Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Они стали перебирать, с кем надо бы поговорить. Характеристики одна другой хлеще раздавались уже в полный голос, вызывая смех всей компании и негодующие замечания лысого.
Я потерял нить разговора, но все же уловил, что он идет о простом и жизненном конфликте. Было понятно, что проявляется какое-то единство мнений и попытка организации.
А что я вообще знал о положении на заводах, о настроениях? Мне казалось, что в этой стране не тлеет ни одна искра сопротивления. Я слышал где-то, что раненый солдат всегда думает, что сражение, в котором его ранило, проиграно.
Я был таким тяжело раненным солдатом.
Но мне следовало догадаться, что есть другой мир. Только мне в него никогда не проникнуть. В нем нечего делать Вальтеру Зангу. Так мне тогда казалось.
Я еще сидел над своей свининой с капустой, когда компания за соседним столом поднялась. Как только дверь за ними закрылась, мой визави опустил палку с газетой решительным жестом, словно приставил к ноге винтовку. Под ежиком темных волос у него обнаружились небольшие остренькие глазки, над верхней губой торчали пучки седоватых и даже на вид колючих усов, а бородка висела в виде маленького проволочного веничка для чистки расчесок.
– Как вам это нравится? – спросил он меня весьма настойчиво.
Я опешил:
– Что вы имеете в виду?
– Вы слышали разговор? – он кивнул на соседний стол, за которым уже усаживалась новая компания.
– Нет. Я не прислушивался, – ответил я.
– Очень жаль. Вы – молодой человек и должны быть восприимчивы к окружающему, – наставительно сказал усатик.
– Там говорилось нечто поучительное? – невинно осведомился я.
– Поучительное? Да. В том смысле, что не следует закрывать глаза на наши язвы.
– Язвы?
– Вот именно. Есть еще много людей, которые не понимают и не хотят понимать значения слова. Слова! – повторил он с нажимом и поднял указательный палец с длинным и чистым ногтем.
– Вот как? – отозвался я неопределенно.
Мой сосед был немолод, одет как служащий какой-нибудь мелкой фирмы, в темном костюме, безусловно купленном в магазине уцененных товаров. Лицо его, с довольно тонкими чертами, было покрыто такими глубокими и частыми морщинами, что казалось заштрихованным черным карандашом. Я приготовился слушать.
– Я не осуждаю этих людей, – продолжал он, – они стоят так низко в смысле культурного развития, что каждое посягательство на их умственную работу они встречают протестом.
Он отпил пиво из кружки и облизал свои проволочные усишки. Я издал какой-то звук, поощряющий его продолжать, что он и сделал.
– Эти люди требуют или собираются требовать, чтобы им оплачивали часы, которые они потратили, – обращаю ваше внимание: потратили, – на прослушивание политических речей руководителей рейха. Я не обвиняю их в недостатке патриотических чувств. Нет, я хорошо знаю эту породу людей. В силу своей профессии. Я учитель начальной школы. Уверяю вас, пороки родителей легче всего изучать на их детях.
Он помолчал, и я необдуманно спросил:
– А добродетели тоже?
– В данном случае меня не интересуют добродетели. Родители моих учеников работают на этом же заводе. Они судят таким точно образом, как эти, которых вы сейчас слыхали… или могли бы слышать.
– Как же именно?
– Видите ли, по своему невежеству они не могут оценить значение человеческого слова, – повторил он; видимо, это была его любимая мысль, которую он подавал под разными соусами. – Я вот что скажу вам. Оки ведь действительно потребуют оплаты за прослушивание радио. Вы не думайте, – вдруг вскинулся он, – я не собираюсь осуждать их за это, ни тем более доносить на них. Найдется достаточно охотников и до того и до другого. Но я просто рассуждаю. Не входя в рассмотрение вопроса: оплачивать или нет эти часы. Вот, к примеру: что дают этим людям речи фюрера? Они дают понимание смысла происходящего. Вы, конечно, не раз слышали фюрера. Вы заметили его манеру? Я сказал бы даже, что это не манера – это принцип выражения идеи. Вы заметили, как он идею преподносит? Я, как учитель, специально этим интересовался.
