Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
– Конрад знает, что говорит. Пойди спроси, не надо ли им чего-нибудь там, в зале… А потом я их выпровожу. Зачем их путать в дело?
Клиенты заказали еще пива. Когда я подкладывал под кружки картонные подставочки, я прочел на одной из них приказ варить картофель неочищенным – из экономии, а на другой – остерегаться шпионов.
Вернувшись к Филиппу, я увидел, что он аккуратно отложил в сторону счеты и бумаги и тряпочкой, продетой в отверстие шомпола, протирает ствол своего парабеллума. Части его лежали на чистом полотенце, разостланном на столе.
– Ты подал им?
– Да, пиво.
– Еще успеют его выпить. Раньше вечера к нам не сунутся.
– Сейчас темнеет в шесть часов.
– Да, верно.
Мне было тяжело смотреть на Филиппа, и я вышел в «зал».
– В Люстгартене в тот день, подумай только, выступал Тедди, в кинотеатре на Цоо – Вильгельм Пик, – говорил тот, кого назвали Гансом.
«Они совсем старики», – подумалось мне.
Филипп вышел в зал. Он сменил куртку на темный пиджак и выглядел очень представительно, когда объявил:
– Друзья мои, сегодня вечером здесь будет слишком весело. Я не хотел бы, чтобы мои клиенты пострадали из-за того, что десятки лет посещали мою кнайпу…
– Не скромничай, Филипп, – ответил Ганс после паузы, – у тебя настоящее заведение. Что ты скажешь, Гуго?
– Гм. Что скажу? – Гуго не был красноречив, это можно было понять сразу. – Я скажу так: мы ведь не только твои клиенты, Филипп.
Он поднял свою кружку, еще недопитую, и стукнул ею о подставочку с упреждением насчет шпионов.
– Я не уйду отсюда, – добавил он.
– Мы остаемся… – подтвердил Ганс. – Если нам подадут по рюмке чего-нибудь живительного…
– Штейнхегер доппельт! – распорядился Луи-Филипп.
– Яволь! – отозвался я и опрометью бросился выполнять приказ моего короля.
Часы текли. Мы не снимали с наружной двери таблички «Закрыто». Я вышел только на минуту, чтобы перевернуть часы и проверить, что изменилось в обстановке. Оказалось: немногое. В лавке опять трое покупателей, уже других; точильщик исчез, но под фонарем нежничала парочка. Смеркалось.
– Теперь тебе пора, – сказал Филипп. – Уходи, Вальтер.
Меня словно ударили.
– Разве я пришел только затем, чтобы подать гостям выпивку?
– Спокойнее. Я говорю это – амтлих! Ты уйдешь, не подавая виду, что заметил неладное. И завтра придешь сюда, как обычно. Что бы ни случилось, ты должен прийти, словно ничего не подозреваешь.
У меня так дрожали руки, что я никак не мог повесить на обычное место свою белую кельнерскую куртку. Неожиданно я почувствовал, что даже она мне дорога.
Луи-Филипп нетерпеливо поглядывал на меня: скоро ли я уберусь.
А я не мог… Не мог оторваться от него. В эту минуту был он мне ближе всех на свете. Я увидел, что он в самом деле – король. Король маленькой державы, написавшей на своем знамени только два слова: фашизму – нет!
Маленькой достойной державы, выбравшей своей эмблемой песочные часы…
Когда я открывал дверь квартиры, на лестнице возник блоклейтер Шониг.
Мне было не до него, я сказал, что хочу выспаться.
– Ах, Вальтер, как я завидую тому, кто может спать! Я совсем не сплю!
Он стал жаловаться на свои болезни, а я стоял перед дверью, чтобы не пригласить его войти.
Но изменил свое намерение, когда он вдруг сказал:
– О тебе справлялись, Вальтер. Конечно, я дал самые лучшие отзывы. Как же иначе? Ты же был ей как сын…
Он произнес это «ей», словно говорил о самом фюрере.
Я не ожидал такого оборота дела: старуха «играла на меня» даже из своего Дома в Пельтове.
– Зайдите, господин блоклейтер, – пригласил я. – Извините, у меня даже нечего выпить.
