебной системы Соединенных Штатов на Калифорнию, о даровании общественных земель для образования и строительства университетов, приютов для глухонемых, слепых и умалишенных, о регистрации прав на землю, на поселение, на закладку шахт, о разработке системы почтовых маршрутов и национальных дорог в Калифорнии. Она поняла, что Калифорния обрела хорошего представителя. Его восемнадцать законопроектов, направленных на облегчение миграции населения на Запад и на внутреннее развитие Калифорнии, были приняты сенатом. В конце сессии даже те южане, которые настойчиво выступали против принятия Калифорнии, – Барнуэлл, Дэвис, Кэльхун, Клей – поздравили сенатора Фремонта с его законодательной инициативой.

Беременность Джесси протекала хорошо, она чувствовала себя здоровой, счастливой, уверенной в будущем. Она не ограничивала себя, совершала длительные прогулки, часто танцевала на балах. В день роспуска сената на каникулы она спросила:

– Когда Гвин возвращается в Калифорнию для переизбрания?

После некоторого колебания Джон ответил:

– Он не едет. По крайней мере не сейчас…

Она моргнула, не поняв:

– Он не едет для перевыборов? Но это не похоже на Гвина. Он сам сказал мне, что намерен оставаться сенатором от Калифорнии.

– Да, это правильно. Но ты знаешь, Джесси, у нас есть два срока: долгий и краткий.

– Ты выбран на долгий срок. У тебя еще пять лет…

Джон покачал головой:

– Никто из нас не избирался на длительный срок. Я понимаю, ты все время думала, Джесси, что я выбран на длительный срок, и была так рада, что мне не хотелось тебя огорчать.

Ее щеки вспыхнули.

– Но почему я должна была огорчаться? Ты получил подавляющее число голосов. Значит, именно тебя хотят видеть в сенате, а это дает тебе право на шестилетний срок.

– В избирательном законе не говорится об этом. Гвин и я должны тянуть жребий.

Ей отказала выдержка:

– Это нелепо, Джон, втягиваться в игру по поводу места в сенате. Почему не побороться за свои права? Я не понимаю тебя, ведь это не в твоем характере. Две трети голосов, отданных за тебя в Калифорнии, означают, что длительный срок – твой. У Гвина нет реальных интересов в Калифорнии: он поехал туда как политический авантюрист, решивший извлечь из пирога призовую сливу! Что он знает о Калифорнии? Какую роль он сыграл, чтобы сделать Калифорнию американским штатом, помимо того что пытался склонить депутатов конвента в пользу рабства? Твои экспедиции и доклады привлекли в Калифорнию половину семей, ныне живущих там. Ты сыграл решающую роль в завоевании штата, не допустил его захвата англичанами. Ты знаешь каждую долину, каждый горный хребет. Ты знаешь тамошний народ, его нужды, они доверили тебе совершить для них важные дела здесь, в Вашингтоне…

Выплеснув свой гнев, она опустилась в кресло:

– Извини, что накричала на тебя, но ведь нелепо для первого гражданина Калифорнии вступать в игру из-за места сенатора с политическим авантюристом. В этом нет ни толка, ни смысла.

Он сел рядом с ней и своей рукой смахнул набежавшие на ее глаза слезы.

– Я ничего не могу поделать, Джесси. То, что ты предлагаешь, вызовет скандал. Люди начнут говорить, что это новый бунт Джона Фремонта против установившихся традиций. Ты видишь, нет закона, который был бы на моей стороне; всегда существовало джентльменское соглашение, что два сенатора, выбранные от нового штата, должны тянуть жребий, кому какой срок выпадет.

Ссылка Джона на новый бунт Фремонта успокоила ее.

– Твоя позиция против рабства породила в Вашингтоне влиятельных врагов, настроенных против тебя, – сетовала она, – но к концу шестилетнего срока ты помиришься с ними. Ты сделал так много доброго для Калифорнии, что тебя будут переизбирать вновь и вновь все тридцать лет, как отца от Миссури. Но если ты вернешься сейчас, после трех недель пребывания в сенате, сторонники рабства разорвут тебя в клочки.