Он опять поднял кверху палец и посмотрел на меня. А я и в самом деле был заинтересован. Я еще не знал, как охмуряют учителей. Насчет старых женщин уже знал, и молодых недорослей – тоже. А вот учителей…
– Значит, обратите внимание, фюрер развивает свою мысль… Нет, не так. Он ее не развивает. Он бросает ее в толпу. Ну точь-в-точь как бросают собаке кость, твердо зная, что она на эту кость кинется. Он это точно знает. Потому что у него всегда есть в запасе такая идея, на которую нельзя не кинуться. Вот, скажем, насчет жизненного пространства. Это же все кинутся. Кому только не нужно жизненное пространство? Кто жаждет сунуть голову в петлю нового Версаля? А? Значит, идея каждому сгодится. Вот крючок уже зацепился. А дальше? Не надо множества доказательств. Ни к чему. Национал-социализм не доказывается. Ни в коем случае. Он внушается. Идеи его декларируются – первый этап. На этом этапе вы слышите спокойный и категорический голос фюрера. Второй этап – внушение. Вот как раз здесь ораторская манера, или, как я уже сказал, способ выражаться, в корне меняется. В этом месте фюрер подпрыгивает на носках, прядь волос на лбу подпрыгивает тоже. Лицо слегка перекашивается. Сжатые кулаки оратор держит перед собой, иногда делая выпад одной рукой. Голос его тоже меняется, становится предельно резким. Слова выбрасываются, точно под страшным давлением изнутри, откуда они вылетают подобно пулеметным очередям. И в них заложена такая страсть, что можно подумать: это куски его сердца, которые он, не жалея себя, – ах, как он не жалеет себя! – бросает в толпу. Так поступает гений…
Учитель, пытаясь воспроизвести «способ фюрера», довольно удачно имитировал его позу и жесты. Но удивительно: в его передаче и несомненно точном подражании раскрывалась отнюдь не гениальность фюрера. Это была скорее талантливая карикатура.
– То, что вы говорите, чрезвычайно интересно, господин учитель, – сказал я вполне искренне, – продолжайте, пожалуйста.
– Мы имеем предпосылку, преподанную спокойным голосом, без особого нажима. Второй этап: та же мысль передается уже путем внушения. Результат – полная передача идеи, она овладевает слушателями. Слушатели понесут ее дальше.
Учитель сделал протяженный жест, как бы показывая, в какие дали слушатели понесут идею фюрера.
– А слушатели тоже будут нести эту идею «поэтапно»? – спросил я.
Глаза учителя блеснули торжеством.
– Вот именно. Цепная реакция. После христианства, – учитель заговорщически нагнулся к моему уху, – еще не было учения столь доходчивого и столь угодного массам, как национал-социализм.
– Ну, а социализм просто? – спросил я неосторожно. – Он ведь тоже, особенно в Германии…
Можно было сразу понять, что я плеснул масла в огонь. Учитель схватил меня за рукав, словно собирался оторвать его напрочь. Мне показалось, что проволочные усики его стали дыбом.
– Человечество блуждало в потемках много веков. Более того, когда в Мюнхене в двадцать первом впервые блеснула искра, ее едва не затоптали сапоги безумцев. Но руки старых бойцов пронесли факел…
Учитель уже стоял, голос его как бы сломался, зазвучал резко, пронзительно, он подпрыгнул на носках. Речь его стала бессвязной, она выбрасывалась толчками, как пена из испорченного «Минимакса». Я понял, что присутствую при «втором этапе»…
Учитель демонстрировал «способ фюрера», но перед кем? Я огляделся. Ни одного посетителя в кафе не осталось. И мне показалось, что даже хозяин спрятался за стойкой.
Только из внутренних дверей с любопытством выглядывала судомойка в клеенчатом фартуке. На ее лице было написано абсолютное восхищение.
Учитель все более бессвязно, но все с большим накалом мчался к финишу. И наконец, словно неожиданно кончился завод, упал на стул в изнеможении.