Блоклейтер оживился: он действительно был ужасающе одинок. Он ведь не был «звездой», как Альбертина. Это ее свет падал на его хилую фигуру…
– Если вы не против, я сейчас принесу кое-что.
Мы расположились как добрые друзья. А Шониг имел талоны на сверхнормированное питание.
Он немного захмелел после второй рюмки. И теперь я внимательно слушал весь этот бред насчет его жены, которая якобы умерла от тоски по негодной Лени, и все прочее… Слушал потому, что надеялся выудить что-нибудь для себя. Но он сказал только, что устроит меня в самое лучшее место, «не чета вшивой бирхалле».
Впрочем, и этого было достаточно: он знал или догадывался, что моя служба в бирхалле кончилась.
Шониг так и заснул в кресле Альбертины, уронив на грудь голову с заметно увеличившейся зеленоватой плешью, похожей на озерцо в торфяниках.
А я не мог задремать ни на минуту. И ходил туда-сюда по квартире, машинально отмечая то прогнувшуюся половицу, то пятно на обоях – приметы запустения.
И все еще надеялся. Надежда последней оставляет человека… Кто это сказал? Вдруг Филипп каким-то чудом уцелеет!..
Ночь казалась бесконечной, как война. Вечная ночь поглотила город. И бирхалле с песочными часами. И человека с широкими бровями и величественной осанкой, с которым я прожил, как теперь понял, не годы, а целую жизнь.
«Спи, дитя человеческое!» – сказал он однажды. И хотя эти слова относились не ко мне, они остались со мной. Дитя человеческое, я страдал и утешался, страдал и утешался рядом с ним…
Я любил вас, Луи-Филипп. Всегда любил вас. Вы даже не знали этого. Может быть, я сам не знал.
Любил смотреть на вас, когда вы величаво возвышались над стойкой и окидывали свои владения взглядом рассеянным и бдительным одновременно. И, слегка наклонив голову, слушали Франца, и вдруг закатывались смехом, так что посуда звенела на стойке, а вы махали на Франца рукой, не в силах сказать ни слова… Вы были смешливы, как ребенок, мой король! Были?..
Вы не позволили мне остаться с вами до конца. Предпочли мне двух отважных стариков. Наверное, потому, что им легче выскочить из передряги: случайные посетители – так это выглядит…
Медленно, натужно начало сереть за окном. Словно мелкий серый песок сыпался сверху почти незаметно, но до ужаса равномерно, как само Время. И не верилось, что настанет день.
Тоска навалилась на меня. И я вышел на улицу, рискуя нарваться на ночной патруль.
Было еще серо. Маскировочная лампа над дверью лавчонки, однако, уже не горела. И фонарь у бирхалле – тоже, я это сразу заметил. Так же как и разбитые стекла в обоих ее окнах, выходящих на улицу. Я подошел ближе: дверь бирхалле была опечатана. Я посмотрел на красный сургучный кружок, как на старого знакомого.
Песочные часы уцелели: верхняя колба была пуста. Я перевернул их и несколько мгновений смотрел, как пересыпается песок.
Потом я сел на тротуарную тумбу и стал ждать.
Я долго ждал, потому что шупо появлялся точно в девять, к открытию лавчонки. Тот самый инвалид-полицейский, который всегда заходил к нам пропустить рюмку и зажевать ее сухим чаем, чтобы не было запаху.
Я увидел его издали и поспешил навстречу.
– Господин инспектор, – залепетал я, хотя он был обыкновенным шупо, – что случилось с моим хозяином?
Он сам был, видимо, удручен случившимся.
– Самое лучшее для тебя – смотаться отсюда, – сказал он.
– Но где же господин Кранихер? Он остался мне должен за целый месяц.
– Можешь поставить на этом крест, парень! Даже если у него окажутся наследники. Когда туда наконец ворвались, он лежал на полу мертвый. И пистолет в его руке еще не остыл. Перестрелка была что надо!
Не помню, сколько времени я провел безвыходно на Линденвег. Лежал ничком на постели. Не мог примириться, не мог пережить.
У меня не было больше сил для жизни. Так я думал тогда. Не знал, что переживу еще многое.