В темных глазах Джона сквозило выражение боли.

– Мы должны уповать на шанс вытянуть свой жребий. Пожелай мне удачи, дорогая. Мне достанется длительный срок.

Она грустно улыбнулась, поцеловала его в уголок рта.

– Конечно, тебе должно повезти, – сказала она.

На следующий день Джону не было нужды открывать рот. Возвращаясь домой, он нес на лице вежливую, но отчужденную маску – он вытянул краткий срок. Надежда на тридцатилетнее пребывание в сенате рассеялась после трех недель! Новый каприз фортуны: они находились на низшей точке, колесо повернулось, они нашли золото, были избраны, с триумфом вернулись в Вашингтон. Новый поворот: тысячи золотоискателей наводнили их земли, они были вынуждены войти в компании и уступить контроль над своей собственностью; карьера сенатора завершилась, не успев начаться.

_/10/_

Джесси иногда сопровождала Джона в его поездках в Нью-Йорк, где он закупал горное оборудование, необходимое для прокладки штолен в Марипозе. Он решил провести Новый год в Вашингтоне, а 2 января 1851 года отплыть из Нью-Йорка.

Она долго обсуждала сама с собой, сопоставляя различные стороны проблемы: она – на шестом месяце беременности, хотя волнение на море не представляло большой опасности, но переход Панамского перешейка создавал таковую. Потеряв сына, они вдвойне дорожили зревшим в чреве ребенком; и в то же время ей казалась невыносимой мысль о новой длительной разлуке с мужем. Она понимала, что за ней будут внимательно ухаживать при переходе к Панаме, ведь Джон будет рядом. В ее сердце не было и тени страха: не часто выпадает возможность показать качества жены первопроходца, намерение создать дом и свой очаг в Калифорнии. Она бросала вызов, более существенный и важный, чем ее первая поездка, когда она ехала одна: довезти в своем лоне новое пограничное поколение, родить своего ребенка в нарождающейся общине.

– Я уеду ненадолго, Джесси, – уверял Джон, – на срок, достаточный, чтобы выставить свою кандидатуру для перевыборов и проследить за установкой горных машин. К июлю я вернусь в Вашингтон.

– Ты имеешь в виду, что мы вернемся к июлю в Вашингтон, – спокойно ответила она. – Я еду с тобой.

В его глазах мелькнул страх.

– Но ты не можешь… Мы не можем рисковать ребенком. Трудности перехода через Панаму…

Она решительно встала перед ним, откинув голову назад вдохновенным движением.

– Нам нечего бояться, – заявила она. – Я никогда не чувствовала себя такой сильной и полностью уверена, что ношу здорового ребенка. Если ты едешь в Калифорнию, то ребенок и я едем с тобой. Твой сын родится в Калифорнии.

– Но, Джесси, – протестовал он, – зимой океан беспокойный. Тебе придется ехать по тропе Горгоны на муле…

– Нет, нет, – крикнула она, – я проследую по тропе в моем паланкине! Прошлый раз переход был удобным. Я узнала многое о Панаме, я заберу свой чайный прибор, необходимые в походе консервы. Этот переход будет более быстрым – через перешеек прошло множество американцев. Пожалуйста, не будем спорить. Я уверена всем сердцем: это лучшее для нашего ребенка.

3 января они отплыли в направлении Чагреса. Несколько первых дней стояла штормовая погода, и Джесси отсыпалась в своей каюте. Лили составляла на палубе компанию отцу. В Чагресе была построена небольшая пристань, и поэтому в гавани не нужно было перебираться с судна на сушу в лодке. Джон заблаговременно выслал деньги и инструкции, и их ожидала лодка для переезда от Чагреса до Горгоны. Джесси покачало немного в крытом гамаке на горной дороге, но трудности были детской забавой и ничуть не беспокоили. В Сан-Франциско они прибыли в начале апреля. Высадившись на широкий деревянный пирс и впервые увидев город, она радовалась своему решению: город расширился, вырос словно по мановению волшебной палочки; появилось много домов, сотни рабочих пилили и сколачивали доски, были проложены деревянные тротуары, а Маркет-стрит превратилась в респектабельный район с гостиницами и деловыми фирмами.