– Ирма, подай содовой! – сказал хозяин, возникая за стойкой.
Ирма, давясь от смеха и почтительности, поставила перед учителем запотевшую бутылочку и фужер.
Убедившись, что руки у него дрожат, как у припадочного, а может, он им и был, она щелчком откинула беленькую крышечку, и когда пузырчатая струя наполнила фужер, то все эти шипящие и тут же лопающиеся пузырьки удивительным образом вошли в соответствие с речью учителя.
Я не знал, удобно ли мне ретироваться, так как оказался единственным слушателем столь страстного оратора. Что касается хозяина и Ирмы, то, видимо, им это было не в диковину. И следовательно, все эти страсти-морд асти кипели ради меня одного…
Учитель между тем понемногу отходил. Все еще тяжело дыша, он взглянул на меня, словно говоря: «Сделал все, что мог, и если не убедил вас, то не я тому виной!» Я поспешил поблагодарить его за предметный урок ораторского искусства.
– И в этом, как во многом другом, я только ученик, – ответил он.
Я подождал, пока он уйдет, так как мне хотелось поговорить о нем. Когда он покинул кафе, я спросил у хозяина:
– Господин учитель всегда произносит такие речи?
Хозяин усмехнулся и, почесав за ухом, сказал, понизив голос:
– Мы-то его давно знаем. Но он кидается на каждого нового человека. У него это, – он покрутил пальцем около лба, – пунктик: он подражает речам фюрера.
– Как? Вы считаете его не совсем… – я повторил жест хозяина.
– Как вам сказать? – глубокомысленно произнес он. – Их ведь не разберешь: кто действительно того… а кто – придуривается.
Не знаю почему, но мне расхотелось оставаться в одиночестве. То ли тоску навел на меня помешанный учитель, то ли вдруг изменившаяся погода: налетел ветер, и в небе заклубились тучи, похожие в своем быстром беге на страшные мотки перекати-поля, которые я видел в каком-то советском фильме, где действие разыгрывается в степях. Случайное воспоминание, как это часто бывало, кольнуло, но я привычно отогнал его. И все же почувствовал острую необходимость как-то встряхнуться, переключиться на другую волну.
И я поехал на Фридрихштрассе, в ту ее часть, где она уже перестает быть респектабельной торговой улицей…
Да, здесь уже не было ни нарядных кафе, ни элегантных витрин, ни фланирующих по тротуарам хорошо одетых мужчин и женщин. Улица как бы затухала в этих кварталах. Вывески «психоаналитиков», «угадывателей мыслей» и просто гадалок, гипнотизеров, «специалистов по врачебным и иным внушениям», – как обещала реклама, – привлекали внимание прохожего «от обратного»: чем уродливее выглядела реклама, тем более она оправдывала свое назначение. Поэтому здесь поражали воображение намалеванные на металлических щитах или фанере остроносые маги в плащах со звездами, горбатые старухи с черным котом на плече, а в одной витрине я увидел человеческий скелет, в глазных впадинах которого зажигался и гаснул зеленый свет. Скелет был опознавательным знаком «Фирмы по разгадыванию снов».
Территория, оккупированная мистикой, представляла собой некое целое, словно здесь было свое государство, свой рейх, находящийся, впрочем, в дружбе с главным рейхом, поощрявшим всякие оккультные начинания.
Магазин «Предметов смеха», казалось бы, не подходил сюда по «профилю», но сейчас мне почудилось, что и в его витрине, с этими страшненькими масками и уродцами, присутствует некий трансцедентальный дух…
Длинное и узкое, словно кегельбан, помещение выглядело просто какой-то затхлой дырой. Пахло резиновым клеем и пылью. Пыль танцевала в солнечном луче, прорвавшемся все-таки хоть к концу дня из скопища серых туч. Но он только подчеркнул мрачность «Магазина предметов смеха».
Нет, отнюдь не настраивали на веселый лад гирлянды запыленных бумажных фонариков под потолком и свисающие оттуда уродцы. Как в Вальпургиевой ночи, плясали ведьмы и черти, подвешенные на нитках, – какой там смех! – мороз подирал по коже.
