Текст книги "Брак по-Тьерански (СИ)"

Автор книги: Ирина Седова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

   – Я бы не сказал, что это слишком вкусно, – заметил Сэм, когда пучок растительности исчез у него в глотке.

   – Жуй себе знай, – засмеялся Морей, потому что стебли хотя и были трава травой, но первая порция их проскользнула внутрь него без осложнений. И теперь, когда призрак голодной смерти от них отодвинулся, хорошее настроение к нему вернулось. – Вкусненького ему подавай! Радуйся, что хоть такое нашли! Интересно, что это за деревья?

   – Я знаю. Это бамбук. А мы не отравимся?

   – Теоретически не должны.

   – Теоретически, практически... Лагерь здесь будем раскидывать, или поищем местечко получше?

   – Не будем торопиться с лагерем. Тени здесь предостаточно и без палатки. Попасемся, передохнем и пойдем дальше. Предчувствие говорит мне, что где-то здесь должно быть кое-что поинтереснее этих бессмысленных колонн.

   – Предчувствие, предчувствие... Тоже мне, провидец нашелся! – проворчал Сэм, впрочем, весьма довольный, что привал будет хотя и долгий, но временный. – А если рядом ничего нет?

   – А бамбук откуда взялся, кто его сажал? Человек. Ну и чем, по-твоему, этот человек питался? Вот этой дрянью? – Морей лениво пнул сочный стебелек. – Или он позаботился развести для себя что-нибудь повкуснее? Назови мое предчувствие здравым смыслом и успокойся.

   – Тогда пошли сейчас.

   – Сейчас – зачем? Не знаю, как ты, а я лично выдохся.

   Все время в течение этого разговора и долго после они оба интенсивно жевали, пока им не стало дурно при одном намерении проглотить еще хоть кусочек. Тогда они отпали, нашли местечко посуше и растянулись, положив головы на рюкзаки.

   – Ай! – воскликнул Сэм. – Меня что-то кольнуло!

   – Меня тоже, – ответил Морей. – Хотел бы я знать, что это было. Э, да это наше с тобой спецпитание из-под земельки проклевывается! Свеженькая порция! Глянь-ка, какая шустрая... А ты говорил – лагерь разбить, палатку поставить.

   – Это не я, это ты говорил, – возразил Сэм. – Послушай, давай нарежем этого на дорогу?

   Уже через четверть часа глазам парней представился иной вид растительности, но назначен он был его величеством случаем не столько для набивки брюха, сколько для услаждения взора. Вид являл собой плети арбузов и дынь, свисавшие с верхнего и теперь недоступного для путешественников яруса.

   – Ну и зачем, спрашивается, было сюда спускаться? – саркастически хмыкнул Морей, оценив злой юмор сюрприза, приготовленного им природой.

   – Ты же сам предложил разделиться, – обиженно возразил Сэм. – Может, изобразим «Лису и виноград»?

   – Двух лис, – снова хмыкнул Морей. – Ты аркан кидать умеешь?

   – Это чтобы сбить какой-нето? Высоко очень!

   – Попробовать можно.

   Им действительно удалось сбить веревкой пару плетей, но арбузы на них оказались безвкусными.

   – Зеленые, – прокомментировал Сэм то, что было ясно и без объяснений.

   – Ничего, – сказал Морей, утешая скорее себя, чем приятеля. – И у нас скоро что-нибудь появится. Кстати, ты заметил, что грунт здесь уже разделан?

   Действительно, платформа, по которой они двигались, во всю свою ширину, за исключением двух страховочных полос по краям и дороги посередине, больше не представляла собой сплошной скалы. Камень был раздроблен, и если парни до сих пор этого не замечали, то лишь потому, что глядели не влево, а вправо, то есть вниз. Если бы они не устали и не сообразили сделать короткий привал, они бы еще полчаса шагали, не замечая, что пейзаж рядом с ними начал меняться.

   – Глянь-ка, – сказал Морей с некоторым удивлением. – Птицы!

   Действительно, над плантацией бахчевых кружили черные точки, оглашая воздух пленительными для наших путешественников звуками.

   – Конечно, птицы, – назидательно ответствовал Сэм. – А ты чего хотел увидеть? Летающих крокодилов?

   – Тебя я хотел там увидеть, – засмеялся Морей. – Лучше глаза разуй, у нас по курсу тоже виднеется что-то занимательное.

   – Что-то зеленое. Ну и... ? Опять неспелое, наверное.

