Текст книги "Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

– А как с твоим скотом, Джон? У тебя достаточное поголовье, чтобы обеспечить их потребности?

– Да. Но у комиссии нет средств для оплаты! Я готов предоставить скот в кредит, но ты знаешь, как выходило неладно, когда я тратил деньги, желая помочь правительству. Мои расписки, подтверждающие получение провианта на полмиллиона долларов во время завоевания Калифорнии, так и не были оплачены…

– Но если ты сделаешь комиссии предложение в духе доброй воли, – сказала Джесси, – а она даст расписку о его принятии?

– Но когда мы получим причитающиеся нам деньги? Комиссия вернется в Вашингтон лишь через год. К тому же, если департамент внутренних дел откажется поверить, что индейцы в отчаянном положении и готовы к набегам, он может дезавуировать собственную комиссию, как дезавуировали меня. Никто не может предъявить иск федеральному правительству, и я вновь окажусь в неловком положении, обращаясь к конгрессу с просьбой об оплате поставок скота. Я не только рискую никогда не получить свои деньги и многие недели ходить с протянутой рукой, но и не желаю предстать перед американским народом как лицо, пытающееся заработать на правительстве.

– Тогда не гонись за деньгами, – спокойно ответила Джесси. – Ступай в комиссию и предложи им сделку, которая лишь покроет твои расходы. Это сохранит правительственные доходы и предотвратит войну с индейцами. Пока ты располагаешь поголовьем скота, ты можешь отделаться меньшим.

– Нет, сенатор Бентон, не могу. Черт возьми, это значит, что я не буду на шахтах целый месяц и тогда, вероятно, не верну свои деньги. Но я не могу пойти на меньшее.

Следующим утром он отправился к комиссару Барбуру и сделал ему предложение. Барбур ответил:

– Ваше предложение – самое экономное и наилучшее, какое исходило когда-либо от уважаемого человека. Я принимаю его.

Джон рассказал Джесси о разговоре. Она смотрела, как он вновь садился в седло для поездки в Южную Калифорнию, чтобы лично отогнать скот.

_/11/_

Сентябрь был приятным. Туман рассеялся, светило яркое, теплое солнце. Каждый день Джесси бродила по холмам и песчаным дюнам с Лили и малышкой Чарли, которого на индейский манер носили либо Грегорио, либо его кузина. Бухта и пролив сверкали под лучами осеннего солнца. Дети росли крепкими и розовощекими.

Джесси говорила с Джоном об их доме: стоит ли им купить, пусть даже за непомерную цену, одну из сохранившихся резиденций либо поставить новый собственный дом на их участке на Стоктон-стрит, может быть, купить ферму на полуострове, где потеплее. У Джона не было уверенности, и он не проявил интереса ни к одному из ее соображений. Равным образом ей не удалось узнать о его планах на будущее; он говорил о возвращении в Вашингтон для проведения через конгресс некоторых законов по горным работам, о поездке в Нью-Йорк с целью разработки и постройки более современного дробильного оборудования, о путешествии в Лондон для решения финансовых вопросов, о переезде всей семьи в Марипозу. Пока его мысли не устоялись, она не считала возможным принять то или иное решение и оставалась в небольшом бараке в дюнах.

Прошлую зиму она провела в доме мадам Кастро, наблюдая за дождем, приходившим со стороны моря. Ноябрьский дождь в Сан-Франциско зависел от капризов ветра, и она вновь оказалась затворницей в двух комнатах. Выборы сенатора пришли и прошли, а Джон не произнес в этой кампании ни единого слова и пальцем не шевельнул ради своего переизбрания. Организованные группы били в барабаны, поднимая шум в пользу своих кандидатов. Растущая фракция сторонников рабства понимала его политическое влияние, его друзья и сторонники были разбросаны по стране, поглощенные собственными делами. Она ничего не могла сделать в его отсутствие, а он, очевидно, не был заинтересован в результатах, и ей оставалось лишь сидеть и наблюдать, как муж терпит поражение.