За прилавком стоял широкоплечий мужчина лет за пятьдесят, но с молодежной прической «гольф». Рыжеватые волосы, длинные и собранные на затылке, подчеркивали, что лицо у него бурачно-красное: то ли от загара, то ли от пива. По виду его можно было принять за вышедшего в тираж боксера.
Как положено, он приветствовал меня первый, прежде чем я открыл рот, и спросил: чего бы я хотел?
Убедившись, что девушки поблизости не видно, я замялся, что он истолковал по-своему. Подмигнув мне довольно похабно, он с ухмылкой панельной девицы произнес не вопросительно, а как удачную догадку:
– Интересуемся французскими открытками!..
Конечно, я понятия не имел ни о каких «французских открытках», а что такое порнография, знал из литературы. Но от всей повадки этого типа на меня нашло озарение. И то, что я все же не сразу сообразил, в чем дело, почему-то меня страшно разозлило.
Я ответил, что не достиг еще того возраста, когда интересуются подобными вещами, – накося выкуси!
– Может быть, другой «мужской товар»? – продолжал веселиться этот тип.
– И другого не надо, – отрезал я и подумал, что, кажется, придется уйти ни с чем: я решительно не хотел продолжать общение с этим рыжим. Мне было противно его внезапное оживление и даже его чересчур яркий галстук: не мальчик, пора бы поспокойней!..
– Ну тогда с вами займется моя продавщица! – миролюбиво ответил он и ушел за бархатную портьеру. Почти в ту же минуту, словно в театре, ее раздвинула Иоганна Риц…
Несмотря на то что на ней был фирменный халатик из блестящего шелка с эмблемой магазина, она выглядела нарядной. Может быть, от хорошо причесанной головки или от кружевного воротничка, лежащего вокруг ее шеи, как белый пушистый котенок. А может быть, взгляд блестящих карих глаз сообщал девушке это сияние, я бы сказал, лучезарность, если бы не та же отмеченная мною при первом взгляде тень, то особое выражение лица…
С профессиональной улыбкой она произнесла обычную формулу продавца:
– Добрый день! Что вы хотели бы иметь?
– О! У вас такой выбор! – сказал я наугад, соображая, узнала ли она меня. Мне казалось, что – да. Но, конечно, она не считает возможным показать это: она на работе. Сейчас, когда я смотрел на нее, отделенный только узким прилавком, она показалась мне старше: ей было никак не меньше двадцати трех.
– Вспоминаю, фройлейн, что это вас я так неуклюже задел своим велосипедом на Бауэрштрассе.
Она улыбнулась уже знакомой мне улыбкой:
– Ерунда. Я сразу узнала вас.
Если бы она сказала, что не узнает, – это было бы неправдой и вряд ли подтолкнуло меня к дальнейшему.
– Я хотел бы загладить свою вину… – начал я.
– Какой-нибудь покупкой? – перебила она.
– Хотя бы. Что-нибудь веселенькое можете предложить?
– У нас тут все веселенькое! – сказала она со вздохом и посмотрела на меня, как бы говоря: сами видите! – Ну вот, например… – она вытащила из-под прилавка шелковую подушечку, отороченную оборочкой, слишком маленькую для подоконника.
Я хотел было облокотиться на нее, Иоганна не дала…
– Это делается так: вы кладете ее на стул и усаживаете на него гостя… – Она бросила подушечку на табурет позади себя и с размаху села на него… Оглушительный неприличный звук поверг меня в такое смущение, какое, вероятно, не вызвали бы даже «французские открытки»! Но девушка и ухом не повела. – Видите, получается смешно, – сказала она равнодушно.
– По мне – не очень, – мягко возразил я. – А остальное – тоже в этом духе?
– Ну, почему… Вот могу предложить… – Она поставила на прилавок картонную коробку и принялась выбирать из нее вещицы, назначение которых было мне непонятно.
Я смотрел с опаской на ее манипуляции.