   – А если зеленое, так что, жрать не будешь?

   – Интересно, откуда они здесь взялись? – пробурчал Сэм еще через полчаса, вгрызаясь в сочную, розовую с черными косточками арбузную мякоть. Потому что именно такое название дал бы любой на его месте громадным полосатым ягодам, поджидавшим наших путников там, куда успели за этот срок доплестись их усталые ноги.

   – Наверное, твои летающие крокодилы набросали в землю семян, – усмехнулся Морей.

   – А что? Очень даже просто. Они меня любят, не то, что тебя. Знают, что мне по нутру.

   Теперь и ему хотелось шутить. И не удивительно – арбузы были повкуснее бамбуковых побегов! А когда посреди арбузной роскоши обозначился пятачок дынного семейства, парни и вовсе пришли в веселое настроение.

   – Лучше бы они послали нам хлеба, – вздохнул Морей, вытирая рукавом влажные губы. Сыт он не был, но больше в него не убиралось.

   – Ставим палатку?

   – Ну?

   И в самом деле, было пора. Они не спали уже 20 часов. До сих пор их гнала в дорогу надежда найти пищу. Пища была найдена, животы набиты, и упадок сил дал о себе знать.

   Проснулись они часа через четыре. Обоим снилась еда, и оба встали голодные, как волки. Но дыни, столь восхитительные накануне, теперь вовсе не казались парням слишком уж привлекательными.

   – Пошли, – предложил Сэм. Впрочем, уверенности в его голосе не прозвучало.

   – Нет, – покачал головой Морей. – Скоро ночь, надо готовиться. Кто знает, что там растет впереди?

   – Все съедобное, – напомнил Сэм.

   – Конечно, когда спелое. Да и неизвестно, какое оно будет на вкус. А этого изобилия нам хотя бы хватит, чтобы пересидеть темноту. Конечно, в арбузах много воды, зато пить не будет хотеться.

   – Я знаю, что надо делать, – сказал Сэм. – Надо их подвялить. Я читал, так делали дикари.

   – Вот и займись. А я пойду схожу за бамбуком. Все какое-то разнообразие.

   Морей сходил не только за бамбуком. Вернувшись часа через три с солидной связкой и увидев, что до захода солнца еще есть время, он решил прогуляться в противоположную сторону, до лесочка, который маячил где-то впереди на ярусе, по которому двигалась камнедробилка.

   – На разведку, – лаконично сказал Морей. Он не стал объяснять, что надеется, наконец, встретить хозяина таинственной машины. По любым расчетам тот должен был находиться где-то неподалеку.

   – Смотри, что я придумал, – ответил ему с гордостью Сэм, показывая площадку, очищенную от бахчи. – Никак не сохли, так я печку приспособил.

   И впрямь, изобретенной Сэмом системой «костры и печка» можно было хвастать без стеснения. Горели в кострах, точнее, дымили, сухие плети тех же арбузов и дынь, собранные в кучки. Вокруг костров располагались камни, а на камнях лежали, исправно теряя влагу, ломти дынь. Морей должен был признать: Сэм времени не терял. Костры располагались полукругом, в центре которого находилась солнечная печка.

   – Действует лучше всякой зажигалки, – сказал Сэм все с той же самовлюбленной гордостью.

   – И только? – сделал попытку чуток обломить его Морей.

   – Еще досушивает. Ты скоро вернешься?

   – Надеюсь, что да.

   Но на этот раз Морей задержался несколько дольше, чем думал. Ему попалась плантация дикого риса, расположенная все на том же ярусе с камнедробилкой. Пока он искал место, где можно закрепить веревку, пока спускался, прошел час. Еще час ушел на то, чтобы нарезать мешок метелок. Затем Морей сообразил, что глупо тащить с собой сноп соломы, и он решил обмолотить рис методом битья по мешку. Но в метелках, когда Морей извлек их из мешка, чтобы выкинуть, оказалось в остатке немалое количество зерен – выкидывать их было жаль, и он принялся перетирать колосья руками. В результате в мешке оказалось весьма жалкое количество риса, и смешно было возвращаться с ничтожной поклажей...

   В общем, увел себя Морей с рисовой плантации лишь тогда, когда до захода солнца осталась пара десятков минут, не более, и он едва успел добраться до палатки. И ему даже поимпонировало, что Сэм вместо того, чтобы лениво отдыхать внутри укрытия, торчал за порогом, высматривая его персону.