Она накопила опыт в области истории и литературы об исследованиях, но исследовательская работа отпала. Она прочитала книги по сельскому хозяйству, готовя себя к роли жены фермера, но фермы не получилось. Она надеялась быть женой сенатора и обладала и опытом, и характером для этого, но и место в сенате от них ускользнуло. Она не могла участвовать в добыче золота, да, откровенно, ее это мало интересовало.

Ее память возвратилась, как часто бывало в прошлом, к разговору с Мэри Олгуд на окраине Сент-Луиса. Удел Мэри был трудным: она должна была пересечь равнины в своем крытом фургоне, поднять целину в Орегоне, жить, работая. И все же Джесси часто завидовала Мэри: она вольна поехать в Орегон в крытом фургоне рядом со своим мужем; она может шагать по заросшему полю, вспахивая принадлежащие ей акры; она ограждена от публичного осуждения и осложнений, которые возникают, когда рушатся амбиции. Джесси понимала, что по каждому пункту свет сказал бы, что ей повезло больше: ее муж был известным исследователем, чьи карты использовала чета Олгуд при переходе через равнины, но, будучи его женой, она была вынуждена выдерживать бесконечные месяцы одиночества и тревоги за безопасность мужа; у нее было в тысячу раз больше денег, чем когда-либо будет иметь Мэри Олгуд, всю жизнь проведшая в изнурительном труде, и ее, Джесси, деньги требовали многомесячных разлук с мужем.

Казалось, что она Джону больше не нужна. Случайное обнаружение золота в Марипозе, изолировавшее его от всякой творческой работы, лишило ее возможности сотрудничать с ним. Ей казалось, что ее ждет судьба матери: хозяйка большого дома, воспитывающая детей, принимающая гостей, поджидающая мужа, и ничего более. В сотый раз она желала, чтобы Ларкин сохранил за собой Марипозу, а им отдал во владение ранчо Санта-Круз со старыми виноградниками, мирным садом и видом на ласковое море. Она помнила, что сказал ей Николлет: «Любой случай или негодяй может отобрать ваши деньги, – и обычно так и бывает, – но никто не может лишить вас умения выполнить хорошо работу. Самое прекрасное и наиболее надежное имущество во всем мире – это хорошее мастерство».

По мере того как они накапливали золото, их брак, та сущность, которая возникает в результате союза, выродилась в рутину. Эта сущность – не больше суммы их двух и даже нечто меньшее. Она сидела в заброшенном бараке на песчаных дюнах с двумя детьми, в грустном одиночестве, в то время как ее муж месяцами был вдали, извлекая богатства из земли. Их супружество могло бы быть прекрасным, озаренным постоянным внутренним светом, если бы они разлучались ради высокой цели, такой, как экспедиция. Быть географически на расстоянии еще не означает принижения супружеской жизни. А вот расхождения в конечных желаниях, в понимании жизненных ценностей могут так подорвать брак, что третья сущность, созданная встречей двух умов и двух сердец, погибнет.

Повторялись ее страдания в индейской резервации Делавэра, но они могли явиться более глубокой трагедией: либо оба партнера должны умереть, надоесть друг другу, либо выхолостить идеалы своих взаимоотношений, стать безразличными, разочарованными. Но даже если такое произойдет, один из партнеров может поддерживать брак нежностью, симпатией и терпением: супружество сохранит свою основную силу, возвратится к полнокровной жизни. Не надо думать о разрушении и поражении, нужно простить грехи, иметь железную, нерушимую волю к поддержанию взаимоотношений, ибо супружество, как человеческая жизнь, должно выдерживать все виды превратностей; слабый смертный, ненадежные взаимоотношения валятся с ног при первом неблагоприятном ветре; стойкое супружество выдерживает все бури.

Но если супружество умерло? Если оно постепенно потеряло смысл, тогда конец всему.