– Вы курите? Да? Дайте мне сигарету. Вы делаете так… Берете эту маленькую черную палочку и незаметно засовываете в сигарету. Затем угощаете вашего друга… Он благодарит вас, ничего не подозревая, закуривает… – Она довольно изящно проделала все это, потом затянулась и выпустила струю дыма… Поначалу это было обычное незначительное дымное облачко. Но оно не рассосалось, напротив, сгустилось, потемнело и в конце концов почернело. А из губ Иоганны продолжали вырываться странные дымки, и вскоре мы оба плавали в черных облаках, словно на пожарище. Да, именно пожарищем пахнул этот горький и жирный, какой-то ядовитый дым, невесть как возникший всего от одной-двух затяжек заряженной черной палочкой сигаретой…
– Разрешите мне открыть окно! – поспешил я. – Знаете, это тоже не очень весело…
– Да? Многим нравится. Тогда вот: безобидная шутка. Вы берете вот эти два кусочка сахару – видите, они совсем как настоящие… Вы кладете их в сахарницу. Не на самое дно. Чтобы они попали в стакан одного из гостей. Что происходит дальше? Налейте, пожалуйста, воды в стакан… Вон там.
Она бросила два белых кусочка в стакан. Они тотчас всплыли…
– Ваш гость смущен, не понимает, в чем дело… Помешивает ложечкой чай, топит «сахар», а он опять всплывает. Гость сконфужен, кругом начинают улыбаться… Наконец в отчаянии он пробует раскусить «сахар»… Но это – фарфор лучшего качества: можно даже сломать зуб…
– Не надо! – г взмолился я. – Неужели у вас нет ничего безопасного?..
– Гм… Тогда вот… – она вытащила из коробки длинную гибкую трубку с маленькой резиновой грушей на одном конце и плоским резиновым мешочком на другом. – Посмотрите сюда, – с профессиональной интонацией начала она. – До того, как соберутся гости, вы подкладываете плоский мешочек под тарелку… Тонкая трубочка незаметно тянется по столу под скатертью. Вот так… Резиновую грушу вы держите в руке незаметно для всех. В тот момент, когда гость собирается начать есть, вы сжимаете грушу… Сжатый воздух надувает плоский мешочек под скатертью, тарелка накреняется– еда выливается…
– Не смешно! – перебил я невежливо. – А это что? – ухватился я за первый попавшийся мне предмет: кольцо, с наружной стороны обыкновенное, а с внутренней – с каким-то устройством.
– А! Это фальшивое кольцо. Вы здороваетесь, протягиваете руку… Тут срабатывает пружинка и щекочет ладонь вашего знакомого. Он вскрикивает, вы делаете удивленные глаза и показываете ему, незаметно сняв пружинку: обыкновенное кольцо!..
– Ну, пощекотать ладонь – это еще ничего! Беру «фальшивое кольцо».
– Если вас смешат такие детские вещи, то вот еще «дырявая разливная ложка» и «фальшивые щипцы для орехов»…
Я набрал кулек всякой дряни и воспротивился дальнейшему рекламированию «предметов смеха».
– Знаете, фройлейн, я все-таки не искупил свою вину и хотел бы сделать это каким-нибудь другим способом…
– Каким же? – спросила Иоганна, кажется наконец проявив ко мне интерес.
– Мы могли бы поехать куда-нибудь за город. В замстаг. Или другой вечер. Или посидеть в кафе…
Она не была застигнута врасплох: я подумал, что она слышит такие предложения довольно часто. «Французские открытки» делали свое дело; наверное, мужчин здесь хватало, а девушка была прехорошенькая и держалась хорошо, без ужимок. Она смотрела на меня, как бы взвешивая: стою ли я ее общества. Но ни один здравомыслящий человек не дал бы мне меньше двадцати двух: это я знал точно.
– Спасибо, – сказала она, все еще не очень уверенно, – если я буду свободна, то в эту субботу заходите сюда. Я отпрошусь у хозяина пораньше, – она закончила уже твердо, и можно было считать, что приглашение принято.