   – С киллом? – поинтересовался он деловито.

   – Сам-со! – весело отвечал Морей, что обозначало на невесть с каких времен сохранившемся жаргоне «само собой», точно так же как и «килл» обозначало «добыча». – Нам повезло, понимаешь ты это? Теперь мы точно выживем!

   – И так бы не померли. Зырни в палатку – ахнешь! Я этими арбузами все углы забил и по краям еще вместе с камнями навалил – глянь!

   – Одними арбузами сыт не будешь.

   – Еще дыни.

   – И дынями тоже. Ладно. Топливо ты припас?

   – А у тебя голова на что?

   – А у тебя?

   Морей скинул с плеч рюкзак и присел возле порога.

   – Ерунда, – сказал он, наконец. – Наберем и в темноте. Свистеть умеешь?

   – Будто ты не знаешь!

   – Ну так свисти. Надоест – пой. А я пойду полазаю. Нынче мы с тобой везунчики, увидишь, браток!

Марк

   Человек был стар. Он был очень стар. Он был так стар, что давно перестал думать о своей старости.

   И еще он был одинок. Столь же одинок, сколь и стар. И точно так же, как и старость, одиночество давно его не беспокоило.

   Одиночество и старость настолько въелись в его плоть и кровь, что человек свыкся с ними, как свыкаются с докучливыми, но надежными друзьями. Они попросту стали частью его естества. Человек даже перестал считать годы: там, где он обитал, зима и лето не отличались друг от друга. И общества подобных себе существ он уже не искал: жизненный опыт научил его, что люди далеко не всегда являются приятными соседями. В общем, человек приспособился обходиться без них.

   Впрочем, точно так же, как и без молодости. Какой от нее был бы ему прок? Зачем здесь, в одиночестве, она была бы ему нужна? Когда-то человек был красив, но сейчас на его лицо некому было любоваться. Когда-то он был силен, быстр и ловок. Но тут, по этим безжалостным в своей первозданной мощи джунглям, степям и болотам бродило сколько угодно животных, которые были сильнее любого силача, быстрее спринтера и ловчака.

   По сравнению же со стихиями, такими как дождь, ветер и солнце, любое теплокровное создание природы и вовсе было ничто. Ни дождь, ни ветер, ни солнце невозможно было покорить, их нельзя было обогнать или обхитрить – к ним можно было только приспособиться. Противопоставить им выносливость, ум и терпение. А эти качества имелись у старика в избытке.

   Более того, сейчас, спустя годы, он бы дал сто очков вперед тому юному, наивному и беззащитному существу, каким он когда-то вышел в свет. Тот был игрушкой в руках обстоятельств – этот же являлся безраздельным хозяином территории, по которой ступали его ноги.

   А территорию эту никто бы не рискнул назвать маленькой. Она шла от берега моря до подножия барьера и простиралась аж на 7500 квадратных километров, половину из которых человек засадил сам, лично. На это понадобилась уйма лет, но, как уже говорилось, человек годов не считал, точнее, давно перестал ими интересоваться. Время на полосе измерялось не годами, а сезонами, сезоны же здесь совершенно не зависели от бега планеты по большому кругу небосвода.

   Насчитывалось сезонов пять, и все пять имели свои имена: они назывались утро, полдень, дождь, вечер и ночь. Человека нисколько не смущало, что названия эти совпадали с именами частей суток, поскольку они ими и были. К ним он приурочивал свои работы, им подчинял свой досуг. Таковы были особенности жизни на полосе, и нелепо было бы поступать вопреки природе, наперекор здравому смыслу.

   Точно так же человека не смущало, что с течением времени сутки становились короче, и он успевал сделать за каждый сезон все меньше и меньше из намеченного. Наоборот, вместо того, чтобы печалиться, человек радовался происходящим переменам. Ведь они обозначали, что перепады температур реже губят растения и граница зелени поднимается все выше.

   Но много успевал человек сделать или мало, однако он старался строго придерживаться заведенного распорядка. Каждое утро на рассвете он отправлялся в инспекционную поездку посмотреть, благополучно ли «перезимовали» саженцы прошлой серии, не погибли ли юные всходы. Долгими ночами он отмечал на карте собственного изготовления места, где посадки прижились, и планировал работы на следующий световой период. Кроме того, именно ночью он производил ремонт оборудования и занимался улучшением своего быта.