Джесси понимала, что ее беды пришли не по чьей-то вине, они скорее результат случайных обстоятельств. Однако нельзя позволить, чтобы случайные обстоятельства брали верх, ибо тогда жизнь станет подверженной порывам всех ветров. Ей не нужны были эти золотоносные шахты, она не жаждала этого богатства, золото пришло к ним в руки по иронии судьбы. Джон был прав, говоря, что, если судьба вложила в руки состояние, нужно быть дураком, чтобы не взять его. Быть может, они оказались большими дураками, взяв его?

Она понимала, что не может навязать Джону свои соображения, это означало бы, что он должен принять ее стандарты. Он должен прийти к подобному мнению сам, понять, что за золото, которое дают шахты, приходится платить издержками в товариществе, любви и достижениях. Она не сомневалась, что когда-нибудь он придет к такому заключению, но когда? Как много миль они должны пройти, прежде чем их тропы вновь сойдутся в том партнерстве, которое существовало в первые годы их супружества?

Вновь она столкнулась с загадочным характером мужа: как могло случиться, что человек, столь равнодушный к деньгам и их соблазну, работавший много лет в области, не сулившей ничего, кроме скромного армейского довольствия, вдруг отдал свою энергию деланию денег? Как можно проникнуть в душу другого человека?

В эти длинные и беспокойные дни ее светом в оконце была любовь к маленькому Чарли, вобравшая в себя и любовь к Бентону, умершему первенцу, и глубокую благодарность Всемогущему за сохранившуюся способность рожать здоровых детей. Она сама купала мальчика, кормила утром и вечером, чтобы он рос под ее сенью, знал каждое ее движение. Чарли любил смеяться, и Джесси проводила много часов, играя с ним, стараясь рассмешить его.

Перед Рождеством она обошла с Лили соседские холмы в поисках рождественского дерева. Из оловянной фольги она сделала украшения. Днем приходили друзья с подарками и праздничными поздравлениями: некоторые делегаты конвента Монтерея, помнившие ее гостеприимство; армейские офицеры с женами, кому она доставила с Востока письма от родных; австралийцы, которым она продала землю за малую цену; их старые друзья Биль и Найт, для которых она и ее дети были почти собственной семьей, давнишние знакомые из Сент-Луиса и Вашингтона, приходившие в их дом на Стоктон-стрит прямо из порта, дабы уведомить о своем прибытии в Калифорнию; рудокопы, получившие согласие на заявку; торговцы, поставлявшие им товар; сын вождя индейского племени, на выручку которому пришел Джон, передав ему свой скот; негритянская семья Саундерс, избавленная от рабства благодаря тому, что Джон взял с собой в Марипозу главу семьи и помог ему намыть золота на тысячу семьсот долларов, достаточных для выкупа на свободу.

С наступлением сумерек все гости ушли праздновать Рождество к себе или к друзьям. Джесси осталась одна с двумя детьми, Грегорио и его кузина поехали на праздники на Юг. Накормив и уложив спать Лили и Чарли, она села в кресло-качалку около рождественского дерева, скучая по мужу, родителям и Элизе, молодым сестрам и брату, друзьям и родственникам, собравшимся в уютных, ярко освещенных комнатах в доме на Си-стрит. Она предалась размышлениям о прошедших годах и о том, что предстоит переезжать. В маленьком бараке с двумя комнатами не было очага, не было камина, однако сентиментальное настроение, навеянное Рождеством, наводило на мысль, что семейный очаг не только печь или камин – им может быть огонь, зажженный в сердцах других людей, доброта, услуга, счастье, сотворенное мужчиной и женщиной вдали от дома. Прошло полтора года, как они впервые прибыли в Калифорнию; она была чуть ли не первой женщиной, пересекшей Панамский перешеек, ее дом в Монтерее был одним из первых американских; своим отказом купить или иметь рабов она сыграла небольшую, но существенную роль в том, что Калифорния стала свободным штатом; открытием золота в Марипозе и привозом оборудования для горных работ они ускорили миграцию в Калифорнию из восточных штатов, повысили покупательную способность нового штата; готовность Джона обеспечить мясом индейцев позволила сохранить мир в горнодобывающих районах; его широкая программа в сенате приблизила Калифорнию к Соединенным Штатам; своим возвращением в Калифорнию, своим желанием остаться в Сан-Франциско после пожаров и разрушений они помогли вселить уверенность, что этот пограничный район выживет и станет обитаемым; беременная, она преодолела трудный переход по морю и Панаме, родила сына в примитивных условиях Сан-Франциско, создав тем самым дом из плоти и крови, а не из дерева и стекла.