Одиночество мое было полным и беспросветным. Никто из друзей не мог, не имел права со мной видеться. Меня выпустили из бирхалле – это было ясно– как манок, на который кто-нибудь да прилетит.
Я убедился в этом, когда голод выгнал меня из дому. На коротком отрезке улицы до булочной и колбасной лавки меня сопровождало двое. Когда в сумерки я вышел купить газету, у самой двери стоял и поплевывал в смородинные кусты тип в коротком пальто и с зонтиком под мышкой.
Я сократил свои выходы из дому, потому что неотступное наблюдение доводило меня до бешенства. Кроме того, я боялся встретить знакомого человека, может быть, кого-то из посетителей «Песочных часов», и невольно втянуть его в орбиту наблюдения.
Но, спросив себя, что сделал бы в такой ситуации Вальтер Занг, обыкновенный малый, потерявший место при таких чрезвычайных обстоятельствах, я подумал, что он, наверное, стал бы искать другую службу.
Я начал заходить по объявлениям в разные места, не для того, чтобы действительно устроиться там – об этом я и не помышлял, – а стремясь создать картину нормального поведения Вальтера Занга. Я стремился к этому, потому что где-то, на глубине, у меня теплилась надежда: быть может, я отвяжусь от слежки и пригожусь еще на что-нибудь.
Итак, я заходил во множество заведений, где нуждались в не подлежащем призыву уборщике, официанте, даже грузчике. Всюду требовали рекомендацию хозяина с последнего места работы, но в конце концов я сообразил, что меня может выручить Шониг.
Впервые вспомнив о нем, я удивился, что он ко мне не заходит: не значит ли это, что он боится со мной общаться? В таком случае дело мое плохо. Да и что могло быть хорошего, когда за мной топали, чуть не наступая на пятки!
Вероятно, дело сыска тоже понесло большой урон в людях, потому что в иные дни за мной таскались даже девицы. Одна из них шла за мной вечером по безлюдной улице. Мне было слышно, как стучат ее каблучки по панели. И то, что мирный и приятный для уха стук связывался с такой пакостью, привело меня в ярость.
Я круто повернулся, подскочил к ней – это была длинная, тощая сука с красными глазами – и схватил ее за шиворот:
– Ну, пойдем! Сколько ты берешь?
Она испуганно дернулась и застучала каблучками прочь от меня.
Моя выходка вывела меня из прострации. Я вспомнил, что все это время не заглядывал в почтовый ящик. Среди счетов и призывов к жертвам – такие маленькие плакатики рассовывали по ящикам вместе с почтой – я обнаружил письмо Альбертины.
Она беспокоилась. Она всегда беспокоилась. Это теперь было, вероятно, ее основное занятие. Сейчас – особенно: из ее намеков можно было понять, что – в связи с газетными сообщениями о налетах авиации.
В самом деле, кажется, сильно бомбили, я даже слышал взрывы совсем близко. Но не реагировал на них.
С упоением она сообщала, что живет «как в раю»: в полном покое, среди «приятных старых дам», каждая из них выписывает какую-нибудь газету, а потом они обмениваются. И вяжут для нужд фронта носки, перчатки, наушники и наносники. «Так что связь с нацией не ослабляется».
Конечно, мы переживаем тяжелые времена, но не надо терять надежды и к этому она меня призывает, потому что я молод и дождусь светлых дней. Не возьму ли я маленький отпуск, чтобы посетить ее?..
Действительно, я просто рвался в этот «рай», где старые мегеры читают нацистские газеты и вяжут наносники!
И я подумал с горечью, что ничего другого мне, собственно, не остается.
Повертев в руках конверт, я заметил тщательно замаскированные следы вскрытия письма. Они вовсе не напоминали грубую работу военной цензуры.
Все шло нормальным путем: за мной топали, письма читали. Так… Значит, – ко мне и – мои?
И я тут же написал Альбертине.
Это было письмо Вальтера Занга, молодого, наивного официанта из второразрядной пивной, искренне недоумевающего, в чем мог провиниться его хозяин, всегда аккуратно плативший по счетам и ни разу не нарушивший полицейского часа…
Письмо Вальтера Занга, озабоченного исключительно лишь поисками работы…
Отправляя его, я снова подумал о Шониге: здесь что-то крылось, что-то он знал, мешавшее ему искать, как прежде, моего общества. Да, ясно: он ждет, что меня схватят, и не желает быть свидетелем этого. Он и раньше прятался в кусты. А посылал Альбертину… «Все равно его найдут», – кажется, так она сказала…
Что ж, может быть, и нашли. Но в ту пору еще была возможность удрать за границу.