   Конечно, за 20 с лишним стандартных лет, а именно столько их промчалось с тех пор, как человек обосновался на Первой Полосе, можно было бы обустроиться просто великолепно, и человек при его энтузиазме и терпении давно бы мог услаждать свой взор интерьерами в духе творений лучших архитекторов Вселенной. Но к сожалению или к счастью, однако любование архитектурными излишествами в планы человека не входило. Причина была проста: образ жизни, который он вел, именовался полукочевым, примерно раз в 100 сезонов человеку приходилось бросать обжитое место и переезжать на новое. К тому моменту границы посадок отодвигались от его резиденции настолько, что неудобство переезда становилось меньшим злом по сравнению с потерей времени на каждодневные многокилометровые разъезды туда и назад.

   Обычно человек оставался на одном месте до тех пор, пока не заканчивался посадочный материал в очередном питомнике. Питомники закладывались заблаговременно, с расчетом на будущее, и тогда же начиналось возведение нового жилища. К моменту переезда дом бывал вчерне готов. Вчерне – это без крытого двора, ангара и хозпостроек, однако там уже можно было ночевать, готовить пищу и работать.

   За время своего пребывания на полосе человеку довелось соорудить аж пять штук весьма капитальных сооружений, но имея под руками такой замечательный материал, как бамбук, он мог позволить себе любые архитектурные нюансы. Будучи разного диаметра (человек намеренно сажал и сеял растительность не одного, а многих видов и подвидов), бамбуковые стволы были относительно легки и весьма удобны: их можно было распиливать не только поперек, но и вдоль, превращая в доски. Стволы легко транспортировались на любую высоту, а связывать их в единое целое позволяли не только врубки, но и лианы, имевшиеся в наличии тоже в предостаточном количестве. Доски использовались для полов, кровли и мебели.

   Бамбук вообще оказался настолько удобным материалом, что не применять его было бы просто грешно. Человек и применял. Он раскидал по территории множество построек-времянок, расположив их так, чтобы от любой из них можно было за 3 – 4 часа добраться до соседней без машины и медленным ходом. Такие строения-крошки имели размер 44 метра по кровле и исполнялись в двух основных вариантах.

   Вариант N1 имел отопление внутри и сооружался там, где к концу ночи температура падала ниже пяти градусов тепла. Вариант имел неудобства: необходимость отвода дыма из помещения заставляла сооружать крышу с отверстием. Когда шел ливень, в отверстие это вечно норовила забраться вода. Ночью через него проникал холод, и его приходилось после каждой топки затыкать, а в полуденные часы варить пищу становилось почти невозможно из-за нестерпимой одуряющей жары.

   Второй вариант, более поздний, человеку нравился больше. Хижина состояла как бы из двух отделений: собственно помещения со стенами и навеса, обдуваемого с трех сторон. Очаг располагался именно под навесом: дым шел куда хотел, и в знойный полдень жар от огня уже не мог довести до изнеможения.

   Обстановка в хижинах была более чем спартанской, зато в каждой имелось место для хранения семидневного запаса пищи на случай какого-либо ЧП и можно было поставить кое-какой инструментишко. Кроме того, там можно было с комфортом пообедать или просто глотнуть чайку, чтобы вытягивать усталые ноги не под открытым небом.

   К концу двадцатилетия человек приспособился управляться с сооружением хижин-малюток за 3 – 4 стандартных дня. Процесс этот разбивался на несколько этапов.

   Первый состоял в подготовке материала: бамбук надо было спилить, разрезать на бревна соответствующей длины и перевезти к мастерской. Это делалось обычно в один из дней светлого времени накануне сборки.

   Второй этап происходил ночью, когда был избыток свободного времени. В бревнах проделывались пазы, некоторые из них распиливались на доски для кровли и помоста. Хижина вчерне собиралась, детали ее нумеровались, разбирались и связывались в пучки, удобные для погрузки на транспорт. После этого оставался сущий пустяк: перевезти подготовленное к месту работы и там заново собрать. Всего-то хлопот было выжечь в грунте пару ямок для двух опор навеса ну и еще три, с желобами для стока воды. На одну хижину уходило до пяти бамбуковых стволов диаметром в 30 см у комля.