Она хотела, чтобы ее ребенок родился не в гостинице, а в своем доме, около домашнего очага, поэтому они немедля занялись поисками продающегося дома. Единственный продававшийся в тот момент дом представлял уродливую рамную конструкцию на Стоктон-стрит с видом на площадь Портсмут. Внутри отсутствовали всякие украшения, стены были голыми, но комнаты – просторными, а мебель – удобной. Они купили дом и въехали в него. Утром 15 апреля Джесси родила сына, и они назвали его Джоном Чарлзом.

Грегорио немедля присоединился к семье Фремонт. Когда детская няня объявила, что уйдет к концу первой недели, Грегорио рассмеялся:

– У моей мамы было десять детей, и я помог вырастить семерых. Я умею все делать. После того как уйдет няня, я буду ухаживать за Чарли.

Джесси оставалась в постели, а Джон обходил Сан-Франциско, нанимая механиков для шахт, покупая запасы, проверяя дома и лавки, построенные на земле, которую он скупил перед отъездом в Вашингтон. Члены комитета австралийцев, образовавших колонию на землях Фремонта, посетили дом и вручили Джесси петицию с просьбой разрешить им купить эти земли, чтобы они чувствовали себя постоянными жителями. В тот же вечер она просила Джона продать австралийцам собственность, подчеркивая, что эти люди страстно хотят иметь свой домашний очаг.

Ребенку было пятнадцать дней от роду, она качала его в самодельной люльке, как вдруг услышала встревоженные крики внизу. Вскоре она почувствовала запах дыма. Позвав Грегорио, она спросила, что происходит.

– На южной стороне площади пожар.

– Он идет к нам?

Грегорио подошел к окну спальни и ответил:

– Не могу сказать, куда продвигается пожар, но ветер дует на нас.

В этот момент ворвался Джон с одеялами и гамаком.

– Тревожиться не надо, – уверенно сказал он, – но мы должны быть начеку. Дома ниже нас загораются. Если огонь поднимется еще выше, то Грегорио и я отнесем тебя и ребенка к Рашен-Хилл. Песчаные дюны остановят огонь. Я уже отправил наше серебро и бумаги.

– Мне доводилось жить в гамаках, – спокойно ответила она, – предупреди меня за две минуты, чтобы подготовить Чарли.

К наступлению ночи полыхал весь город, воздух был насыщен дымом и пеплом. Лежа в постели, Джесси видела, что ночное небо становится все более багровым. На холме собрались друзья, помогавшие Джону вешать мокрые простыни и ковры на стены дома, гасившие долетавшие искры. Она слышала внизу крики людей, боровшихся с огнем. По ярким отблескам пламени и растущей жаре она могла судить, что пожар продолжает ползти вверх по холму. Огонь распространялся по дощатым тротуарам, и потрескивание горящих деревянных строений смешивалось со звуками пожарных колоколов и криками людей, метавшихся по улицам, спасая свое имущество.

В полночь направление ветра резко изменилось. Огонь вновь устремился через площадь на юг. Их дом уцелел.

На следующее утро, опираясь на руку мужа, Джесси обошла вокруг дома, оценивая ущерб. Ниже холма большая часть города превратилась в груду золы. На ее собственном доме вздулась краска, но других повреждений не было. Только придя в дом и вновь забравшись в постель, она осознала, что ее спокойствие в предшествовавшую ночь было тем же видом защиты, какая помогла ей быть готовой к переходу по Панамскому перешейку.