Сделано немного, понимала Джесси, и не все, что она намечала. Однако минуло шестьдесят лет с тех пор, как бабушка Бентон отправилась в пограничный район Теннесси. Времена изменились, этот новый пограничный район не похож на любой другой, какой знала страна, каждый имел свое значение, отвечающее требованиям времени. Если она не смогла повторить деяния бабушки Бентон, то, видимо, не совсем по своей вине; она сделала максимум того, что могла, приложила большие усилия. Ей исполнилось всего двадцать семь лет, однако она чувствовала себя так, словно прожила долго, как бабушка Бентон или бабушка Макдоуэлл.

Джесси взглянула на часы: был уже час ночи. Она решила, что дождется наступления рождественского дня, а потом ляжет в холодную одинокую постель. Но усталость оказалась сильнее воли, ее голова упала на грудь, и через несколько минут она заснула. Ей снилось, что она слышит шум копыт по песку дюн, седок соскакивает с лошади и бежит по настилу крыльца. Эта сцена сновидения напомнила тот момент в индейской резервации Делавэра, когда Джон возвратился именно так, принеся ей свою жертву, вселяя в нее новую отвагу и стремление к новой жизни. Ей показалось, что дверь распахнулась, что на пол упали тяжелые мешки, что она в объятиях мужа, покрывающего поцелуями ее лицо, что она уже не в кресле, а на коленях Джона, обнимающего ее, ее голова на его плече, ее губы на его губах, и наконец она поняла, что это не сон.

– Дорогой, – прошептала она, – ты приехал на Рождество?

– Неужто ты сомневалась? Ты здорова? Как дети?

Он слушал внимательно, его темные глаза вглядывались в ее лицо, когда она рассказывала о своей жизни, повела его в спальню и показала, как хорошо выглядят сын и дочь. Потом он принес два мешка и при свечах показал ей подарки, которые удалось купить во время поездки домой.

– Это не так уж много, – сказал он, – большинство лавок было закрыто. Но как тебе нравится поездка в Париж в качестве рождественского подарка?

– Превосходно, – весело ответила она, – дадим Чарли возможность увидеть человечка на Луне.

Джон усмехнулся, вытащил из кармана бумажник, открыл ярко раскрашенный конверт и извлек из него два билета; он указал пальцем на несколько строчек, а она глазам своим не верила.

– Прочитайте их, мисс Джесси. Мы проведем целый год в Европе.

Потом она прочла:

«От Сан-Франциско в Чагрес. От Чагреса прямо в Ливерпуль. От Фольстона в Булонь, Франция».

По ее щекам побежали слезы, Джон вытер их своей рукой. Мысли Джесси вернулись на полных десять лет назад, к дождливому полудню, когда они сидели с бабушкой Макдоуэлл перед окном в рабочей комнате Хасслера, наблюдая за похоронной процессией президента Гаррисона, и пылкий темноглазый молодой человек за чайным столиком напротив нее сказал:

– Я буду любить тебя всегда, Джесси, в этом ты можешь быть уверена. Я могу делать ошибки, я могу подвести тебя в другом, я могу в чем-то не оправдать твоих ожиданий, но я буду всегда любить тебя.

Как верно, что супружество требует скорее терпения, чем логики, и не должно нарушаться при каждом непредвиденном повороте колеса фортуны, а следует дать времени возможность сделать прочным его фундамент.

– Ты можешь оставить шахты? – спросила она.