Позже, перебирая в памяти все подробности нашего короткого разговора, я укрепился в своем желании сблизиться с этой девушкой. То, что привлекло меня с первого взгляда, не улетучилось, напротив, как бы сконцентрировалось. Может быть, она была слишком задумчива, непроста для Вальтера Занга? Не привнес ли я в свои оценки кое-что от своей подлинной сущности? Ну что ж, вероятно, это было неизбежно.
Да, конечно, меня радовала предстоящая встреча с Иоганной. Но надо было еще продумать ее, организовать.
3Хорошо было «просто жить», проснувшись в воскресное утро в пустой квартире: фрау Муймер на несколько дней отправилась «в зелень», за город, к «подруге по движению» – тоже «деятельнице», но, вероятно, пониже рангом…
А Луи-Филипп еще раз доказал свою милостивость. Я и сам ведь понимал, что в воскресенье я ему нужнее, чем когда-либо. Чего уж тут! А мне как быть? Если моя девушка располагает только одним этим днем? И если стоят последние теплые осенние дни, которые просто надо хватать обеими руками… Слова «моя девушка» оказали на Филиппа магическое действие: он отпустил меня.
И это воскресенье принадлежало Вальтеру Зангу, восемнадцатилетнему официанту, уроженцу Тюрингии, и «его девушке», Иоганне Риц, место рождения и тем более год рождения – неизвестны.
И если программа «просто жить» пока была только декларацией, то это воскресенье должно было положить начало ее осуществлению. Вот так.
Хорошо было «просто жить», когда битком набитый вагон электрички плавно тронулся от вокзала и пошел постукивать и погромыхивать на стыках рельсов так поспешно и деловито, словно не на прогулку, – как здесь говорят: «в зелень», – уносил нас, а в какое-то значительное и совершенно необходимое путешествие.
Хорошо было «просто жить», когда, стоя на площадке, – внутрь вагона мы так и не попали, – притиснутые друг к другу, мы с Ганхен с жадностью городских жителей ловили влетавшие в открытую дверь вагона веяния осенних пространств пополам с дымом, – а по мне, так и «пространства» эти были ничтожными клочками! Но столь охотно называли их здесь «лоном природы» и «царством зелени», и – «Немец, твоя родина прекрасна!» – возвещали плакаты, – что и я готов был восхищаться видом чахлой рощицы с фабричной трубой на заднем плане, желто-зеленого луга с гигантской рекламой подъемных кранов Демага… Все равно было хорошо.
Ганхен сняла пальто, оставшись в полосатом платье без рукавов и с глубоким вырезом на груди. И руки и грудь покрывал загар красноватый, легкий. Когда она нагибалась, было видно, что дальше кожа у нее совсем белая.
Можно было безошибочно заключить, что она не провалялась лето где-нибудь на пляже и не так уж часто выезжала «в зелень». Так можно было заключить, зная, что ни одна берлинская девушка не пропустит случая позагорать или хотя бы обветриться. Ах, это так модно, здорово, спортивно! Быть за городом и не выставиться на солнце – это все равно что сидеть в кафе и не пить кофе. Нет, Ганхен не была избалована загородными прогулками и, может быть, поэтому так искренне наслаждалась. Впрочем, как и другие парочки, вместе с которыми мы были плотно вбиты в эту площадку, словно копчушки, уложенные попарно в коробке с наклейкой рыбного магазина Лемке.
То и дело слышалось: «Смотри, смотри!» «Смотри» – шпиль кирхи в куще пожелтевших берез на высотке, пруд с четкими темно-зелеными палитрами отцветших водяных лилий или живописные развалины, может быть специально торчащие здесь «для ландшафта». «Руины, руины!» – завосхищались кругом, возможно загипнотизированные многочисленными путеводителями, настойчиво причисляющими любые развалины к местным красотам.
Иоганна послушно поворачивала голову со своими светлыми волосами, конечно вчера накрученными на бигуди, но уже слегка разлохмаченными, и видно было, что она, как и все, не пропустит ничего, что может украсить эту поездку, просто потому, что так положено: едешь наслаждаться природой – наслаждайся! Так же как сидишь в кафе – пей кофе. И Вальтеру Зангу это нравилось. Все было просто, бесхитростно, как у всех.