К концу месяца, когда она восстановила свои силы, прибыло оборудование для шахт. Джон выехал в Марипозу проследить за его установкой. Он выдвинул свою кандидатуру на перевыборах, однако не вел кампании в свою пользу. Джесси удивлялась, почему ее муж не стремится получить политический пост с той же энергией, с какой хочет сделать себя процветающим инженером. Избирательная кампания требовала, чтобы кандидат выступал перед публикой, объезжая штат, беседовал с различными группами, регулярно печатался в газетах, относился к политике как к бизнесу или профессии и отдавал ей все силы ради достижения желаемого результата, но Джон не участвовал в самой избирательной кампании. В Монтерее он спокойно говорил жене:

– Каждый в этом штате знает меня и отдает себе отчет, хочет он или нет, чтобы я стал сенатором. Пожатие нескольких тысяч рук не изменит результатов голосования. Если большинство населения этого штата за рабство, тогда я потерплю поражение. Если же большинство за свободу, тогда меня вновь пошлют в сенат. Никто не изменит мнения сторонника рабства, выступив перед ним, и, кроме того, я плохой оратор.

Джесси уважала его сдержанность, его нежелание сражаться за место в сенате. Тем не менее она желала отыскать способ развернуть кампанию в его пользу. Она была бы готова запрячь карету и начать объезд штата, выступать в любом поселке или деревне, оспаривая доводы сторонников рабства. Но увы, она ничего не могла сделать: жена не может вести кампанию за мужа и, уж конечно, не может заставить мужчину ввязаться в публичные дебаты, если он не склонен к этому.

И вновь ее озадачил загадочный характер мужа. Почему в определенных обстоятельствах он присваивает себе больше власти и авторитета, чем положено, а в других – он скромен, уступчив, отказывается от решающей роли вопреки всеобщим ожиданиям? Быть может, он ведет себя так потому, что военно-полевой суд объявил его узурпатором, человеком, одержимым личной властью и славой, а он хочет доказать, что это не так? Или же такие особенности его характера являются следствием противоречий, порождаемых его рассудком: когда речь идет о политике, его рассудок диктует одно сочетание позиций, когда же дело касается войны с армией – другое, и притом весьма отличное? Лишь она одна знала, как много вариантов решений мог предложить его ум и насколько они различны.

Джесси вспомнила первые дни медового месяца, когда она смутно догадывалась, что для того, чтобы понять своего партнера, раскрыть тайны его характера, неизвестные ему самому, потребуется вся жизнь. Тогда она сказала себе: «Я не хочу поверхностного мужчину. Мне нужен волнующий поиск, требующий приложить усилия, чтобы понять, а что будет дальше, и совместить фрагменты в целостную картину. Каким великим будет тот час через десять, через пятьдесят лет, когда я наконец пойму Джона!» Она замужем уже десять лет, она поняла многие мотивы поведения мужа, но должна признаться себе, что все еще не ближе к пониманию его характера, чем в день свадьбы.

Сан-Франциско рос с поразительной быстротой. Джесси нравилось посещать деловой квартал, где она покупала редкие предметы искусства и мебель, привезенные с Дальнего Востока, вина и сладости – из Парижа, шерстяные ткани – из Англии. Во время одной из таких вылазок она приобрела два понравившихся ей набора лиловых занавесей. Перехваченные розовыми лентами, они украсили гостиную и столовую.

В Сан-Франциско появились процветающая газета и театр. Тысячи людей прибывали в город по суше и на судах, приходивших из Австралии и с Дальнего Востока. Это была смешанная публика: вместе с фермерами и поселенцами из восточных штатов, благоразумными бизнесменами и золотоискателями прибыло значительное число английских преступников, освобожденных из Ботани-Бей в Австралии, приехали также члены разнузданной «гард мобиль», высланные из Парижа ради безопасности Франции; наезжали распоясавшиеся профессиональные авантюристы и игроки, воры, вымогатели, мошенники, убийцы из всех уголков Америки, рвавшиеся в эту сказочно богатую и притягательную пограничную территорию.