– Шахты разлучали нас слишком долго. Давай используем наши время и деньги вместе, пока они у нас есть, до того, как я докажу, что Николлет был прав относительно дурака и его возможностей. Это будут твои первые каникулы за десять лет. Первые с того времени, когда ты сказала судьбоносные слова: «Куда ты пойдешь, туда пойду и я». Ты помнишь, Джесси?

Книга пятая
ПЕРВАЯ ЛЕДИ

_/1/_

Они пересекли Атлантику на пароходе «Африка» с боковыми гребными колесами, принадлежащем компании «Кунард». Джесси была единственной женщиной на борту, и капитан выделил ей в качестве каюты женскую гостиную. Из двух составленных кушеток соорудили просторную кровать для нее и Чарли. В дождливую штормовую погоду Джесси и Джон отдыхали или читали. В хорошую погоду они привязывали маленького Чарли длинной лентой к столбу в центре каюты, и, хотя Лили утверждала, будто ребенок столько же времени стоял на голове, сколько на ногах, он совсем не жаловался.

Когда они прибыли в Лондон, все было готово для их размещения в гостинице, на окнах висели пестрые занавески, а в камине пылали дрова. Американский посланник в Англии Эббот Лоуренс дружил с Томом Бентоном долгие годы, и поэтому чета Фремонт была взята под официальную опеку. Джесси дважды оказывалась во власти тех, кого англичане именовали «законодателями туалета». С нее сняли мерку и выведали, какие цвета она предпочитает. Для каждого публичного приема ей доставляли новый наряд. Она же часто вспоминала Монтерей, где носила укороченную выгоревшую юбку, удобную для езды на лошади, и блузку из неотбеленного миткаля. Она испытывала приятную истому в постели в гостинице «Кларендон», в утреннем фиолетовом халате ожидая завтрак и вспоминая раннее утро в двухкомнатном бараке на дюнах Сан-Франциско, варку на печке овсяной каши для детей.

В первый вечер в Лондоне она и Джон обедали в Лайон-хауз, городской резиденции герцога Нортумберлендского. Здесь Джесси встретила леди Бульвер, с которой познакомилась еще в Вашингтоне, где ее муж был посланником при правительстве Соединенных Штатов. Леди Бульвер подвела Джесси и Джона к пожилому мужчине, который, погрузившись в свои мысли, отрешенно ходил взад-вперед по роскошно обставленной комнате. Она прошептала:

– Это мой дядя, герцог Веллингтон, – а затем, отчетливо произнося каждое слово, представила герцогу чету Фремонт.

«Железный герцог» механически поклонился и собирался возобновить хождение, но в его глазах мелькнула какая-то искорка.

– Припоминаю, – сказал он, – Фремонт – великий американский путешественник.

Он пожал руку Джона. Позже Джесси сказала мужу:

– Ты пожал руку судьбы Наполеона.

Друзья Джесси считали, что не выполнят своего долга, если, неважно в какой день, у нее окажется пять минут, свободных от посещения мероприятий в ее честь. Когда Джесси сказала маркизе Уэлсли, родом из семьи Катон в Мэриленде, что хотела бы посетить Вестминстерское аббатство, та ответила:

– Монументы живут вечно, люди же уходят в мир иной.

Джесси представила себе, как наслаждалась бы ее мать жизнью в Лондоне – столице, откуда берут начало традиции и идеалы Черри-Гроув. Если бы Элизабет Макдоуэлл вышла замуж за члена английского парламента, а не американского конгресса, она оказалась бы в собственной среде и была бы счастлива. Вместо того чтобы находиться в этом очаге достопочтенных традиций, она попала в неухоженную, грубую столицу и не смогла создать собственную традицию. Но через несколько дней она мысленно обратилась к отцу, когда в оперном театре ее представили англичанке из высокопоставленной семьи как «миссис Фремонт из Северной Америки».

– Из Северной Америки! – воскликнула почтенная дама, рассматривая Джесси через лорнет. – Я думала, что все североамериканцы – индейцы!