И ведь они ехали в Вердер, «Яблочное царство Вердер», где достаточно было воткнуть яблочную ветку в единственную в мире плодоносную землю, чтобы она принялась и незамедлительно пошла в рост… Царство яблок и сидра, молодого вина, кухенов с яблоками, яблочного мармелада, яблочных шарлоток, румяных, как яблочко, девичьих щек… «Мой друг возил меня в Вердер»– это звучало в устах столичной девушки гордо, значительно. «О, это не дешевая поездка!» – прикидывали подружки с завистью, мать – с надеждой. А ведь теперь война, молодые мужчины знают себе цену, и спасибо, если поведут в «Автомат», где пластмассовая платформочка выбросит на картонной тарелочке с гофрированным ободком всего лишь горячую сосиску с холодным картофелем и мазком сладкой горчицы…
Нет, Вердер – это настоящая поездка, приглашение в Вердер повышает твои акции. Ты настоящий кавалер, и плевать, что война и через какой-то срок ты можешь угодить, – ну конечно, твоя легкая хромота замечена с одобрением! – не на фронт, но на трудовую повинность, куда теперь гонят даже молодых женщин, если у них нет детей. Или влиятельного заступника…
Что будет, то будет! В такой воскресный день никто не обременяет себя мыслями о будущем. Вальтер Занг – меньше других был склонен к этому.
Так как «население» площадки оставалось стабильным и было ясно, что останется таковым до конца: все направлялись в Вердер, а дружное восхищение «красотами» сближало, – то сначала мужчины, а затем и девушки втянулись в необременительный обмен репликами, слишком мимолетный, чтобы затеялось какое-то знакомство, но все же связывавший всех этих молодых людей общим настроем на отдых, на короткую передышку среди забот, а то и бедствий, от которых, наверно, не был избавлен ни один.
Здесь тряслись вместе со всеми, – площадка пришлась над колесами, – солдат-отпускник с подружкой, он расстегнул воротник мундира, а пилотку нахлобучил на кудрявую голову своей толстоватой брюнетки.
Долговязый парень в другом углу площадки закричал:
– Слушай, друг! Если появится офицер, ты вскинешь ладонь к ее голове или как?
– Нет, он препоручит ей отдать честь офицеру! – ответил кто-то.
– А кто же тогда пойдет на гауптвахту? – тотчас завелся другой.
– Им и вдвоем там будет неплохо!..
Отпускник помалкивал, улыбался, обнимая за плечи толстушку, положившую на его грудь кудрявую голову в пилотке. И возможно, присутствие этого солдата, его молчание и счастливая улыбка подогревали настроение беспечности, легкости, словно каждому удалось ускользнуть от каких-то своих тягот. Уж если удалось это солдату, то им – подавно!
Вагон сильно тряхнуло.
– Мы и так словно сельди в бочке, – сказала девушка в пилотке.
– А теперь из нас хотят сделать селедочный паштет! – объявил долговязый.
Рассудительный парень в кожаной куртке заметил:
– А все потому, что война!
– При чем тут война? Разве на электричке тоже хозяйничают русские партизаны? – смешливо вставил зеленый юнец, у него и подружки, кажется, не было.
Кожаный авторитетным тоном осадил его:
– Ничего нет смешного. Некому ухаживать за колеей и за колесным хозяйством. И металл в дефиците.
Никто не поддержал эту тему, никто ни разу даже не упомянул о том, что принесли сегодняшние газеты. В сообщениях с фронтов сквозила одна мысль: все усилия направляются на то, чтобы добиться окончательного успеха, то есть победы в России, до наступления зимы. Однако в тоне военных комментаторов не звучала прежняя уверенность, что это будет достигнуто. Осторожно, но настойчиво приводились в печати всякие соображения насчет «русской зимы», поскольку именно с ней связывались наиболее мрачные прогнозы.