Странно, что все это время я вовсе не вспоминал о господине Энгельбрехте. А ведь с него, благодаря ему, все для меня началось.
Впервые за эти дни утешительная мысль коснулась меня: я делал, что мог. И если сейчас, на последнем рубеже, погибну, то все-таки не зря же я жил. Останутся другие: не может быть, чтобы все рухнуло!
Впервые, прикованный мыслью только к Филиппу, я подумал, что есть где-то победительный Конрад. И глубоко закопавшийся, влиятельный прокурист известной фирмы – «доктор Зауфер». И Марта…
О ней я подумал тоже впервые за эти дни, боялся даже в мыслях приблизить ее к себе. Да, боялся. Не думал ни о ней, ни об отце и матери. Ни о ком, кого, вероятно, должен буду оставить… «Оставить, оставить…» Как же давно это было: Вердер, танцплощадка среди деревьев, «просто жизнь»… Она не удалась мне, «просто жизнь», и я благодарил судьбу за это.
Ничего не изменилось в моем положении в этот вечер раздумий, и все-таки мне стало легче. Я был готов ко всему, и маузер номер два на боевом взводе лежал во внутреннем кармане моего пиджака. Я перекладывал его в карман пальто, выходя на улицу.
Блуждая по городу в поисках места, которое вряд ли могло мне пригодиться, я увидел многое.
Разрушения уже не могли быть скрыты, они стали глобальными. Газеты все еще трубили о «новом оружии», о «последнем шансе», о «непреклонной воле фюрера к сопротивлению»…
Слово «жертва» стало самым популярным, оно порхало на устах, – его повторяли в очередях и убежищах, оно гремело железом на страницах печати и набатно звенело в речах ораторов. Народ призывали к жертвам, принося в жертву народ.
Черты одичалости проявлялись в толпе, в уличных сценах, в случайных репликах прохожих. Редко кто теперь извинялся, толкнув соседа в омнибусе, чаще всего это был предлог для попреков, ругани, угроз. Разгоралась нелепая ссора с незнакомым человеком, в которую втягивался весь вагон. Я видел, как прилично одетая дама острым локтем отпихнула старуху, чтобы занять ее очередь к лавке. Та завопила, но никто даже не оглянулся.
Картина города изменилась и от того, что, по распоряжению Геббельса, были закрыты почти все увеселительные места, исчезли афиши кабаре и кинотеатров. Вопреки программным заверениям партии, ликвидировали тысячи мелких предприятий, их имущество просто-напросто обращали на нужды войны, а владельцам выплачивали ничтожную компенсацию.
Мало кто теперь нуждался в подсобной силе. Впрочем, и предлагалась она не так уж часто. Вальтер Занг с его хромотой мог оказаться находкой.
Однажды я забрел в район ярмарки, не сразу сообразив, где я. Может быть, оттого, что был вечер, а фонари военного времени кидали совсем скудный свет.
Но невдалеке что-то светилось. Я пошел на этот свет и с глубочайшим изумлением увидел… Лизелотту. Она нисколько не изменилась за эти годы: на ее восковом лице не было ни морщинки, ни пылинки. И улыбка ярмарочной Джоконды – все та же – позвала меня, как будто это была живая женщина, а не восковая кукла. И под ее странным, рассредоточенным взглядом я опустил монету в щель.
Механизм сработал что надо. Лизелотта пошарила рукой на столе перед собой и выбросила картонку…
Мне предстояла женитьба на дочери «благородного иностранного негоцианта», которому не дано было засидеться на этом свете, результатом чего явится крупное наследство!
Я даже не улыбнулся: со мной происходили вещи более удивительные.
И еще как-то в сумерки я очутился на небольшой площади в западной части города. Чем-то знаком показался мне поворот узкой улицы, выбегающей из площади, как ручей из озера. Я последовал ему и узнал вывеску на винном погребке и дверь, окованную железом. Не успев продумать последствий этого шага, я спустился по каменным ступенькам.