Джесси рассмеялась в душе, подумав: «Слава Богу, что здесь нет Тома Бентона. Услышав такое замечание, он объявил бы войну всей Британской империи».

В день Пасхи она стояла перед зеркалом в своем номере в отеле «Кларендон» в Лондоне, разглядывая себя в вечернем платье. Кружевное платье украшали искусственные густо-красные и белые розы. Ее каштановые волосы были собраны в высокую прическу, а карие глаза взволнованно сверкали. Она взяла в руки букет роз и повернулась к Джону, который, сидя в кресле, наблюдал за ритуалом подготовки жены к торжественному приему.

– Не подведу ли я Калифорнию? – спросила она.

– Ты больше представляешь ее в неотбеленном миткале.

– Я не стараюсь быть туземкой, дорогой, я пытаюсь быть красивой и элегантно одетой.

– Покажи мне книксен, которому тебя целую неделю учила жена посла Лоуренса.

– Дело в том, что мой отец чувствовал отвращение к леди, кланяющейся, как мужчина, или сгибающейся подобострастно, как слуга.

Раздался стук в дверь.

– Это, вероятно, мой экипаж! – воскликнула Джесси. – Сожалею, что ты не невеста и не леди, чтобы тебя представили королеве. Во всяком случае встречусь с тобой в четыре часа у герцогини Бэдфорд за чаем.

Через несколько минут ее карета въехала во двор Букингемского дворца. Ее провели в комнату, где собирались жены дипломатов. Миссис Лоуренс приехала раньше, чтобы занять для нее место около окна и лучше видеть приезд королевы. Карета королевы, приезжавшей во дворец для приема по случаю Пасхи, была запряжена белыми лошадьми. Открылись двери в тронный зал. Миссис Лоуренс присела, сделав книксен, а затем представила Джесси, которая постаралась не кланяться, подобно мужчине, и не сгибаться, как слуга. После этого их представили принцу Альберту и королеве-матери, а затем они заняли отведенное им место и в течение двух часов наблюдали за процессией почтенных английских леди, выражавших преданность королеве, целовавших руку, а затем отходивших, не поворачиваясь спиной. Джесси поразил контраст между этой сценой и положением первой леди в Соединенных Штатах, получающей на четыре года право жить в Белом доме, вечно нуждающемся в ремонте, и лишь иногда удостаивающейся уважения со стороны избирателей.

После чая у герцогини Бэдфорд Джесси и Джон пошли к сэру Родерику Мерчисону, президенту Королевского географического общества, дававшему обед в честь коллег Джона, получивших медали. Этот вечер показался ей самым приятным в Лондоне: здесь Джон оказался, так сказать, среди своих обветренных путешественников и исследователей. Все они с большим интересом прочитали три доклада и изучили карты Фремонта, в свою очередь послали ему описание своих путешествий. Это были настоящие друзья и братья, связанные нерушимыми узами общих интересов. Джесси с радостью наблюдала за своим мужем; здесь Джон выглядел изумительно: его глаза сверкали, он беспечно и уверенно разговаривал как человек, знающий свое ремесло. Более, чем когда-либо, Джесси почувствовала, какой потерей для него был отход от своего призвания, что он должен вернуться к нему и его талант не должен быть растрачен даром.

Однажды в апрельский вечер, когда они садились в карету, чтобы отправиться на обед в их честь, четыре полицейских с Боу-стрит окружили их и сообщили Джону, что он арестован.

– Арестован? – удивился он. – За что?

Коротышка, представившийся клерком из конторы адвоката, грубо закричал:

– Скоро узнаешь! Ну, ребята, тащите его в тюрьму, бравый полковник скоро узнает, что счета надо оплачивать.

Скорее удивленная, чем встревоженная, Джесси спросила:

– Джон, ты знаешь, в чем дело?

– Вероятно, дело Марипозы. Сарджент продал акции. Я не смог его найти.

– Но ты не отвечаешь за Сарджента…

– Пошли, полковник, – сказал один из полицейских.