   Постороннему наблюдателю могло бы показаться странным усеивать территорию никому не нужными хижинами, если разбирать их и собирать было так легко. Но, немного подумав, он бы согласился, что человек поступал правильно. Первоначально хижины ставились возле питомников, а их у человека всегда было не менее полутора десятков, и каждый функционировал в течение примерно сотни сезонных циклов. После такого длительного использования кое-какие элементы конструкции, как осторожно с ними ни обращайся, неизбежно оказывались при разборке повреждены, иногда настолько, что требовалось бросать все намеченные дела и срочно изготовлять замену.

   Во-вторых, на разборку обжитой хижины уходило почти столько же времени, сколько на изготовление новой. Оттуда надо было все вынести, извлечь скрепляющие детали, что отнюдь не всегда было просто. Да и вид у вновь собранного сооружения оказывался не ахти, а человек был эстетом, то есть любил, подобно всем смертным, обновлять свой быт.

   Для чего же ему было нянчиться с переброской старья, если стоило прибавить к затратам времени на его извлечение какой-то пяток стандартных часов – и в результате имелось нечто свежее и приятное глазу? Любой лентяй скоренько постиг бы эту нехитрую истину после первых двух попыток, человеку же хватило и одной. Уничтожить порой гораздо труднее, чем создать – он это усвоил, будучи еще безусым юнцом.

   Мини-жилища свои человек раскидал по территории весьма хитроумно. Он учел и расположение пандусов для спуска и подъема, и расстояния между питомниками. Территорию он мысленно разбил на 16 основных климатических зон, где и рассаживал растения в полном соответствии с их биологическими особенностями. Так неужели, заботясь о самочувствии своих питомцев, он мог позабыть о том, что однажды может наступить момент, когда он попадет в беду, а прийти к нему на помощь будет некому? Он мог упасть и повредить ногу, машина его могла сломаться, да и мало ли всякого бывает в жизни? Не вечно же ему предстояло суетиться, бодрым и полным сил? Мини-хижины представлялись человеку надежным убежищем на случай разных эксцессов, с ними он чувствовал себя увереннее – это, между прочим, и было тем, ради чего он их возводил.

   Притом климат первых четырех зон человеку не нравился, и точно так же не годились ему для жительства последние две, но работать-то приходилось везде – вот он и хитрил сам с собой, придумывая всевозможные замысловатые маршруты.

   Например, свое пребывание на первых ярусах человек старался приурочить к тому моменту, когда последние дождевые капли свидетельствовали: зной на время отступил, земля получила свою порцию благодатной влаги. Так повелось еще с тех пор, когда ливень длился целых тридцать часов. Либо, если место только разрабатывалось и его необходимо было вспахать и засеять, человек являлся туда на рассвете и посвящал работе самые первые, холодные сотни минут.

   В последние же две зоны он старался летать в вечерние часы, когда воздух достаточно прогревался, но солнце уже не палило как сумасшедшее.

   За работоспособностью применяемых технических единиц человек следил строго: на каждой у него имелись особые датчики, сообщавшие о состоянии машины, когда к ней приближался ее хозяин. Если поломка была серьезной, машина автоматически выключалась, о чем свидетельствовал потухший огонек на особом пульте. Пульт находился у человека в его постоянном на данный момент обиталище. Техника работала на фотоэлементах, и если она была исправна, никаких особых хлопот с ней не было.

   В случае противоположном человек выводил из ангара запасную машину, ставил на нее блок, нужный для выполнения той работы, на которую был настроен поломавшийся агрегат, и отправлялся в путь. Прибыв на участок, он забирал неисправную техническую единицу, запускал вместо нее привезенную и двигал назад. На участках серьезным ремонтом он никогда не занимался. Он любил удобства, да и таскать за собой весь комплект необходимого инструментария было невозможно. Инструментарий, включая станки, имелся в специальной мастерской, которую, к слову сказать, человек перевозил за все годы лишь один раз.

   Для устранения мелких дефектов имелся отдельный, малый набор. Он без проблем умещался в любом летательном аппарате, и человек даже не вынимал его из багажника по прибытии домой – так и возил за собой во всякую, и не только инспекционную, поездку.

   И, конечно же, как ни хороша бывает конструкция машины, в любой из них отдельные части имеют разный предел прочности для успешного функционирования. В свое время человек это также предусмотрел, и у него имелся склад запчастей. Склад находился на одной из первых его баз, и целый отдел его был почти доверху заполнен солнечными батареями и причиндалами к ним: человек не знал, сколько он еще проживет, и хотел предусмотреть все.