Но сегодняшний день был бесконечно отдален от картин того, что стояло за словами «русская зима». Ни одно холодное дуновение не долетало до этого крошечного плацдарма, захваченного беспечной молодостью и безжалостно потряхиваемого на неухоженной колее военного времени.
В конце концов, хотя никто не выходил, мы как-то распределились в нашем закутке, и вроде бы стало посвободнее. Многие курили, какой-то здоровила примостился на корточках у стенки и громогласно объявил, что готов посадить на каждое плечо по девушке.
– Вы будете как птички на ветках! – обещал он со слащавостью, немножко смешной при его мощной фигуре.
Предложением воспользовалась только маленькая девушка, действительно по-птичьи вспорхнувшая на плечо здоровяка.
– Я рискую остаться кривобоким! – завопил он и потянул за руку Иоганну, которая оказалась поближе.
– Ну нет, я, пожалуй, раздавлю вас! – Ганхен, смеясь, вырвала свою руку и положила ее мне на плечо. Я теснее прижал ее к себе, и так как в таком положении разговаривать было затруднительно, то мы продолжали свой путь молча, а то, что мы вместе смотрели в открытое окно и видели одно и то же, сближало нас больше слов.
Когда все высыпали на перрон в Вердере, оказалось, что нас так много, как бы маленький городок не треснул по швам от такого нашествия! Но удивительно быстро толпа растворилась в улочках, правильнее сказать, в аллеях, потому что городок представлял собой на всем своем протяжении огромный яблоневый сад.
Можно было легко вообразить, какая бело-розовая буря бушевала здесь в пору цветения, и все же мне подумалось, что именно сейчас Вердер особенно хорош.
Какой-то покой, словно выполнены предначертания природы, завершен круг созидания, лежал на всем облике городка, и он был как поле, уставленное снопами, как человек, закончивший работу, сложивший руки и с достоинством отступивший в тень.
«Сладок будет отдых на снопах тяжелых», – прозвучало во мне с обостренной необычностью, потому что я давно уже не думал по-русски.
Сюда приезжали с раннего утра, все кафе были полны, в каждом дворе под яблонями стояли столы для гостей, и хозяева не уставали таскать из погреба кувшины с молодым вином и разливать его по пузатым кружкам. Но веселье еще не разгорелось, оно как бы набирало силу в негромком гомоне, в настройке оркестров, велосипедных звонках и шуршании автомобильных шин.
Мы с Ганхен свернули с дороги и углубились в такую узенькую улочку, что ветки яблонь сплетались над головами. Тот аромат, который чудился нам еще чуть ли не на вокзале в Берлине и смутно ощущался на подступах к Вердеру, сейчас окутывал нас душным, пряным яблочным облаком.
– Давай выбирать местечко для завтрака. Хочешь на воде? – предложил я: перед нами лежало небольшое круглое озеро. На берегу и на поплавках на воде расположились кафе. Каждое из них, даже на первый взгляд, имело свое лицо, свой «шпециалитет». Из одного тянуло густым запахом жаренного в ореховой подливке гуся; другое уже издали отличалось пестрыми зонтиками над столами; в третьем привлекали беседки из штакетин, увитых хмелем. Под открытым небом, среди яблоневого сада, они создавали впечатление праздника, изобилия.
Трудно было себе представить, что давно уже существуют продуктовые карточки, талоны на мясо, жиры и даже моющие средства!
На каждом углу продавали всякую мелкую всячину, в различных вариантах здесь фигурировала эмблема Вердера – яблочная ветвь, а более всего имели успех бутылки яблочного вина всяких форм и емкостей, которые продавались в пестрых сетках с длинными петлями. Петли надевались на шею или через плечо, и некоторые любители уже щеголяли в ожерельях из разномастных бутылок в пестрых сетках.
Иоганна просто излучала радость. Нет, то выражение печальной сосредоточенности, которое привлекло меня с первой встречи, оно не исчезло бесследно, но затаилось где-то глубоко. А разве со мной не происходило то же самое? Разве я тоже не был вечно и печально сосредоточен где-то в глубине своего существа? И все же я радовался этому дню так же, как Иоганна.