Когда группа шла по улице, Джесси крикнула:

– Не беспокойся, дорогой. Я тут же отправлюсь к мистеру Лоуренсу, он вызволит тебя.

Добравшись до дома министра, она узнала, что он уже уехал на обед в честь четы Фремонт. Вновь ей пришлось сесть в карету. Хозяева ждали Фремонтов. Джесси объяснила, чем вызвана задержка. Эббот Лоуренс извинился перед гостями и поехал с ней на Боу-стрит. Штаб-квартира полиции выглядела отвратительно, но еще менее приятными были слова дежурного офицера: он сообщил, что выкуп за полковника Фремонта назначен весьма высокий и он не может освободить его, не получив наличными. Джесси возвратилась с мистером Лоуренсом, но у гостей, приглашенных на обед, не оказалось суммы, достаточной для освобождения Джона.

Обед закончился в полночь; она представляла себе, как недоумевает Джон, почему он все еще сидит в тюрьме на Боу-стрит, когда многие банкиры и государственные деятели Лондона присутствуют на обеде в его честь. Чета Лоуренс отвезла ее в гостиницу «Кларендон», где, проведя бессонную ночь в чуждом ей номере отеля, Джесси нашла, что пребывание мужа в тюрьме не лишает возможности серьезно подумать.

Ее возили утром по лондонским паркам, угощали ланчами и чаем, а Джон тем временем пытался разобраться в путанице, созданной конфликтующими и порой мошенническими компаниями, торговавшими акциями Марипозы на лондонском рынке. Из его нежелания разговаривать о том, как идет размещение акций на Лондонской бирже ценных бумаг, у нее сложилось впечатление, что он спешит уладить дело, не выяснив всех деталей. Марипоза была богатым прииском, который мог бы дать намного больше золота, если бы не нараставшие осложнения, и Джесси все более убеждалась, что им следовало бы либо вести ограниченную разработку золота, либо продать свои права. Американские суды еще не утвердили приобретения, осуществленные на основании мексиканских дарственных грамот, и их права на Марипозу в любой момент могут быть оспорены. Ее муж не годился в бизнесмены: у него не было способностей к этому. Сомнительно, чтобы Джон, обладая талантами исследователя, был и одаренным бизнесменом. У нее также не было склонности заниматься бизнесом. Впрочем, никто в их семье не питал интереса к торговым делам. Она была благодарна средствам, полученным за счет Марипозы, но опасалась, как бы это богатство не вызвало негативных последствий, не толкнуло их жизнь в неправильную колею. Шахты Марипозы обеспечивали им значительные суммы, но с точки зрения права положение было настолько непрочным, что могло рухнуть в любой момент, и они окажутся на мели, да еще со множеством различных тяжб.

На следующее утро, когда пригласивший их накануне на обед хозяин внес залог и доставил Джона в отель «Кларендон», она узнала, что ее мужа задержали не по поводу Марипозы, а из-за четырех чеков на общую сумму девятнадцать тысяч долларов, подписанных им во время кампании по завоеванию Калифорнии. Государственный секретарь Бьюкенен не пожелал признать эти чеки действительными, ведь такой шаг с его стороны могли расценить как свидетельство того, что за завоеванием стоит официальный Вашингтон. Внесенные в конгресс законопроекты об оплате этих чеков не были приняты, и некий калифорниец по имени Хаттмэн предъявил иск Джону в Англии, надеясь на компенсацию за счет личных фондов Фремонта.

Джесси не считала, что ее рассуждения прошлой ночью по поводу Марипозы потеряли свое значение. Она была убеждена, что сохранение путаницы в финансовых делах может быть чревато серьезными неприятностями. Джон согласился с тем, что поиски инвесторов в Англии зашли в тупик. В десять часов он направился к банкирам, чтобы расторгнуть все контракты по финансированию Марипозы. У Джесси отлегло на душе, но ее по-прежнему беспокоила мысль, что британские инвесторы, зачастую вдовы и пенсионеры, потеряли свои деньги, приобретя необеспеченные акции. Если объявятся жертвы закулисных махинаций Сарджента, она готова возместить их потери, ибо некоторые из них, несомненно, положились на добропорядочность самого имени Джона Фремонта. Но если объявить об этом, то претендентов окажется целая лавина, и многие из них отнюдь не с честными намерениями, к тому же такой шаг с ее стороны могут понять как признание ответственности ее мужа за действия Сарджента. Джесси пожала плечами от отвращения и отчаяния.