   Итак, каждый сезонный цикл после беглого осмотра посадок человек совершал облет своих технических единиц, переводил их на новые места либо менял рабочую функцию и настраивал на очередную задачу. Подробный рабочий дневник он не вел, на это уходило бы слишком много времени, но каждый свой провал он фиксировал. Он старался понять причину, чтобы следующий подобный случай больше не повторялся. Например, если всходы гибли от заморозков, вывод делался: культуру пока рановато переносить на данный высотный уровень. А вот если на участке ничего не проросло... Что ж, тогда человек делал отметку в блокноте и ожидал следующего восхода солнца – 14 тьеранских суток хватало, чтобы выяснить, перепахивать делянку, или паника была зряшной.

   Кое-кому далекому от трудов человека, могло, опять же, показаться, будто за уйму лет, проведенных на полосе, человеку следовало бы давно запомнить, где, что и когда сажать или сеять. Но если бы даже такой чудак нашелся (а человек за все время своего пребывания на полосе вообще не встречал никого, с кем можно было бы побеседовать на эту тему), он бы скоренько постиг нехитрую истину: с сокращением суток климат на ярусах менялся. Причем изменялся не только климат, изменялись и сами растения. И если кое-какие из представителей флоры не сумели прижиться совсем, то другие наоборот проявили такую приспособляемость, что на населенной территории запросто превратились бы в род бедствия, потому как норовили заполнить собой все вспаханное пространство.

   А только здесь, на диких пустынных просторах повышенная живучесть была качеством более чем полезным. Обладающие ею растения человек называл пионерами и высевал их без всяких питомников, сразу после запашки в щебень некоторого количества органики и колоний почвообразующих организмов. После этого он мог не заботиться об озеленении данной полосы километров эдак на десяток: корневые отпрыски и побеги таких растений завершали дело сами, без целенаправленных усилий.

   Кроме того, если поначалу семян каждого вида растений у человека было вовсе чуть и он ухитрялся на 20 сотках каждого пояса размещать практически все нужные культуры, то теперь он снимал посадочный материал с площадей размером с гектар и не считал, что это много. Далеко не всегда для такой цели требовалось закладывать питомник. Даже наоборот, большинство трав, например, достаточно было высеять монокультурой, чтобы впоследствии снимать с плантаций урожай несколько лет подряд.

   Правда, более трех раз использовать такой участок было нежелательно. Ветер и птицы, делая свое, полезное для расселения флоры дело, были помощниками бестолковыми: после их хозяйствования на плантациях там можно было столкнуться с самыми неожиданными растительными сюрпризами. Но проделки самозваных помощников не наводили человека на печальные размышления, тем более что ко времени четвертого сбора семян вовсю плодоносили участки, расположенные куда ближе к месту нового сева.

   Иначе выходило с кустарниками и деревьями. Не все ведь из них, подобно бананам или орешнику, давали поросль от корней! Да и проще иной раз было иметь дело с сеянцами. Питомники здесь были, как ни крути, необходимы. Кроме посева и пересадки человек использовал и черенкование, и прикапывание побегов, и деление кустов – в общем, применял весь арсенал доступных ему способов размножения плодовых. В любом случае сбор семян он всегда производил в сухой сезон, а высадку саженцев и черенков – в последний день вечера. Промежуточное же время заполнял по своему усмотрению.

   Например, поездками на пастбище. Да-да, у человека имелись и стада! Правда, он их не пас, но удобствами их наличия пользовался, и с успехом.

   Кое-кто азартный на его месте просто бы охотился, выслеживая животных с высоты полета. Но человек не был азартен, он был мудр. Из тех копытных, что его интересовали, на свободе он содержал только высокогорных лам, по той простой причине, что для выживания в условиях Безымянной им необходима была ежесуточная миграция. Потому что как ни приспособлены были эти выносливые животные к высокогорью, но даже и для них перепады от верхнего плюса в полдень до нижнего минуса к концу ночи были убийственными. Так что ламы кочевали сами, человек лишь позаботился в определенных местах проложить дополнительные пандусы для спусков и подъемов. Их было 3 небольших компактных стада, и человек за ними больше наблюдал, чем что-либо еще.

   А вот животных, мясо которых он использовал в пищу, человек содержал в загонах. Это тоже требовало значительных затрат труда и времени, но было в пределах человеческих сил. Стада располагались в шестой, восьмой и одиннадцатой климатических зонах, и там, где паслись два первых вида, отметка на термометре никогда не опускалась ниже нуля. Корзам же, которых человек особенно ценил, небольшой морозец был не страшен, имелось бы достаточно корма. Корзы давали человеку молоко, из которого он готовил творог, сыр, сметану и масло. Само молоко человек никогда не пил – не любил, зато отсутствие других четырех блюд в своем рационе счел бы для себя большим лишением.