Несмотря на то что в Вашингтоне были приняты законопроекты сенатора Фремонта об учреждении судов и правовой структуры, их механизм в Сан-Франциско все еще не действовал. Повсюду господствовало насилие, вооруженные воровские банды бродили ночью по улицам, грабя и стреляя. Поджигались дома и деловые конторы тех, кто пытался сопротивляться; с наступлением темноты женщины не осмеливались выходить из дома; собственность не была защищена от грабежа. Почтенные торговцы и поселенцы в Сан-Франциско начали организовываться с целью окоротить преступные элементы, которые, как утверждалось, подожгли город. Комитет граждан, назвавший себя комитетом «бдящих», предупредил, что установит свой закон и накажет злоумышленников; в результате в городе началась гражданская война. В теплый полдень, когда Джесси сидела в садике, откуда открывался вид на залив, через забор кто-то бросил рукописную листовку. Она прочла:

«Если жители Сан-Франциско осуществят свои угрожающие намерения, мы сожжем город. Мы заставим страдать за ваши действия ваших жен и детей».

Джесси знала, как быстро распространяется пожар в открытом для ветров городе, и боялась, что ее собственный деревянный дом может быть охвачен пламенем, прежде чем она сможет увести своих детей в безопасное место. С этого момента она не спала по ночам, а читала, писала письма отцу и мужу, то и дело бросая взгляд на окна, выходившие на три стороны. Утром, после того как Грегорио и его кузина, нанятая няней для Чарли, вставали, она закрывала ставни в своей комнате и спала до полудня.

Однажды в воскресенье, когда Грегорио и его кузина ушли в церковь и колокола начали отбивать десять часов, то есть время, когда летний ветер обдувал Сан-Франциско, она заметила, что в жилой части города ниже ее дома сразу в нескольких местах появилось пламя. Она взяла Чарли, еще не одетого и мокрого после купания, завернула его в свою юбку. Вошла Лили, в руках она держала двух своих любимцев – цыплят и спросила:

– Мама, ты можешь найти мне ленты, чтобы связать им ноги?

– Ступай вверх, на холм, к дому миссис Фуржанд на Клей-стрит, и оставайся там, пока я не приду за тобой.

Прибежал лейтенант Биль без фуражки, его лицо было темным от сажи. Он вывел Джесси из дома в тапочках и халате и провел ее по крутому склону холма к дому миссис Фуржанд. В этом безопасном месте собралось много женщин и детей. Лили бросилась в объятия матери, а лейтенант Биль разрядил обстановку, сказав:

– Посмотрите, ребенок все еще спит на моем плече.

Джесси прошла в комнату, из окна которой был виден горящий город. Перед окном стояла на коленях француженка, истерически хохотавшая при виде пламени, охватившего ее дом. Через несколько минут она повернулась к Джесси и, узнав ее, закричала:

– Мадам Фремонт! Ваш дом будет следующим. Сюда, займите мое место. С него лучше всего будет видно, как сгорит ваш дом!

Сердобольные женщины увели потерявшую рассудок. Джесси долго стояла у окна, ее сердце сжалось, когда она увидела, что ее дом, место рождения Чарли, вспыхнул словно сухой трут, его сразу же охватило пламя со всех сторон. Через час не осталось ничего, кроме закопченной кирпичной трубы, которая, как указующий перст, обвиняла небо. К вечеру большая часть Сан-Франциско снова сгорела до основания. Лейтенант Биль вернулся в дом миссис Фуржанд и сообщил:

– У меня есть место, где вы и дети сможете отдохнуть сегодня ночью. Там, понятно, не очень комфортно, но есть хотя бы еда и одеяла. Идемте, представим, что вновь разбили лагерь на полуострове Монтерея.