В конце апреля, когда она проходила мимо конторки портье в гостинице «Кларендон», клерк вручил ей письмо отца. Отец писал о ее брате Рэндолфе, который произнес речь в память Кошута, положительно принятую в Сент-Луисе. Потом она вдруг прочла: «…холера… вызвала у него воспаление мочевого пузыря… потерял сознание на второй день, умер, не осознав своих мучений… такой молодой… мы едва успели сблизиться друг с другом…»

Подобно отцу, она совсем недавно прониклась чувством дружбы к младшему брату. Джесси всплакнула: воспоминания о Рэндолфе причиняли боль. Она не прилагала больших усилий сблизиться с парнем; в ее жизни доминировали взаимоотношения с отцом и мужем. У нее не было времени, чувств и даже заинтересованности в отношении других. Лишь мать проявила к брату так нужную ему доброту.

Джесси понимала, что нужно ценить каждый момент в супружеской жизни; завтра любовь и доброта могут опоздать, отношения должны быть постоянно близкими, но она не придерживалась этой простой истины в отношениях с братом и матерью. Она была хорошей дочерью для отца, хорошей женой, а была ли она хорошей матерью? Или же были часы и даже годы, когда она была невнимательна к Лили и Чарли, как к своему брату Рэндолфу?

Она никогда сознательно не говорила: «Я не ставлю моего мужа выше своих детей», но такой вывод сделан давно. Как бы она ни любила своих детей, они стояли после мужа на втором месте. До появления детей она отдавала Джону всю свою любовь, ему же будет принадлежать ее любовь, когда дети отделятся и пойдут своим собственным путем. Она не могла скрыть такую особенность своего характера от себя, не было возможности утаить ее и от детей.

Когда во второй половине дня Джон возвратился в номер и увидел ее покрасневшие глаза, он взял со столика письмо и быстро пробежал его. Закрыв жалюзи от полуденного солнца, намочил полотенце холодной водой и положил на ее воспаленное лицо. Через несколько часов она спросила:

– Ты уладил свои дела, и мы можем уехать из Лондона? Можем ли мы переехать в Париж? В этой светской карусели мы не найдем покоя.

– Через день-два мы сможем уехать, – ответил Джон. – Я положил в Англии конец всем спекуляциям на Марипозе. Отныне выпуском акций будет заниматься банк в Сан-Франциско. Мне удалось также перенести иск Хаттмэна в США.

В Париже на Елисейских полях они нашли небольшой симпатичный особняк в итальянском стиле, с внутренним двориком и большим садом, спускавшимся к Сене, с видом на купол Дворца Инвалидов на противоположном берегу реки. Они поселились в особняке на четырнадцать месяцев, и это время было наиболее спокойным в их бурной супружеской жизни.

Как только они прибыли в Париж, Джесси обнаружила, что ждет ребенка. Она думала о том, как приятно провести время, наслаждаясь тихой красотой виллы. Ею овладела лень, а Джон держал себя в форме, занимаясь фехтованием. Иногда по его просьбе учитель приходил к нему домой, и Джесси могла наблюдать за его успехами. Присутствуя на уроках фехтования, она вспоминала, как Байорд Тейлор из Монтерея описал Джона в нью-йоркской газете «Геральд»:

«Я не встречал ни у какого мужчины столь прекрасные сочетания легкости, активности, силы и физической выносливости».

Джон посещал школу, в которой преподавал его любимый Николлет, изучая астрономию, математику, а также работы французских геологов по добыче кварца.