К моему удивлению, здесь, как и прошлый раз, оказалось полно. Как будто это было заколдованное место, не подверженное никаким влияниям извне. Стоял обычный гомон уютного заведения, где можно, хотя бы с отрывом соответствующих талонов, толково поесть и даже выпить. Просто не верилось, что в голодном и холодном городе есть такой оазис. Я нашел место в углу, но был тотчас замечен хозяином. Он обратился ко мне, как к старому знакомому:
– Вы давно у нас не были! – Эта обычная формула ресторанного гостеприимства прозвучала пародийно, потому что я был здесь лишь однажды.
Он предложил мне устроиться в свободной нише. Я отказался, сказав, что никого не жду.
– Ваш друг, молодой господин Гогенлоэ, заходил на днях.
– Вот как! – вырвалось у меня.
Хозяин удивился:
– Разве вы не встречаете господина Конрада?
Я вынужден был наскоро придумать, что между нами произошла размолвка, в общем пустяковая.
Он добродушно засмеялся:
– Между такими веселыми молодыми людьми, не подлежащими отправке на фронт, какие могут быть раздоры.
Неужели я еще был похож на веселого прожигателя жизни?
Когда я вышел из погребка, переулок был пустынен, и я почувствовал, что мне вроде чего-то не хватает… Я осторожно огляделся: никого! Прошел до угла, резко обернулся: никого!
Тут мне вспомнилось, что, выходя из дому, я тоже не заметил за собой хвоста. Но подумал, что соглядатай как-то маскируется, а потом не стал присматриваться: я уже привык к этим теням, скользящим за мной, как и они тоже, наверное, привыкли следовать по малозначительным маршрутам Вальтера Занга.
Но их больше не было: ни теней, ни даже тени теней. И по всей вероятности – уже с утра.
Я проделал целый комплекс проверки, боясь ошибиться, не доверяя себе, – так легко в моем положении желаемое принять за действительное! Я предпринял длинный кружной путь домой, несколько раз меняя омнибусы, выходя на остановках «по требованию»…
Ощущение свободы было таким сладким, словно я вышел из тюрьмы.
И вдруг оно погасло: наблюдение снято, потому что меня уже сегодня возьмут.
Да, это безусловно так. Ничем другим нельзя объяснить, почему за мной перестали топать.
Стоял холодный вечер, ветер дул в спину, подгонял меня к моему дому и к моему концу, – я не мог его избежать. И я переложил пистолет в карман пиджака, решив, что пальто сброшу на лестнице.
Когда я вошел во двор и поглядел на окна квартиры, то не поверил своим глазам: на обоих окнах нашего «зала» были опущены черные маскировочные шторы. Этого не было, когда я уходил, готов был голову прозакладывать!
Но не могут же они там, в засаде, палить свет просто для того, чтобы глазеть друг на друга!.. Нет, нет, тут что-то другое! Все опасения мои испарились, и я взлетел по лестнице в самых радужных надеждах…
Но это был Шониг. Всего только Шониг. Правда, какой-то необычный или, вернее, несколько приближенный к тому, прежнему, каким он был когда-то.
В рябеньком пиджаке прежних времен. И охотничья шляпа висела на вешалке. А главное – вид у него был такой, словно «новое оружие» пущено в дело на всех фронтах.
– Извините, Вальтер, что я вошел в квартиру в ваше отсутствие… – начал он торжественно.
– Как вы вошли, господин Шониг?
– Фрау Муймер передала мне свои ключи. Она настоятельно просила, чтобы я немедленно поговорил с вами… А я боялся пропустить ваш приход.
– Вы получили ключи по почте?
– Нет, Вальтер. Я лично говорил с ней. – Он произнес это «лично», словно был на приеме у рейхсминистра.
– Вы ездили в Пельтов?
– Вот именно, дорогой Вальтер, вот именно.