В эту ночь она лежала на койке в палатке, установленной на песчаных дюнах, ребенок спал, положив ей голову на плечо. А Лили со своими двумя цыплятами с перевязанными голубыми лентами ногами спала на матрасе на полу. Джесси всю ночь дрожала, оплакивая потерю своего первого собственного дома. С горечью она вспоминала: «Боги не спешат освятить новый домашний очаг». В ее ушах стоял звон колоколов пожарников; сомкнув воспаленные глаза, она продолжала видеть горящий город, вспыхивали один за другим дома, пока весь мир не показался ей охваченным пламенем.

На следующее утро пришел лейтенант Биль и сообщил, что он и Грегорио работали всю ночь в бывшем армейском бараке, находившемся в нескольких милях в дюнах, почистили его и привели в такое состояние, что в нем можно жить, пока не будет построен новый дом. Возчиков нанять было невозможно, и ей пришлось идти по песку в промокших, облепленных грязью тапочках и халате, полы которого обтрепались. Добравшись до барака, она обнаружила найденную мужчинами свежую одежду, несколько книг, свечи и ящики с провиантом. Когда уснули дети, Джесси всю долгую ночь читала при свечах книгу Дональда Митчелла «Мечты холостяка». Она была слишком возбуждена и не могла спать, в отчаянии даже думала о том, что было неразумно поселиться в такой дикой общине. Ребенок проснулся на рассвете и потребовал, чтобы ему дали поесть. Девушка-индианка пришла с сообщением:

– Грегорио нашел белую козу, у которой много молока…

Джесси улыбнулась и поблагодарила ее, но девушка не уходила.

– К вам пришли несколько человек, – произнесла она. – Пожалуйста, поговорите с ними.

Джесси вымыла руки и лицо, причесалась и оделась. Она прошла в переднюю комнату барака и открыла дверь. Перед ней стояли австралиец средних лет и его жена. Джесси узнала в них представителей арендаторов, просивших, чтобы им продали землю, принадлежавшую Фремонтам. За ними она увидела процессию людей, тянувшуюся через дюны, каждый из них нес сверток или тюк, а некоторые тянули тележки.

– Что это? – изумилась она.

– Дело вот в чем, миссис Фремонт, – ответил австралиец, – когда в воскресенье утром начался пожар, мы решили, что ветер принесет его к вашему дому. Мы все бросились к вам посмотреть, сможем ли спасти дом. Но вы и малыши уже ушли.

– Увидев, что не сможем спасти ваш дом, мадам Фремонт, – вмешалась жена австралийца, – мы сделали другое: спасли все, что было в доме.

Она повернулась и указала на процессию людей.

– Мы вынесли всю вашу одежду, мебель, зеркала, фарфор, серебро и стекло, коврики и ваши книги, мадам Фремонт, вы потеряли лишь здание, больше ничего.

Джесси видела, как арендаторы подходят один за другим к переднему крыльцу и кладут на пол ее ценные вещи: украшения и личные предметы, тарелки и флаконы с духами, одежду и постельное белье, детскую одежду и игрушки, привезенные из Вашингтона, продовольствие и ящики с вином, даже лиловые занавески, перехваченные розовыми лентами. Австралийцы внесли в барак мебель, поставили в задней комнате кровати, втащили в переднюю комнату книжный шкаф и расставили на его полках книги, прикрепили занавески к окнам, повесили картины на стены, а на пол положили коврики. В течение часа барак на песчаных дюнах преобразился в домашнее хозяйство Фремонтов. Затем предводитель принес в красном шелковом платке тяжелый сверток.

– Мы знаем, что полковника нет дома, – сказал он, – и, поскольку в доме малое дитя, мы подумали, что деньги пригодятся. Это аванс за три месяца.

Он развязал платок и высыпал на стол кучу монет. Взволнованная Джесси не смогла сдержать слезы. Она пожала каждому руку, душевно выражая свою благодарность.