   Остальные стада поставляли человеку мясо, и в своих загонах он держал ровно столько голов, сколько было необходимо, чтобы естественный прирост в каждом стаде компенсировал регулярное изъятие части животных. Перегоны он устраивал раз в несколько сезонных циклов, когда фронт его работ передвигался на очередной километр по всей ширине полосы. Подойдя к загону, он производил ровно один выстрел, стадо срывалось с места и мчалось на некоторое расстояние вперед, до нового участка зелени.

   Когда-то, придумав их на заре своей одинокой деятельности, человек побаивался, что стада могут убежать слишком далеко и потравить молодую, еще не разросшуюся зелень. Однако позднее он убедился, что беспокоился напрасно. Его подопечные почему-то боялись голой земли, и стоило впереди очередного пастбища оставить грунт незасеянным метров на триста, как подобная неприятность ему уже не грозила. После перегона животные быстро успокаивались, привыкали к новому месту и никуда не рвались.

   Изъятие части животных (или по-другому, отстрел) человек предпочитал проводить именно во время перегонов. Тушки отобранных животных он потом подбирал и возвращался домой, чтобы отдохнуть и приготовиться к следующему рабочему походу.

Золотая статуя

   Да, многое из того неподражаемого перехода навсегда осталось в памяти Морея, но эти полчаса, когда он под звуки Сэмового свиста собирал сухие стебли диких дынь, он впоследствии вспоминал с особым накалом. Ощущение было потрясающим.

   Прежде всего он очень боялся свалиться на соседний ярус. Десять метров высоты, разумеется, разумеется, было не сто, но ведь и пяти иногда бывает достаточно, чтобы сломать себе ногу или руку, а то и шею. Поэтому Морей, помня, что искомые овощи произрастали на щебенке, а не на голой скале, прежде чем поставить ногу тщательно прощупывал, куда ступает. Тьма была кромешной, а до первой плети пришлось двигаться метров двадцать, потому что Сэм, подвяливая свои дыни, выбрал для своих костров всю ближайшую растительность, способную поддерживать процесс горения.

   Опустившись на колени, Морей начал искать то, что ему было нужно. Он ощупывал каждый побег, который попадался ему под пальцы – ему нужны были только сухие стебли, а они стелились по самой земле, путаясь среди свежей облиственной зелени и плодов. Что-то там за что-то цеплялось, Морей что-то обрывал, сгребая обрывки в одну кучу и то и дело эту кучу теряя. Наконец эта куча показалась ему достаточно большой. Обхватив собранное обеими руками, он волоком потащил свою добычу на пустое пространство, опять же с каждым шагом прощупывая ногой грунт, и уши его стояли торчком, ловя звуки, издаваемые Сэмом.

   Иногда звуки замирали. Тогда Морей тоже замирал и начинал вертеть головой, прислушиваясь. Сердце у него екало, и когда он разок споткнулся, ухитрившись неудачно задеть обо что-то ногой, оно сделало перебой, а затем бешено заколотилось. Он с трудом сдерживался, чтобы не бросить все и не побежать. Прекрасно зная, что никаких сверхъестественных существ на планете не водится, он тысячу раз готов был усомниться в этой истине.

   Рассудок его говорил одно, но чувства рассудку не повиновались. Стоило Сэму замолкнуть или, хотя бы, перевести дух, как Морея охватывала паника. Он давно покаялся, что из-за нежелания посадить батарейки, не взял с собой фонарик.

   – Ну как? – спросил Сэм, когда оба приятеля снова соединились. – Хорошо я свистел?

   – Нормально, – ответил Морей, нащупывая рукой вход в палатку. – Принимай груз!

   Всю эту ночь, все семь суток они с Сэмом жевали либо спали. Будущее вновь представало перед ними в радужном свете. Они больше не боялись не дойти, и это было главное.

   – Если мы даже и не найдем никого, – сказал Морей, когда время начало близиться к рассвету, – зато теперь у нас всегда будут и питье и жратва.

   – И то, – согласился Сэм. – Зачем нам люди? Послушай, а как мы вернемся? За нами же обещали приехать!