Он произносил свои реплики повышенным тоном, как бы говоря о чем-то важном. И как я понял, для меня – тоже. Дурацкая мысль, что все-таки имеется в виду некая новость в масштабах рейха, заставила меня поежиться…
– Да вы садитесь, Вальтер, – любезно предложил он, точно не я, а он был здесь хозяин. Впрочем, раз старуха дала ему ключи… – Разговор у нас будет дружеский и – дискретный, и поэтому… – Шониг выставил на стол бутылку с мутной жидкостью. – Подарок фрау Муймер, – с умилением произнес он.
Я выказал искреннее удовольствие. Когда я брал из буфета рюмки, мне было совсем спокойно. Я ничего не помнил, ничего не опасался. Тупое равнодушие пришло на смену нервному возбуждению. «А, будь что будет!» – звучало во мне. «Будь что будет!» – прозвенели рюмки, когда мы чокнулись с Шонигом, словно старые друзья после долгой разлуки.
Зелье было приятное на вкус, и, кажется, довольно крепкое. Во всяком случае, сразу ударило мне в голову. Но, как теперь часто со мной случалось, не затуманило ее, а, наоборот, обострило мое восприятие. Я разглядел пристально, словно какое-то насекомое на булавке, это мелкое, лысоватое создание, дитя своего времени, рожденное им и уходящее вместе с ним. Шониг, растерявший свою деловитость и энергию, а может быть, и надежды, был мне почти приятен в своем ничтожестве.
Но какой-то «живой водой» все-таки окропила его Альбертина. Я почувствовал ее действие, когда он приступил к «дискретному» разговору.
За время моего знакомства с Шонигом он становился все менее разговорчив, что я приписывал общему положению. И сейчас с удивлением отмечал некий рецидив.
– Дорогой Вальтер, не скрою: был такой момент, когда я усомнился в вас… Вы знаете, что своей деятельностью на пользу рейха я снискал уважение и даже доверие важных лиц. Не было такой кампании во имя нашей победы, в которую я не внес бы свою лепту…
Шониг говорил как по писаному, и видно было, что самый процесс речи доставляет ему удовлетворение.
– Когда русская пуля выбила меня из седла, она не обратила меня в дорожную пыль: Шониг продолжал действовать на другом поприще. И тут, Вальтер, много, очень много для меня значило сотрудничество с такой выдающейся личностью, как фрау Муймер…
Шониг закатил глаза и вздохнул, – это было смешно и становилось все интереснее.
– Мы мужчины, Вальтер, – неожиданно изрек блоклейтер. – И, как таковые, склонны к преклонению перед женщинами. Если находится достойная преклонения особа. Я такую нашел… Мои чувства к ней чисты и озарены великой целью, которой мы оба служим…
Я увидел, что Шониг обрел свой высокопарный тон и это надолго.
– Но вы сказали, что усомнились во мне, господин блоклейтер. А не в фрау Муймер. Не вернуться ли нам к этому?
– Дорогой Вальтер, я как раз подхожу к цели… Итак, безграничное уважение к личности фрау Муймер пробудило и у меня добрые чувства к вам, Вальтер. – Он посмотрел на меня ласково. – Ведь ОНА относилась к вам, как к родному сыну…
– Именно так, – подтвердил я с воодушевлением.
– Когда она покидала нас, я дал ей слово, что буду наблюдать за вами и окажу моральную поддержку своему молодому другу, если она понадобится.
Вот как! Значит, попечения блоклейтера были организованы! Браво, Альбертина!
– Все шло, на мой взгляд, как надо, и я не имел оснований вмешиваться в вашу жизнь, пока однажды не случилось нечто из ряда вон выходящее…
Мутная жидкость оказала на Шонига свое влияние: по-моему, он вообразил себя приносящим свою исповедь не одному мне, а, по крайней мере, небольшому кругу слушателей, – такие он делал ораторские жесты и разные финты голосом.
– Однажды ко мне обратились облеченные высокой государственной властью господа: «Старый солдат Шониг! – сказали мне. – Деятель на ниве патриотических сборов и всевозможных кампаний! Партайгеноссе Шониг! В течение трех с лишним лет вы живете под одной крышей с неким Вальтером Зангом, услужающим бирхалле „Песочные часы“. Что вы можете сказать об этом молодом человеке?»