Прошло несколько дней. В окружении спасенных вещей она чувствовала себя уютно, но ей очень хотелось иметь около себя мужа. В Марипозу не ходила регулярная почта, а посылать за ним нарочного она не хотела. Оставалось просто ждать, пока он узнает о новом пожаре, уничтожившем город.

Спустя почти неделю, сидя на крыльце под теплым июньским солнцем, она увидела знакомую фигуру, пробирающуюся через дюны. Она вскочила и побежала по песчаным наносам ему навстречу. Когда она смогла освободиться из его объятий, то спросила:

– Как ты узнал, где нас искать?

– Я прибыл ночным пароходом из Стоктона, – ответил он. – От площади я вбежал на холм, к месту, где стоял наш дом. Там не осталось ничего, кроме трубы, освещенной солнцем. Я спросил прохожего, знает ли он, где находитесь вы, и тот ответил: «Около церкви Грейс». Я осмотрел окрестности с приступка церкви и увидел этот маленький дом с лиловыми занавесками на окнах. Узрев розовые ленты, убедился, что ты там.

В этот полдень Джесси послала за австралийскими съемщиками. Джон старательно писал за своим столом. Он сердечно поблагодарил пришедших, а затем взял в руки пачку бумаг:

– Вот ваши купчие. Теперь вы владеете землей.

Наступило молчание, мужчины ознакомились с купчими.

Представитель австралийцев произнес:

– Полковник Фремонт, это лучше, чем мы ожидали. Мы можем заплатить немного больше.

– Вы уже заплатили это «немного больше», – ответил он. – Удачи вам, да благословит вас Бог.

Каждый пожал ему руку и в свою очередь поблагодарил. После их ухода Джесси торжественно поцеловала мужа и сказала:

– Благодарю тебя, дорогой. Это был специальный подарок для меня.

В этот вечер во время прогулки по холмам над городом, восстававшим из пепла, Джон рассказал ей о своих неприятностях в Марипозе: о серьезных спорах с рудокопами, утверждавшими, будто они заложили свои шахты до его приезда, а он сознательно так обозначил границы своей земли, чтобы были затронуты их участки. Они отказались оставить свои шахты и угрожали войной, если кто-нибудь попытается выставить их. Оборудование, приобретенное им в Нью-Йорке, оказалось дорогостоящим и неэффективным – из кварца извлекалась лишь небольшая часть заключенного в нем золота. Нанятые им горные инженеры, проезд которых до Калифорнии он оплатил, ушли от него, сделав собственные заявки. Для эксплуатации шахты требовались плотины, дороги, дробильные установки, но из Англии деньги не поступали, более того, в Лондоне возникли осложнения с компаниями, учрежденными для аренды участков в Марипозе. Его первый агент Гофман оказался честным и порядочным человеком, а Сарджент – мошенником.

Используя лондонскую прессу, он предложил продажу акций на условиях, которые осложнили положение Гофмана; банки и вкладчики, заинтересовавшиеся вначале арендой участков в Марипозе, отозвали свои предложения, а Сарджент распространял акции на основе, которая грозила лишить Фремонтов всех их владений.

Но это было еще не все. Индейцы, ладившие доселе с белыми, встали на тропу войны, так как рудокопы лишили их охотничьих угодий, перебили и съели крупную дичь и так далеко оттеснили племена в горы, что теперь они не могли обеспечить себе пропитание. Племена собрались на общий совет и решили убить и съесть весь скот белых, а затем изгнать их из района. Начались перестрелки и убийства; горные работы в Марипозе пришлось остановить. Комиссары Соединенных Штатов вели переговоры с индейцами, пытались оттеснить их с золотоносных территорий в новые охотничьи земли. Индейцы согласились на переход при условии, что их обеспечат мясом на время, необходимое для перемещения племени и освобождения новых земель. За небольшое поголовье скота была затребована такая цена, что комиссия оказалась не в состоянии обеспечить выполнение договоренности. Индейцы готовились вести открытую войну с целью выгнать белых с золотоносных земель.