Не скрою, Вальтер, я думал не о вас, а о НЕЙ, когда со всей искренностью ответил: «Я всегда считал его весьма достойным молодым человеком. Будь это по-другому, такая особа, как фрау Муймер, известная своей патриотической деятельностью и высокими моральными качествами, не отнеслась бы к нему с материнской заботой, что, как мне хорошо известно, имело место». – «Вот как, – сказали мне, – значит, фрау Муймер проявляла материнскую заботу?» – «Безусловно», – подтвердил я.
«Дело в том, Шониг, что хозяин этой паршивой кнайпы с песочными часами на дверях, как оказалось, – опасный мисмахер. Возможно ли, чтобы ваш хваленый молодой человек, прислуживая в кнайпе в течение трех с лишним лет, не разобрался в обстановке? А если разобрался и не сообщил об этом, не следует ли сделать вывод о его сопричастности?..»
И тут я задумался… Но, Вальтер, задумавшись, я все же не дал себя убедить и ответил: Вальтер Занг – выходец из глухой провинции. Это не тертый-перетертый сын большого города. Ему присуща наивность и некоторая ограниченность деревенского парня. Таково мое мнение. Поэтому я лично допускаю, что он не был в курсе событий в паршивой кнайпе. Так я ответил, но мысленно решил, что не могу взять на себя это дело… На себя – нет! «Мы запросили аттестацию Вальтера Занга с места его рождения», – сказали мне…
Дальше я не слушал Шонига, потому что на этом, собственно, мой интерес к его рассказу кончился… И вообще все кончилось. Я мог быть Вальтером Зангом только до этого момента: до запроса «места рождения»… Того места, где был рожден настоящий Вальтер Занг. Я же переставал быть им и становился неизвестной личностью, иксом… Поскольку ни при каких условиях не назову себя…
Как только я так сказал себе и утвердился в этом твердо, как никогда раньше… Да раньше я просто не думал о таком именно повороте дела! По своему недомыслию… Как только я пришел к этому, и уже знал, с какой стороны грозит мне опасность, и приготовился к ней, – я весь обратился в слух…
Что-то я пропустил, и Шониг продолжал:
– Она, конечно, очень обеспокоилась. «Бедный мальчик, – говорит она, – надо же ему по простоте души попасть в такое ужасное гнездо марксистов, злопыхателей и бог знает кого еще! Которые только и мечтают, чтобы русские варвары смели всю нашу цивилизацию и превратили наши города в глинобитные поселения своих диких казаков…»
Про «глинобитные поселения диких казаков» я уже слышал и потому не удивился, а продолжал следить за извилистым течением рассказа, полагая, что он неизбежно должен вернуться к единственно интересующему меня вопросу: краху моей легенды, легенды Вальтера Занга.
– «Как вы думаете, герр Шониг, – спрашивает она, – нужно ли мне самой выехать в Берлин и заверить этих господ, что мне известен каждый шаг Вальтера? Что это ребенок, сущий ребенок…» Вальтер! Я должен вам сказать, я должен вам сообщить… – голос его дрогнул, – что в этом месте фрау Муймер прослезилась…
Я сам бы прослезился, если бы мимо меня пронесло эту грозу, но веское слово даже такой влиятельной дамы, как фрау Муймер, вряд ли перешибло бы простую справку с места рождения настоящего Вальтера Занга!
– Я сказал ей: «В Берлине сейчас совсем не подходящая для вас обстановка, фрау Муймер. Достаточно, если вы напишете письмо насчет Вальтера, а я его передам. И можете быть спокойны: ведь к нему лично нет претензий. А что есть? Есть сомнения. И вы одна можете их рассеять». Так я сказал, и она согласилась со мной. И даже добавила, что я всегда спокойно и правильно рассматриваю каждое дело.
И она тут же села за стол и стала писать… Она писала очень долго. Сначала – черновик. А потом переписывала. Иногда вздыхала и даже подносила к глазам платок…
А я в это время с другой дамой, которая живет в одной комнате с фрау Муймер, тоже очень достойной, вдовой старшего лейтенанта артиллерии, которого вместе с его орудием разнесло в куски под какой-то станцией Касторная, и еще с двумя дамами, постарше, мы играли в покер. Оказалось, что они все здесь очень любят играть в покер. По маленькой. И хотя у меня дважды сорвался банк, я все время прислушивался, как фрау Муймер пишет и вздыхает, пишет и вздыхает… Ах, Вальтер, она ведь святая женщина, наша фрау Муймер, не правда ли?
Я с жаром подтвердил.
– Пока она кончила свое письмо – оно было не такое длинное, но очень убедительное, она мне дала его прочесть, – эти дамы обыграли меня на семь марок пятьдесят восемь пфеннигов… Знаете, покер – это такая игра… А ведь у меня был «стрит».
– Да, я знаю, господин Шониг. Что же было в этом письме?
– Там, знаете, было так хорошо и детально изложено все, что она мне говорила! Ну, что она знает каждый ваш шаг, что вы добровольно отправились под трудовые знамена… Дважды. А последний раз она просто силой увезла вас с торфоразработок, потому что вы обязательно хотели довести их до конца. И это может подтвердить штандартенфюрер Оке, который привез ее на своем автомобиле в трудовой лагерь, начальник которого Цоппен дал самую лучшую характеристику… И много еще чего.
– Где же это письмо, господин Шониг?
– Как это «где»? Я передал его в собственные руки инспектора, который меня о вас спрашивал. Но он как-то уже потерял интерес к этому делу. Он сказал только, что это письмо он приложит к переписке, но ничего против Вальтера Занга они не имеют, потому что с места его рождения получены справки об отце Вальтера Занга, Петере Занге, как об очень усердном и толковом рабочем, партайгеноссе и сборщике утиля… И о матери, Эльзе Занг, – активной деятельнице Союза домохозяек…
Вторично у меня перехватило дыхание: так вот что означали «железные документы» Вальтера Занга!
Теперь речь Шонига журчала в моих ушах безмятежно, как ручеек:
– «Вы понимаете, господин Шониг, – говорит мне инспектор, – наша обязанность все проверить, и это очень хорошо, что такие люди и партайгеноссен, как вы и фрау Муймер, присматриваетесь к окружающим вас людям». И он пожал мне руку.
И я вышел. И решил сначала все рассказать вам. А потом написать фрау Альбертине, чтобы она не беспокоилась.
– Я вам очень благодарен, господин блоклейтер.
– Это еще не все. Когда фрау Муймер рассказала этим достойным дамам о том, что случилось и как Вальтер потерял место по вине злопыхателей, то вдова артиллериста сказала, что ее зять, то есть муж ее дочери, – они устроили ее в Дом, чтобы она не переживала все эти налеты, – что он работает в качестве брандмайора. И у них там очень много работы, поскольку при каждой воздушной атаке что-нибудь да горит… Им нужны молодые люди, не подлежащие призыву… Эта достойная дама написала записку своему зятю… Если вы к нему обратитесь, он вам найдет работу. Потому что количество пожаров, говорит этот зять, растет в геометрической прогрессии, а пожарных– в арифметической… Что-то в этом духе.
Я снова горячо поблагодарил и взял записку артиллерийской вдовы, адресованную господину Теодору Кальбу, проживающему в собственном доме в районе Ванзее.
…Бутылка была пуста. Блоклейтер – опустошен длинным и эмоционально насыщенным рассказом. Я проводил его домой: протез плохо его слушался в подобные минуты.
Вернувшись к себе, я машинально привел все в порядок и, улегшись, впервые за много времени уснул мертвым сном.
Брандмайор Теодор Кальб высоко ценил в мужчине обыкновенную, без дураков, физическую силу. «Огонь требует очень много воды, а зажигательные бомбы – много специальной смеси. А там, где чего-то надо „очень много“, – нужна сила. Можешь себе представить, – сообщил он доверительно, – прислали мне списанного из части ревматика, который вместе с брандспойтом упал в канализационную канаву и утонул! А? Да это что? Нагнали стариков, которые сыпятся с лестниц как горох. И грудных детей: они же не то что огня – воды боятся! И каждый скорее сам сгорит, чем кого-то вытащит… А мне что надо? Мне главное: блокировать! Блокировать очаг – создать заслон! Действовать синхронно водой, топором и ломом! Наступать на огонь в строю, слушать команду!..» – Теодор так разгорячился, словно кругом нас горело…
